Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод стихотворных цитат, за исключением отмеченных в тексте случаев,
М.С. Гринберга
Составление, вступительная статья и примечания В.А. Мильчиной
М., "Книга", 1989
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Надеюсь, вы не забыли нашего друга аббата Лоуриха, с которым мы
встречались в Рагузе и Спалато, в Вене и Мюнхене, в Пизе, Болонье и Лозанне.
Это замечательный человек, блестяще образованный, держащий в голове уйму
вещей, которые любой другой на его месте постарался бы поскорее забыть: имя
издателя той или иной дрянной книжонки, год рождения того или иного глупца и
еще множество подобных сведений. Аббату Лоуриху принадлежит честь
установления подлинного имени Кникнакия: под этим псевдонимом писал Старкий,
причем не Поликарп Старкий, автор восьми прекрасных одиннадцатисложных
стихов на диссертацию Корнманна de ritibus et doctrina scaraboeorum {Об
обычаях жуков и об изучающей их науке (лат.).}, а Мартин Старкий, автор
тридцати двух одиннадцатисложных стихов о вшах. Несмотря на все это, с
аббатом Лоурихом стоит познакомиться: он милейший человек, остроумный,
сердечный, неизменно предупредительный; вдобавок к этим достоинствам он
наделен живым и своеобычным воображением, что делает его на редкость
приятным собеседником, но только до тех пор, пока он не углубится в
мельчайшие подробности биографического и библиографического свойства.
Впрочем, я смирился с этим недостатком аббата Лоуриха, и стоит мне увидеть
его, как я бросаюсь к нему со всех ног. Последняя наша встреча произошла
месяца три назад, не больше.
Я приехал в Тревизо вечером и остановился в гостинице Двух Башен; час
был поздний, поэтому пройтись по городу я не успел. Наутро, спускаясь по
лестнице, я наткнулся на одного из тех ни на кого не похожих людей, чье
своеобразие проявляется во всем; я обратил внимание на шляпу, каких свет не
видел, заломленную самым немыслимым образом, красный с зеленым галстук,
повязанный так криво, что узел его лежит чуть ли не на плече, брюки, одна
штанина которых не блистала чистотой, а другая не без кокетства пузырилась
на колене, наконец, гигантский портфель, бессменное вместилище стольких
книг, стольких записей, стольких планов, стольких набросков - всех этих
сокровищ, которые бесценны для ученого, хотя на них не позарился бы ни один
старьевщик. Ошибиться было невозможно: передо мной был Лоурих. "Лоурих!" -
воскликнул я, и мы бросились друг другу в объятия.
- Я знаю, куда ты держишь путь, - сказал он после того, как мы
обменялись дружескими приветствиями, и он сообщил, что тоже только сейчас
приехал. - Ты спросил адрес букиниста и тебе посоветовали обратиться к
Апостоло Каподуро {Букв.: твердолобый (ит.).} с улицы Эсклавон. Я
направляюсь туда же, но без всякой надежды: за десять лет я дважды посетил
его лавку и самое древнее, что я разыскал в ней, были романы аббата Кьяри.
Настоящие букинисты начисто перевелись, повымерли, уничтожены, и настали
варварские времена. Тебе нужно что-то определенное?
- Признаюсь тебе, - ответил я, - что мне грустно было бы покинуть север
Италии, не приобретя "Сон Полифила"; говорят, это замечательная книга,
причем если ее где-нибудь и можно найти, то именно в Тревизо.
- Вот именно: если где-нибудь можно найти, - воскликнул Лоурих, - это
очень справедливая оговорка, ведь "Сон Полифила" или, точнее,
"Гипнеротомахия" брата Франциска Колумны - книга, о которой в старых
библиографиях говорится, что она aldo corvo rarior {Встречается реже, чем
белая ворона (лат.).}. Смело можно утверждать, что если эта белая ворона и
залетела в какую-нибудь клетку, в чем не может быть сомнения, то владелец
этой клетки уж никак не Апостоло. Я в этом так твердо уверен, что могу, не
сходя с места, поклясться душой старого Альда (да будет ему вечная слава!),
что, если у этого чудака Апостоло найдется для тебя экземпляр
"Гипнеротомахии" 1499 года, поскольку второе издание и вполовину не так
ценно, я готов преподнести его тебе в подарок, как это ни разорительно для
моего кошелька.
Мы вошли в лавку и застали ее хозяина сидящим в глубокой задумчивости
за конторкой перед чистым листом бумаги. Он не сразу заметил наше появление,
а когда, наконец, поднял на нас глаза, то с радостью признал в Лоурихе
старого знакомого.
- Не иначе как сам Господь посылает вас мне на выручку, дорогой аббат,
- сказал Апостоло, обнимая Лоуриха, - ибо я никогда еще не попадал в такое
затруднительное положение. Вам, конечно, известно, что я вот уже несколько
месяцев издаю "Адриатическую литературную газету", которая, по всеобщему
признанию, является самой ученой и самой увлекательной газетой в Европе. Так
вот, эта замечательная газета, предназначенная вызвать восхищение ученого
мира и поправить мои пошатнувшиеся дела, находится на грани катастрофы, и
все из-за каких-то шести маленьких колонок фельетона для завтрашнего номера,
над которыми я безуспешно ломаю голову, уставшую от ученых занятий и дел.
Должно быть, злой дух замыслил разоренье и привел в расстройство мои
редакционные дела. Юная муза, которая сочиняла мне нравоучительные статьи о
воспитании, на сносях; импровизатор, который обещал сегодня принести кантату
в совершенно новом духе, пишет мне, что закончит ее не раньше чем через
неделю, а непревзойденного знатока финансовых и экономико-политических
вопросов вчера посадили в долговую тюрьму. Поэтому, дорогой аббат, во имя
неба прошу вас, сядьте за этот стол, где я всю ночь трудился до седьмого
пота и тем не менее не выжал из себя ни строчки, и набросайте мне пять-шесть
страничек о чем угодно, лишь бы сюжет не был уж очень избитым.
- Постой-ка, - ответил аббат Лоурих, - давай прежде покончим с нашими
делами, а потом уж займемся твоими. Мой друг приехал сюда из Парижа, а я из
далекой Норвегии не для того, чтобы сочинять вместо лентяев-рифмоплетов
кантаты да фельетоны, а для того, чтобы найти пару-тройку книг, ради которых
стоило проделать это путешествие; какое-нибудь славное, всеми признанное
первоиздание, какую-нибудь книгу начала XV века в хорошем состоянии, ценную
альдину, у которой английские и французские переплетчики пощадили поля.
Начнем с этого, если позволишь, а там видно будет. Написать фельетон - дело
нехитрое.
