Страница:
* * *
Он несколько раз приходил в себя и снова впадал в забытье. Но чувство самосохранения вновь пересиливало остаточное действие наркоза, буквально вырывая его из ласковых объятий сна и возвращая к грустным объективным реалиям.Болело всё, что «умело» болеть: чугунная голова разламывалась, в висках стучало, барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут. Дышалось с невероятным трудом — каждый вдох и выдох попросту бил в грудь и, пересчитав все рёбра, отдавал каутирующим ударом под левую лопатку.
Однако всё это было «ничем» в сравнении с главной, мучительной, выворачивающей наизнанку болью — осознанием того, кому обязан он своим нынешним «воскрешением»! Его могли резать уже без всякого наркоза после того, как он услышал её голос. А она… Она не узнала его — ни там, в операционной, ни здесь, когда заглянула проведать пациента перед уходом домой, а «пациент» этот, притворясь спящим, изо всех сил старался не моргнуть. Хотя, он, наверное, и сам не узнал бы себя теперешнего, доведись ему взглянуть в зеркало.
«Всё!» — приказал он себе, мобилизуя волю и концентрируясь — совсем, как на ринге. Он твёрдо решил не замечать боли и следовать своему старому доброму правилу: «попытаться получить удовольствие, не расслабляясь».
В конце концов, всё не так плохо! Он ведь запросто мог лежать сейчас не здесь, в этом самом БИТе (идиотское название, придуманное для кроватки, завешенной простынями!), а несколькими этажами ниже — в более прохладном помещении с ещё более противным названием. Интересно, если БИТ — это «бокс интенсивной терапии», то как расшифровывается МОРГ? «Место освидетельствования и распределения гробов»? Не смешно.
«Итак, мозги включены, прикинем, что почём.
“Насекомыш“, понятно, не успокоится, пока не убедится в окончательном и бесповоротном переходе моём из количества в качество. Это — естественно для его богомольей натуры. Впрочем, я ведь тоже не сумею почувствовать себя стопроцентно здоровым, пока его не кремируют… Желательно — живым, — добавил он после очередного неудачного вздоха. — Но пока он ведёт в счёте. Интересно, как он накажет — если уже не наказал — этого дурика, когда узнает, что тот меня не оприходовал до конца? — Он усмехнулся про себя. — Вопрос — риторический. Царствие ему небесное! Ладно, это всё — пыль. Вернёмся к главному: узнать, где я, для Богомола — не проблема. Особенно если он привлечёт к поиску — а он обязательно это сделает — своего ментовского «Трояна». Так что особо задерживаться здесь мне, пожалуй, не следует. Съехать нужно по-английски и самое позднее — к вечеру. Дабы не оказаться под утро в том самом холодильнике…».
Глава 25
«…во дни несчастия размышляй…»
Ознакомившись со сводкой, комиссар Соловьёв вызвал к себе начальника Петроградского райотдела подполковника Бокия.
— Надо полагать, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?
Обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало.
— Так точно. Я как раз был там на месте, в больнице, товарищ комиссар, когда мне сообщили…
— Так я тебя от дел оторвал? Извини, пожалуйста, джигит. И что ты «там на месте» делал? Смотрел вторую серию американского боевика?
Бокия незаметно вздохнул и расстегнул молнию своей кожаной папки.
— Установить личность… вчерашнего ночного пострадавшего не удалось, товарищ комиссар. После операции его поместили в отделение интенсивной терапии. Состояние было оценено как тяжёлое, и дознавателя — старшего лейтенанта Морева — медики к нему на тот момент не пустили. Дежурный хирург Кривошеина, делавшая операцию, перед утренней летучкой, около восьми часов зашла к больному. Он ещё не отошёл от наркоза…
— Кривошеина? — перебил Соловьёв.
— Так точно, товарищ комиссар. Жена майора Кривошеина работает в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.
Грузин-подполковник с видимым удовольствием произнёс название больницы.
— Хорошо, — комиссар усмехнулся про себя. — Продолжайте.
— По словам медсестры отделения Петрицкой, больной окончательно пришёл в себя около семнадцати часов и попросился в туалет. Она сказала, что ему нельзя вставать и предложила «утку». Он отказался, а когда она попыталась настоять на своём, пригрозил, что всё равно встанет, если та не привезёт каталку…
— Консистенция его мочи меня не особо интересует, — вновь перебил Соловьёв. — Так что, эти подробности можно опустить. Давай — больше по существу.
— А по существу, товарищ комиссар, — внешне невозмутимо продолжил грузин, — именно после того, как ей пришлось уступить, и случилось неожиданное…
— Что, он не утерпел и обделался?
— Никак нет, — по-прежнему спокойно ответил Бокия, не замечая генеральского сарказма. — Пока она ходила за креслом-каталкой, больной поднялся и сумел доковылять до её стола. Вернувшись с креслом, Петрицкая застала его там разговаривающим по телефону. Медсестре он сказал, что позвонил жене, поскольку та находилась в полном неведении, что с ним и где он. А так сейчас подъедет, хоть паспорт подвезёт.
— Почему Петрицкая не позвонила сразу нам?
— Пока она его отвезла, пока вернулась… Говорит, что сразу потребовалась срочная помощь двум другим тяжёлым больным — этот ведь у неё не единственный был. Ну и закрутилась. А когда спохватилась — время уже за семь вечера перевалило. Она ограничилась записью в книгу дежурств о нарушении больным режима.
— Хороша медсестричка. Ладно, с нею потом разберёмся. Дальше!
— Он упросил Петрицкую кресло-каталку пока далеко не увозить: ей, мол, работать надо, что ж он её каждый раз, как ему приспичит, за креслом гонять будет…
— Надо полагать, на каталке он и «уехал»?
— Так точно. Во время очередной «нужды» свернул не к туалету, а к лифту и спустился на травматологическое отделение, где в это время всегда много посетителей. Там его, по всей видимости, уже ждали.
