Обухова Лидия. Лилит

познания. Человек был избавлен от всех тревог, связанных с бытом и
собственной безопасностью. Культура не представлялась больше только как
увеличение потребностей: потребности давно были сведены к минимуму,
безграничной оставалась лишь возможность развивать свои задатки. На
планете царила самая совершенная из дисциплин - дисциплина понимания.
Понятия бунта, индивидуализма, личной власти просто не существовали уже.
И в то же время лаолитянин в каждое мгновение своей жизни чувствовал
крепкую связь с остальными; знал - точно определенное - свое место в
обществе; видел осязаемую пользу от собственного труда. Он был убежден,
что в любую минуту ему придет на помощь вся Лаола-Лиал, все ее мощные
ресурсы!
В этом не было жертвы, потому что каждый являлся активной частью
общества, и никто не существовал сам по себе.
Задолго до истечения положенного срока неожиданной лучеграммой
Безымянного вызвали на планету.
Товарищи оживились и немного позавидовали ему: ведь он возвращался в
мир дневного света! Но зависть их была доброжелательна. Для иных чувств не
существовало почвы: каждый исполнял свое дело, и никто не был выделен
перед другими.
Безымянный получил самые точные координаты времени; он не мог
просрочить и долю секунды, иначе его приземление не произойдет там, где
намечено.
Вся работа космической площадки была посвящена вопросам гравитации,
поэтому и способ передвижения был выбран гравитационный - несколько
медлительный, но дающий пищу приборам.
Туалет гравитолетчика начался задолго до отлета. Товарищи проверили все
системы, подключили к связным и регулирующим устройствам питание, и вот
уже Безымянный, облаченный в прочный и громоздкий скафандр с прикрученным
шлемом, прозрачным спереди, стоял на краю площадки, опустив руку в
раздутой перчатке на леер. Ему нужно только выпустить эти перила и шагнуть
в космос, в черную безграничность.
Нельзя сказать, что это приятное ощущение. Атавистический страх перед
бездной держался в какой-то клеточке сознания. Впрочем, внимание
Безымянного было сосредоточено на сигнале времени. Едва получив его, он
выпустил леер и сделал шаг в пустоту. Искусственное притяжение перестало
действовать, и им полностью овладели гравитационные силы планеты.
Он хорошо изучил ее отсюда - ведь планета закрывала своим крупным
диском значительную часть пространства. А сейчас он начал медленно
приближаться к ней.
Так медленно, что первые часы товарищам казалось: он просто неподвижно
парит в космосе. Они прекрасно видели его лицо сквозь прозрачный шлем. Он
улыбался.
Они еще постояли у края, помахали ему и разошлись: у каждого были дела,
а он уже перестал быть частью их группы, получив собственное, отличное от
их задание.
Приблизительно через два часа кто-то опять появился у леера,
огораживающего площадку, и несколько удивился, кажется, что Безымянный еще
находится так близко. Ему снова помахали, и он помахал.
На станции наступила условная ночь. Он тоже задремал внутри своей
скорлупы. Приборы показывали, что силы гравитации все ускоряют его
движение, - и он верил приборам, но сам ничего не замечал. Может быть,
гигантский диск планеты и вырос за сутки - ему она казалась все такой же.
Немного четче он различал лишь ее материки; облачный покров менялся на
разных сторонах, да плоскости превращались в выпуклости - вот и все. А
между тем он летел довольно быстро. Все путешествие было рассчитано на
восемь планетных суток. Конечно, светоплан проделал бы этот путь за
минуту, но приборы накапливали сведения: гравитационные полеты
представляли сейчас особый интерес. Жаль только, что сам гравитолетчик
оставался как бы не у дел - действовали автоматы; он превращался в простую
набивку скафандра.
Нехорошо было так думать, но пустота и чернота раздражали его. И потом,
впервые в жизни что-то оставалось скрытым: ему не сообщили цели вызова.
Все, что делали люди Лаолы-Лиал, они делали разумно я добровольно.
Отсутствовал сам термин "повиновение". И вызов без объяснения невольно
кольнул Безымянного.
Летящему в космосе кажется, что именно он центр Вселенной; отовсюду его
обтекает одинаково отдаленная от него небосфера, и он словно находятся
посреди гигантского шара.