- Как вам угодно, - ответил Апостоло, - я соглашаюсь тем охотнее, что
осмотр не отнимет у вас много времени. У меня есть всего одна книга,
достойная таких знатоков, как вы, но эта книга, - продолжал он, разворачивая
тройную обертку дивного фолианта, - книга, - повторил он торжественно,
полностью вызволив ее из бумажной тюрьмы, - одним словом, книга, - и он с
гордым и уверенным видом протянул фолиант аббату Лоуриху.
- Проклятье, - прошептал Лоурих, с одного взгляда, как обычно,
распознав неведомое сокровище. Потом он повернулся ко мне, но это был уже не
тот человек, что секунду назад; руки его беспомощно опустились, взор погас,
а на лбу выступили капельки холодного пота. - Проклятье, - пробормотал он
по-французски едва слышно, так, что разобрать его слова мог только я, - это
та самая злосчастная книга, которую я обещал тебе подарить, если она здесь
окажется, первоиздание Полифила... какая незадача, вдобавок, она в
прекрасной сохранности, будто только что с печатного станка, слово даю.
Такие удары судьбы обрушиваются на одного меня...
- Успокойся, - со смехом ответил я, - быть может, она обойдется нам
дешевле, чем ты думаешь.
- И сколько же хочет маэстро Апостоло за это сокровище? - спросил
Лоурих.
- Ох, ох! - запричитал Апостоло, - времена нынче тяжелые, денег днем с
огнем не сыщешь. В былые времена я запросил бы пятьдесят цехинов с принца
Евгения, шестьдесят с герцога д'Абрантеса и сто с какого-нибудь англичанина,
а сегодня я вынужден просить за нее всего-навсего четыреста миланских
ливров, иначе говоря, ровно четыреста франков. Я не уступлю и двух
quarantani {Сороковая часть (ит.).}.
- Чтоб четыреста голодных крыс сожрали все твои книги до единой! -
прервал Лоурих в ярости. - Да где это видано, чтобы какая-то паршивая
книжонка стоила четыреста ливров?..
- Паршивая книжонка! - воскликнул Апостоло, почти так же рассвирепев,
как Лоурих. - Издание 1467 года, первое в Тревизо, а может быть и во всей
Италии, шедевр типографского и оформительского искусства, с гравюрами работы
самого Рафаэля, шедевр, автор которого до сих пор не установлен, несмотря на
все ученые изыскания; уникальное издание, о существовании которого не
подозревали, может быть, даже вы сами, господин аббат, - и это вы называете
паршивой книжонкой!
Пока Апостоло произносил свою бурную тираду, Лоурих постепенно
успокоился; он положил шляпу на конторку букиниста, удобно устроился в
кресле и отирал пот со лба с видом человека, обретшего наконец покой после
долгах тяжких трудов.
- Ты кончил, Апостоло? - спросил он хладнокровно, но не без лукавого
самодовольства. - Это лучшее, что ты можешь сделать, если хоть
сколько-нибудь заботишься о своем добром имени и своем кошельке, ибо в
четырех фразах, которые ты нам только что преподнес, содержатся четыре
огромные глупости, и если бы ты не замолчал, то наговорил бы их столько, что
мне не хватило бы целого дня, чтобы сосчитать их, и у меня не осталось бы
времени написать тебе фельетон, в котором ты так нуждаешься. Глупость
первая: неверно, что книга эта издана в Тревизо в 1467 году, это
венецианское издание 1499 года, из которого вырвали последнюю страницу,
чтобы сбить тебя с толку, но от меня-то не укрылся этот дефект, больше чем
наполовину снижающий ценность твоего экземпляра. Впрочем, ты родился под
счастливой звездой, и я могу помочь тебе, поскольку на днях, благодаренье
богу, я случайно нашел в ворохе бумаг недостающую страницу и заботливо
сохранил эту драгоценность, хотя и не думал, что она пригодится мне так
скоро. Мы еще поговорим о том, по какой цене я смогу ее тебе уступить.
При этих словах аббат Лоурих вынул из своего портфеля недостающую
plagula {Здесь страница (лат.).} и бережно вложил ее в книгу.
- В самом деле, этот лист точь-в-точь подходит к моей книге, - произнес
Апостоло, - что, надо сказать, несколько меняет дело. Какого дьявола я
решил, что она вышла в Тревизо?
- Погоди, - вновь вступил Лоурих, - это еще далеко не все. Глупость
вторая: неверно, что рисунки в этой книге выполнены Рафаэлем, какое бы это
ни было издание: 1467-го или, как мы только что убедились, 1499 года,
поскольку, как всем известно, Рафаэль родился в Урбино в 1483 году, то есть
через шестнадцать лет после того, как рукопись была завершена, что
действительно произошло в 1467 году, и даже самые пылкие поклонники этого
великолепного художника вряд ли возьмутся утверждать, что он создавал такие
правильные и изящные рисунки за шестнадцать лет до своего рождения. Так что
эти прекрасные гравюры принадлежат другому Рафаэлю, и уж его-то,
достойнейший друг мой, знаю я один. Постой-постой, пока я сосчитал еще
только до двух.
Глупость третья: неверно, что автор этой книги до сих пор неизвестен
ученым, ибо, напротив того, все ученые знают, что это произведение Франциска
Колонны, или Колумны, монаха-доминиканца из Тревизо, умершего в 1467 году,
хотя находятся легкомысленные биографы, которые путают этого монаха с
доктором Франческо ди Колонна, его почти полным тезкой, пережившим его на
добрых шесть десятков лет. Оба они похоронены в нескольких сотнях метров от
твоей лавки. После того что я сейчас тебе рассказал, Апостоло, мне, я думаю,
нет нужды доказывать тебе, что ты совершил четвертый промах, еще более
грубый, чем все остальные, предположив, что я не слышал о существовании
твоей великолепной книги, более того, я могу с легкостью показать тебе, что
знаю весь текст наизусть.
- Бьюсь об заклад, - живо возразил Апостоло, - что на сей раз у вас
ничего не выйдет, ибо она написана таким необычным языком, что ни одному из
моих друзей в Тревизо, Венеции и Падуе не удалось разобрать ни единой
страницы, и, если вы, как сами утверждаете, знаете ее наизусть, я готов
отдать вам ее даром и тем охотнее принесу эту жертву, что вы сообщили мне
ценнейшие сведения и помогли избежать ошибки: я собирался опубликовать в
моей "Адриатической литературной газете" объявление об этой книге, а если бы
в него проникли те ложные данные, которые вы только что успешно опровергли,
это могло сильно повредить моей репутации среди книготорговцев.