— Что значит «ждали», Шалва? Как можно незаметно войти в больницу и выйти из неё, да ещё прихватив больного в тяжёлом состоянии и в кресле-каталке?
— И войти и выйти там несложно, товарищ комиссар, через запасный выход. И редкий больной не пользовался им для встречи с родственниками, особенно зимой, во время карантина. А кресло вместе с больничным бельём было оставлено как раз на площадке запасного выхода. Внизу, очевидно, ожидала машина.
— Ещё интереснее! Через несколько часов после операции больной, на котором живого места нет, с которым даже сотруднику милиции не дают побеседовать и который, по заключению врачей, вообще на ладан дышит, переодевшись, спокойно уходит на своих двоих?! Я уже не говорю о том, что подобный уход нуждается в предварительной подготовке. Прямо — весенняя сказка!
— Что касается, его физического состояния, товарищ комиссар, тут мне трудно судить. Но факт остаётся фактом. Не верить медикам нет оснований. Они сами — и хирург Кривошеина, и травматолог Шпейзман — в таком же недоумении. Однако утверждают при этом, что без дальнейшей квалифицированной медицинской помощи и соответствующих лекарств он обойтись не сможет. А для подготовки этого бегства его сообщникам вполне хватило трёх часов. Тем более что у них, как показали дальнейшие события, были все основания торопиться.
Комиссар строго взглянул на Бокия:
— И почему же они так спешили?
— Об исчезновении этого странного пациента нам сообщили из больницы в двадцать десять. Через полчаса дежурный оперуполномоченный Виноградов прибыл туда, произвёл осмотр, опросил персонал и, составив протокол, вернулся в отдел. А где-то в первом часу на отделение к Петрицкой неожиданно зашёл незнакомый субъект в белом халате, который представился санитаром морга. Посетовал, что всего третий день работает там, а уже угодил на ночное дежурство и чувствует себя на новом месте ночью не очень уютно. Затем, как бы в шутку, поинтересовался, не следует ли ожидать сегодня нового поступления с этого отделения, поскольку большинство его клиентов — он так и выразился: «клиентов» — именно отсюда. Петрицкая, будучи во взвинченном состоянии, ответила, что у них был единственный кандидат в покойники, да и тот, как известно, исчез. Однако санитар оказался не в курсе последних событий…
— И она ввела его в курс, — произнёс Соловьёв сквозь зубы.
— Женщина есть женщина, товарищ комиссар, — чисто по-грузински ответил Бокия, — не каждый день там такое случается. Лишь после того, как санитар, внимательно её выслушав, поспешил уйти, она задним умом почувствовала неладное. Но изменить уже ничего не могла. Правда, надо отдать должное: сегодня утром самостоятельно выяснила, что никакой новый санитар у них в морге не работает, и, сменившись с суточного дежурства, сразу приехала прямо в райотдел. Тут она рассказала Мореву обо всём в подробностях — от начала и до конца. При этом вспомнила ещё одну важную деталь, после чего я и выехал вместе с моим начальником угро на место, чтобы ещё раз всё уточнить и сориентироваться.
— И как? Сориентировались?
— Санитар определённо приходил, чтобы упокоить этого «кандидата в покойники». Поэтому тот — вполне обоснованно — и спешил с выпиской!..
— Так что за деталь вспомнила эта курица?
Бокия ответил не сразу. Помолчав несколько мгновений, он почти машинально закрыл папку с делом и тихо проговорил:
— Похоже, мы знаем теперь, кто того санитара послал, товарищ комиссар. Когда этот «сбежавший полутруп» сказал, что звонил жене, и она должна подвезти его паспорт, он… назвался.
— Давай без театральных пауз, Шалва! Что он сказал?
— Он сказал, что жена сейчас паспорт привезёт, а то он у них в больнице так бесфамильным и числится. «Ты, говорит, милая, хотя бы на температурном листе напиши пока… — Бокия запнулся и то ли вздохнул, то ли набрал побольше воздуха в лёгкие, — …Колчин Е.В.».
Комиссар даже не старался скрыть удивления.
Евгений Колчин, в уголовной среде больше известный как Богомол, прославился своей патологической жестокостью, редкостной изворотливостью и… прекрасной образованностью! Тогда, в середине шестидесятых, это был едва ли не единственный настоящий вор в законе, имевший университетское образование и ведущий абсолютно легальный образ жизни. Его невозможно было осудить даже за тунеядство, поскольку он имел вторую группу инвалидности, оспорить которую не брался ни один профессор от медицины. Однажды чекисты из Ленинградского управления КГБ попытались определить Богомола в спецпсихушку по «заявлению соседей», в надежде, что оттуда он уже не выйдет. Его выпустили через неделю. Практически весь контингент пресловутого учреждения объявил голодовку, а несчастных «соседей» вынули из петли. В оставленных ими предсмертных записках — по форме совершенно не похожих — значилось одно и то же по сути: они не могут продолжать дальше своё бренное существование, поскольку оболгали кристальной чистоты человека!
Более дерзкого и циничного преступника трудно было себе представить.
Молча отстучав пальцами дробь по столу, Соловьёв хмуро покачал головой:
— Да, деталь и впрямь любопытная. И что ты по этому поводу думаешь?
— Двух мнений быть не может, товарищ комиссар. Ясно, что это не Колчин, а как раз кто-то, кого тот хотел убрать. Он каким-то чудом выжил и теперь даёт нам наводку.
— Да нет, Шалва. — Комиссар поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету. — Это слишком просто.
Теперь на лице Бокия отразилось недоумение.
Соловьёв не спеша пояснил, как бы рассуждая вслух:
— Что нам подобная наводка даёт? Предпринять что-либо радикальное в отношении Богомола мы не можем — никаких законных оснований для этого нет. Зато теперь обязаны вызвать его для объяснения. И он нам, естественно, заявит, что понятия не имеет о том, для чего какому-то неизвестному и подозрительному типу понадобилось в очередной раз бросать тень на его доброе имя. А заодно посоветует справиться в ЦАБе, сколько Колчиных проживает в Ленинграде и области. Так, примерно?