Так он летел в пустоте, иногда прикрывая шлем заслонкой, чтоб отдохнуть
от вида копошащихся огней космоса, или бездумно разглядывал родную
планету, мечтая о встрече с женщиной, которая как раз к его возвращению
должна была стать матерью их ребенка.
А теперь Безымянный появится немного раньше. Интересно, знает ли она
уже об этом? Она не любила неожиданностей.


Из трех женщин, которых любил Безымянный, самой далекой от него
оставалась первая, лаолитянка Лихэ. И все-таки иногда ему казалось, что
умирая, ему захочется тронуть именно ее бестрепетную надежную руку.
Она никогда не принадлежала ему всецело; она никому не принадлежала!
Любовь занимала столь малое место в ее жизни, что временами он чувствовал
себя неловко: ему казалось, что он отвлекает ее от чего-то гораздо более
важного. Она не огорчалась их частыми разлуками и не слишком горячо
жаждала встреч. Ребенка она решила родить по трезвому размышлению, после
того, как исследования эмбриолога-генетиста подтвердили, что завершение ее
физического развития нуждается в подобном толчке.
Она была хорошо тренирована, абсолютно здорова и ровна в обращении.
Ровна, как дорога, на которой не случается ни аварий, ни нечаянных встреч.
И, однако, он любил ее робко и неистово! Ему приходилось все время
следить за собой, чтоб не прорвалась наружу тайная нежность, - он не хотел
быть осмеянным ею. Божественный дар - смех - превращался на устах Лихэ в
карающий бич. Она видела во всем только повод к юмору. И никогда - к
печали. Была ли она умна? О, очень! Добра? - "А что это такое?"
Они познакомились ранней весной на сборах студентов. Семинары проводила
сама молодежь без всякого участия старших. Это была как бы последняя проба
сил перед вступлением в жизнь. И в то же время клуб встреч и развлечений.
Лихэ уже тогда увлекалась теорией кибернетического бессмертия. Как это
ни странно, она была идеалистка. Очень трезвая, очень расчетливая, но
идеалистка.
Ментальное поле - поле излучений психической деятельности всякого
разумного существа, - практически открытое сравнительно давно, нуждалось в
теоретическом обосновании. Что происходит с психической энергией человека
после смерти? При распаде материи? Мозг, хранилище информации, абсолютно
материален. Никакой мистики нет и в излучениях мозга: это вид волн
определенной частоты. Как всякие волны, они имеют способность перемещаться
в пространстве независимо от пославшего их источника. То есть обладают как
бы последующим независимым бытием?
- Разве нельзя представить, - говорила Лихэ, и голос ее звучал
гипнотизирующе ровно, - что Вселенная... нет, не наша галактика, а вся
Вселенная, не подвластная пока нашим изучающим устройствам, что эта
Вселенная построена по единому разумному плану? Тогда появление мыслящих
существ преследует определенную цель: они лазутчики на перифериях
мироздания. Смысл их жизни - накопить информацию об окружающем. Но что
дальше? Неужели только воспроизвести на свет детеныша и умереть? Заметь:
детеныша, подобного себе лишь биологически. Интеллект передается в
недостаточной степени. А накопленный потенциал знаний вообще пропадает!
Тебе не кажется, что это нерациональная трата сил в природе?
Безымянному не казалось. Он был сторонником другого течения, по
которому природа представлялась ареной случайностей. И только в результате
многих проб - которые могли состояться, а могли и нет! - островками
выкристаллизовывается жизнь, ее опыт.
Однако он не стал прерывать Лихэ столько же из деликатности, сколько и
из желания слышать ее голос.
Они сидели на траве, в далеком уголке заповедника. День клонился к
вечеру. Сквозь густые листья древовидных кустарников просвечивало небо.
Заря была голубовато-пурпурного цвета. Синего в ней было больше, чем
розового. Пламя огромных энергий цвело и распускалось наподобие
гигантского цветка.
Лихэ полулежала, подперев голову руками. Запястья у нее были сухощавы,
а движения мелки и быстры. Глаза странные - было в них что-то пробивающее,
подобно пулям: они пронзали, кололи - вовсе не желая причинить боль!
Взгляд как сигнал с другой планеты: он преодолевает огромные расстояния.
Он в полете. Его почти можно тронуть... Но он еще не дошел.
Лихэ навсегда осталась непознанным существом для Безымянного. Хотя он в
тот же вечер стал ее мужем.