- Судя по тому, что ты сам только что сказал, - ответил аббат Лоурих, -
о крайне причудливом языке "Сна Полифила" и о безуспешных попытках стольких
ученых расшифровать его, проверка, которую ты собираешься мне устроить,
будет невыносимо нудной и вдобавок займет целый день. И что станет с твоим
фельетоном, если я буду читать тебе наизусть "Гипнеротомахию" от альфы до
омеги? Тем не менее я принимаю твой вызов, если ты готов удовольствоваться
опытом, который не менее доказателен, но зато отнимет у нас гораздо меньше
времени и сил. В твоей книге столько глав, что одного этого достаточно,
чтобы вывести из терпения. Я берусь перечислить тебе начальные буквы всех
глав, с первой, в которую, как я погляжу, ты уже уперся пальцем, и до
последней.
- Будь по-вашему, итак, первая буква первой главы...
- Это "Р", - сказал Лоурих. - Открывай вторую.
Глав было много, но аббат дошел до тридцать восьмой - последней, ни
разу не сбившись и не ошибившись.
- Угадать одну букву из двадцати четырех можно, если очень повезет, и
без помощи нечистой силы, - грустно заметил Апостоло, - но повторить этот
фокус тридцать восемь раз подряд невозможно, тут что-то неладно. Берите
книгу, господин аббат, и чтоб я о ней больше не слышал.
- Боже меня упаси, - ответил Лоурих, - так жестоко злоупотреблять твоей
невинностью и простодушием, о феникс библиофилов! Ты только что видел
всего-навсего ловкий трюк, доступный даже школьнику, и ты легко можешь
повторить его. Знай же, что автор этого произведения решил зашифровать свое
имя, положение и тайну своей любви в начальных буквах тридцати восьми глав:
вместе они составляют фразу, приведенную в парижской "Всемирной биографии",
так что всякий, кто, подобно мне, заглянул туда, выиграл бы пари. Тем более
что эту простую и трогательную фразу очень легко запомнить. Poliam frater
Franciscus Columna peramavit. Брат Франциск Колумна любил Полию. Теперь ты
сведущ в этом вопросе не меньше Бейля и Проспера Маршана.
- Странно, - вполголоса произнес Апостоло. - Монах-доминиканец был
влюблен. За этим стоит какая-то история.
- Очень может быть, - сказал Лоурих. - Возьмиська опять за перо и
займемся фельетоном, раз уж ты не можешь без него обойтись.
Апостоло уселся поудобнее, обмакнул перо в чернильницу и записал
следующий ниже текст, начиная с заглавия, от которого я весьма отдалился в
своем затянувшемся вступлении.
Библиографическая новелла
Род Колонна, несомненно, относится к числу самых знатных в Риме и во
всей Италии, но не всем его ветвям одинаково повезло. Шарра Колонна, пылкий
приверженец партии гибеллинов, взяв в плен в Аньяни папу Бонифация VIII,
опьяненный победой, дошел до того, что дал папе римскому пощечину, однако
при папе Иоанне XXII он жестоко поплатился за свой необузданный нрав: в 1328
году он был навсегда изгнан из Рима, лишен дворянства, а всем его имуществом
завладел его брат Стефано Колонна, который всю жизнь был верным и преданным
сторонником гвельфов. Потомки несчастного Шарры угасли, как и он сам, в
Венеции в полной нищете, и в 1444 году в живых оставался всего один
наследник всех этих несчастий, Франциск Колонна. Родившийся в начале этого
года, он был круглым сиротой: отца его убили накануне его рождения, а мать
умерла, дав ему жизнь. Усыновленный из жалости известным художником Якопо
Беллини, автором многочисленных исторических полотен, и воспитанный наравне
с его собственными детьми, Франческо показал себя достойным великодушных
забот, которыми окружили его приемный отец и знаменитые названые братья
Джованни и Джентиле Беллини. Подобно Мантенье, он уже в восемнадцать лет в
совершенстве овладел искусством живописи. Свершилось чудо, и у Джотто
появился еще один соперник. Однако рок, тяготевший над Франческо, помешал
его успехам перерасти в славу: полотна его приписывают сегодня Мантенье и
Беллини и мы восторгаемся шедеврами его кисти, не зная подлинного имени их
автора.
Впрочем, живопись отнюдь не была единственным предметом его занятий и
привязанностей: он отводил ей лишь второстепенное место в ряду искусств,
украшающих жизнь человека. Гораздо больше его интересовала архитектура,
которая возводит богам памятники, служащие величественными посредниками
между небом и землей; но он искал ее законы не в гигантских творениях
современного искусства, этих странных и зачастую гротескных причудах
фантазии, которым, по его мнению, не хватало разума и вкуса. Увлеченный
движением Ренессанса, которое зарождалось в ту пору в Италии, Франческо
принадлежал своему времени только в отношении веры; его безграничное
восхищение вызывала античность; он поистине поклонялся ей; религиозные
убеждения христианина странным образом сплелись в его сознании с
художественными пристрастиями язычника. Он заходил в своих рассуждениях так
далеко, что видел в современных языках не более чем варварские наречия,
пригодные лишь для изъяснения материальных нужд человека, но неспособные
возвыситься до красноречивого и поэтического выражения его мыслей и чувств.
Поэтому он изобрел для себя свой собственный диалект, позаимствовав из
итальянского языка лишь несколько синтаксических правил да мелодичных
окончаний слов; диалект этот был гораздо ближе к языку гомеридов, Тита Ливия
или Лукана, чем к языку Боккаччо и Петрарки. Этим своеобразным теориям
суждено было оказать большое влияние на современников, однако идеи эти
оторвали Франческо от реального мира. Он слыл в свете меланхолическим
мечтателем, который живет в плену иллюзий, порожденных его собственным
гением, и презирает обычные житейские радости. Однако иногда его встречали
во дворце прославленной Леоноры Пизани, самой богатой наследницы
Венецианской республики после своей кузины Полия да Поли - единственной
дочери последнего представителя тревизского рода Поли. Франческо бывал у
Леоноры, потому что дворец ее был святилищем поэзии и искусств, куда
стекались все таланты того времени. С некоторых пор Франческо стал
появляться во дворце чаще и казался задумчивее и печальнее обычного; но
внезапно визиты его сделались редкими, а затем и вовсе прекратились.