— Так, — пожал плечами Шалва. — Но тогда зачем тому, действительно, было называться его гадским именем?
Комиссар повернулся и, взглянув на Бокия, всё так же медленно направился в его сторону.
— Зачем? Прежде всего, ему надо выиграть время, чтобы лечь на дно и элементарно поправить здоровье. Колчин же не из тех, кто останавливается на полпути, и, конечно, попытается его добить. А будучи засвеченным таким образом в горячем деле, сделать это ему будет малость сложнее.
Соловьёв ненадолго умолк.
— Однако, думаю, для этого раненого умника было не менее важно и другое, — продолжил он затем, подойдя к Бокия почти вплотную. — Понимаешь, Шалва, он не просто назвался его именем. Он через нас как бы предупреждает Богомола, что намерен поменяться с ним местами. Ни больше, ни меньше! Да, интересный субъект, — невесело усмехнувшись, добавил комиссар. — Теперь я уже готов поверить, что он и прямо из операционной смог бы уйти на своих двоих! Не завидую я Богомолу. Впрочем, нам, пожалуй, тоже.
Соловьёв вернулся на своё место.
— Говоришь, его оперировала жена Кривошеина? Тем более, ему и карты в руки! Извини, джигит, — он со вздохом снял трубку, — Богомол же у них в разработке…
— Надо полагать, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?
Обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало.
— Так точно. Я как раз был там на месте, в больнице, товарищ комиссар, когда мне сообщили…
— Так я тебя от дел оторвал? Извини, пожалуйста, джигит. И что ты «там на месте» делал? Смотрел вторую серию американского боевика?
Бокия незаметно вздохнул и расстегнул молнию своей кожаной папки.
— Установить личность… вчерашнего ночного пострадавшего не удалось, товарищ комиссар. После операции его поместили в отделение интенсивной терапии. Состояние было оценено как тяжёлое, и дознавателя — старшего лейтенанта Морева — медики к нему на тот момент не пустили. Дежурный хирург Кривошеина, делавшая операцию, перед утренней летучкой, около восьми часов зашла к больному. Он ещё не отошёл от наркоза…
— Кривошеина? — перебил Соловьёв.
— Так точно, товарищ комиссар. Жена майора Кривошеина работает в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.
Грузин-подполковник с видимым удовольствием произнёс название больницы.
— Хорошо, — комиссар усмехнулся про себя. — Продолжайте.
— По словам медсестры отделения Петрицкой, больной окончательно пришёл в себя около семнадцати часов и попросился в туалет. Она сказала, что ему нельзя вставать и предложила «утку». Он отказался, а когда она попыталась настоять на своём, пригрозил, что всё равно встанет, если та не привезёт каталку…
— Консистенция его мочи меня не особо интересует, — вновь перебил Соловьёв. — Так что, эти подробности можно опустить. Давай — больше по существу.
— А по существу, товарищ комиссар, — внешне невозмутимо продолжил грузин, — именно после того, как ей пришлось уступить, и случилось неожиданное…
— Что, он не утерпел и обделался?
— Никак нет, — по-прежнему спокойно ответил Бокия, не замечая генеральского сарказма. — Пока она ходила за креслом-каталкой, больной поднялся и сумел доковылять до её стола. Вернувшись с креслом, Петрицкая застала его там разговаривающим по телефону. Медсестре он сказал, что позвонил жене, поскольку та находилась в полном неведении, что с ним и где он. А так сейчас подъедет, хоть паспорт подвезёт.
— Почему Петрицкая не позвонила сразу нам?
— Пока она его отвезла, пока вернулась… Говорит, что сразу потребовалась срочная помощь двум другим тяжёлым больным — этот ведь у неё не единственный был. Ну и закрутилась. А когда спохватилась — время уже за семь вечера перевалило. Она ограничилась записью в книгу дежурств о нарушении больным режима.
— Хороша медсестричка. Ладно, с нею потом разберёмся. Дальше!
— Он упросил Петрицкую кресло-каталку пока далеко не увозить: ей, мол, работать надо, что ж он её каждый раз, как ему приспичит, за креслом гонять будет…
— Надо полагать, на каталке он и «уехал»?
— Так точно. Во время очередной «нужды» свернул не к туалету, а к лифту и спустился на травматологическое отделение, где в это время всегда много посетителей. Там его, по всей видимости, уже ждали.
— Что значит «ждали», Шалва? Как можно незаметно войти в больницу и выйти из неё, да ещё прихватив больного в тяжёлом состоянии и в кресле-каталке?
— И войти и выйти там несложно, товарищ комиссар, через запасный выход. И редкий больной не пользовался им для встречи с родственниками, особенно зимой, во время карантина. А кресло вместе с больничным бельём было оставлено как раз на площадке запасного выхода. Внизу, очевидно, ожидала машина.
— Ещё интереснее! Через несколько часов после операции больной, на котором живого места нет, с которым даже сотруднику милиции не дают побеседовать и который, по заключению врачей, вообще на ладан дышит, переодевшись, спокойно уходит на своих двоих?! Я уже не говорю о том, что подобный уход нуждается в предварительной подготовке. Прямо — весенняя сказка!
— Что касается, его физического состояния, товарищ комиссар, тут мне трудно судить. Но факт остаётся фактом. Не верить медикам нет оснований. Они сами — и хирург Кривошеина, и травматолог Шпейзман — в таком же недоумении. Однако утверждают при этом, что без дальнейшей квалифицированной медицинской помощи и соответствующих лекарств он обойтись не сможет. А для подготовки этого бегства его сообщникам вполне хватило трёх часов. Тем более что у них, как показали дальнейшие события, были все основания торопиться.
