Страница:
– Постойте-ка, но где же, – потребует у сочинителя разъяснений читатель, – провел всю зиму Чичиков? В какой берлоге зализывал он раны, нанесенные душе его внезапным крушением надежд и планов? Мы ведь помним, что перед тайным бегством Чичикова из Тьфуславля снегу выпало довольно, и дорога установилась, и он велел Селифану отправляться к каретнику, чтобы тот поставил коляску на полозки. А теперь господин сочинитель толкует нам о нежных зеленых листиках, которыми укрылись голые ветки кустов вдоль дороги, о запахе весны и прочем. Нет ли тут ошибки, господин сочинитель? Не нужно ли кое-что исправить? А ежели все верно, то позвольте узнать, куда же отправился он тогда и откуда едет теперь…
А и прав наш читатель, память у сочинителя стала не передать что за дрянь. Прежде, стоило ему услышать какую-нибудь сказку, хоть на ярмарке, хоть возле церкви в воскресенье, хоть на именинах у заседателя, тут же эту сказку как будто в воск всю макали, ярлычок на нее клеили – и в комору, на сохранение. А там – такие же точно, рядок к рядку, и на каждой – табличка: где услышано, когда и от кого, чтобы, в сочинение вставляя ее, не дай Бог не ошибиться и не отдать слова дьяка волостному писарю, а историю, сказанную за вистом майором П** кавалерийского полка, не записать за прокурором. Теперь – не то, в поветке – гармыдер, все перевернуто, истории одна с другой слиплись, что твои галушки на другой день, уже и не понять, кто их рассказывал: половой в трактире под Тулой или сторож баштана на дороге из Бахмача на Жлобин. Так и забываешь сказать главное.
Из Тьфуславля Чичиков направился прямиком в Санкт-Петербург. Еще с тех пор, когда служил он по таможенной части, сохранились у него в столице знакомства в разных министерствах и советах. А Чичикову именно совет-то и нужен был. Купленные им души без земли были – пфук, буквы на бумажках. Никакие печати, хоть с орлами, хоть и без, не могли их оживить и заставить работать. Однако же с землицей мертвая ревизская душа не то чтобы живою делалась, но в цене с живою вполне равнялась, и не тридцать две копейки, как платил Чичиков Плюшкину, могли бы дать за нее в ломбарде, и даже не два целковых с полтиной, что выжал из него Собакевич, но всю сотню. А в опекунском совете, если подойти с толком, да нужному человеку вовремя сунуть, так и полную цену мог взять Чичиков за мертвую душу – двести рублей ассигнациями. Если среди наших читателей сыщутся охочие до арифметики, мастера рассчитывать, сколько воды в каком бассейне убудет за час с четвертью, а сколько за три, пусть сами сочтут как умеют, на что замахнулся Павел Иванович, если в шкатулке его хранилось купчих на три, без самой малости, тысячи покойников, лежавших под православными крестами на кладбищах четырех губерний. Три тысячи! Целый город мертвых купил Чичиков за время своих странствий, а теперь искал пути обратить этот город в ассигнации.
В столице он нашел, что искал, и даже более. Умные люди быстро смекнули, о чем ведет речь, но главное о чем молчит проситель, и что до той поры, как не достиг Чичиков своей цели, готов он заплатить много больше того, чем согласится отдать, когда содержимое заветной шкатулки обменяет на государственные кредитные билеты. Словом, ощипали его столичные птичники да кулинары изрядно: разного рода обязательств в пользу двух начальников департаментов и одного стряпчего подписал он общим счетом на десятки тысяч. Но и положительное решение выправил в небывалые сроки. Едва сошел снег и открылись дороги, Чичиков велел Петрушке собирать чемоданы, а Селифану закладывать бричку. На руках у него было распоряжение Херсонской Губернской Землеустроительной Комиссии о выделении коллежскому советнику Павлу Ивановичу Чичикову… десятин… безвозмездно, для целей развития и заселения… Также были даны ему письма нужным людям в Херсоне, чтобы распоряжение не затерли и не замотали, чтоб секретарь не пустил его… Бог знает, на что взбрело бы в голову кудрявому подлецу, секретарю землеустроительной комиссии, пустить бумагу с распоряжением, а Чичиков даже представить себе это боялся. Он дурно думал о губернских чиновниках – сам недавно жил с ними рядом, был одним среди них. Вот потому, как только последняя бумага была уложена в шкатулку, а шкатулка заперта и помещена в дорожный сундук, ни дня не медля, устремился он на юг Малороссии.
– Для чего же тогда, – опять подступит к сочинителю читатель, – для чего же рассказывали нам, что Чичиков изменился, что исхудал он и спал с лица как попадья в Великий пост? Если причина вся в его заботах, да в годах, так это дело обычное – время никого не украшает…
В прежние годы сочинитель наверное знал бы, что тут ответить. Такого бы навертел, таких бы историй нарассказал, в таких сказках бы рассыпался, что вся душа Чичикова, сколько есть ее, была бы разложена перед читателем и вывернута наверх исподом, как старый тулуп на горячем летнем солнце: сохни, Чичиков, требухой своей наружу. Не то теперь. Как ни храбрился Чичиков, как ни хотел верить каждому слову пройдохи стряпчего, но в том чуланчике, в губернаторском доме, сильно тянуло морозцем. Сибирским морозом студило сердце Чичикову в пропахшем сапогами тесном чуланчике с дымящей за стеной печкой. И после, спасшись, чудом оказавшись вновь на свободе, он уж не мог забыть этого холода. Что бы ни делал он: новый фрак ли примеривал, говорил ли с нужными людьми по коридорам петербургских министерств или закусывал в трактире на Васильевском, все тянуло и тянуло сибирским морозом из того чулана. Он уж думать зарекся о новых штуках и хотел только покончить с начатым, а более не хотел ничего. Но морозом тянуло по-прежнему и даже пуще. Чичикову бы развязаться с этим делом, с мертвыми душами, бросить все к черту, сжечь купчие, вообще все, что касалось до этой аферы, сжечь как-нибудь вечером, а после помолиться с легкой душой, со слезами вины и уснуть в покое, навсегда забыв о сибирском сквозняке… Да только не мог он. Слишком много было отдано времени и сил мертвым душам, слишком сильно тянули они его к себе. Как камень, поднятый с земли, все равно вернется на землю, как яблоко, на ветке яблони выросшее и земли не знавшее, как-нибудь оторвется и упадет на нее, и это неизбежно, потому что так устроен мир наш – малое в нем тянется к великому, так и Чичиков, однажды разглядев свою мечту, теперь не мог ни забыть о ней, ни отказаться от нее. Мечта оказалась сильнее его, она подчинила себе все его силы и все помыслы. Он бы, может, и не хотел доводить до конца это дело, хотел бросить, да мочи не было. Вот и вообразите теперь, в каком автор оказался положении. Как поведает он читателю, что у нашего героя в голове и в сердце творилось, ежели он и сам не то что говорить – думать боялся об этом. Чичиков и не думал, он ехал в Херсон.