Полин ди Поли, о которой я только что упомянул, в то время как раз
гостила во дворце Пизани, куда Леонора пригласила ее на веселые недели
карнавала. Леоноре было двадцать восемь, Полия была на восемь лет моложе
кузины и блистала еще большей красотой. Прекрасно образованная, как многие
девушки высокого происхождения, она пользовалась пребыванием в столице
ученого мира, чтобы совершенствовать свои познания в предметах, в наше время
ставших чуждыми женскому полу; привычка к серьезным размышлениям придавала
ее облику некоторую холодность и строгость, из-за чего многие считали ее
надменной. Впрочем, это мало кого удивляло, ибо Полия была последней в
древнем римском роде Лелиев, ведущем свое происхождение от Лелия Маура,
основателя Тревизо; ее воспитанием руководил властный и высокомерный отец,
который так гордился своим знатным происхождением, что счел бы самого
могущественного из итальянских князей недостойным своей дочери, к тому же
сокровищ, хозяйкой которых ей рано или поздно суждено было стать, хватило бы
на приданое для самой королевы. И все же она с первой встречи удостоила
Франческо своего расположения и была с ним почти ласкова; но вслед за тем,
словно спохватившись, стала смотреть на юношу сурово и едва ли не
презрительно, а с тех пор как он внезапно перестал бывать во дворце Пизани,
она, казалось, совсем забыла о нем.
Шел февраль 1466 года. Ранняя весна уже начинала расточать свои дары,
что не редкость в этих благословенных краях. Пблия собиралась возвращаться в
Тревизо, и Леонора стала еще чаще устраивать в ее честь разнообразные
празднества, дабы сделать ее пребывание в Венеции как можно более приятным,
а расставание как можно более трудным. Среди развлечений была и прогулка в
гондолах по Большому каналу и тому широкому и глубокому рукаву, который
отделяет город от уединенного Лидс. Леонора Пизани не обошла Франческо
приглашением и в своем письме так мило и трогательно пеняла ему за долгое
отсутствие, что невозможно было ответить отказом. Впрочем, как мы уже
сказали, это было накануне отъезда Полин, и есть основания предполагать,
что, несмотря на холодный прием, оказанный ему девушкой, Франческо хотелось
ее увидеть, ибо, все больше и больше размышляя о резкой и странной перемене
в их отношениях, он в конце концов убедил себя в том, что причина этой
перемены кроется не в ненависти. В назначенный срок он подошел к ступеням
дворца Пизани - месту сбора гостей и отплытия гондол. Дамы в одинаковых
масках и домино по условному сигналу вышли из дворца и каждая из них с
непринужденностью, которую дозволяет переодеванье, выбрала себе спутника на
время предстоящего путешествия. Этот обычай, более приятный и более
понятный, чем тот, что впоследствии пришел ему на смену на балах, был чреват
гораздо менее серьезными последствиями, ибо никогда женщины так не оберегают
собственную репутацию, как в тех очень редких случаях, когда охрана ее
возложена на них самих. Итак, Франческо, потупив взор, застыл, ожидая, когда
на него обратят внимание, как вдруг прелестная ручка в перчатке оперлась на
его руку. Со всей скромностью и почтительностью он поспешил отвести
незнакомку к ожидавшей их гондоле. Через минуту пестрая флотилия уже плыла
под мерный плеск весел по глади канала. Дама сидела слева от Франческо и
некоторое время молчала, словно собираясь с мыслями и стараясь справиться с
невольным смущением; затем она развязала шнурки своей маски, сбросила ее и
посмотрела Франческо в лицо с нежной и серьезной уверенностью, присущей
возвышенным душам. Это была Полия. Франческо вздрогнул; священный трепет
охватил все его существо, ибо ничего подобного он не ожидал, он опустил
голову и прикрыл глаза ладонью, словно считая кощунством смотреть на Полию,
когда она так близко.
- Эта маска не нужна, - сказала Полия, - у меня нет никаких оснований
придерживаться обычая, который разрешает мне скрывать свое лицо; у дружбы
нет секретов: ее чувства слишком чисты, чтобы приходилось краснеть за них.
Не удивляйтесь, Франческо, - продолжала она после секундной паузы, - что я
заверяю вас в дружеских чувствах после того, как много дней обходилась с
вами сурово и дала вам повод усомниться в моем расположении. Приличия
запрещают женщине делать достоянием толпы даже те свои чувства, в которых
нет ничего предосудительного, однако разыгрывать равнодушие, которого на
самом деле не испытываешь, так трудно. Сегодня я покидаю Венецию, и, хотя
буду жить очень близко от вас, весьма вероятно, что мы никогда больше не
увидимся. Отныне нас будут связывать только воспоминания, и мне не хотелось
бы расстаться с вами, оставив о себе ложное впечатление, и уехать с тревогой
за вас, которая будет смущать мой покой. Я сделала признание, которое, как
мне казалось, должна была вам сделать, и жду, что вы последуете моему
примеру; быть может, вам тоже есть что сказать мне, и я надеюсь на вашу
искренность. Не тревожьтесь, Франческо, вам одному судить о том, насколько
скромны мои вопросы.
В этот миг Франческо поднял глаза и осмелился посмотреть на Полию, чьи
слова он слушал с жадным вниманием.
- Ах, синьора, - воскликнул он, - видит Бог, в душе моей нет от вас
никаких тайн.
- В вашей душе есть тайна, - возразила Полия, - тайна, огорчающая ваших
друзей, которые из любви к вам хотели бы проникнуть в нее. Обладая всеми
достоинствами, необходимыми для счастья, - молодостью, талантом, знаниями,
даже славой, - вы предаетесь, однако, таинственной грусти, вас снедает
неведомая тревога, вы пренебрегаете занятиями, которые обеспечили вам доброе
имя, вы бежите благосклонного к вам света и проводите дни в одиночества и
безвестности, наконец, если верить слухам, вы намереваетесь окончательно
порвать с обществом и удалиться в монастырь. Все это правда?
Франческо, казалось, был охвачен тысячью противоречивых чувств. Ему
потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с силами.
- Да, синьора, - ответил он, - это правда; во всяком случае, еще
сегодня утром все это было правдой. Событие, происшедшее с тех пор, изменило
направление моих мыслей, не изменив моего намерения. Мое решение удалиться в
монастырь непоколебимо, но я сделаю это с легким сердцем, ибо отныне жизнь
моя обрела смысл и нет на земле человека счастливее меня. Родившись в нищете
и безвестности, я тем не менее многого добился своим трудом. Но несчастья
моей семьи погрузили мою душу во мрак. И вот в этом мраке сверкнул свет
надежды: вы будете вспоминать обо мне!
Полия нежно посмотрела на него.