Комиссар строго взглянул на Бокия:
— И почему же они так спешили?
— Об исчезновении этого странного пациента нам сообщили из больницы в двадцать десять. Через полчаса дежурный оперуполномоченный Виноградов прибыл туда, произвёл осмотр, опросил персонал и, составив протокол, вернулся в отдел. А где-то в первом часу на отделение к Петрицкой неожиданно зашёл незнакомый субъект в белом халате, который представился санитаром морга. Посетовал, что всего третий день работает там, а уже угодил на ночное дежурство и чувствует себя на новом месте ночью не очень уютно. Затем, как бы в шутку, поинтересовался, не следует ли ожидать сегодня нового поступления с этого отделения, поскольку большинство его клиентов — он так и выразился: «клиентов» — именно отсюда. Петрицкая, будучи во взвинченном состоянии, ответила, что у них был единственный кандидат в покойники, да и тот, как известно, исчез. Однако санитар оказался не в курсе последних событий…
— И она ввела его в курс, — произнёс Соловьёв сквозь зубы.
— Женщина есть женщина, товарищ комиссар, — чисто по-грузински ответил Бокия, — не каждый день там такое случается. Лишь после того, как санитар, внимательно её выслушав, поспешил уйти, она задним умом почувствовала неладное. Но изменить уже ничего не могла. Правда, надо отдать должное: сегодня утром самостоятельно выяснила, что никакой новый санитар у них в морге не работает, и, сменившись с суточного дежурства, сразу приехала прямо в райотдел. Тут она рассказала Мореву обо всём в подробностях — от начала и до конца. При этом вспомнила ещё одну важную деталь, после чего я и выехал вместе с моим начальником угро на место, чтобы ещё раз всё уточнить и сориентироваться.
— И как? Сориентировались?
— Санитар определённо приходил, чтобы упокоить этого «кандидата в покойники». Поэтому тот — вполне обоснованно — и спешил с выпиской!..
— Так что за деталь вспомнила эта курица?
Бокия ответил не сразу. Помолчав несколько мгновений, он почти машинально закрыл папку с делом и тихо проговорил:
— Похоже, мы знаем теперь, кто того санитара послал, товарищ комиссар. Когда этот «сбежавший полутруп» сказал, что звонил жене, и она должна подвезти его паспорт, он… назвался.
— Давай без театральных пауз, Шалва! Что он сказал?
— Он сказал, что жена сейчас паспорт привезёт, а то он у них в больнице так бесфамильным и числится. «Ты, говорит, милая, хотя бы на температурном листе напиши пока… — Бокия запнулся и то ли вздохнул, то ли набрал побольше воздуха в лёгкие, — …Колчин Е.В.».
Комиссар даже не старался скрыть удивления.
Евгений Колчин, в уголовной среде больше известный как Богомол, прославился своей патологической жестокостью, редкостной изворотливостью и… прекрасной образованностью! Тогда, в середине шестидесятых, это был едва ли не единственный настоящий вор в законе, имевший университетское образование и ведущий абсолютно легальный образ жизни. Его невозможно было осудить даже за тунеядство, поскольку он имел вторую группу инвалидности, оспорить которую не брался ни один профессор от медицины. Однажды чекисты из Ленинградского управления КГБ попытались определить Богомола в спецпсихушку по «заявлению соседей», в надежде, что оттуда он уже не выйдет. Его выпустили через неделю. Практически весь контингент пресловутого учреждения объявил голодовку, а несчастных «соседей» вынули из петли. В оставленных ими предсмертных записках — по форме совершенно не похожих — значилось одно и то же по сути: они не могут продолжать дальше своё бренное существование, поскольку оболгали кристальной чистоты человека!
Более дерзкого и циничного преступника трудно было себе представить.
Молча отстучав пальцами дробь по столу, Соловьёв хмуро покачал головой:
— Да, деталь и впрямь любопытная. И что ты по этому поводу думаешь?
— Двух мнений быть не может, товарищ комиссар. Ясно, что это не Колчин, а как раз кто-то, кого тот хотел убрать. Он каким-то чудом выжил и теперь даёт нам наводку.
— Да нет, Шалва. — Комиссар поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету. — Это слишком просто.
Теперь на лице Бокия отразилось недоумение.
Соловьёв не спеша пояснил, как бы рассуждая вслух:
— Что нам подобная наводка даёт? Предпринять что-либо радикальное в отношении Богомола мы не можем — никаких законных оснований для этого нет. Зато теперь обязаны вызвать его для объяснения. И он нам, естественно, заявит, что понятия не имеет о том, для чего какому-то неизвестному и подозрительному типу понадобилось в очередной раз бросать тень на его доброе имя. А заодно посоветует справиться в ЦАБе, сколько Колчиных проживает в Ленинграде и области. Так, примерно?
— Так, — пожал плечами Шалва. — Но тогда зачем тому, действительно, было называться его гадским именем?
Комиссар повернулся и, взглянув на Бокия, всё так же медленно направился в его сторону.
— Зачем? Прежде всего, ему надо выиграть время, чтобы лечь на дно и элементарно поправить здоровье. Колчин же не из тех, кто останавливается на полпути, и, конечно, попытается его добить. А будучи засвеченным таким образом в горячем деле, сделать это ему будет малость сложнее.
Соловьёв ненадолго умолк.
— Однако, думаю, для этого раненого умника было не менее важно и другое, — продолжил он затем, подойдя к Бокия почти вплотную. — Понимаешь, Шалва, он не просто назвался его именем. Он через нас как бы предупреждает Богомола, что намерен поменяться с ним местами. Ни больше, ни меньше! Да, интересный субъект, — невесело усмехнувшись, добавил комиссар. — Теперь я уже готов поверить, что он и прямо из операционной смог бы уйти на своих двоих! Не завидую я Богомолу. Впрочем, нам, пожалуй, тоже.
Соловьёв вернулся на своё место.