– Что это? – спросил он ее, отложив, наконец, текст. – И почему ты мне это показала? Нет, почему показала – понятно, я, кажется, рассказывал тебе, что писал диплом по Гоголю…
– По третьему тому, – напомнила Рудокопова.
– … Да, по третьему. Но Гоголем занимаются… не знаю, десятки докторов, диссертации пишут, академики им занимаются. Почему ты показала это мне? Потому что я возле перехода стоял, когда ты сегодня проезжала мимо?
– Именно. Еду и думаю, кому бы показать неизвестную рукопись Гоголя? А тут ты стоишь. Все так и было, да.
– А, кстати, кто сказал, что это его текст? Гоголь в текстовых редакторах не работал и на принтере «Мертвые души» не распечатывал. Первый том под его диктовку писал Анненков в Риме. На плотной белой бумаге Знаменской фабрики.
– Откуда знаешь? – удивилась Рудокопова.
– Рукопись можно взять в библиотеке. Я читал ее. Даже сфотографировал одну страницу, хоть это и запрещено. А тут…
– Ты хочешь увидеть рукопись? Ее здесь нет. Зато есть вот это, – Рудокопова протянула Жене ксерокопии нескольких страниц. – Но купила я не копии, как ты понимаешь, а оригинал. Хотя ты прав: то, что это написано Гоголем, еще надо доказывать.
– Еще как надо. Копии сами по себе немного значат. Их надо сравнивать с рукописями, с письмами того же периода, хотя, конечно…
Женя хорошо помнил гоголевский почерк, округлый, мягкий почерк внимательного, но экспансивного человека со строчной «б», занесшей хвост над несколькими следующими буквами и изогнувшей его скобкой; и характерное гоголевское «д», свившее хвост усиком гороха над двумя предыдущими буквами. Все это здесь было, и все было похоже, и, конечно же, не доказывало ровным счетом ничего.
– Я не графолог, не ученый с именем или даже без имени, я вообще не специалист, и мое мнение ничего не значит ни для кого, в том числе, думаю, для тебя тоже. Поэтому я еще раз спрашиваю, зачем ты мне это показала?
– Сначала ты спросил, что это?
– Да. Так что это?
– А я не знаю.
– Отлично, – рассмеялся Женя. – Тогда расскажи, пожалуйста, мне все по порядку.
– По порядку, – хмыкнула Рудокопова. – Я попала на аукцион в Линдау. Это на Боденском озере…
– Как он называется?
– Аукцион? Это неважно.
– Неважно?
– Это совсем не важно, Женя. Я не хочу заваливать тебя несущественными деталями. Достаточно того, что я оказалась там почти случайно. В гостинице мне попал в руки каталог аукциона, и я решила задержаться на день. Смешно, но этих рукописей…
– То есть их было много? Не одна страница?..
– Подожди, не перебивай!.. Так вот, рукописей, которые я потом купила, в каталоге не было. Книжки разные, восемнадцатый, девятнадцатый век, черно-белые альбомы по искусству начала двадцатого века, рисунки местных художников, довольно слабые. Понимаешь, устроители включили в каталог только то, что они считали ценным. Наверное, хотели сэкономить – цветной каталог отпечатать, это же денег стоит. А они – немцы, копейки лишней не потратят. В общем, меня там один рисуночек заинтересовал, и я решила остаться. Да и вообще, любопытно же…
Перед началом торгов устроители выставили всё, все лоты. Среди тех, что не попали в каталог, действительно ничего интересного не было, кроме истертой кожаной папки с тремя десятками рукописных страниц и почти пустой записной книжкой. Лот назывался «Хозяйственные документы русского князя».
– Какого князя?
– Какого-какого… – передразнила его Рудокопова. – Не скажу.
– Что, и это неважно? – вспылил Женя.
– Да нет, это как раз важно, но я пока не знаю. Не знаю даже, князя ли. Это сейчас уточняют. В их представлении все русские, путешествовавшие по Европе до революции, были князьями.
– Но ты купила эти бумаги?
– Конечно, купила. Они стоили копейки. В них действительно, по большей части, разные деловые и хозяйственные письма. Вернее, черновики этих писем, а черновики обычно не подписывают. Распоряжения, наброски дорожных заметок…
– И вот это, – Женя еще раз перелистал снимки рукописи.
– Да, и это. Когда я покупала папку, даже не думала, что в ней может быть что-то похожее.
– Здорово! Правда здорово. Но при чем тут я?
– Подожди. Я только подхожу к самому интересному. После аукциона, когда мы оформляли покупку, я узнала от устроителей, что моя папка – это остатки большого архива «русского князя». Они около года назад попытались продать архив целиком, но покупателя не нашлось, и архив сняли с торгов. Тогда они распродали его по частям. Представляешь?
– И о покупателях ничего не известно?
– Не совсем, – ухмыльнулась Рудокопова. – Кое-что известно.
– Что значит «кое-что»?
– Я знаю, кто они и откуда. Я знаю, как на них выйти.
– Ну-у… – протянул Женя и развел руками. – Они же могут…
– Не надо мне объяснять, что они могут. Они могут не больше, чем я. А я могу больше, чем они.
– Почему?
– Потому что я знаю о них, а они не знают обо мне, – терпеливо повторила Рудокопова. – Они и друг о друге ничего не знают. Я спрашивала. Никто из них до меня другими покупателями не интересовался.
– Но со временем они все узнают.
– Может быть. Если захотят, если смогут и если успеют. Наша задача – купить их части архива до того, как они решат это сделать сами.
– А если мы уже опоздали?
– Никогда не начинай с худших вариантов. Худшее от нас и так никуда не денется.
– С этим-то я согласен.
– Ну, вот и отлично. Так что, идешь ко мне на работу?
– Кем? Кем ты предлагаешь мне работать? Архивариусом?