Когда сгустились короткие сумерки, а потом поочередно взошли луны -
каждая в своей фазе, - они невольно придвинулись поближе. Может быть,
потому что стало холоднее. Сначала он не ощущал никакого волнения. Ее
голова доверчиво прижалась к его плечу. Но одна из лун ударила снопом
серебряно-лилового света в ее лицо с сомкнутыми веками - и древние силы
вспыхнули в обоих.
Они замерли, словно прислушиваясь сами к себе. Это был волшебный миг,
когда лопаются бутоны папоротника...
В лесу становилось все светлее. Разноцветные луны перекрещивали лучи,
как прожекторы. Прошел час. Оба не шелохнулись. Может быть, были смущены
или счастливы? Это трудно сказать.
Наконец он проговорил, с трудом разжав губы:
- Я так люблю тебя, Лихэ!
Она отозвалась:
- Я тоже.
Самое неожиданное началось потом. Вопреки обычаю и здравому смыслу, они
не захотели расстаться. Им даже пришлось кое-чем пожертвовать ради этого,
хотя большая тяжесть жертвы пала на Безымянного. Это он остался возле
Лихэ. Из двух своих профессий ему пришлось пока выбрать наименее любимую -
врача. Тем более, что это позволяло работать в одной лаборатории с Лихэ.
Но он по-прежнему не сочувствовал поиску единого ментального поля, куда
якобы устремляются после смерти людей излучения их мозга. Представление о
бессмертии как о гигантском хранилище информации, и только
одна-единственная клеточка в нем - это ты сам, вернее, то, что выкачал,
высосал из тебя мировой кибернетический паук, - представлялось Безымянному
отвратительным. Вызывало протест и то, что именно могло представлять
объективную ценность для Великой кибернетики. Уж конечно не его сомнения,
не тревожная любовь к Лихэ, не то редкое щемящее чувство родства с почвой,
растениями и немногими оставшимися зверями на Лаоле-Лиал. А для него
подсознательное как раз и составляло наиболее ценную часть собственного
"я". В нем он черпал внутреннюю убежденность в своем будущем развитии.
"Кибероментальщики" - как он непочтительно называл их про себя -
настолько ему надоели, что примерно через год он взбунтовался и решил
переменить работу. Теперь с Лихэ они могли видеться только время от
времени. Впрочем, на Лаоле-Лиал такое положение было обычным для
большинства мужнин и женщин. Брак давно не привязывал их к общему дому.
Лихэ - увлеченная, деловитая, готовая вышутить любой порыв
чувствительности, но неизменно правдивая и надежная - продолжала
оставаться его женой. Таинственным существом за семью печатями!
Ночью, когда на ее сомкнутые веки падал серебряно-лиловый свет "их
луны" (так он называл ее, конечно, про себя), он повторял мысленно: "Милая
моя Лихэ, умная Лихэ, пожалуйста, не говори ничего и не улыбайся. Пусть у
меня останется хоть какая-то иллюзия, что я тебе нужен. Ведь люди могут
быть не только собеседниками и единомышленниками, им нужно еще пристанище.
Мое плечо - пристанище для тебя!"
О желании иметь ребенка она сказала ему мимоходом: никакой жизненной
тайны этот акт для нее в себе не заключал. Вопросы пола разбирались еще в
школе, юноши и девушки знали достаточно, чтоб не испытывать ни особого
любопытства, ни стыда.
Безымянный как врач смог проверить себя и ее сам. Лабораторные пробы
носителей наследственности заняли около недели. Оба точно знали время
зачатия. Ничему, что хотя бы отдаленно напоминало любовь, в эту ночь не
оставалось места.
Для беременности Лихэ все складывалось удачно: поиски ментального
центра сворачивали из-за необходимости экономить энергию для
межгалактических экспедиций. Она оказалась свободной и могла выносить и
родить ребенка, не нарушая медицинских правил.
Безымянный рассчитывал прожить все это время подле нее, как вдруг ему
неожиданно предложили войти в состав очередной смены на гравитационной
космической площадке. Это была как бы проверка при отборе в Большие
полеты.
Лихэ обрадовалась его поездке прежде, чем он успел решить, согласен или
нет. Если б он отказался, она бы очень удивилась. А он избегал ее
удивлять: ему чудилось, что с каждым таким удивлением она смотрела на него
все трезвее.
Вот так и получилось, что с гравитационной площадки он прямо был
зачислен в экипаж экспедиции с маршрутом - Млечный Путь. Подготовка заняла
всего два года. Его дочь была еще на руках, когда они обе с Лихэ поехали
вместе с ним на космодром. Всю дорогу его терзала мысль, что, прежде чем
корабль достигнет первого объекта, его дочь вырастет, состарится и,
возможно, умрет. А ему исполнится только двадцать четыре года!
Жена томилась последние часы на космодроме, словно внутренне она уже
распрощалась с ним. Корабль еще не взлетел, а они ушли друг от друга. И
хотя ему суждено было на невообразимое время пережить не только ее, но и
своих дальних потомков, правнуков той крошечной девочки, что копошилась на
руках у матери и младенческий запах которой он еще ощущал на губах, -
все-таки Лихэ ожидала жизнь более наполненная, чем у него. Он не
сомневался, что она скоро найдет ему заместителя и будет счастлива.
А ему предстояла любовь почти бессмертная. Воспоминания, вскормленные
одиночеством.
Когда он любил короткое время другую женщину, Элиль, встретив ее на
одной из дальних чужих планет, ему казалось, что он просто перенес на нее
запас неизрасходованной любви к Лихэ. Дочь, родившаяся у него там, тоже
словно переняла черты оставленного ребенка. И только покинув и их, потеряв
в необратимой пропасти времени, он постепенно понял, что они были ему
дороги сами по себе, что любил он именно их, а не тех, забытых... И
мучаясь поздним раскаянием, невозможностью загладить вину, взглянуть на
них еще раз иными, раскрытыми глазами, он вновь переживал в воспоминаниях
свое падучее счастье.
Долгая жизнь его проходила в молчаливом мужании, в страстях, которые
накапливались и накапливались, подобно току в силовых полях.
Планета Зеленая Чаша входила в галактику Равноденствия; она достигла
самой границы фиолетового смещения, но еще не переступила ее. Зеленая Чаша
- прекрасное озеро, блиставшее из космического далека, как полированное
зеркало, - вовсе не была верхом благополучия. Все усилия ее человечества
направлялись на осушение и охлаждение планеты: блуждающий болид,
предположительно из антивещества, тысячелетие назад столкнулся с планетой,
растопил полярные шапки, залил вселенским потопом материки и - главное -
нарушил режим биогеносферы. Ушли под воду леса, перестав выдыхать
кислород. Избыток углекислого газа, как ватная подкладка, перетеплил тело
планеты; она потела и прела.
От сильной радиации огромная часть животных погибла, но некоторые,
наоборот, получили толчок к развитию в гигантских формах. На отмели
выползали ожившие рептилии: тритоны и ящерицы превратились в бронтозавров,
глупых, как пробка, сонных и благодушных. Тиранозавры с полуметровыми
зубами раздирали их. Отовсюду несся звук жевания, перемежаемый плеском
волн.
На эту задыхающуюся полумертвую планету была направлена энергия не
только остатков собственного человечества, но и помощь двух других
разумных планет галактики. За несколько веков горные склоны покрылись
могучими лесами. С особой быстротой они "глотали" углекислоту и росли как
на дрожжах. У океана, у душной атмосферы насильственно отнимался избыток
тепла, превращаемый в энергию. Этой энергии было так много, что Зеленая
Чаша охотно готова была поделиться ею с будущими переселенцами; уже сейчас
промышленность начала перестраиваться, чтобы накапливать, век за веком,
материал для аннигиляции. Материал этот получали путем разложения воды, -
и, таким образом, осушение давало добавочную пользу.
"Рудное поле" океана оказалось тоже чрезвычайно богатым: моллюски
накапливали медь, медузы - цинк и олово. Так "водная цивилизация" Зеленой
Чаши, перевернув всю предыдущую историю, открыла перед обитателями планеты
и совершенно особые перспективы, толкнула на разработку оригинальных
проблем: богатства воды полностью заменили богатства недр!
Почва, раньше варварски разрушаемая пахотой, ныне освобождалась от
"продовольственного налога".
Морская вода - материнское молоко для планктона - содержала в себе все,
что нужно для живых организмов, для формирования их панциря и костей, мышц
и крови. Пища, насыщенная фосфором, кальцием и белком, обогатила мозг
планетян, переродив их и нравственно.
Удивительная была эта планета, покрытая бескрайними, бурно дышащими
морями! Зеленой Чашей называлась она, и слово "зеленый" стало синонимом
прекрасного.
Безымянный долго не мог привыкнуть к ее блеску, простору, оголенности и
вместе с тем к обостренному братству всех живых существ перед лицом
молчаливых вод и столь же бескрайнего неба.
Казалось, здесь, на его глазах пишется книга Бытия. "Да будет заполнена
пустота! - гласит ее первая заповедь. - Пусть воды отступят, появится
земля и будет прочной. Подобна тумаку, облаку или пыли была земля при
своем сотворении, в начале своей телесности. Потом горы появились из воды,
горы и долины; рощи пустили побеги по поверхности".
Чувство покоя и вместе с тем заполненности каждого мига никогда больше
не овладевало Безымянным с такой силой, как во время нескольких лет его
жизни на Зеленой Чаше. Рядом с женщиной, носившей имя Элиль.
На его долю всегда приходился больший контакт с жителями других миров и
более пристальное проникновение в их жизнь. Его товарищи занимались
энергетикой, математическим анализом силовых полей. Они налаживали обмен
информацией с учеными и инженерами - язык цифр был поистине вездесущ! А
Безымянный изучал разницу биогеносфер, этнографию и особенности развития
интеллекта. Или же занимался раскопками на безжизненных планетах.
В глубине души он все больше переставал чувствовать себя только сыном
Лаолы-Лиал. Перед ним распускалось звездное дерево Вселенной: из эры
дымящихся океанов на раскаленном ложе магмы он переходил в тихие, мертвые
миры из пористой пемзы. Жизнь раскрывалась в самых неожиданных проявлениях
от коллоидно-кислородной структуры до не познанной еще никем из себе
подобных - кристаллической. И затем - скорее угадывались! - формы в виде
энергетических шаров, силовых сгустков.
Но все это лишь в одной половине бесконечности! Вторая - таинственные
антимиры - оставалась пока скрытой.
...О ненасытная душа! Перескочив бездну времен, создав свое собственное
время, победив пространство, добьешься ли ты наконец того абсолютного
знания, о котором мечтали алхимики и философы? Неужели ты всемогущ,
мозгоподобный?!
Внешне Элиль не была похожа на Лихэ, как отличались и сами их планеты.
Безымянный не сразу научился понимать, что Элиль прекрасна.
Она была дочерью нескольких звездных рас. После космической катастрофы,
которая и привлекла обеспокоенное внимание других обитателей галактики
Равноденствия, оскудевшее человечество охотно роднилось с пришельцами.
Новые токи вливались в жилы покорителей воды. Менялся их облик,
расширялась способность воспринимать новое. Культура шла дорогой
внутреннего обогащения.
Безымянного в Элиль привлекали особая музыкальность линий и черт, - она
двигалась, говорила, как другие поют. Над анализом преобладала фантазия:
она и ее соплеменники жили в вымыслах так же свободно, как лаолитяне среди
цифр. Это покоряло и обезоруживало; впервые мечта - гонимое и осмеянное
дитя разума - нашла себе отечество. Безымянный, который некогда так
тщательно прятал порывы нежности от зорких безжалостных глаз Лихэ, рядом с
Элиль ужасался собственной черствости. Словно половина манящего мира
Зеленой Чаши оставалась для него скрытой. Он различал тени, контуры
чувств... и все расплывалось.
Элиль была терпелива. В теплые звездные ночи, которые были не черными,
как глухой космос, а живыми, теплящимися - отражение созвездий населяло,
подобно страдным рыбам, глубину вод, а бриллиантовая роса галактик
освещала лила, - в эти ночи голос Элиль передавал ему историю планеты.
Он плохо видел ее черты: только стройный осеребренный лоб да полет
глаз, почти собачьих в своем проникновении и преданности. Ведь в его
родной галактике, кроме Лаолы-Лиал, не было ни одной населенной планеты, и
лаолитяне долго придерживались взгляда, что разумная жизнь - величайшее
чудо, дарованное им одним. Они невольно выделяли в космосе
противоборствующие силы.
Элиль, напротив, была полна доброжелательства. Глаза ее с пристальной
лаской вглядывались в окружающее. Она не считала разум привилегией их
одних.
- Почему тебе кажется, - говорила она, - что мир состоит из
бессознательных атомов и лишь твоя мысль кладет всему начало? Пока мы
дошли до идеи винта, цветы уже обладали таким приспособлением. Их семена в
легких спиралях готовились к длительным путешествиям. А как героически,
самозабвенно открываются подводные растения, чтоб оплодотворить открытую
чашечку на длинном стебле, уже поджидающую их на поверхности!
- Такая "мудрость" принадлежит виду в целом, - с досадой возражал
Безымянный. - Только случайно природа достигает цели: она побеждает
множеством.
- Конечно, - ласково соглашалась Элиль. - Но мозгоподобные не
соперники, а соревнователи природы!
Да, вот чего в ней не было - властности! Только самоотданность.
Доброта, которая давно перестала быть суровой. Целая цепь поколений
нянчила свою больную планету и понемногу оживила ее. Внутренним законом
каждого стало уважение к любому проявлению жизни.
Безымянный со стыдом ощущал, что они - обитатели мудрой планеты
фиолетовой зоны, - уйдя бесконечно далеко в познании мира, расчленив его
на вес и число, отвергнув всякую власть чуда над своим сознанием, вместе с
тем обеднили и запустили собственный вертоград.
- Закрой глаза и разум угаси, - нараспев читала Элиль старое
заклинание. - Я обращаюсь только к подсознанию. К ночному "я", что правит
нашим телом. Творит не воля, а воображение. Весь мир таков, каким он
создан нами. Достаточно сказать себе, что это совсем легко, - и ты без
напряжения создашь миры и с места сдвинешь горы...
Он слушал ее голос, как внимают древним рунам, которые были похоронены
на дне сознания, а теперь всплывали, всплывали... И он уже узнает их в
лицо.


Тысячелетие назад, рассказывала Элиль, мир Зеленой Чаши раздирался
войнами и антагонизмом рас. Планету однажды посетили прилетевшие из
космоса, но формы связи были еще несовершенны. Прилетевшие не смогли
подняться обратно, не сумели даже подать о себе никакой вести на родную
планету и остались здесь навсегда. Их потомки, вооруженные высокими
знаниями, употребили их во зло. Они стали основателями господствующей
расы, хотя через несколько столетий полностью смешались с аборигенами.
Разность рас оставалась скорее символической.
Эпоха угнетения захватила многие века. Люди рождались и воспитывались в
страхе, раболепстве. Высокая техника не приносила ничего, кроме
разочаровании.
Мятежи и ропот прорывались революциями, но только последняя увенчалась
успехом. От системы насилия сразу отпала четверть планеты. Новорожденный
мир без рабов должен был огрызаться, подобно волчице в своем логове.
Зеленая Чаша - тогда с преобладанием суши и массивами высочайших безлюдных
гор, - все больше и больше походила на гибнущий остров.
Ученые открыли, что из недр мирового пространства к системе солнца
Зеленой Чаши движется блуждающий болид. Долго не могли установить его
природу. Возникло страшное предположение: космическое тело из
антивещества. Угроза гибели нависла над всем живым, как слепой меч. Жизнь
сделалась невыносимой. Испуганное человечество искало прибежища в
суевериях, обезбоженный мир снова населялся мрачными силами, которые
невидимо угрожали со всех сторон.
В эти смутные десятилетия разнеслась сенсационная весть о новой - уже
третьей - расе, обитающей в высокогорных районах планеты. Она стояла на
уровне каменного века и до сих пор не имела никаких общений с разумным
миром. Вспыхнуло всеобщее треволнение: во что бы то ни стало всем
захотелось увидеть таинственного "ледового человека".
И вот в район высочайших гор почти одновременно отправились экспедиции
обеих враждующих сторон. Кроме научного интереса, их подталкивало
соперничество. Они столкнулись у вечных снегов - это была единственная
дорога вверх! - и, проведя несколько Дней в распрях, дальнейший путь
продолжали; довольно миролюбиво: ведь оба отряда были немногочисленны, а
быт скалолазов суров и требует взаимной поддержки.
Однако на каждом привале вспыхивали неудержимые споры по моральным,
социологическим и расовым проблемам. Истина начинала уже проклевываться,
как птенец, из скорлупы. Фанатизм тоже несколько смягчился. Когда