- Мне хочется верить, - сказала она, - что ваши слова не просто
красивая фраза, дань вежливости в ответ на заверения в дружеских чувствах; я
думаю, нам не пристал этот фальшивый тон бездушных людей. Мне кажется, я
Перевод стихотворных цитат, за исключением отмеченных в тексте случаев,
М.С. Гринберга
Составление, вступительная статья и примечания В.А. Мильчиной
М., "Книга", 1989
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Надеюсь, вы не забыли нашего друга аббата Лоуриха, с которым мы
встречались в Рагузе и Спалато, в Вене и Мюнхене, в Пизе, Болонье и Лозанне.
Это замечательный человек, блестяще образованный, держащий в голове уйму
вещей, которые любой другой на его месте постарался бы поскорее забыть: имя
издателя той или иной дрянной книжонки, год рождения того или иного глупца и
еще множество подобных сведений. Аббату Лоуриху принадлежит честь
установления подлинного имени Кникнакия: под этим псевдонимом писал Старкий,
причем не Поликарп Старкий, автор восьми прекрасных одиннадцатисложных
стихов на диссертацию Корнманна de ritibus et doctrina scaraboeorum {Об
обычаях жуков и об изучающей их науке (лат.).}, а Мартин Старкий, автор
тридцати двух одиннадцатисложных стихов о вшах. Несмотря на все это, с
аббатом Лоурихом стоит познакомиться: он милейший человек, остроумный,
сердечный, неизменно предупредительный; вдобавок к этим достоинствам он
наделен живым и своеобычным воображением, что делает его на редкость
приятным собеседником, но только до тех пор, пока он не углубится в
мельчайшие подробности биографического и библиографического свойства.
Впрочем, я смирился с этим недостатком аббата Лоуриха, и стоит мне увидеть
его, как я бросаюсь к нему со всех ног. Последняя наша встреча произошла
месяца три назад, не больше.
Я приехал в Тревизо вечером и остановился в гостинице Двух Башен; час
был поздний, поэтому пройтись по городу я не успел. Наутро, спускаясь по
лестнице, я наткнулся на одного из тех ни на кого не похожих людей, чье
своеобразие проявляется во всем; я обратил внимание на шляпу, каких свет не
видел, заломленную самым немыслимым образом, красный с зеленым галстук,
повязанный так криво, что узел его лежит чуть ли не на плече, брюки, одна
штанина которых не блистала чистотой, а другая не без кокетства пузырилась
на колене, наконец, гигантский портфель, бессменное вместилище стольких
книг, стольких записей, стольких планов, стольких набросков - всех этих
сокровищ, которые бесценны для ученого, хотя на них не позарился бы ни один
старьевщик. Ошибиться было невозможно: передо мной был Лоурих. "Лоурих!" -
воскликнул я, и мы бросились друг другу в объятия.
- Я знаю, куда ты держишь путь, - сказал он после того, как мы
обменялись дружескими приветствиями, и он сообщил, что тоже только сейчас
приехал. - Ты спросил адрес букиниста и тебе посоветовали обратиться к
Апостоло Каподуро {Букв.: твердолобый (ит.).} с улицы Эсклавон. Я
направляюсь туда же, но без всякой надежды: за десять лет я дважды посетил
его лавку и самое древнее, что я разыскал в ней, были романы аббата Кьяри.
Настоящие букинисты начисто перевелись, повымерли, уничтожены, и настали
варварские времена. Тебе нужно что-то определенное?
- Признаюсь тебе, - ответил я, - что мне грустно было бы покинуть север
Италии, не приобретя "Сон Полифила"; говорят, это замечательная книга,
причем если ее где-нибудь и можно найти, то именно в Тревизо.
- Вот именно: если где-нибудь можно найти, - воскликнул Лоурих, - это
очень справедливая оговорка, ведь "Сон Полифила" или, точнее,
"Гипнеротомахия" брата Франциска Колумны - книга, о которой в старых
библиографиях говорится, что она aldo corvo rarior {Встречается реже, чем
белая ворона (лат.).}. Смело можно утверждать, что если эта белая ворона и
залетела в какую-нибудь клетку, в чем не может быть сомнения, то владелец
этой клетки уж никак не Апостоло. Я в этом так твердо уверен, что могу, не
сходя с места, поклясться душой старого Альда (да будет ему вечная слава!),
что, если у этого чудака Апостоло найдется для тебя экземпляр
"Гипнеротомахии" 1499 года, поскольку второе издание и вполовину не так
ценно, я готов преподнести его тебе в подарок, как это ни разорительно для
моего кошелька.
Мы вошли в лавку и застали ее хозяина сидящим в глубокой задумчивости
за конторкой перед чистым листом бумаги. Он не сразу заметил наше появление,
а когда, наконец, поднял на нас глаза, то с радостью признал в Лоурихе
старого знакомого.
- Не иначе как сам Господь посылает вас мне на выручку, дорогой аббат,
- сказал Апостоло, обнимая Лоуриха, - ибо я никогда еще не попадал в такое
затруднительное положение. Вам, конечно, известно, что я вот уже несколько
месяцев издаю "Адриатическую литературную газету", которая, по всеобщему
признанию, является самой ученой и самой увлекательной газетой в Европе. Так
вот, эта замечательная газета, предназначенная вызвать восхищение ученого
мира и поправить мои пошатнувшиеся дела, находится на грани катастрофы, и
все из-за каких-то шести маленьких колонок фельетона для завтрашнего номера,
над которыми я безуспешно ломаю голову, уставшую от ученых занятий и дел.
Должно быть, злой дух замыслил разоренье и привел в расстройство мои
редакционные дела. Юная муза, которая сочиняла мне нравоучительные статьи о
воспитании, на сносях; импровизатор, который обещал сегодня принести кантату
в совершенно новом духе, пишет мне, что закончит ее не раньше чем через
неделю, а непревзойденного знатока финансовых и экономико-политических
вопросов вчера посадили в долговую тюрьму. Поэтому, дорогой аббат, во имя
неба прошу вас, сядьте за этот стол, где я всю ночь трудился до седьмого
пота и тем не менее не выжал из себя ни строчки, и набросайте мне пять-шесть
страничек о чем угодно, лишь бы сюжет не был уж очень избитым.
- Постой-ка, - ответил аббат Лоурих, - давай прежде покончим с нашими
делами, а потом уж займемся твоими. Мой друг приехал сюда из Парижа, а я из
далекой Норвегии не для того, чтобы сочинять вместо лентяев-рифмоплетов
кантаты да фельетоны, а для того, чтобы найти пару-тройку книг, ради которых
стоило проделать это путешествие; какое-нибудь славное, всеми признанное
первоиздание, какую-нибудь книгу начала XV века в хорошем состоянии, ценную
альдину, у которой английские и французские переплетчики пощадили поля.
Начнем с этого, если позволишь, а там видно будет. Написать фельетон - дело
нехитрое.