– Тебя интересует должность? Звание? Запись в трудовой книжке? Можешь остаться обозревателем, если хочешь. А лучше – разведчиком. Будешь разведчиком третьей категории. Согласен?
– Смешно, – ухмыльнулся Женя. – А почему третьей?
– Чтоб было куда расти. Добудешь одну часть архива – повышу в звании. Со всеми вытекающими… Добудешь вторую часть – повышу еще раз.
– То есть частей всего три?
– Четыре. Четвертая у меня, но меня искать не надо.
– Ну, хорошо. А первая у кого? То есть с кого начинать будем?
– Начнем с Чаблова.
– Теперь понятно, почему ты о нем вспоминала.
– Он приобрел рукопись не сам – через посредников. Поэтому вычислить его оказалось сложнее, чем остальных.
– Ясно. Хотя нет… Здесь, по законам жанра, я должен попросить время на размышления.
– Ага. A я должна сказать, что времени нет. Можешь считать, что законы жанра соблюдены.
– Хорошо это у тебя получается, – засмеялся Женя, – днем ты спросила, нет ли у меня свободного часа. А теперь мы обсуждаем запись в моей трудовой книжке.
– Ну, ладно, – неожиданно согласилась Рудокопова. – Подумай, и в самом деле, до завтра. Я уверена, что серьезных причин отказываться у тебя нет, но и ты должен в этом убедиться. Тем более что платить я буду тебе в месяц столько, сколько ты сейчас зарабатываешь за год.
– А откуда ты знаешь, сколько я зарабатываю?
– Тоже мне секрет. Все вы зарабатываете одинаково… Плюс-минус пять сотен.
– А, ну если так считать, то конечно, – тут же согласился Женя. – Только мне, пожалуйста, плюс пять сотен, а не минус.
Они договорились встретиться на следующий день.
Вернувшись накануне от Рудокоповой, он отправил по электронной почте небольшое письмо в редакцию. В нем Женя сообщал, что ему срочно нужен отпуск. На две недели, по семейным обстоятельствам.
«А там будет видно. Либо Бэмби сама поймет, что ее рукопись – никакой не Гоголь, либо из всего этого получится что-то очень интересное».
Женя назвал Рудокопову Бэмби в честь оленя, вытатуированного у нее на пояснице. Татуировщик немного не рассчитал, и рога оленя были похожи на лосиные. Впрочем, возможно, Женя чего-то просто не успел разглядеть.
Наверняка он не все разглядел, не все уловил, да и рассказала ему Рудокопова, конечно, не все. Она так и не объяснила, например, почему предложила заняться поисками недостающих частей рукописи ему, а не нашла кого-нибудь более подходящего для этой работы, хотя бы в Институте литературы.
«Допустим, Бэмби – это я, – рассуждал Женя, положив перед собой страничку с текстом. – Я Бэмби, и у меня есть несколько страниц неизвестной рукописи Гоголя. Не просто неизвестной рукописи – „Мертвых душ“! То есть я так думаю, что это Гоголь, хотя и не уверена до конца. Покажу я его академику Гоголеведову? Или профессору Ласло Гоголаку? Они же профессионалы и гоголевский текст распознают мгновенно. Казалось бы, с них и нужно начинать… Или нет? Конечно, нет! Им-то как раз я текст не покажу. Ни за что не покажу! Для них найти и изучить новую страницу Гоголя – мечта всей жизни. Они ж с ума сойдут, увидев это. Они же начнут писать, и хорошо еще, если только статьи в „Вопросы литературы“ или в „Нежинский гогольянец“, так нет же! Они в центральные газеты писать станут, на телевидение побегут. „Находка века“, „Неизвестные страницы гоголевского шедевра“. Такой шум поднимется, что даже самый сонный Чаблов проснется, почешет репу и решит пересмотреть архивы „русского князя“, купленные им полгода назад в Германии. Этого хочет Бэмби? Сомневаюсь… А Чаблов ведь совсем не сонный. Значит, дорога в институт Бэмби закрыта. Но и сама она к Чаблову не поедет. Остается третий вариант – Женя Львов! Встречайте нашего героя! С одной стороны, этот Львов – никто, и если он вдруг расскажет, что держал в руках неизвестную рукопись Гоголя, то репутация сумасшедшего обеспечена ему на всю оставшуюся жизнь. А с другой, чего такого он не знает о Гоголе, что знает доктор филнаук, профессор Ласло Гоголак со всем своим отделом, включая внештатных аспирантов и секретаршу, если эта секретарша ему положена по должности? Что принципиально нового узнали о Гоголе за последние двадцать лет? Да ничего, ерунду разную… Так что Бэмби не дура, господа. Бэмби все решила правильно. Женя Львов – оптимальная кандидатура. А ведь и это еще не все. Наш Женя Львов – журналист. Он может позвонить Чаблову, договориться о встрече, и это в порядке вещей. Может, он мечтает написать о новых технологиях в пивоварении? Это ведь так интересно: новые технологии в пивоварении…»
Игра IV
– Чем это мой маджонг такой ущербный?
– Последовательности… Я никогда не опускаюсь до последовательностей.
– Потому ты и сидишь с бесполезными драконами. А я предпочитаю собирать маджонги.
– За маджонги, собранные из последовательностей, хилых пангов и без учета символического значения камней, я бы штрафовал. Я запретил бы их резолюцией ООН.
– Не в защиту Сонечки, – вмешался в спор Зеленый Фирштейн, – она сама себя защитит от кого угодно; просто ради справедливости: если хочешь полной информации – играй в шахматы, там все открыто.
– И я не в защиту Сонечки, – подключился Толстый Барселона, – но в защиту маджонга. Мы живем точно так же, как играем; информации нет, а та, что есть, неполная и ошибочная. Так вот, опираясь именно на нее, мы принимаем все решения. Вообще все, без исключения.
– И что? У нас хорошо получается? Тебе нравится результат?
– Последние восемь тысяч лет своей истории человечество принимает неверные решения, сталкивается с их последствиями, пытается исправить старые ошибки, делает новые и в целом неплохо себя чувствует, – пожал плечами Толстый Барселона. – Что-то похожее еще Тейлор заметил.
– Какой Тейлор? – заинтересовался Зеленый Фирштейн.
– Ну, какой… Тот самый.
– А-а…
– Нет, подожди, какой все-таки Тейлор? – не отпускал Барселону Старик Качалов.