— Говоришь, его оперировала жена Кривошеина? Тем более, ему и карты в руки! Извини, джигит, — он со вздохом снял трубку, — Богомол же у них в разработке…
Глава 26
«…и не спасет нечестие нечестивого»
Вернувшись от комиссара, майор Кривошеин собрал своих немногочисленных сотрудников.
— Ценя ваше и своё время, — начал он довольно строго, — буду краток. Ночной эпизод с обнаружением неизвестного раненого в Петроградском районе, ставший, как известно, основным событием вчерашнего дня, получил неожиданное продолжение. Человек этот — личность которого так и не удалось установить — несмотря на серьёзные раны и достаточно тяжёлое состояние, исчез прямо из больницы. Попросту говоря, скрылся спустя менее полусуток после операции.
— Как он, такой, умудрился скрыться? — спросил майор Бовкун. — Может, его выкрали?
— Да нет, не может, — мрачно возразил Кривошеин. — Судя по данным предварительного расследования, проведённого нашими коллегами из Петроградского райотдела, он именно скрылся. Причём, очень вовремя, поскольку вскоре туда явился некий субъект, который, не застав его, похоже, малость расстроился.
— К нам-то всё это какое отношение имеет? — опять проворчал Бовкун. — Пусть петроградцы и дальше занимаются этим делом. А то у нас своих мало!
— Они и не отказываются. Помочь нам.
Иван многозначительно взглянул на своего друга и заместителя и тихо добавил:
— Я, Никола, договорю, если не возражаешь. Все вопросы — потом.
Он обвёл взглядом присутствующих и продолжил, повысив голос:
— А к нам это всё имеет самое прямое отношение, товарищи, поскольку этот… найденно-пропавший недорезанный, кроме незаурядных физических данных, обладает ещё и довольно специфическим чувством юмора. Он счёл некорректным покинуть гостеприимное заведение, в котором ему спасли жизнь, инкогнито и перед уходом попросил медсестру вписать в температурный лист его данные: Колчин Е.В.
Кривошеин умолк и, выждав несколько мгновений, закончил:
— Надеюсь, нет необходимости говорить, кто это, скорее всего, был в действительности? Так что, прошу всю оперативную информацию по нашему таинственному Монаху — на стол…
— Первый раз с таким сталкиваюсь, — задумчиво произнёс Иван, когда они с Николой после оперативки остались в его кабинете вдвоём. — Бандит-невидимка — без внешности, без биографии! Умный, хитрый, сильный, с самим Богомолом насмерть сцепился, а конкретной информации — ноль! У нас даже словесного портрета его нет. Фантастика!
— Подожди, агентурники что-нибудь нароют…
— Что-нибудь, когда-нибудь!.. А пока меня во всей этой истории интересует ещё один вопрос. — Иван перевёл взгляд на Николу. — Как Богомол сумел меньше чем за сутки разыскать, точно установить место нахождения нашего безымянного героя и направить к нему мокрушника? — Он помолчал. — И ведь этот парень был уверен, что Колчин его найдёт!
— Что ты хочешь сказать?
В глазах Бовкуна читался почти испуг.
— Пока не знаю. Надо думать… Некстати, ты не забыл про завтра?
Никола, явно не успевая мыслью за Иваном, не понял, что он имеет в виду.
— Хорош папашка, — усмехнулся Кривошеин. — Пацан первый свой юбилей встречает, можно сказать, с ударными показателями заканчивает пятилетку! Лиза взяла отгул на завтра, так что заберёт его прямо с утра из садика.
Уловив наконец, о чём речь, Бовкун тем не менее отреагировал как-то… индифферентно:
— Со всеми этими делами и заморочками — как раз до праздников. — Он ещё больше насупился, взглянув на друга. — Юрка уже сам, по-моему, не знает, кто из нас его отец. А про мать даже не вспоминает…
— Ну, знаешь… — посуровел Иван и отвернулся. — Считай, что я тебя не слышал!
Да, жадность фраера сгубила…
До сих пор менты с их постоянными вызовами и протоколами волновали его мало. Он для них был недосягаем. Теперь же, разделавшись с Кабаном, Кривошеин со своими спецами, похоже, переключился на него основательно. Тут и Троян — не помощник. И всё — благодаря этому пакостнику, кенту проржавевшему, который очень кстати подсунул свою подлянку. Гадёныш!
Конечно, нюх его не подвёл, чутьё не обмануло, когда, подыскивая замену Кабану, он остановил выбор на этом, каких-нибудь два-три месяца назад вообще никому здесь неизвестном звездохвате. Этот — не дурак Кабан, потерявший почти всех своих «поросят» и позволивший ментам себя коцнуть![23]
Только избыток ума бывает страшнее дурости. Во всяком случае, опаснее — это точно. Слишком быстро догнал, как-то незаметно въехал он во все тонкости его, Богомола, системы, с таким трудом выстроенной, можно сказать, выстраданной за столько лет. Системы, сделавшей его практически неуязвимым — именно потому, что рассчитана она была на годы вперёд. Шутка ли — короноваться, почти не имея тюремного стажа, если не считать единственной ходки по малолетству, которая и дала ему в жизни всё: инвалидность, досрочное освобождение, возможность окончить университет и ни одного дня не проработать «на дядю»!
Нахальство этого жука, посмевшего заикнуться о необходимости «небольшой модернизации», сразу его насторожило. Однако предложения оказались более чем дельными и свидетельствовали о незаурядной фантазии, хитрости и изворотливости. Вот тогда-то, поняв, куда парень метит на самом деле, он и осознал свою ошибку, поправить которую принципиально возможно только одним радикальным способом. Но у того были люди и деньги. И если на лавешки[24] ещё можно чихнуть, то на ушлых шакалов[25] не начихаешься! Ему же нужна была гарантированная уверенность, что ни одна живая душа больше не владеет информацией.