- Как вам угодно, - ответил Апостоло, - я соглашаюсь тем охотнее, что
осмотр не отнимет у вас много времени. У меня есть всего одна книга,
достойная таких знатоков, как вы, но эта книга, - продолжал он, разворачивая
тройную обертку дивного фолианта, - книга, - повторил он торжественно,
полностью вызволив ее из бумажной тюрьмы, - одним словом, книга, - и он с
гордым и уверенным видом протянул фолиант аббату Лоуриху.
- Проклятье, - прошептал Лоурих, с одного взгляда, как обычно,
распознав неведомое сокровище. Потом он повернулся ко мне, но это был уже не
тот человек, что секунду назад; руки его беспомощно опустились, взор погас,
а на лбу выступили капельки холодного пота. - Проклятье, - пробормотал он
по-французски едва слышно, так, что разобрать его слова мог только я, - это
та самая злосчастная книга, которую я обещал тебе подарить, если она здесь
окажется, первоиздание Полифила... какая незадача, вдобавок, она в
прекрасной сохранности, будто только что с печатного станка, слово даю.
Такие удары судьбы обрушиваются на одного меня...
- Успокойся, - со смехом ответил я, - быть может, она обойдется нам
дешевле, чем ты думаешь.
- И сколько же хочет маэстро Апостоло за это сокровище? - спросил
Лоурих.
- Ох, ох! - запричитал Апостоло, - времена нынче тяжелые, денег днем с
огнем не сыщешь. В былые времена я запросил бы пятьдесят цехинов с принца
Евгения, шестьдесят с герцога д'Абрантеса и сто с какого-нибудь англичанина,
а сегодня я вынужден просить за нее всего-навсего четыреста миланских
ливров, иначе говоря, ровно четыреста франков. Я не уступлю и двух
quarantani {Сороковая часть (ит.).}.
- Чтоб четыреста голодных крыс сожрали все твои книги до единой! -
прервал Лоурих в ярости. - Да где это видано, чтобы какая-то паршивая
книжонка стоила четыреста ливров?..
- Паршивая книжонка! - воскликнул Апостоло, почти так же рассвирепев,
как Лоурих. - Издание 1467 года, первое в Тревизо, а может быть и во всей
Италии, шедевр типографского и оформительского искусства, с гравюрами работы
самого Рафаэля, шедевр, автор которого до сих пор не установлен, несмотря на
все ученые изыскания; уникальное издание, о существовании которого не
подозревали, может быть, даже вы сами, господин аббат, - и это вы называете
паршивой книжонкой!
Пока Апостоло произносил свою бурную тираду, Лоурих постепенно
успокоился; он положил шляпу на конторку букиниста, удобно устроился в
кресле и отирал пот со лба с видом человека, обретшего наконец покой после
долгах тяжких трудов.
- Ты кончил, Апостоло? - спросил он хладнокровно, но не без лукавого
самодовольства. - Это лучшее, что ты можешь сделать, если хоть
сколько-нибудь заботишься о своем добром имени и своем кошельке, ибо в
четырех фразах, которые ты нам только что преподнес, содержатся четыре
огромные глупости, и если бы ты не замолчал, то наговорил бы их столько, что
мне не хватило бы целого дня, чтобы сосчитать их, и у меня не осталось бы
времени написать тебе фельетон, в котором ты так нуждаешься. Глупость
первая: неверно, что книга эта издана в Тревизо в 1467 году, это
венецианское издание 1499 года, из которого вырвали последнюю страницу,
чтобы сбить тебя с толку, но от меня-то не укрылся этот дефект, больше чем
наполовину снижающий ценность твоего экземпляра. Впрочем, ты родился под
счастливой звездой, и я могу помочь тебе, поскольку на днях, благодаренье
богу, я случайно нашел в ворохе бумаг недостающую страницу и заботливо
сохранил эту драгоценность, хотя и не думал, что она пригодится мне так
скоро. Мы еще поговорим о том, по какой цене я смогу ее тебе уступить.
При этих словах аббат Лоурих вынул из своего портфеля недостающую
plagula {Здесь страница (лат.).} и бережно вложил ее в книгу.
- В самом деле, этот лист точь-в-точь подходит к моей книге, - произнес
Апостоло, - что, надо сказать, несколько меняет дело. Какого дьявола я
решил, что она вышла в Тревизо?
- Погоди, - вновь вступил Лоурих, - это еще далеко не все. Глупость
вторая: неверно, что рисунки в этой книге выполнены Рафаэлем, какое бы это
ни было издание: 1467-го или, как мы только что убедились, 1499 года,
поскольку, как всем известно, Рафаэль родился в Урбино в 1483 году, то есть
через шестнадцать лет после того, как рукопись была завершена, что
действительно произошло в 1467 году, и даже самые пылкие поклонники этого
великолепного художника вряд ли возьмутся утверждать, что он создавал такие
правильные и изящные рисунки за шестнадцать лет до своего рождения. Так что
эти прекрасные гравюры принадлежат другому Рафаэлю, и уж его-то,
достойнейший друг мой, знаю я один. Постой-постой, пока я сосчитал еще
только до двух.
Глупость третья: неверно, что автор этой книги до сих пор неизвестен
ученым, ибо, напротив того, все ученые знают, что это произведение Франциска
Колонны, или Колумны, монаха-доминиканца из Тревизо, умершего в 1467 году,
хотя находятся легкомысленные биографы, которые путают этого монаха с
доктором Франческо ди Колонна, его почти полным тезкой, пережившим его на
добрых шесть десятков лет. Оба они похоронены в нескольких сотнях метров от
твоей лавки. После того что я сейчас тебе рассказал, Апостоло, мне, я думаю,
нет нужды доказывать тебе, что ты совершил четвертый промах, еще более
грубый, чем все остальные, предположив, что я не слышал о существовании
твоей великолепной книги, более того, я могу с легкостью показать тебе, что
знаю весь текст наизусть.
- Бьюсь об заклад, - живо возразил Апостоло, - что на сей раз у вас
ничего не выйдет, ибо она написана таким необычным языком, что ни одному из
моих друзей в Тревизо, Венеции и Падуе не удалось разобрать ни единой
страницы, и, если вы, как сами утверждаете, знаете ее наизусть, я готов
отдать вам ее даром и тем охотнее принесу эту жертву, что вы сообщили мне
ценнейшие сведения и помогли избежать ошибки: я собирался опубликовать в
моей "Адриатической литературной газете" объявление об этой книге, а если бы
в него проникли те ложные данные, которые вы только что успешно опровергли,
это могло сильно повредить моей репутации среди книготорговцев.
- Судя по тому, что ты сам только что сказал, - ответил аббат Лоурих, -
о крайне причудливом языке "Сна Полифила" и о безуспешных попытках стольких
ученых расшифровать его, проверка, которую ты собираешься мне устроить,
будет невыносимо нудной и вдобавок займет целый день. И что станет с твоим
фельетоном, если я буду читать тебе наизусть "Гипнеротомахию" от альфы до
омеги? Тем не менее я принимаю твой вызов, если ты готов удовольствоваться
опытом, который не менее доказателен, но зато отнимет у нас гораздо меньше
времени и сил. В твоей книге столько глав, что одного этого достаточно,
чтобы вывести из терпения. Я берусь перечислить тебе начальные буквы всех
глав, с первой, в которую, как я погляжу, ты уже уперся пальцем, и до
последней.
- Будь по-вашему, итак, первая буква первой главы...
- Это "Р", - сказал Лоурих. - Открывай вторую.
Глав было много, но аббат дошел до тридцать восьмой - последней, ни
разу не сбившись и не ошибившись.
- Угадать одну букву из двадцати четырех можно, если очень повезет, и
без помощи нечистой силы, - грустно заметил Апостоло, - но повторить этот
фокус тридцать восемь раз подряд невозможно, тут что-то неладно. Берите
книгу, господин аббат, и чтоб я о ней больше не слышал.
- Боже меня упаси, - ответил Лоурих, - так жестоко злоупотреблять твоей
невинностью и простодушием, о феникс библиофилов! Ты только что видел
всего-навсего ловкий трюк, доступный даже школьнику, и ты легко можешь
повторить его. Знай же, что автор этого произведения решил зашифровать свое
имя, положение и тайну своей любви в начальных буквах тридцати восьми глав:
вместе они составляют фразу, приведенную в парижской "Всемирной биографии",
так что всякий, кто, подобно мне, заглянул туда, выиграл бы пари. Тем более
что эту простую и трогательную фразу очень легко запомнить. Poliam frater
Franciscus Columna peramavit. Брат Франциск Колумна любил Полию. Теперь ты
сведущ в этом вопросе не меньше Бейля и Проспера Маршана.
- Странно, - вполголоса произнес Апостоло. - Монах-доминиканец был
влюблен. За этим стоит какая-то история.
- Очень может быть, - сказал Лоурих. - Возьмиська опять за перо и
займемся фельетоном, раз уж ты не можешь без него обойтись.
Апостоло уселся поудобнее, обмакнул перо в чернильницу и записал
следующий ниже текст, начиная с заглавия, от которого я весьма отдалился в
своем затянувшемся вступлении.
Библиографическая новелла
Род Колонна, несомненно, относится к числу самых знатных в Риме и во
всей Италии, но не всем его ветвям одинаково повезло. Шарра Колонна, пылкий
приверженец партии гибеллинов, взяв в плен в Аньяни папу Бонифация VIII,
опьяненный победой, дошел до того, что дал папе римскому пощечину, однако
при папе Иоанне XXII он жестоко поплатился за свой необузданный нрав: в 1328
году он был навсегда изгнан из Рима, лишен дворянства, а всем его имуществом
завладел его брат Стефано Колонна, который всю жизнь был верным и преданным
сторонником гвельфов. Потомки несчастного Шарры угасли, как и он сам, в
Венеции в полной нищете, и в 1444 году в живых оставался всего один
наследник всех этих несчастий, Франциск Колонна. Родившийся в начале этого
года, он был круглым сиротой: отца его убили накануне его рождения, а мать
умерла, дав ему жизнь. Усыновленный из жалости известным художником Якопо
Беллини, автором многочисленных исторических полотен, и воспитанный наравне
с его собственными детьми, Франческо показал себя достойным великодушных
забот, которыми окружили его приемный отец и знаменитые названые братья
Джованни и Джентиле Беллини. Подобно Мантенье, он уже в восемнадцать лет в
совершенстве овладел искусством живописи. Свершилось чудо, и у Джотто
появился еще один соперник. Однако рок, тяготевший над Франческо, помешал
его успехам перерасти в славу: полотна его приписывают сегодня Мантенье и
Беллини и мы восторгаемся шедеврами его кисти, не зная подлинного имени их
автора.
Впрочем, живопись отнюдь не была единственным предметом его занятий и
привязанностей: он отводил ей лишь второстепенное место в ряду искусств,
украшающих жизнь человека. Гораздо больше его интересовала архитектура,
которая возводит богам памятники, служащие величественными посредниками
между небом и землей; но он искал ее законы не в гигантских творениях
современного искусства, этих странных и зачастую гротескных причудах
фантазии, которым, по его мнению, не хватало разума и вкуса. Увлеченный
движением Ренессанса, которое зарождалось в ту пору в Италии, Франческо
принадлежал своему времени только в отношении веры; его безграничное
восхищение вызывала античность; он поистине поклонялся ей; религиозные
убеждения христианина странным образом сплелись в его сознании с
художественными пристрастиями язычника. Он заходил в своих рассуждениях так
далеко, что видел в современных языках не более чем варварские наречия,
пригодные лишь для изъяснения материальных нужд человека, но неспособные
возвыситься до красноречивого и поэтического выражения его мыслей и чувств.
Поэтому он изобрел для себя свой собственный диалект, позаимствовав из
итальянского языка лишь несколько синтаксических правил да мелодичных
окончаний слов; диалект этот был гораздо ближе к языку гомеридов, Тита Ливия
или Лукана, чем к языку Боккаччо и Петрарки. Этим своеобразным теориям
суждено было оказать большое влияние на современников, однако идеи эти
оторвали Франческо от реального мира. Он слыл в свете меланхолическим
мечтателем, который живет в плену иллюзий, порожденных его собственным
гением, и презирает обычные житейские радости. Однако иногда его встречали
во дворце прославленной Леоноры Пизани, самой богатой наследницы
Венецианской республики после своей кузины Полия да Поли - единственной
дочери последнего представителя тревизского рода Поли. Франческо бывал у
Леоноры, потому что дворец ее был святилищем поэзии и искусств, куда
стекались все таланты того времени. С некоторых пор Франческо стал
появляться во дворце чаще и казался задумчивее и печальнее обычного; но
внезапно визиты его сделались редкими, а затем и вовсе прекратились.
Полин ди Поли, о которой я только что упомянул, в то время как раз
гостила во дворце Пизани, куда Леонора пригласила ее на веселые недели
карнавала. Леоноре было двадцать восемь, Полия была на восемь лет моложе
кузины и блистала еще большей красотой. Прекрасно образованная, как многие
девушки высокого происхождения, она пользовалась пребыванием в столице
ученого мира, чтобы совершенствовать свои познания в предметах, в наше время
ставших чуждыми женскому полу; привычка к серьезным размышлениям придавала
ее облику некоторую холодность и строгость, из-за чего многие считали ее
надменной. Впрочем, это мало кого удивляло, ибо Полия была последней в
древнем римском роде Лелиев, ведущем свое происхождение от Лелия Маура,
основателя Тревизо; ее воспитанием руководил властный и высокомерный отец,
который так гордился своим знатным происхождением, что счел бы самого
могущественного из итальянских князей недостойным своей дочери, к тому же
сокровищ, хозяйкой которых ей рано или поздно суждено было стать, хватило бы
на приданое для самой королевы. И все же она с первой встречи удостоила
Франческо своего расположения и была с ним почти ласкова; но вслед за тем,
словно спохватившись, стала смотреть на юношу сурово и едва ли не
презрительно, а с тех пор как он внезапно перестал бывать во дворце Пизани,
она, казалось, совсем забыла о нем.
Шел февраль 1466 года. Ранняя весна уже начинала расточать свои дары,
что не редкость в этих благословенных краях. Пблия собиралась возвращаться в
Тревизо, и Леонора стала еще чаще устраивать в ее честь разнообразные
празднества, дабы сделать ее пребывание в Венеции как можно более приятным,
а расставание как можно более трудным. Среди развлечений была и прогулка в
гондолах по Большому каналу и тому широкому и глубокому рукаву, который
отделяет город от уединенного Лидс. Леонора Пизани не обошла Франческо
приглашением и в своем письме так мило и трогательно пеняла ему за долгое
отсутствие, что невозможно было ответить отказом. Впрочем, как мы уже
сказали, это было накануне отъезда Полин, и есть основания предполагать,
что, несмотря на холодный прием, оказанный ему девушкой, Франческо хотелось
ее увидеть, ибо, все больше и больше размышляя о резкой и странной перемене
в их отношениях, он в конце концов убедил себя в том, что причина этой
перемены кроется не в ненависти. В назначенный срок он подошел к ступеням
дворца Пизани - месту сбора гостей и отплытия гондол. Дамы в одинаковых
масках и домино по условному сигналу вышли из дворца и каждая из них с
непринужденностью, которую дозволяет переодеванье, выбрала себе спутника на
время предстоящего путешествия. Этот обычай, более приятный и более
понятный, чем тот, что впоследствии пришел ему на смену на балах, был чреват
гораздо менее серьезными последствиями, ибо никогда женщины так не оберегают
собственную репутацию, как в тех очень редких случаях, когда охрана ее
возложена на них самих. Итак, Франческо, потупив взор, застыл, ожидая, когда
на него обратят внимание, как вдруг прелестная ручка в перчатке оперлась на
его руку. Со всей скромностью и почтительностью он поспешил отвести
незнакомку к ожидавшей их гондоле. Через минуту пестрая флотилия уже плыла
под мерный плеск весел по глади канала. Дама сидела слева от Франческо и
некоторое время молчала, словно собираясь с мыслями и стараясь справиться с
невольным смущением; затем она развязала шнурки своей маски, сбросила ее и
посмотрела Франческо в лицо с нежной и серьезной уверенностью, присущей
возвышенным душам. Это была Полия. Франческо вздрогнул; священный трепет
охватил все его существо, ибо ничего подобного он не ожидал, он опустил
голову и прикрыл глаза ладонью, словно считая кощунством смотреть на Полию,
когда она так близко.
- Эта маска не нужна, - сказала Полия, - у меня нет никаких оснований
придерживаться обычая, который разрешает мне скрывать свое лицо; у дружбы
нет секретов: ее чувства слишком чисты, чтобы приходилось краснеть за них.
Не удивляйтесь, Франческо, - продолжала она после секундной паузы, - что я
заверяю вас в дружеских чувствах после того, как много дней обходилась с
вами сурово и дала вам повод усомниться в моем расположении. Приличия
запрещают женщине делать достоянием толпы даже те свои чувства, в которых
нет ничего предосудительного, однако разыгрывать равнодушие, которого на
самом деле не испытываешь, так трудно. Сегодня я покидаю Венецию, и, хотя
буду жить очень близко от вас, весьма вероятно, что мы никогда больше не
увидимся. Отныне нас будут связывать только воспоминания, и мне не хотелось
бы расстаться с вами, оставив о себе ложное впечатление, и уехать с тревогой
за вас, которая будет смущать мой покой. Я сделала признание, которое, как
мне казалось, должна была вам сделать, и жду, что вы последуете моему
примеру; быть может, вам тоже есть что сказать мне, и я надеюсь на вашу
искренность. Не тревожьтесь, Франческо, вам одному судить о том, насколько
скромны мои вопросы.
В этот миг Франческо поднял глаза и осмелился посмотреть на Полию, чьи
слова он слушал с жадным вниманием.
- Ах, синьора, - воскликнул он, - видит Бог, в душе моей нет от вас
никаких тайн.
- В вашей душе есть тайна, - возразила Полия, - тайна, огорчающая ваших
друзей, которые из любви к вам хотели бы проникнуть в нее. Обладая всеми
достоинствами, необходимыми для счастья, - молодостью, талантом, знаниями,
даже славой, - вы предаетесь, однако, таинственной грусти, вас снедает
неведомая тревога, вы пренебрегаете занятиями, которые обеспечили вам доброе
имя, вы бежите благосклонного к вам света и проводите дни в одиночества и
безвестности, наконец, если верить слухам, вы намереваетесь окончательно
порвать с обществом и удалиться в монастырь. Все это правда?
Франческо, казалось, был охвачен тысячью противоречивых чувств. Ему
потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с силами.
- Да, синьора, - ответил он, - это правда; во всяком случае, еще
сегодня утром все это было правдой. Событие, происшедшее с тех пор, изменило
направление моих мыслей, не изменив моего намерения. Мое решение удалиться в
монастырь непоколебимо, но я сделаю это с легким сердцем, ибо отныне жизнь
моя обрела смысл и нет на земле человека счастливее меня. Родившись в нищете
и безвестности, я тем не менее многого добился своим трудом. Но несчастья
моей семьи погрузили мою душу во мрак. И вот в этом мраке сверкнул свет
надежды: вы будете вспоминать обо мне!
Полия нежно посмотрела на него.
- Мне хочется верить, - сказала она, - что ваши слова не просто
красивая фраза, дань вежливости в ответ на заверения в дружеских чувствах; я
думаю, нам не пристал этот фальшивый тон бездушных людей. Мне кажется, я