– Тебе не все равно какой? Какой-то сказал. В каждом виде деятельности есть свой Тейлор, и он обязательно что-то сказал. В экономике есть, в технике, а в политике – просто толпы Тейлоров бродят, и в естественных науках наверняка какие-нибудь были.
– Есть ряды Тейлора, – подтвердил Зеленый Фирштейн. – Кстати, их использовали задолго до Тейлора.
– Есть гламурные персонажи Тейлор Лотнер и Тейлор Свифт, – пополнила коллекцию Сонечка. – И Элизабет Тейлор, конечно.
– Хватит, прошу вас, – взмолился Толстый Барселона. – К черту Тейлоров.
– Сам начал, – хмыкнул Старик Качалов. – Я хотел уточнить, может быть, это был Эдуард Бернетт Тейлор, автор эволюционной теории развития культуры. Он доказывал, что парламент, моногамия, капитализм, моральные принципы и унитаз придуманы, чтобы сделать жизнь лучше и приятней. Это если коротко.
– Капитализм и моральные принципы у него через запятую? – переспросил Толстый Барселона. – А как же «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас»? Впрочем, ладно, не объясняй. Если этот Тейлор ставит моральные принципы и капитализм в один ряд, то лучше мне о нем и дальше ничего не знать.
– Чем тебе капитализм не подходит? Что, коммунизм моральнее?
– Нет. Коммунизм лживее. Капитализм отвратителен, а коммунизм противоестественен. А впрочем, они оба противоестественны, – подумав, добавил Толстый Барселона. – Только каждый по-своему.
– Я всегда знал, что анархист в тебе никуда не делся, – довольно улыбнулся Старик Качалов.
– Анархисты бывшими не бывают, – строго заметил Зеленый Фирштейн, который сам анархистом никогда не был.
– Еще как бывают, – вздохнул Толстый Барселона. – Чей ход?
– Они бывают бывшими в употреблении, – засмеялась Сонечка. – Ход твой, конечно, радость наша.
Глава четвертая
– Вы что, хотите об этом писать? – удивленно переспросила Женю пресс-секретарь Чаблова. Она представилась Марией Антоновной.
– А что? По-моему, очень интересно. Разве нет?
– Конечно, – тут же согласилась пресс-секретарь Мария Антоновна. – Это страшно интересно, но… скорее для отраслевых журналов.
Если судить по голосу, Марии Антоновне было около восемнадцати. И она совсем не понимала, что интересного в технологиях пивоварения.
– Я уверен, что Чаблов расскажет о них так, что наших читателей невозможно будет за уши оттащить от статьи. Журнал пойдет нарасхват и люди в длинных очередях станут ночами записываться в очереди, чтобы ее прочитать…
– Да, конечно, – растерянно протянула пресс-секретарь. – Но Петро Тодосьевич так занят. Я даже не знаю, когда он сможет найти для вас время.
– А вы его спросите, – посоветовал Женя, – и узнаете. Денег мы с вас не возьмем, хоть это самая настоящая скрытая реклама. Но встречаться я готов только с Чабловым. Главный инженер, директор… – это все не то. Только Чаблов.
– Ну, не знаю, – растерянно вздохнула Мария Антоновна.
Через пятнадцать минут она позвонила Жене:
– Петро Тодосьевич сегодня не может с вами встретиться.
– Это плохо, – расстроился Женя.
– Только завтра утром. Не раньше. Завтра в девять.
– Ну что ж, придется потерпеть до завтра, – с притворной досадой отозвался Женя. Он рассчитывал, что встречи с Чабловым придется добиваться не меньше недели, даже предупредил об этом Рудокопову, а тут такая покладистость.
– Но есть одно условие. Обязательное. Вы будете говорить не только о технологиях. У Петра Тодосьевича есть важные идеи и концепции, которые он хотел бы донести до… – тут она замялась и, подбирая слово, замолчала.
– До народа? – подсказал ей Женя.
– Ну… В общем, да.
– Разумеется, – ухмыльнулся Женя, – донесем. Для того и встречаемся. До свиданья, Мария Антоновна.
«А зовут ее как дочку городничего, – подумал Женя, положив трубку. – Чтоб в таком возрасте попасть к Чаблову в пресс-секретари, без отца-городничего, пожалуй, не обойтись».
Дочка городничего оказалась невысокой и довольно милой шатенкой с ясно-голубыми глазами. И еще у нее была длинная коса, которая заканчивалась пушистой кисточкой. Время от времени она перебрасывала ее то справа налево, то наоборот – слева направо. И конечно, ей было больше восемнадцати, на глаз – лет двадцать пять, но голос остался почти детским.
– Очень хорошо, что вы не опоздали, – она посмотрела на часы, потом на Женю. Часы показывали без десяти девять, а Женя как-то чересчур жизнерадостно улыбался. – Петро Тодосьевич сейчас занят, но к девяти освободится и примет вас вовремя. Беседа рассчитана на час. Что вы так улыбаетесь?
– Настроение хорошее.
– Вы подготовились к разговору? – она вздернула подбородок. – Петро Тодосьевич не любит, когда журналисты не понимают, о чем спрашивают. И еще больше не любит, когда они не понимают, что им отвечают.
– Еще как подготовился – два дня без перерыва пил пиво «Пуща». И что важно, – Женя подошел к дочке городничего и шепнул ей на ухо, – ни с чем его не смешивал.
Мария Антоновна сперва возмутилась, потом рассмеялась, щеки ее немедленно вспыхнули, обещая живое продолжение приятной беседы, но тут открылась дверь кабинета Чаблова, и оттуда вывалился толстенный усатый дядька с внешностью международного журналиста Бовина. Дядька был в вышиванке, в отливающем сталью серо-зеленом костюме и с небольшим золотым трезубцем в петличке. Следом за дядькой вышел Чаблов. Они еще обменивались какими-то словами вроде: «Ну, бувай, Петро!», «Как только будут готовы документы, сразу же позвони!» и прочими обязательными для деловых людей знаками внимания, но Чаблов уже пристально и с нехорошим прищуром разглядывал Женю. Дочка городничего Мария Антоновна немедленно превратилась в пресс-секретаря, существо неодушевленного пола, и хотя потом все время была с ними, Женя тут же почувствовал, что остался с Чабловым один на один.
А и прав наш читатель, память у сочинителя стала не передать что за дрянь. Прежде, стоило ему услышать какую-нибудь сказку, хоть на ярмарке, хоть возле церкви в воскресенье, хоть на именинах у заседателя, тут же эту сказку как будто в воск всю макали, ярлычок на нее клеили – и в комору, на сохранение. А там – такие же точно, рядок к рядку, и на каждой – табличка: где услышано, когда и от кого, чтобы, в сочинение вставляя ее, не дай Бог не ошибиться и не отдать слова дьяка волостному писарю, а историю, сказанную за вистом майором П** кавалерийского полка, не записать за прокурором. Теперь – не то, в поветке – гармыдер, все перевернуто, истории одна с другой слиплись, что твои галушки на другой день, уже и не понять, кто их рассказывал: половой в трактире под Тулой или сторож баштана на дороге из Бахмача на Жлобин. Так и забываешь сказать главное.
Из Тьфуславля Чичиков направился прямиком в Санкт-Петербург. Еще с тех пор, когда служил он по таможенной части, сохранились у него в столице знакомства в разных министерствах и советах. А Чичикову именно совет-то и нужен был. Купленные им души без земли были – пфук, буквы на бумажках. Никакие печати, хоть с орлами, хоть и без, не могли их оживить и заставить работать. Однако же с землицей мертвая ревизская душа не то чтобы живою делалась, но в цене с живою вполне равнялась, и не тридцать две копейки, как платил Чичиков Плюшкину, могли бы дать за нее в ломбарде, и даже не два целковых с полтиной, что выжал из него Собакевич, но всю сотню. А в опекунском совете, если подойти с толком, да нужному человеку вовремя сунуть, так и полную цену мог взять Чичиков за мертвую душу – двести рублей ассигнациями. Если среди наших читателей сыщутся охочие до арифметики, мастера рассчитывать, сколько воды в каком бассейне убудет за час с четвертью, а сколько за три, пусть сами сочтут как умеют, на что замахнулся Павел Иванович, если в шкатулке его хранилось купчих на три, без самой малости, тысячи покойников, лежавших под православными крестами на кладбищах четырех губерний. Три тысячи! Целый город мертвых купил Чичиков за время своих странствий, а теперь искал пути обратить этот город в ассигнации.
В столице он нашел, что искал, и даже более. Умные люди быстро смекнули, о чем ведет речь, но главное о чем молчит проситель, и что до той поры, как не достиг Чичиков своей цели, готов он заплатить много больше того, чем согласится отдать, когда содержимое заветной шкатулки обменяет на государственные кредитные билеты. Словом, ощипали его столичные птичники да кулинары изрядно: разного рода обязательств в пользу двух начальников департаментов и одного стряпчего подписал он общим счетом на десятки тысяч. Но и положительное решение выправил в небывалые сроки. Едва сошел снег и открылись дороги, Чичиков велел Петрушке собирать чемоданы, а Селифану закладывать бричку. На руках у него было распоряжение Херсонской Губернской Землеустроительной Комиссии о выделении коллежскому советнику Павлу Ивановичу Чичикову… десятин… безвозмездно, для целей развития и заселения… Также были даны ему письма нужным людям в Херсоне, чтобы распоряжение не затерли и не замотали, чтоб секретарь не пустил его… Бог знает, на что взбрело бы в голову кудрявому подлецу, секретарю землеустроительной комиссии, пустить бумагу с распоряжением, а Чичиков даже представить себе это боялся. Он дурно думал о губернских чиновниках – сам недавно жил с ними рядом, был одним среди них. Вот потому, как только последняя бумага была уложена в шкатулку, а шкатулка заперта и помещена в дорожный сундук, ни дня не медля, устремился он на юг Малороссии.
– Для чего же тогда, – опять подступит к сочинителю читатель, – для чего же рассказывали нам, что Чичиков изменился, что исхудал он и спал с лица как попадья в Великий пост? Если причина вся в его заботах, да в годах, так это дело обычное – время никого не украшает…
В прежние годы сочинитель наверное знал бы, что тут ответить. Такого бы навертел, таких бы историй нарассказал, в таких сказках бы рассыпался, что вся душа Чичикова, сколько есть ее, была бы разложена перед читателем и вывернута наверх исподом, как старый тулуп на горячем летнем солнце: сохни, Чичиков, требухой своей наружу. Не то теперь. Как ни храбрился Чичиков, как ни хотел верить каждому слову пройдохи стряпчего, но в том чуланчике, в губернаторском доме, сильно тянуло морозцем. Сибирским морозом студило сердце Чичикову в пропахшем сапогами тесном чуланчике с дымящей за стеной печкой. И после, спасшись, чудом оказавшись вновь на свободе, он уж не мог забыть этого холода. Что бы ни делал он: новый фрак ли примеривал, говорил ли с нужными людьми по коридорам петербургских министерств или закусывал в трактире на Васильевском, все тянуло и тянуло сибирским морозом из того чулана. Он уж думать зарекся о новых штуках и хотел только покончить с начатым, а более не хотел ничего. Но морозом тянуло по-прежнему и даже пуще. Чичикову бы развязаться с этим делом, с мертвыми душами, бросить все к черту, сжечь купчие, вообще все, что касалось до этой аферы, сжечь как-нибудь вечером, а после помолиться с легкой душой, со слезами вины и уснуть в покое, навсегда забыв о сибирском сквозняке… Да только не мог он. Слишком много было отдано времени и сил мертвым душам, слишком сильно тянули они его к себе. Как камень, поднятый с земли, все равно вернется на землю, как яблоко, на ветке яблони выросшее и земли не знавшее, как-нибудь оторвется и упадет на нее, и это неизбежно, потому что так устроен мир наш – малое в нем тянется к великому, так и Чичиков, однажды разглядев свою мечту, теперь не мог ни забыть о ней, ни отказаться от нее. Мечта оказалась сильнее его, она подчинила себе все его силы и все помыслы. Он бы, может, и не хотел доводить до конца это дело, хотел бросить, да мочи не было. Вот и вообразите теперь, в каком автор оказался положении. Как поведает он читателю, что у нашего героя в голове и в сердце творилось, ежели он и сам не то что говорить – думать боялся об этом. Чичиков и не думал, он ехал в Херсон.
–
Женя прочитал страницу раз, выпил одним глотком кофе, устроился на диване и прочитал ее еще раз. Потом еще. Рудокопова ему не мешала. Она отошла за стойку и оттуда наблюдала за его реакцией.– Что это? – спросил он ее, отложив, наконец, текст. – И почему ты мне это показала? Нет, почему показала – понятно, я, кажется, рассказывал тебе, что писал диплом по Гоголю…
– По третьему тому, – напомнила Рудокопова.