Жадность фраера сгубила…
Теперь, когда ко всем достоинствам гадёныша добавилась фантастическая везучесть, он, сохранив и деньги, и людей, перехватил инициативу и бросил откровенный вызов, вынуждая к войне на два фронта, к поединку не на жизнь, а на смерть!
Да, Кривошеин тут явно лишний…
Вопрос водителя вывел Богомола из задумчивости:
— Я вам сегодня ещё нужен, Евгений Викторович?
Лишь сейчас Колчин заметил, что они давно приехали и стоят во дворе его дома на Красной улице.
— Езжай, но будь на связи. Когда у вас пересменка с Мавром?
— В восемнадцать ноль-ноль.
Уже открыв дверцу, он скользнул случайным взглядом по сиденью и нахмурился:
— Это — что?
— Просочилось, — виновато промямлил водитель. — Чехлы я снял и сжёг от греха. А это пятно — на самом сиденье. Пытался с «Мильвой» застирать — кажется, только хуже стало. Завгар обещал сегодня-завтра новые чехлы — я ему сказал, что те украли…
Богомол растянул губы в улыбке, больше походившей на оскал.
— И ты меня с такой подставой на Литейном встречал? — обычным своим спокойным, тихим голосом проговорил он. — Я тебя в эти чехлы упакую и закопаю живым, если здесь не будет нового сиденья уже сегодня, в восемнадцать ноль-ноль.
В подъезде он не сразу поднялся к себе — вначале молча прошёл в тихо приоткрывшуюся дверь единственной квартиры на первом этаже. Здесь жил дворник местного ЖЭКа Кузьмин — один из самых проверенных и надёжных его людей, преданный Колчину безгранично.
— Что случилось, Кузя? — спросил он, когда тот, заперев дверь, вошёл следом в комнату.
— Только ты уехал, — озабоченно доложил Кузьмин, — Кореец объявился. Жалел, что опоздал. Говорит, Кот ксиву[26] прислал. Пишет, их всех — оставшихся, значит — спецы на Литейном третий день прессуют, как резиновых. И базар уже не столько за Кабана, сколько по твою душу.
«Да, всё — как заказывали! — У Колчина даже заломило в висках. — Война на два фронта, выиграть которую невозможно в принципе. Врубить против меня ментов! Кудлач вигоневый…»[27]
— Вот что, Кузя. Позвони Корейцу, скажи, что я его жду вечером, в семь. И вызови Малыша.
К себе Богомол поднимался медленно.
«Войну на два фронта выиграть нельзя. Но вот попытаться хотя бы не проиграть… Главное — нейтрализовать Кривошеина. А уж потом гадёныша ничто не спасёт…»
— Ценя ваше и своё время, — начал он довольно строго, — буду краток. Ночной эпизод с обнаружением неизвестного раненого в Петроградском районе, ставший, как известно, основным событием вчерашнего дня, получил неожиданное продолжение. Человек этот — личность которого так и не удалось установить — несмотря на серьёзные раны и достаточно тяжёлое состояние, исчез прямо из больницы. Попросту говоря, скрылся спустя менее полусуток после операции.
— Как он, такой, умудрился скрыться? — спросил майор Бовкун. — Может, его выкрали?
— Да нет, не может, — мрачно возразил Кривошеин. — Судя по данным предварительного расследования, проведённого нашими коллегами из Петроградского райотдела, он именно скрылся. Причём, очень вовремя, поскольку вскоре туда явился некий субъект, который, не застав его, похоже, малость расстроился.
— К нам-то всё это какое отношение имеет? — опять проворчал Бовкун. — Пусть петроградцы и дальше занимаются этим делом. А то у нас своих мало!
— Они и не отказываются. Помочь нам.
Иван многозначительно взглянул на своего друга и заместителя и тихо добавил:
— Я, Никола, договорю, если не возражаешь. Все вопросы — потом.
Он обвёл взглядом присутствующих и продолжил, повысив голос:
— А к нам это всё имеет самое прямое отношение, товарищи, поскольку этот… найденно-пропавший недорезанный, кроме незаурядных физических данных, обладает ещё и довольно специфическим чувством юмора. Он счёл некорректным покинуть гостеприимное заведение, в котором ему спасли жизнь, инкогнито и перед уходом попросил медсестру вписать в температурный лист его данные: Колчин Е.В.
Кривошеин умолк и, выждав несколько мгновений, закончил:
— Надеюсь, нет необходимости говорить, кто это, скорее всего, был в действительности? Так что, прошу всю оперативную информацию по нашему таинственному Монаху — на стол…
— Первый раз с таким сталкиваюсь, — задумчиво произнёс Иван, когда они с Николой после оперативки остались в его кабинете вдвоём. — Бандит-невидимка — без внешности, без биографии! Умный, хитрый, сильный, с самим Богомолом насмерть сцепился, а конкретной информации — ноль! У нас даже словесного портрета его нет. Фантастика!
— Подожди, агентурники что-нибудь нароют…
— Что-нибудь, когда-нибудь!.. А пока меня во всей этой истории интересует ещё один вопрос. — Иван перевёл взгляд на Николу. — Как Богомол сумел меньше чем за сутки разыскать, точно установить место нахождения нашего безымянного героя и направить к нему мокрушника? — Он помолчал. — И ведь этот парень был уверен, что Колчин его найдёт!
— Что ты хочешь сказать?
В глазах Бовкуна читался почти испуг.
— Пока не знаю. Надо думать… Некстати, ты не забыл про завтра?
Никола, явно не успевая мыслью за Иваном, не понял, что он имеет в виду.
— Хорош папашка, — усмехнулся Кривошеин. — Пацан первый свой юбилей встречает, можно сказать, с ударными показателями заканчивает пятилетку! Лиза взяла отгул на завтра, так что заберёт его прямо с утра из садика.