– … Да, по третьему. Но Гоголем занимаются… не знаю, десятки докторов, диссертации пишут, академики им занимаются. Почему ты показала это мне? Потому что я возле перехода стоял, когда ты сегодня проезжала мимо?
– Именно. Еду и думаю, кому бы показать неизвестную рукопись Гоголя? А тут ты стоишь. Все так и было, да.
– А, кстати, кто сказал, что это его текст? Гоголь в текстовых редакторах не работал и на принтере «Мертвые души» не распечатывал. Первый том под его диктовку писал Анненков в Риме. На плотной белой бумаге Знаменской фабрики.
– Откуда знаешь? – удивилась Рудокопова.
– Рукопись можно взять в библиотеке. Я читал ее. Даже сфотографировал одну страницу, хоть это и запрещено. А тут…
– Ты хочешь увидеть рукопись? Ее здесь нет. Зато есть вот это, – Рудокопова протянула Жене ксерокопии нескольких страниц. – Но купила я не копии, как ты понимаешь, а оригинал. Хотя ты прав: то, что это написано Гоголем, еще надо доказывать.
– Еще как надо. Копии сами по себе немного значат. Их надо сравнивать с рукописями, с письмами того же периода, хотя, конечно…
Женя хорошо помнил гоголевский почерк, округлый, мягкий почерк внимательного, но экспансивного человека со строчной «б», занесшей хвост над несколькими следующими буквами и изогнувшей его скобкой; и характерное гоголевское «д», свившее хвост усиком гороха над двумя предыдущими буквами. Все это здесь было, и все было похоже, и, конечно же, не доказывало ровным счетом ничего.
– Я не графолог, не ученый с именем или даже без имени, я вообще не специалист, и мое мнение ничего не значит ни для кого, в том числе, думаю, для тебя тоже. Поэтому я еще раз спрашиваю, зачем ты мне это показала?
– Сначала ты спросил, что это?
– Да. Так что это?
– А я не знаю.
– Отлично, – рассмеялся Женя. – Тогда расскажи, пожалуйста, мне все по порядку.
– По порядку, – хмыкнула Рудокопова. – Я попала на аукцион в Линдау. Это на Боденском озере…
– Как он называется?
– Аукцион? Это неважно.
– Неважно?
– Это совсем не важно, Женя. Я не хочу заваливать тебя несущественными деталями. Достаточно того, что я оказалась там почти случайно. В гостинице мне попал в руки каталог аукциона, и я решила задержаться на день. Смешно, но этих рукописей…
– То есть их было много? Не одна страница?..
– Подожди, не перебивай!.. Так вот, рукописей, которые я потом купила, в каталоге не было. Книжки разные, восемнадцатый, девятнадцатый век, черно-белые альбомы по искусству начала двадцатого века, рисунки местных художников, довольно слабые. Понимаешь, устроители включили в каталог только то, что они считали ценным. Наверное, хотели сэкономить – цветной каталог отпечатать, это же денег стоит. А они – немцы, копейки лишней не потратят. В общем, меня там один рисуночек заинтересовал, и я решила остаться. Да и вообще, любопытно же…
Перед началом торгов устроители выставили всё, все лоты. Среди тех, что не попали в каталог, действительно ничего интересного не было, кроме истертой кожаной папки с тремя десятками рукописных страниц и почти пустой записной книжкой. Лот назывался «Хозяйственные документы русского князя».
– Какого князя?
– Какого-какого… – передразнила его Рудокопова. – Не скажу.
– Что, и это неважно? – вспылил Женя.
– Да нет, это как раз важно, но я пока не знаю. Не знаю даже, князя ли. Это сейчас уточняют. В их представлении все русские, путешествовавшие по Европе до революции, были князьями.
– Но ты купила эти бумаги?
– Конечно, купила. Они стоили копейки. В них действительно, по большей части, разные деловые и хозяйственные письма. Вернее, черновики этих писем, а черновики обычно не подписывают. Распоряжения, наброски дорожных заметок…
– И вот это, – Женя еще раз перелистал снимки рукописи.
– Да, и это. Когда я покупала папку, даже не думала, что в ней может быть что-то похожее.
– Здорово! Правда здорово. Но при чем тут я?
– Подожди. Я только подхожу к самому интересному. После аукциона, когда мы оформляли покупку, я узнала от устроителей, что моя папка – это остатки большого архива «русского князя». Они около года назад попытались продать архив целиком, но покупателя не нашлось, и архив сняли с торгов. Тогда они распродали его по частям. Представляешь?
– И о покупателях ничего не известно?
– Не совсем, – ухмыльнулась Рудокопова. – Кое-что известно.
– Что значит «кое-что»?
– Я знаю, кто они и откуда. Я знаю, как на них выйти.
– Ну-у… – протянул Женя и развел руками. – Они же могут…
– Не надо мне объяснять, что они могут. Они могут не больше, чем я. А я могу больше, чем они.
– Почему?
– Потому что я знаю о них, а они не знают обо мне, – терпеливо повторила Рудокопова. – Они и друг о друге ничего не знают. Я спрашивала. Никто из них до меня другими покупателями не интересовался.
– Но со временем они все узнают.
– Может быть. Если захотят, если смогут и если успеют. Наша задача – купить их части архива до того, как они решат это сделать сами.
– А если мы уже опоздали?
– Никогда не начинай с худших вариантов. Худшее от нас и так никуда не денется.
– С этим-то я согласен.
– Ну, вот и отлично. Так что, идешь ко мне на работу?
– Кем? Кем ты предлагаешь мне работать? Архивариусом?
– Тебя интересует должность? Звание? Запись в трудовой книжке? Можешь остаться обозревателем, если хочешь. А лучше – разведчиком. Будешь разведчиком третьей категории. Согласен?
– Смешно, – ухмыльнулся Женя. – А почему третьей?
– Чтоб было куда расти. Добудешь одну часть архива – повышу в звании. Со всеми вытекающими… Добудешь вторую часть – повышу еще раз.
– То есть частей всего три?
– Четыре. Четвертая у меня, но меня искать не надо.
– Ну, хорошо. А первая у кого? То есть с кого начинать будем?
– Начнем с Чаблова.
– Теперь понятно, почему ты о нем вспоминала.
– Он приобрел рукопись не сам – через посредников. Поэтому вычислить его оказалось сложнее, чем остальных.
– Ясно. Хотя нет… Здесь, по законам жанра, я должен попросить время на размышления.
– Ага. A я должна сказать, что времени нет. Можешь считать, что законы жанра соблюдены.
– Хорошо это у тебя получается, – засмеялся Женя, – днем ты спросила, нет ли у меня свободного часа. А теперь мы обсуждаем запись в моей трудовой книжке.
– Ну, ладно, – неожиданно согласилась Рудокопова. – Подумай, и в самом деле, до завтра. Я уверена, что серьезных причин отказываться у тебя нет, но и ты должен в этом убедиться. Тем более что платить я буду тебе в месяц столько, сколько ты сейчас зарабатываешь за год.
– А откуда ты знаешь, сколько я зарабатываю?
– Тоже мне секрет. Все вы зарабатываете одинаково… Плюс-минус пять сотен.
– А, ну если так считать, то конечно, – тут же согласился Женя. – Только мне, пожалуйста, плюс пять сотен, а не минус.
Они договорились встретиться на следующий день.
–
«Даже если это не Гоголь, – ну как это может быть Гоголь? – все равно история завязывается любопытная», – решил Женя утром следующего дня.Вернувшись накануне от Рудокоповой, он отправил по электронной почте небольшое письмо в редакцию. В нем Женя сообщал, что ему срочно нужен отпуск. На две недели, по семейным обстоятельствам.
«А там будет видно. Либо Бэмби сама поймет, что ее рукопись – никакой не Гоголь, либо из всего этого получится что-то очень интересное».
Женя назвал Рудокопову Бэмби в честь оленя, вытатуированного у нее на пояснице. Татуировщик немного не рассчитал, и рога оленя были похожи на лосиные. Впрочем, возможно, Женя чего-то просто не успел разглядеть.
Наверняка он не все разглядел, не все уловил, да и рассказала ему Рудокопова, конечно, не все. Она так и не объяснила, например, почему предложила заняться поисками недостающих частей рукописи ему, а не нашла кого-нибудь более подходящего для этой работы, хотя бы в Институте литературы.
«Допустим, Бэмби – это я, – рассуждал Женя, положив перед собой страничку с текстом. – Я Бэмби, и у меня есть несколько страниц неизвестной рукописи Гоголя. Не просто неизвестной рукописи – „Мертвых душ“! То есть я так думаю, что это Гоголь, хотя и не уверена до конца. Покажу я его академику Гоголеведову? Или профессору Ласло Гоголаку? Они же профессионалы и гоголевский текст распознают мгновенно. Казалось бы, с них и нужно начинать… Или нет? Конечно, нет! Им-то как раз я текст не покажу. Ни за что не покажу! Для них найти и изучить новую страницу Гоголя – мечта всей жизни. Они ж с ума сойдут, увидев это. Они же начнут писать, и хорошо еще, если только статьи в „Вопросы литературы“ или в „Нежинский гогольянец“, так нет же! Они в центральные газеты писать станут, на телевидение побегут. „Находка века“, „Неизвестные страницы гоголевского шедевра“. Такой шум поднимется, что даже самый сонный Чаблов проснется, почешет репу и решит пересмотреть архивы „русского князя“, купленные им полгода назад в Германии. Этого хочет Бэмби? Сомневаюсь… А Чаблов ведь совсем не сонный. Значит, дорога в институт Бэмби закрыта. Но и сама она к Чаблову не поедет. Остается третий вариант – Женя Львов! Встречайте нашего героя! С одной стороны, этот Львов – никто, и если он вдруг расскажет, что держал в руках неизвестную рукопись Гоголя, то репутация сумасшедшего обеспечена ему на всю оставшуюся жизнь. А с другой, чего такого он не знает о Гоголе, что знает доктор филнаук, профессор Ласло Гоголак со всем своим отделом, включая внештатных аспирантов и секретаршу, если эта секретарша ему положена по должности? Что принципиально нового узнали о Гоголе за последние двадцать лет? Да ничего, ерунду разную… Так что Бэмби не дура, господа. Бэмби все решила правильно. Женя Львов – оптимальная кандидатура. А ведь и это еще не все. Наш Женя Львов – журналист. Он может позвонить Чаблову, договориться о встрече, и это в порядке вещей. Может, он мечтает написать о новых технологиях в пивоварении? Это ведь так интересно: новые технологии в пивоварении…»
Игра IV
–
– Маджонг – замечательная игра! – Меланхоличное замечание Старика Качалова было щедро пропитано ядом. – Мы принимаем решения, пользуясь неполной информацией и ошибочными предположениями, которые гордо называем интуицией. Например, в прошлой игре у меня с начала, с самой раздачи, была пара Красных драконов. Естественно, я их держал в ожидании третьего Красного дракона. Получил я его? Нет. Потому что Зеленый Фирштейн держал такую же пару и питал столь же несбыточные надежды. В результате маджонг собрала Сонечка. Хотя, прямо скажем, маджонг она собрала хилый и ущербный.– Чем это мой маджонг такой ущербный?
– Последовательности… Я никогда не опускаюсь до последовательностей.
– Потому ты и сидишь с бесполезными драконами. А я предпочитаю собирать маджонги.
– За маджонги, собранные из последовательностей, хилых пангов и без учета символического значения камней, я бы штрафовал. Я запретил бы их резолюцией ООН.
– Не в защиту Сонечки, – вмешался в спор Зеленый Фирштейн, – она сама себя защитит от кого угодно; просто ради справедливости: если хочешь полной информации – играй в шахматы, там все открыто.
– И я не в защиту Сонечки, – подключился Толстый Барселона, – но в защиту маджонга. Мы живем точно так же, как играем; информации нет, а та, что есть, неполная и ошибочная. Так вот, опираясь именно на нее, мы принимаем все решения. Вообще все, без исключения.
– И что? У нас хорошо получается? Тебе нравится результат?
– Последние восемь тысяч лет своей истории человечество принимает неверные решения, сталкивается с их последствиями, пытается исправить старые ошибки, делает новые и в целом неплохо себя чувствует, – пожал плечами Толстый Барселона. – Что-то похожее еще Тейлор заметил.
– Какой Тейлор? – заинтересовался Зеленый Фирштейн.
– Ну, какой… Тот самый.
– А-а…
– Нет, подожди, какой все-таки Тейлор? – не отпускал Барселону Старик Качалов.
– Тебе не все равно какой? Какой-то сказал. В каждом виде деятельности есть свой Тейлор, и он обязательно что-то сказал. В экономике есть, в технике, а в политике – просто толпы Тейлоров бродят, и в естественных науках наверняка какие-нибудь были.
– Есть ряды Тейлора, – подтвердил Зеленый Фирштейн. – Кстати, их использовали задолго до Тейлора.
– Есть гламурные персонажи Тейлор Лотнер и Тейлор Свифт, – пополнила коллекцию Сонечка. – И Элизабет Тейлор, конечно.
– Хватит, прошу вас, – взмолился Толстый Барселона. – К черту Тейлоров.
– Сам начал, – хмыкнул Старик Качалов. – Я хотел уточнить, может быть, это был Эдуард Бернетт Тейлор, автор эволюционной теории развития культуры. Он доказывал, что парламент, моногамия, капитализм, моральные принципы и унитаз придуманы, чтобы сделать жизнь лучше и приятней. Это если коротко.
– Капитализм и моральные принципы у него через запятую? – переспросил Толстый Барселона. – А как же «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас»? Впрочем, ладно, не объясняй. Если этот Тейлор ставит моральные принципы и капитализм в один ряд, то лучше мне о нем и дальше ничего не знать.
– Чем тебе капитализм не подходит? Что, коммунизм моральнее?
– Нет. Коммунизм лживее. Капитализм отвратителен, а коммунизм противоестественен. А впрочем, они оба противоестественны, – подумав, добавил Толстый Барселона. – Только каждый по-своему.
– Я всегда знал, что анархист в тебе никуда не делся, – довольно улыбнулся Старик Качалов.
– Анархисты бывшими не бывают, – строго заметил Зеленый Фирштейн, который сам анархистом никогда не был.
– Еще как бывают, – вздохнул Толстый Барселона. – Чей ход?
– Они бывают бывшими в употреблении, – засмеялась Сонечка. – Ход твой, конечно, радость наша.
Глава четвертая
Пивной барон
Сходство дотов с монетами заставляет поверить, что большинство дотов связано с деньгами и бизнесом.
Правила игры. Раздел «Символика».
– Вы что, хотите об этом писать? – удивленно переспросила Женю пресс-секретарь Чаблова. Она представилась Марией Антоновной.
– А что? По-моему, очень интересно. Разве нет?
– Конечно, – тут же согласилась пресс-секретарь Мария Антоновна. – Это страшно интересно, но… скорее для отраслевых журналов.
Если судить по голосу, Марии Антоновне было около восемнадцати. И она совсем не понимала, что интересного в технологиях пивоварения.
– Я уверен, что Чаблов расскажет о них так, что наших читателей невозможно будет за уши оттащить от статьи. Журнал пойдет нарасхват и люди в длинных очередях станут ночами записываться в очереди, чтобы ее прочитать…
– Да, конечно, – растерянно протянула пресс-секретарь. – Но Петро Тодосьевич так занят. Я даже не знаю, когда он сможет найти для вас время.
– А вы его спросите, – посоветовал Женя, – и узнаете. Денег мы с вас не возьмем, хоть это самая настоящая скрытая реклама. Но встречаться я готов только с Чабловым. Главный инженер, директор… – это все не то. Только Чаблов.
– Ну, не знаю, – растерянно вздохнула Мария Антоновна.
Через пятнадцать минут она позвонила Жене:
– Петро Тодосьевич сегодня не может с вами встретиться.
– Это плохо, – расстроился Женя.
– Только завтра утром. Не раньше. Завтра в девять.
– Ну что ж, придется потерпеть до завтра, – с притворной досадой отозвался Женя. Он рассчитывал, что встречи с Чабловым придется добиваться не меньше недели, даже предупредил об этом Рудокопову, а тут такая покладистость.
– Но есть одно условие. Обязательное. Вы будете говорить не только о технологиях. У Петра Тодосьевича есть важные идеи и концепции, которые он хотел бы донести до… – тут она замялась и, подбирая слово, замолчала.
– До народа? – подсказал ей Женя.
– Ну… В общем, да.
– Разумеется, – ухмыльнулся Женя, – донесем. Для того и встречаемся. До свиданья, Мария Антоновна.
«А зовут ее как дочку городничего, – подумал Женя, положив трубку. – Чтоб в таком возрасте попасть к Чаблову в пресс-секретари, без отца-городничего, пожалуй, не обойтись».
Дочка городничего оказалась невысокой и довольно милой шатенкой с ясно-голубыми глазами. И еще у нее была длинная коса, которая заканчивалась пушистой кисточкой. Время от времени она перебрасывала ее то справа налево, то наоборот – слева направо. И конечно, ей было больше восемнадцати, на глаз – лет двадцать пять, но голос остался почти детским.
– Очень хорошо, что вы не опоздали, – она посмотрела на часы, потом на Женю. Часы показывали без десяти девять, а Женя как-то чересчур жизнерадостно улыбался. – Петро Тодосьевич сейчас занят, но к девяти освободится и примет вас вовремя. Беседа рассчитана на час. Что вы так улыбаетесь?
– Настроение хорошее.
– Вы подготовились к разговору? – она вздернула подбородок. – Петро Тодосьевич не любит, когда журналисты не понимают, о чем спрашивают. И еще больше не любит, когда они не понимают, что им отвечают.
– Еще как подготовился – два дня без перерыва пил пиво «Пуща». И что важно, – Женя подошел к дочке городничего и шепнул ей на ухо, – ни с чем его не смешивал.
Мария Антоновна сперва возмутилась, потом рассмеялась, щеки ее немедленно вспыхнули, обещая живое продолжение приятной беседы, но тут открылась дверь кабинета Чаблова, и оттуда вывалился толстенный усатый дядька с внешностью международного журналиста Бовина. Дядька был в вышиванке, в отливающем сталью серо-зеленом костюме и с небольшим золотым трезубцем в петличке. Следом за дядькой вышел Чаблов. Они еще обменивались какими-то словами вроде: «Ну, бувай, Петро!», «Как только будут готовы документы, сразу же позвони!» и прочими обязательными для деловых людей знаками внимания, но Чаблов уже пристально и с нехорошим прищуром разглядывал Женю. Дочка городничего Мария Антоновна немедленно превратилась в пресс-секретаря, существо неодушевленного пола, и хотя потом все время была с ними, Женя тут же почувствовал, что остался с Чабловым один на один.