Уловив наконец, о чём речь, Бовкун тем не менее отреагировал как-то… индифферентно:
— Со всеми этими делами и заморочками — как раз до праздников. — Он ещё больше насупился, взглянув на друга. — Юрка уже сам, по-моему, не знает, кто из нас его отец. А про мать даже не вспоминает…
— Ну, знаешь… — посуровел Иван и отвернулся. — Считай, что я тебя не слышал!
* * *
Колчин вышел из здания Большого дома и тут же сел в ожидавшее его более полутора часов такси — «Волгу» ГАЗ-21, с оленем на капоте. Бросив водителю короткое «домой», он откинулся на сиденье и, прикрыв глаза, погрузился в раздумье.Да, жадность фраера сгубила…
До сих пор менты с их постоянными вызовами и протоколами волновали его мало. Он для них был недосягаем. Теперь же, разделавшись с Кабаном, Кривошеин со своими спецами, похоже, переключился на него основательно. Тут и Троян — не помощник. И всё — благодаря этому пакостнику, кенту проржавевшему, который очень кстати подсунул свою подлянку. Гадёныш!
Конечно, нюх его не подвёл, чутьё не обмануло, когда, подыскивая замену Кабану, он остановил выбор на этом, каких-нибудь два-три месяца назад вообще никому здесь неизвестном звездохвате. Этот — не дурак Кабан, потерявший почти всех своих «поросят» и позволивший ментам себя коцнуть![23]
Только избыток ума бывает страшнее дурости. Во всяком случае, опаснее — это точно. Слишком быстро догнал, как-то незаметно въехал он во все тонкости его, Богомола, системы, с таким трудом выстроенной, можно сказать, выстраданной за столько лет. Системы, сделавшей его практически неуязвимым — именно потому, что рассчитана она была на годы вперёд. Шутка ли — короноваться, почти не имея тюремного стажа, если не считать единственной ходки по малолетству, которая и дала ему в жизни всё: инвалидность, досрочное освобождение, возможность окончить университет и ни одного дня не проработать «на дядю»!
Нахальство этого жука, посмевшего заикнуться о необходимости «небольшой модернизации», сразу его насторожило. Однако предложения оказались более чем дельными и свидетельствовали о незаурядной фантазии, хитрости и изворотливости. Вот тогда-то, поняв, куда парень метит на самом деле, он и осознал свою ошибку, поправить которую принципиально возможно только одним радикальным способом. Но у того были люди и деньги. И если на лавешки[24] ещё можно чихнуть, то на ушлых шакалов[25] не начихаешься! Ему же нужна была гарантированная уверенность, что ни одна живая душа больше не владеет информацией.
Жадность фраера сгубила…
Теперь, когда ко всем достоинствам гадёныша добавилась фантастическая везучесть, он, сохранив и деньги, и людей, перехватил инициативу и бросил откровенный вызов, вынуждая к войне на два фронта, к поединку не на жизнь, а на смерть!
Да, Кривошеин тут явно лишний…
Вопрос водителя вывел Богомола из задумчивости:
— Я вам сегодня ещё нужен, Евгений Викторович?
Лишь сейчас Колчин заметил, что они давно приехали и стоят во дворе его дома на Красной улице.
— Езжай, но будь на связи. Когда у вас пересменка с Мавром?
— В восемнадцать ноль-ноль.
Уже открыв дверцу, он скользнул случайным взглядом по сиденью и нахмурился:
— Это — что?
— Просочилось, — виновато промямлил водитель. — Чехлы я снял и сжёг от греха. А это пятно — на самом сиденье. Пытался с «Мильвой» застирать — кажется, только хуже стало. Завгар обещал сегодня-завтра новые чехлы — я ему сказал, что те украли…
Богомол растянул губы в улыбке, больше походившей на оскал.
— И ты меня с такой подставой на Литейном встречал? — обычным своим спокойным, тихим голосом проговорил он. — Я тебя в эти чехлы упакую и закопаю живым, если здесь не будет нового сиденья уже сегодня, в восемнадцать ноль-ноль.
В подъезде он не сразу поднялся к себе — вначале молча прошёл в тихо приоткрывшуюся дверь единственной квартиры на первом этаже. Здесь жил дворник местного ЖЭКа Кузьмин — один из самых проверенных и надёжных его людей, преданный Колчину безгранично.
— Что случилось, Кузя? — спросил он, когда тот, заперев дверь, вошёл следом в комнату.
— Только ты уехал, — озабоченно доложил Кузьмин, — Кореец объявился. Жалел, что опоздал. Говорит, Кот ксиву[26] прислал. Пишет, их всех — оставшихся, значит — спецы на Литейном третий день прессуют, как резиновых. И базар уже не столько за Кабана, сколько по твою душу.
«Да, всё — как заказывали! — У Колчина даже заломило в висках. — Война на два фронта, выиграть которую невозможно в принципе. Врубить против меня ментов! Кудлач вигоневый…»[27]
— Вот что, Кузя. Позвони Корейцу, скажи, что я его жду вечером, в семь. И вызови Малыша.
К себе Богомол поднимался медленно.
«Войну на два фронта выиграть нельзя. Но вот попытаться хотя бы не проиграть… Главное — нейтрализовать Кривошеина. А уж потом гадёныша ничто не спасёт…»
Глава 27
«…человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем»
Лиза не стала сегодня задерживаться на работе — иногда надо подумать и о собственных делах и заботах. События последних дней выбили её из привычной колеи, и нужно было постараться себя немного уравновесить. А более подходящей отдушины, чем магазины, для женщин, пожалуй, никто пока не придумал. Тем паче продуктовое изобилие, явившееся следствием юрочкиного дня рождения, за три дня иссякло. Впрочем, других магазинов на Большом тоже хватает — как раз по пути на остановку 128-го автобуса, который довозит её почти до дома. Только бы не забыть потом зайти в сберкассу — они вчера обещали Николе одолжить недостающую сотню. Не то останется без нового холодильника одинокий папаша!
Папаша… В последнее время Юрик всё чаще оказывался на выходных у них с Ваней. И это понятно: после недельного пребывания в круглосуточном садике мальчика тянуло в семью, хотелось материнской ласки и женского тепла. Они даже купили ему персональную кровать — с запасом, навырост.
Никола вначале упирался, было, возражал, но потом смирился: пусть растёт «сыном полка».
Теперь же Лизе, принявшей ребёнка в своё сердце ещё до его рождения, всё чаще казалось, что рано овдовевший Никола со временем стал относиться к парнишке как-то уж чересчур ровно. Пожалуй, она могла даже точно сказать, когда обратила на это внимание.
В то лето они впервые отправили трёхлетнего Юрика с детским садиком на дачу, в Солнечное. Ваня уехал почти на две недели в командировку — вначале в Москву, потом в Тулу — и Николай остался здесь за него. Они расследовали какое-то очередное сложное дело… Вот тут-то и приключилась нежданная беда: Юрочка пропал из садика. Поначалу грешили на цыган из остановившегося неподалёку табора. Однако почти сразу выяснилось, что табор тот давно снялся, и цыгане тут абсолютно ни при чём… Лишь на четвёртые сутки какая-то дачница нашла вдруг ребёнка — целого и невредимого — у магазина и привела в милицию.
Лизе тогда ничего не сказали, она узнала об этом кошмаре позже. И сегодня, два года спустя, не представляла она себе, как пережила бы те страшные три дня.
Но именно когда Никола вечером неожиданно привёз из Солнечного нашедшегося малыша, в первый раз заметила она этот его, направленный на сына, странно-отрешённый взгляд…
Выйдя из очередного гастронома, Лиза решила уже идти на автобусную остановку, когда вдруг услышала совсем рядом:
— Здравствуйте, доктор Елизавета Андреевна!
Так к ней не обращался ещё никто. Она невольно остановилась и обернулась.
Это был совсем молодой человек, довольно высокого роста и атлетического сложения.
— Здравствуйте, — ответила Лиза, всматриваясь в его лицо.
— А я иду за вами от самой больницы, — улыбнулся он и добавил: — Не пытайтесь вспомнить или узнать меня — мы до сих пор не встречались и не были знакомы.
— В таком случае, что же вам угодно и почему вы меня преследуете?
— Преследую? Ни в коем случае! Просто один из ваших пациентов нуждается в срочной помощи и послал меня за вами. Разрешите, я возьму ваши сумки?
— А вы так уверены, что я с вами куда-то сейчас пойду? Тем более, — добавила она, нахмурившись, — я догадываюсь, о каком именно пациенте вы говорите!
— Нет, — неожиданно серьёзно, уже без тени улыбки ответил юноша, глядя ей в глаза, — я совсем в этом не уверен. И даже не стану напоминать вам о клятве Гиппократа, если вы откажетесь, — он сделал небольшую паузу, — доктор.
«Психолог!» — усмехнулась Лиза про себя, а вслух спросила:
Папаша… В последнее время Юрик всё чаще оказывался на выходных у них с Ваней. И это понятно: после недельного пребывания в круглосуточном садике мальчика тянуло в семью, хотелось материнской ласки и женского тепла. Они даже купили ему персональную кровать — с запасом, навырост.
Никола вначале упирался, было, возражал, но потом смирился: пусть растёт «сыном полка».
Теперь же Лизе, принявшей ребёнка в своё сердце ещё до его рождения, всё чаще казалось, что рано овдовевший Никола со временем стал относиться к парнишке как-то уж чересчур ровно. Пожалуй, она могла даже точно сказать, когда обратила на это внимание.
В то лето они впервые отправили трёхлетнего Юрика с детским садиком на дачу, в Солнечное. Ваня уехал почти на две недели в командировку — вначале в Москву, потом в Тулу — и Николай остался здесь за него. Они расследовали какое-то очередное сложное дело… Вот тут-то и приключилась нежданная беда: Юрочка пропал из садика. Поначалу грешили на цыган из остановившегося неподалёку табора. Однако почти сразу выяснилось, что табор тот давно снялся, и цыгане тут абсолютно ни при чём… Лишь на четвёртые сутки какая-то дачница нашла вдруг ребёнка — целого и невредимого — у магазина и привела в милицию.
Лизе тогда ничего не сказали, она узнала об этом кошмаре позже. И сегодня, два года спустя, не представляла она себе, как пережила бы те страшные три дня.
Но именно когда Никола вечером неожиданно привёз из Солнечного нашедшегося малыша, в первый раз заметила она этот его, направленный на сына, странно-отрешённый взгляд…
Выйдя из очередного гастронома, Лиза решила уже идти на автобусную остановку, когда вдруг услышала совсем рядом:
— Здравствуйте, доктор Елизавета Андреевна!
Так к ней не обращался ещё никто. Она невольно остановилась и обернулась.
Это был совсем молодой человек, довольно высокого роста и атлетического сложения.
— Здравствуйте, — ответила Лиза, всматриваясь в его лицо.
— А я иду за вами от самой больницы, — улыбнулся он и добавил: — Не пытайтесь вспомнить или узнать меня — мы до сих пор не встречались и не были знакомы.
— В таком случае, что же вам угодно и почему вы меня преследуете?
— Преследую? Ни в коем случае! Просто один из ваших пациентов нуждается в срочной помощи и послал меня за вами. Разрешите, я возьму ваши сумки?
— А вы так уверены, что я с вами куда-то сейчас пойду? Тем более, — добавила она, нахмурившись, — я догадываюсь, о каком именно пациенте вы говорите!
— Нет, — неожиданно серьёзно, уже без тени улыбки ответил юноша, глядя ей в глаза, — я совсем в этом не уверен. И даже не стану напоминать вам о клятве Гиппократа, если вы откажетесь, — он сделал небольшую паузу, — доктор.
«Психолог!» — усмехнулась Лиза про себя, а вслух спросила: