Страница:
— На сон грядущий…
— Так мосты опять разведут!
— Вот и поспешай!
Когда минут через сорок они остановились около его дома на Васильевском, Профессор ещё с полминуты посидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденье и потирая пальцами переносицу.
— Ладно, — произнёс он наконец, как бы встряхнувшись, — счастливо, ребятки. Витя, завтра, то есть уже сегодня, можешь отсыпаться — мне ты не понадобишься. А ты, Лёша, в десять меняешь Арнольда в больнице…
И вдруг без малейшего перехода набросился на водителя:
— Почему опять эта музыка? Выруби радио, когда я говорю!
— Какая музыка, Геннадий Николаевич? Радио выключено, посмотрите!
— Ну, дык, включи, — ответствовал Геннадий Николаевич, выходя из машины.
В сопровождении Лёши-Кингконга он направился к дому, но у самого подъезда остановился и потянул охранника за рукав к большому сухому кусту:
— Смотри, эту сирень я сам посадил. Как она цвела, как благоухала! А нынче засохла почему-то, умерла… Знаешь, как обидно? Всё, идём уже! — приказал он, вероятно, самому себе.
Они поднялись на четвёртый этаж. Осмотрев квартиру, телохранитель пожелал хозяину доброй ночи и, закрыв дверь, быстро спустился к машине.
— Какой-то он в последнее время странный стал, да? — скорее констатируя, нежели спрашивая, изрёк Витя, когда Алексей сел в машину. И, заводя мотор, добавил:
— Как бы у моста торчать не пришлось!
Геннадий Николаевич открыл окно, облокотился на подоконник и, проводив глазами удаляющийся лимузин, покачал головой. Потом вдруг зажмурился и сдавил руками виски, как будто стремясь избавиться от нестерпимой боли. Опять! Опять звучала в ушах эта страшная музыка, эта ненавистная мелодия, сводившая с ума!
Он сделал глубокий вдох, медленно открыл глаза (а музыка звучала всё громче!) и, посмотрев на светлое июньское небо, также медленно перевёл взгляд вниз, на одинокий, серый скелет мёртвого куста сирени. Через мгновение этот куст неожиданно начал расти с неимоверной быстротой, увеличиваться и приближаться.
— Обидно!
Музыка оборвалась звуком упавшего с высоты человеческого тела.
Захлебнувшись темнотой, он ничего этого уже не слышал…
В кабинет начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью генерал-майора Кривошеина вошёл человек в штатском.
— Да, полковник, прошу. — Кривошеин поднялся навстречу гостю, и они обменялись рукопожатием. — Так чем же заинтересовал ФСБ отрадный факт смерти очередного уголовного подонка? Не иначе, наследство большое оставил? Присаживайтесь.
Кривошеин нажал кнопку на селекторе.
— Подполковник Круглов, товарищ генерал.
— Олег, ты помнишь, что я тебя жду?
— Так точно, но вы назначили на десять, а сейчас… без семнадцати.
— Добро.
Кривошеин щёлкнул по другой кнопке.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Сейчас подойдёт Круглов, и — у нас совещание.
— Понял. Телефоны тоже перевести?
— Да.
Отключившись от селектора, Кривошеин обернулся к гостю:
— Круглов исполняет обязанности начальника оперативно-следственного отдела, но при этом остаётся лучшим следователем Управления. Мне бы ещё пяток таких, — добавил он с неожиданной теплотой, — и можно спокойно на пенсию. Засиделся. Да, так и что же вас?..
Генерал не успел закончить фразу — в кабинет вошёл подполковник Круглов, высокий, подтянутый, по-спортивному крепкий. Хотя видевшие его впервые находили что-то неприятное, что-то отталкивающее в его внешности, в лице с перебитым носом и белым рубцом на левой скуле, в чересчур пристальном и слишком холодном взгляде.
— Знакомьтесь, господа-товарищи: полковник Белов — из ФСБ, — почти весело произнёс генерал и, после того, как офицеры пожали друг другу руки, уже серьёзно добавил: — Тоже интересуется Лобановым. Так что давай, Олег, всё, что мы имеем на сегодня.
— Лобанов Геннадий Николаевич, он же Лоб, он же Профессор, сорок второго года рождения… — начал Круглов.
Он достал документы и фотографии, принесённые с собой, и, раскладывая этот «пасьянс» на столе, продолжил:
— Был наделён редчайшими математическими способностями и удивительной склонностью к всевозможным махинациям и авантюрам. За три с половиной года экстерном закончил с отличием финансово-экономический институт и вскоре защитил диссертацию. Делал весьма успешную карьеру, однако, будучи начальником отдела в Управлении Гострудсберкасс, в 1973 году был арестован за соучастие в известной афере с лотерейными билетами ДОСААФ. По делу проходило — в Ленинграде и Москве — четырнадцать человек, большинство — высокопоставленные работники Минфина, Госкомлотереи и ДОСААФа. Шестерых из них расстреляли, остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения. Лобанов получил пять лет строгого режима, с конфискацией. Заключение отбывал в Коми. Там и познакомился с Монахом, который хотя ещё и не короновался, тем не менее авторитетом был уже общепризнанным. С тех пор — почти четверть века — они не расставались. Лоб являлся не просто другом — может быть, единственным другом — Монаха, он был «казначеем». Причём не только держал кассу, но и вёл всю бухгалтерию Монаха, а это… — Круглов запнулся и слегка пожал плечами, — я думаю, уровень графа Монте-Кристо. Минимум. Вас ведь, очевидно, именно это интересует? — обратился он к Белову.
— Это длительное время не даёт спать подполковнику Никитину из УБЭП, — не без скрытой иронии ответил тот, — и мои коллеги из Управления экономической контрразведки, насколько мне известно, занимаются этой темой. У меня же несколько иной профиль.
— Если вас не очень затруднит, подполковник Круглов, — сверкнул глазами на своего подчинённого Кривошеин, — продолжайте по существу и без вопросительных предложений, по возможности.
— Извините. Так вот, к вопросу о деньгах, судимости Лобанова и его дружбе с Монахом. Дело в том, что у Лобанова почти ничего не конфисковали — ну, за исключением мебели там, да всяких бытовых мелочей. У него просто ничего не нашли: ни денег, ни ценностей. Этим, а так же тем, что среди подсудимых он был самым… нижним чином в «табели о рангах», и объясняется тот факт, что он получил меньше всех, по приговору. Но! Во-первых, дело рассматривалось как групповое, основного организатора так и не удалось выявить. Поэтому, собственно, и мера наказания определялась не столько степенью вины подсудимого, сколько уровнем занимаемой им до ареста должности — замминистра расстреляли среди прочих. Однако, по общему убеждению следователей и по линии Генпрокуратуры, и по линии КГБ, главарь определённо был. Во-вторых, больше половины похищенных средств так и не смогли найти. Притом, что в казну было возвращено больше миллиона рублей! В-третьих…
— Понятно, — перебил генерал, — мысль ясна: Лобанов поделился «кассой» с Монахом, заложив основной фундамент их совместного будущего могущества. Возвращаемся в день сегодняшний!
— Вчера, точнее, позавчера ночью, Лобанов неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры на Васильевском острове. И хотя окончательного акта экспертизы ещё нет, тот факт, что он покончил с собой, а не был убит, у меня лично сомнений не вызывает. Тем не менее, в свете событий последнего времени, я также убеждён, что и эту смерть нельзя считать случайной…
— Ты опять за своё? — снова перебил Кривошеин.
— С вашего разрешения, — обратился к нему Белов, — пусть подполковник выскажется до конца.
— У подполковника, видите ли, в последнее время появился нездоровый интерес к мистике и наметилась тяга к оккультизму, что явно не идёт на пользу делу и вряд ли будет вам интересно.
— Извините, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Круглов, — но я хочу изложить только голые факты, которые объяснить с позиций доисторического материализма довольно сложно. Если б вы смогли помочь мне это сделать, я был бы только признателен.
— Доисторического, говоришь? Ах ты, миляга! — Генерал смерил подчинённого «ласковым, беззлобным» взглядом и перевёл глаза на гостя. — А говорят, у нас демократии мало. Вот вы, полковник, могли бы позволить себе подобную заявочку в разговоре с вашим, куда более молодым, чем я, начальником? Ну давай, сынок, — он вздохнул, — излагай свои голые факты!
— Как известно, в последнее время на преступный мир нашего региона неожиданно обрушилась «смертельная эпидемия». — Хладнокровие подполковника не уступало генеральской сдержанности. — При этом почти во всех случаях смерть носит естественный или, по крайней мере, ненасильственный характер. Помнится, на одном из оперативных совещаний вы, товарищ генерал, даже пошутили по этому поводу, что наконец-то Бог шельму отметил и что если так будет продолжаться, то мы можем вскорости без работы остаться…
— Да уж, — с откровенной иронией изрёк Кривошеин, — этот «голый факт» подтверждаю, было такое.
— Да, товарищ генерал, — парировал Круглов, — это было после того, как стало известно, что Зимин, он же Чара, умер во время операции по поводу перитонита, неожиданно прорвавшегося прямо во время торжества по случаю его пятидесятипятилетия.
Круглов нарисовал на листе бумаги кружок и, надписав его: «Зимин», продолжил:
— А за десять дней до этого, так же неожиданно, от инфаркта умер Баташов. — Второй кружок. — Не прошло и недели, как после зиминских поминок, которые проходили там же, где и юбилей, — на его даче в Комарове, разогретые сотоварищи, отправившись по морозцу, на ночь глядя, на Щучье озеро освежиться, потеряли Ивцова, который фантастическим образом, незаметно для остальных провалился под лёд. Тело его выловили и идентифицировали лишь два месяца спустя. — Новый кружок. — Затем двое — Никешин, он же Гора, и Самсонов, он же Самсон, проживавшие, кстати, в одном доме, — были госпитализированы в НИИ имени Бехтерева с одинаковым диагнозом: отягощённая паранойя. Этот случай хотелось бы выделить особо. Первым привезли Никешина. Однако, несмотря на интенсивную терапию и круглосуточное наблюдение на так называемом «заднем коридоре», на четвёртый день утром он был обнаружен мёртвым в своей постели. Врачи считают, что Никешин умер во сне, от страха. — Очередной кружок. — И в тот же день туда же, в первое отделение института Бехтерева, как я сказал, с аналогичным диагнозом был доставлен его многолетний друг, соратник и сосед Самсонов. Он, на сегодняшний день, ещё жив, но уже более месяца никого не узнаёт, не разговаривает, подобно коматозникам, находится на искусственном кормлении. Короче, абсолютно невменяем. Медики утверждают, что процесс принял необратимый характер. — Кружок. — Чуть больше двух недель назад Косов, он же Ноздря, был застрелен на охоте собственным сыном. Несчастный случай чистой воды. — Ещё один кружок. — И наконец, вот теперь — самоубийство Лобанова. — Опять кружок. — Я бы с удовольствием разделил материалистический взгляд на складывающуюся в итоге ситуацию, товарищ генерал, если бы не одна маленькая деталь, связывающая эти такие разные смерти в единый двойной морской узел…
Подполковник соединил перечёркнутые кружочки между собой, а в центре нарисовал красным фломастером — покрупнее — квадрат и надписал его: «Монах».
— Это — основа основ власти Монаха, его ближний круг… Которого больше просто не существует. И это уже позволяет говорить о том, что перечисленные смерти — не череда совпадений, а вполне очевидная система бандитского передела, чреватого очень серьёзными последствиями.
Кривошеин (давно уже вставший из-за стола и прохаживавшийся по кабинету) остановился у окна и какое-то время молча смотрел на улицу. Затем тихо сказал: «Садись, сынок…», взял на подоконнике пластмассовую леечку и полил великолепный мандарин с аппетитно розовеющими плодами. Только после этого он обернулся, уперев долгий взгляд «глаза в глаза» в Белова, и, вдруг усмехнувшись, по-прежнему тихо произнёс:
— Так вот она, истинная причина вашего визита, полковник?!
Белов кивнул:
— Точно так. И для начала хочу сделать маленькое дополнение к сказанному подполковником, так сказать, последний мазок в нарисованной им, столь наглядной картине.
— Ну да, — «пошутил» генерал, медленно направившись к своему месту за столом, — чутьё мне подсказывает, что ваше маленькое дополнение вкупе с его маленькой деталью создадут гигантскую проблему… — Он сел в кресло и тяжело вздохнул. — Ладно, это я так, ворчу по-стариковски. Продолжайте.
— Позвольте, подполковник, ваш фломастер? — обратился Белов к Круглову и… жирно, крест-накрест перечеркнул красный квадрат в центре нарисованной тем схемы. — Несколько дней назад, — пояснил офицер ФСБ, — в онкологическом центре в Песочной Владимиру Алексеевичу Кушнарёву подтвердили поставленный в городской онкологической больнице диагноз: меланобластома. Копия заключения у меня с собой. — Он достал документ. — Это одна из разновидностей скоротечной формы рака. В Песочной Монах оставаться не захотел и был, по его желанию, переведён в медсанчасть, где два года назад его оперировали по поводу язвы. Там он находится и сейчас, в девятнадцатой палате на терапевтическом отделении, естественно, под круглосуточной охраной своих бойцов.
— Я же говорил… — Однако Кривошеину явно было уже не до шуток. — Значит, нашлась-таки некая сила, оказавшаяся способной расправиться с Монахом. Вот так вот, вдруг, по щучьему велению. А мы — ни сном, ни духом!
— Почему «ни сном, ни духом», товарищ генерал? — возразил Белов. — Если мы порознь, взаимонезависимо и самостоятельно пришли к одному и тому же — почти фантастическому — заключению, значит, наши ведомства вполне дееспособны. У нас, может быть, несколько разнятся взгляды на перспективное развитие событий. В этом смысле, конечно, хотелось бы придти к общему знаменателю и выработать максимально результативный план совместных мероприятий, дабы не допустить дестабилизации складывающейся ситуации, и, по возможности, малой кровью.
— Что вы имеете в виду? — спросил Кривошеин.
— Я имею в виду, товарищ генерал, что бандитский передел, являющийся основной проблемой для вас — РУБОП в целом и подполковника Круглова, в частности, — для моего ведомства вопрос не первостепенный. Рано или поздно это должно было произойти: короли, в том числе и преступные, не бессмертны. Но одно дело, когда они умирают естественным образом: от пули или по болезни, и совсем другое — вот так, как вы точно выразились, по щучьему велению. Сегодня некто расчищает себе путь, избавляясь таким… нетрадиционным методом от своих конкурентов в преступной среде, а завтра ему захочется попробовать себя в политике или на государственном поприще! Почему нет? Аппетит, как известно, приходит во время еды. А тут такой соблазн: сто процентов гарантии, недоказуемости и безнаказанности! Кто ж устоит? И вот не допустить не только малейшего поползновения преступников в этом направлении, а обезвредить их до того, как подобная мысль вообще мелькнёт в их мозгах, — задача, поставленная моим руководством. Так что, развивая аллегорию, товарищ генерал, ваша цель — Емеля, моя — щука, а путь у нас — один…
— Мнда. Видно, мне, с моим «доисторическим» мышлением, и впрямь пора на пенсию.
— Поработаем ещё, товарищ генерал! — откликнулся Круглов и осёкся под начальственным взглядом.
— Как я понимаю, — хмуро адресовался Кривошеин к Белову, — у вас уже разработан какой-то предварительный план?
— Конечно. Только… Как ни крути, а начать следовало бы с Монаха. Но мы даже его палату оборудовать не успели — так всё неожиданно случилось. Телефон он сразу отключил. Лишь через сотовый и пеленгуем, с нулевым КПД. Дважды пытались к нему пробиться — тщетно. Прямо хоть бери у вас ОМОН и штурмуй палату. Законным путём к нему уже не подъедешь — с таким диагнозом. При этом нельзя не отметить: силён. Уже испытывая нешуточные боли, категорически отказывается от инъекций — ну, от морфиносодержащих препаратов. Врач говорит, впервые такое наблюдает. Спрашивает Монаха, почему он так себя истязает, а тот скрипит зубами, но отвечает с улыбкой: «Милый доктор, наркотики — единственное зло, которому не удалось со мной договориться». Только водку пьёт. Да, он, думаю, смог бы дать нам ниточку, за которую можно было потянуть…
— Что ж, — как-то странно, почти через силу, проговорил Кривошеин, — тогда предлагаю прерваться и перенести продолжение нашего «Совета в Филях» на завтра, скажем, на восемнадцать ноль-ноль. Что смотрите, как рябчики на папашу? Поработаю Хоттабычем, уговорили: встречусь с этим … типом. В какой он санчасти?
— Товарищ генерал… — с сомнением начал Белов.
— Давайте адрес! — отрезал тот.
Спустившись по гранитным ступеням здания на Литейном, полковник Белов сразу же свернул налево, за угол и направился к стоящему неподалёку синему «форду». Из машины ему навстречу вышел молодой человек.
— Надеюсь на вас, лейтенант, — вполголоса произнёс Белов и, сев за руль, опустил стекло. — Однако напоминаю: вы имеете дело с крепким профессионалом. Если он что-то учует, не сносить вам обоим головы. Связь — круглосуточная, так что не стесняйтесь меня информировать.
— Ясно, товарищ полковник!
Машина мягко тронулась в сторону Таврического. Проехав пару кварталов, Белов достал трубку:
— Всё в порядке. Да, сегодня… Думаю, часа через два…
А генерал Кривошеин, оставшись один, вновь подошёл к окну да так и застыл, устремив слепой взгляд на улицу. И никак не отреагировал на позывные селектора. Когда же минуту спустя в кабинет осторожно заглянул помощник, Иван Фёдорович, не оборачиваясь, и внешне спокойно проговорил:
— Меня нет и сегодня не будет. И вызови, пожалуйста, мою машину.
Главы 9 — 10
— Так мосты опять разведут!
— Вот и поспешай!
Когда минут через сорок они остановились около его дома на Васильевском, Профессор ещё с полминуты посидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденье и потирая пальцами переносицу.
— Ладно, — произнёс он наконец, как бы встряхнувшись, — счастливо, ребятки. Витя, завтра, то есть уже сегодня, можешь отсыпаться — мне ты не понадобишься. А ты, Лёша, в десять меняешь Арнольда в больнице…
И вдруг без малейшего перехода набросился на водителя:
— Почему опять эта музыка? Выруби радио, когда я говорю!
— Какая музыка, Геннадий Николаевич? Радио выключено, посмотрите!
— Ну, дык, включи, — ответствовал Геннадий Николаевич, выходя из машины.
В сопровождении Лёши-Кингконга он направился к дому, но у самого подъезда остановился и потянул охранника за рукав к большому сухому кусту:
— Смотри, эту сирень я сам посадил. Как она цвела, как благоухала! А нынче засохла почему-то, умерла… Знаешь, как обидно? Всё, идём уже! — приказал он, вероятно, самому себе.
Они поднялись на четвёртый этаж. Осмотрев квартиру, телохранитель пожелал хозяину доброй ночи и, закрыв дверь, быстро спустился к машине.
— Какой-то он в последнее время странный стал, да? — скорее констатируя, нежели спрашивая, изрёк Витя, когда Алексей сел в машину. И, заводя мотор, добавил:
— Как бы у моста торчать не пришлось!
Геннадий Николаевич открыл окно, облокотился на подоконник и, проводив глазами удаляющийся лимузин, покачал головой. Потом вдруг зажмурился и сдавил руками виски, как будто стремясь избавиться от нестерпимой боли. Опять! Опять звучала в ушах эта страшная музыка, эта ненавистная мелодия, сводившая с ума!
Он сделал глубокий вдох, медленно открыл глаза (а музыка звучала всё громче!) и, посмотрев на светлое июньское небо, также медленно перевёл взгляд вниз, на одинокий, серый скелет мёртвого куста сирени. Через мгновение этот куст неожиданно начал расти с неимоверной быстротой, увеличиваться и приближаться.
— Обидно!
Музыка оборвалась звуком упавшего с высоты человеческого тела.
Захлебнувшись темнотой, он ничего этого уже не слышал…
* * *
— Разрешите?В кабинет начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью генерал-майора Кривошеина вошёл человек в штатском.
— Да, полковник, прошу. — Кривошеин поднялся навстречу гостю, и они обменялись рукопожатием. — Так чем же заинтересовал ФСБ отрадный факт смерти очередного уголовного подонка? Не иначе, наследство большое оставил? Присаживайтесь.
Кривошеин нажал кнопку на селекторе.
— Подполковник Круглов, товарищ генерал.
— Олег, ты помнишь, что я тебя жду?
— Так точно, но вы назначили на десять, а сейчас… без семнадцати.
— Добро.
Кривошеин щёлкнул по другой кнопке.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Сейчас подойдёт Круглов, и — у нас совещание.
— Понял. Телефоны тоже перевести?
— Да.
Отключившись от селектора, Кривошеин обернулся к гостю:
— Круглов исполняет обязанности начальника оперативно-следственного отдела, но при этом остаётся лучшим следователем Управления. Мне бы ещё пяток таких, — добавил он с неожиданной теплотой, — и можно спокойно на пенсию. Засиделся. Да, так и что же вас?..
Генерал не успел закончить фразу — в кабинет вошёл подполковник Круглов, высокий, подтянутый, по-спортивному крепкий. Хотя видевшие его впервые находили что-то неприятное, что-то отталкивающее в его внешности, в лице с перебитым носом и белым рубцом на левой скуле, в чересчур пристальном и слишком холодном взгляде.
— Знакомьтесь, господа-товарищи: полковник Белов — из ФСБ, — почти весело произнёс генерал и, после того, как офицеры пожали друг другу руки, уже серьёзно добавил: — Тоже интересуется Лобановым. Так что давай, Олег, всё, что мы имеем на сегодня.
— Лобанов Геннадий Николаевич, он же Лоб, он же Профессор, сорок второго года рождения… — начал Круглов.
Он достал документы и фотографии, принесённые с собой, и, раскладывая этот «пасьянс» на столе, продолжил:
— Был наделён редчайшими математическими способностями и удивительной склонностью к всевозможным махинациям и авантюрам. За три с половиной года экстерном закончил с отличием финансово-экономический институт и вскоре защитил диссертацию. Делал весьма успешную карьеру, однако, будучи начальником отдела в Управлении Гострудсберкасс, в 1973 году был арестован за соучастие в известной афере с лотерейными билетами ДОСААФ. По делу проходило — в Ленинграде и Москве — четырнадцать человек, большинство — высокопоставленные работники Минфина, Госкомлотереи и ДОСААФа. Шестерых из них расстреляли, остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения. Лобанов получил пять лет строгого режима, с конфискацией. Заключение отбывал в Коми. Там и познакомился с Монахом, который хотя ещё и не короновался, тем не менее авторитетом был уже общепризнанным. С тех пор — почти четверть века — они не расставались. Лоб являлся не просто другом — может быть, единственным другом — Монаха, он был «казначеем». Причём не только держал кассу, но и вёл всю бухгалтерию Монаха, а это… — Круглов запнулся и слегка пожал плечами, — я думаю, уровень графа Монте-Кристо. Минимум. Вас ведь, очевидно, именно это интересует? — обратился он к Белову.
— Это длительное время не даёт спать подполковнику Никитину из УБЭП, — не без скрытой иронии ответил тот, — и мои коллеги из Управления экономической контрразведки, насколько мне известно, занимаются этой темой. У меня же несколько иной профиль.
— Если вас не очень затруднит, подполковник Круглов, — сверкнул глазами на своего подчинённого Кривошеин, — продолжайте по существу и без вопросительных предложений, по возможности.
— Извините. Так вот, к вопросу о деньгах, судимости Лобанова и его дружбе с Монахом. Дело в том, что у Лобанова почти ничего не конфисковали — ну, за исключением мебели там, да всяких бытовых мелочей. У него просто ничего не нашли: ни денег, ни ценностей. Этим, а так же тем, что среди подсудимых он был самым… нижним чином в «табели о рангах», и объясняется тот факт, что он получил меньше всех, по приговору. Но! Во-первых, дело рассматривалось как групповое, основного организатора так и не удалось выявить. Поэтому, собственно, и мера наказания определялась не столько степенью вины подсудимого, сколько уровнем занимаемой им до ареста должности — замминистра расстреляли среди прочих. Однако, по общему убеждению следователей и по линии Генпрокуратуры, и по линии КГБ, главарь определённо был. Во-вторых, больше половины похищенных средств так и не смогли найти. Притом, что в казну было возвращено больше миллиона рублей! В-третьих…
— Понятно, — перебил генерал, — мысль ясна: Лобанов поделился «кассой» с Монахом, заложив основной фундамент их совместного будущего могущества. Возвращаемся в день сегодняшний!
— Вчера, точнее, позавчера ночью, Лобанов неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры на Васильевском острове. И хотя окончательного акта экспертизы ещё нет, тот факт, что он покончил с собой, а не был убит, у меня лично сомнений не вызывает. Тем не менее, в свете событий последнего времени, я также убеждён, что и эту смерть нельзя считать случайной…
— Ты опять за своё? — снова перебил Кривошеин.
— С вашего разрешения, — обратился к нему Белов, — пусть подполковник выскажется до конца.
— У подполковника, видите ли, в последнее время появился нездоровый интерес к мистике и наметилась тяга к оккультизму, что явно не идёт на пользу делу и вряд ли будет вам интересно.
— Извините, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Круглов, — но я хочу изложить только голые факты, которые объяснить с позиций доисторического материализма довольно сложно. Если б вы смогли помочь мне это сделать, я был бы только признателен.
— Доисторического, говоришь? Ах ты, миляга! — Генерал смерил подчинённого «ласковым, беззлобным» взглядом и перевёл глаза на гостя. — А говорят, у нас демократии мало. Вот вы, полковник, могли бы позволить себе подобную заявочку в разговоре с вашим, куда более молодым, чем я, начальником? Ну давай, сынок, — он вздохнул, — излагай свои голые факты!
— Как известно, в последнее время на преступный мир нашего региона неожиданно обрушилась «смертельная эпидемия». — Хладнокровие подполковника не уступало генеральской сдержанности. — При этом почти во всех случаях смерть носит естественный или, по крайней мере, ненасильственный характер. Помнится, на одном из оперативных совещаний вы, товарищ генерал, даже пошутили по этому поводу, что наконец-то Бог шельму отметил и что если так будет продолжаться, то мы можем вскорости без работы остаться…
— Да уж, — с откровенной иронией изрёк Кривошеин, — этот «голый факт» подтверждаю, было такое.
— Да, товарищ генерал, — парировал Круглов, — это было после того, как стало известно, что Зимин, он же Чара, умер во время операции по поводу перитонита, неожиданно прорвавшегося прямо во время торжества по случаю его пятидесятипятилетия.
Круглов нарисовал на листе бумаги кружок и, надписав его: «Зимин», продолжил:
— А за десять дней до этого, так же неожиданно, от инфаркта умер Баташов. — Второй кружок. — Не прошло и недели, как после зиминских поминок, которые проходили там же, где и юбилей, — на его даче в Комарове, разогретые сотоварищи, отправившись по морозцу, на ночь глядя, на Щучье озеро освежиться, потеряли Ивцова, который фантастическим образом, незаметно для остальных провалился под лёд. Тело его выловили и идентифицировали лишь два месяца спустя. — Новый кружок. — Затем двое — Никешин, он же Гора, и Самсонов, он же Самсон, проживавшие, кстати, в одном доме, — были госпитализированы в НИИ имени Бехтерева с одинаковым диагнозом: отягощённая паранойя. Этот случай хотелось бы выделить особо. Первым привезли Никешина. Однако, несмотря на интенсивную терапию и круглосуточное наблюдение на так называемом «заднем коридоре», на четвёртый день утром он был обнаружен мёртвым в своей постели. Врачи считают, что Никешин умер во сне, от страха. — Очередной кружок. — И в тот же день туда же, в первое отделение института Бехтерева, как я сказал, с аналогичным диагнозом был доставлен его многолетний друг, соратник и сосед Самсонов. Он, на сегодняшний день, ещё жив, но уже более месяца никого не узнаёт, не разговаривает, подобно коматозникам, находится на искусственном кормлении. Короче, абсолютно невменяем. Медики утверждают, что процесс принял необратимый характер. — Кружок. — Чуть больше двух недель назад Косов, он же Ноздря, был застрелен на охоте собственным сыном. Несчастный случай чистой воды. — Ещё один кружок. — И наконец, вот теперь — самоубийство Лобанова. — Опять кружок. — Я бы с удовольствием разделил материалистический взгляд на складывающуюся в итоге ситуацию, товарищ генерал, если бы не одна маленькая деталь, связывающая эти такие разные смерти в единый двойной морской узел…
Подполковник соединил перечёркнутые кружочки между собой, а в центре нарисовал красным фломастером — покрупнее — квадрат и надписал его: «Монах».
— Это — основа основ власти Монаха, его ближний круг… Которого больше просто не существует. И это уже позволяет говорить о том, что перечисленные смерти — не череда совпадений, а вполне очевидная система бандитского передела, чреватого очень серьёзными последствиями.
Кривошеин (давно уже вставший из-за стола и прохаживавшийся по кабинету) остановился у окна и какое-то время молча смотрел на улицу. Затем тихо сказал: «Садись, сынок…», взял на подоконнике пластмассовую леечку и полил великолепный мандарин с аппетитно розовеющими плодами. Только после этого он обернулся, уперев долгий взгляд «глаза в глаза» в Белова, и, вдруг усмехнувшись, по-прежнему тихо произнёс:
— Так вот она, истинная причина вашего визита, полковник?!
Белов кивнул:
— Точно так. И для начала хочу сделать маленькое дополнение к сказанному подполковником, так сказать, последний мазок в нарисованной им, столь наглядной картине.
— Ну да, — «пошутил» генерал, медленно направившись к своему месту за столом, — чутьё мне подсказывает, что ваше маленькое дополнение вкупе с его маленькой деталью создадут гигантскую проблему… — Он сел в кресло и тяжело вздохнул. — Ладно, это я так, ворчу по-стариковски. Продолжайте.
— Позвольте, подполковник, ваш фломастер? — обратился Белов к Круглову и… жирно, крест-накрест перечеркнул красный квадрат в центре нарисованной тем схемы. — Несколько дней назад, — пояснил офицер ФСБ, — в онкологическом центре в Песочной Владимиру Алексеевичу Кушнарёву подтвердили поставленный в городской онкологической больнице диагноз: меланобластома. Копия заключения у меня с собой. — Он достал документ. — Это одна из разновидностей скоротечной формы рака. В Песочной Монах оставаться не захотел и был, по его желанию, переведён в медсанчасть, где два года назад его оперировали по поводу язвы. Там он находится и сейчас, в девятнадцатой палате на терапевтическом отделении, естественно, под круглосуточной охраной своих бойцов.
— Я же говорил… — Однако Кривошеину явно было уже не до шуток. — Значит, нашлась-таки некая сила, оказавшаяся способной расправиться с Монахом. Вот так вот, вдруг, по щучьему велению. А мы — ни сном, ни духом!
— Почему «ни сном, ни духом», товарищ генерал? — возразил Белов. — Если мы порознь, взаимонезависимо и самостоятельно пришли к одному и тому же — почти фантастическому — заключению, значит, наши ведомства вполне дееспособны. У нас, может быть, несколько разнятся взгляды на перспективное развитие событий. В этом смысле, конечно, хотелось бы придти к общему знаменателю и выработать максимально результативный план совместных мероприятий, дабы не допустить дестабилизации складывающейся ситуации, и, по возможности, малой кровью.
— Что вы имеете в виду? — спросил Кривошеин.
— Я имею в виду, товарищ генерал, что бандитский передел, являющийся основной проблемой для вас — РУБОП в целом и подполковника Круглова, в частности, — для моего ведомства вопрос не первостепенный. Рано или поздно это должно было произойти: короли, в том числе и преступные, не бессмертны. Но одно дело, когда они умирают естественным образом: от пули или по болезни, и совсем другое — вот так, как вы точно выразились, по щучьему велению. Сегодня некто расчищает себе путь, избавляясь таким… нетрадиционным методом от своих конкурентов в преступной среде, а завтра ему захочется попробовать себя в политике или на государственном поприще! Почему нет? Аппетит, как известно, приходит во время еды. А тут такой соблазн: сто процентов гарантии, недоказуемости и безнаказанности! Кто ж устоит? И вот не допустить не только малейшего поползновения преступников в этом направлении, а обезвредить их до того, как подобная мысль вообще мелькнёт в их мозгах, — задача, поставленная моим руководством. Так что, развивая аллегорию, товарищ генерал, ваша цель — Емеля, моя — щука, а путь у нас — один…
— Мнда. Видно, мне, с моим «доисторическим» мышлением, и впрямь пора на пенсию.
— Поработаем ещё, товарищ генерал! — откликнулся Круглов и осёкся под начальственным взглядом.
— Как я понимаю, — хмуро адресовался Кривошеин к Белову, — у вас уже разработан какой-то предварительный план?
— Конечно. Только… Как ни крути, а начать следовало бы с Монаха. Но мы даже его палату оборудовать не успели — так всё неожиданно случилось. Телефон он сразу отключил. Лишь через сотовый и пеленгуем, с нулевым КПД. Дважды пытались к нему пробиться — тщетно. Прямо хоть бери у вас ОМОН и штурмуй палату. Законным путём к нему уже не подъедешь — с таким диагнозом. При этом нельзя не отметить: силён. Уже испытывая нешуточные боли, категорически отказывается от инъекций — ну, от морфиносодержащих препаратов. Врач говорит, впервые такое наблюдает. Спрашивает Монаха, почему он так себя истязает, а тот скрипит зубами, но отвечает с улыбкой: «Милый доктор, наркотики — единственное зло, которому не удалось со мной договориться». Только водку пьёт. Да, он, думаю, смог бы дать нам ниточку, за которую можно было потянуть…
— Что ж, — как-то странно, почти через силу, проговорил Кривошеин, — тогда предлагаю прерваться и перенести продолжение нашего «Совета в Филях» на завтра, скажем, на восемнадцать ноль-ноль. Что смотрите, как рябчики на папашу? Поработаю Хоттабычем, уговорили: встречусь с этим … типом. В какой он санчасти?
— Товарищ генерал… — с сомнением начал Белов.
— Давайте адрес! — отрезал тот.
Спустившись по гранитным ступеням здания на Литейном, полковник Белов сразу же свернул налево, за угол и направился к стоящему неподалёку синему «форду». Из машины ему навстречу вышел молодой человек.
— Надеюсь на вас, лейтенант, — вполголоса произнёс Белов и, сев за руль, опустил стекло. — Однако напоминаю: вы имеете дело с крепким профессионалом. Если он что-то учует, не сносить вам обоим головы. Связь — круглосуточная, так что не стесняйтесь меня информировать.
— Ясно, товарищ полковник!
Машина мягко тронулась в сторону Таврического. Проехав пару кварталов, Белов достал трубку:
— Всё в порядке. Да, сегодня… Думаю, часа через два…
А генерал Кривошеин, оставшись один, вновь подошёл к окну да так и застыл, устремив слепой взгляд на улицу. И никак не отреагировал на позывные селектора. Когда же минуту спустя в кабинет осторожно заглянул помощник, Иван Фёдорович, не оборачиваясь, и внешне спокойно проговорил:
— Меня нет и сегодня не будет. И вызови, пожалуйста, мою машину.
Главы 9 — 10
Неизбывное…
Алексей и Фёдор дружили, можно сказать, с рождения и до смерти. Отцы их были потомственными корабелами, всю жизнь проработавшими на «Адмиралтейских верфях», так что судьба обоих этих питерских пацанов, живших в соседних комнатах большого рабочего общежития, с рождения же была предрешена: пришло время, и они заняли место родителей на родном предприятии.
Фёдор уже работал сменным мастером, когда на его жизненном пути появилась хорошенькая швея с фабрики «Большевичка» Варенька Зотова. Пролетарскую свадьбу играли в общаге, при огромном стечении родных, друзей, соседей, знакомых родных и друзей и друзей соседей и знакомых.
Среди прочих присутствовала на свадьбе и Катюша — младшая сестра невесты, с которой они были погодками. После окончания медучилища она работала в Снегирёвке и готовилась поступать на вечернее в медицинский институт. Алексей как её увидел, так и онемел на весь вечер. A через пару месяцев гости, почти в том же составе, гуляли на новой свадьбе, поздравляя приехавшую из Вологды старушку Зотову со вторым зятем.
Ну и дальше — всё «как положено»: через год, в августе тридцать девятого, Варенька родила Фёдору сына, а ещё через полгода, в самом конце марта, появился пацан и у Катюши с Алексеем. Фабзавком выделил им с родителями целую «квартиру» в общежитии — четыре соседних комнаты с общей кухней! Только обжиться там как следует они не успели…
В военкомате Фёдора и Алексея определили в одну часть. И погибли они тоже в один день. Вначале убили Фёдора, который остался лежать на нейтральной полосе, а ближе к ночи Алексей попытался вытащить оттуда тело друга. Неудачно…
Случилось это в суровом январе сорок второго. Ленинград уже был в блокаде, и похоронок овдовевшие сёстры тогда не получили.
А вскоре разбомбили общежитие, похоронив под развалинами родителей Фёдора. Спускаться в бомбоубежище по десять раз на дню, прячась от бомбёжек и артобстрелов, ослабевшие пожилые люди не могли, поэтому они чередовались, спасая внуков. В тот раз была очередь «стариков» Алексея…
Правда, до весны не дотянули и они. Первым — тихо, во сне — «ушёл» Василий Егорович, а меньше чем через месяц сгинула Мария Игнатьевна: пошла за водой и не вернулась…
Так остались сёстры с двумя малышами одни.
Ещё когда разбомбили общежитие, им выдали ордер на две комнаты в большом старом доме на 2-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами. И работу они нашли неподалёку: Катя — в лазарете, развёрнутом в школьном здании, построенном незадолго до войны на Съездовской, а Варя устроилась контролёром в обувной цех, который находился на углу 3-й линии, в помещении бывшей лютеранской кирхи.
Однако теперь стало очевидно: детей нужно увозить на Большую землю. И что необходимо спешить, тоже было ясно: весна хоть и припозднилась, но март есть март, а до следующей зимы нужно ещё дожить.
Только недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота…»
Варя умерла неожиданно и как-то неправдоподобно, прямо у сестры на глазах.
В тот вечер они натопили «буржуйку» и искупали детей. Ванёк уже посапывал в постели, а полусонного Вовку Катя как раз укутывала, когда её вдруг тихо окликнула Варя.
Катя обернулась. Сестра стояла, держа в руках таз с водой.
— Что случилось, Варенька?
— Возьми, пожалуйста… — попросила та, но уже в следующее мгновение выпустила таз из рук и рухнула на мокрый пол, устремив застывший взгляд в потолок.
Как и большинство женщин блокады, Катя разучилась плакать. И только глубокий вдох, вернувшийся на выдохе стоном, тяжёлым сгустком повис в остывающем пространстве комнаты…
Словно сомнамбула, уложив спящих детей рядышком, вышла Катя в коридор, стукнула в дверь соседки:
— Валентина Андреевна!
— Заходи, Катюша.
Она вошла.
— Заночуйте сегодня у нас, с мальчишками.
— Ты что, дежуришь? А Варя?
— Нет, на дежурство мне утром, — монотонно ответила Катя. — А сейчас нужно Варю — на Голодай…[6]
Соседка тихо ойкнула и запричитала:
— Идём, родимая, идём…
— Слышала новость? — затараторила Настенька, забыв поздороваться. — У Виктора Николаича невестку осколком убило. Представляешь? Внучке трёх лет нет, а уже — круглая сирота, на сына-то похоронка ещё осенью пришла! Ой, мамочки, а что у тебя с руками-то?!
Катя посмотрела на свои окровавленные, как будто изрезанные ладони, хотела что-то ответить и… провалилась в темноту.
Очнулась она на кушетке, за ширмой, укрытая стареньким пледом, выручавшим обычно во время ночных дежурств. Забинтованные руки пекло огнём, в висках стучало. Лёжа с закрытыми глазами, Катя слушала, что происходит вокруг. Канонада была почти не слышна. Кто-то здесь, за ширмой, разговаривая вполголоса, вёл приём раненых: делал инъекции, перевязки, чистил и дезинфицировал раны. Настя? Нет, не она, но голос знакомый… Да это же Антонина, операционная сестра! Почему вдруг она здесь? Где Настя, Аня?
Катя скинула плед и села, прислушиваясь. Затем не без труда сунула ноги в свои бежевые бурки (предмет зависти всего госпиталя) и, улучив момент, вышла из-за ширмы. Она рассчитала правильно: Тоня как раз закончила очередную перевязку и, отпустив раненого, делала запись в журнале.
— Проснулась? — Она отложила ручку, встала и подошла к Кате. — Ну, как ты? Получше? Почти сутки проспала!
— Как сутки?! — встрепенулась Катя.
— Спокойно, не паникуй…
— Какое «не паникуй», когда у меня дети брошены!
— Подобраны дети, подобраны! Я ж говорю, успокойся. Настя вчера была у тебя дома, всё выяснила у соседки и сообщила Старшей. Та посомневалась, но потом, всё-таки, доложила Виктору Николаевичу. Он распорядился детей сюда забрать. Они сейчас в служебке с Настей. Его внучка тоже там. А тебе Главный велел, как очухаешься, сразу к нему.
Кабинет главврача находился на втором этаже, почти напротив лестницы. Немного отдышавшись, Катя постучала в дверь, но ответа не получила. Она постучала снова и, услышав на сей раз короткое «да-да!», вошла.
Виктор Николаевич сидел за письменным столом, сцепив руки и подперев ими голову. На бледном лбу розовело, постепенно исчезая, пятно, глаза глубоко ввалились, лицо покрыто серебристой щетиной… Ни разу ещё Катя не видела его таким осунувшимся и измождённым, никогда не замечала, что он ведь уже очень пожилой и не совсем здоровый человек.
— А-а-а… Вот и вы, — устало произнёс он и, не меняя позы, указал глазами на чёрный кожаный диван у стены. — Присаживайтесь.
Катя села.
— Времени у нас совсем мало, — продолжил главврач, — так что я сразу к делу. Через… — он взглянул на часы, — четыре с небольшим часа на Большую землю уходят три машины с детьми. В одной из них не хватает сопровождающего. Он… Она… погибла два дня назад. Поэтому поедете вы с вашими детишками. Здесь от вас — с такими руками — всё равно пользы мало. Кстати, что случилось с руками?
Онемевшая от радостной неожиданности Катя не сразу расслышала вопрос.
— С руками? — рефреном отозвалась она, взглянув на свои забинтованные ладони и кисти. — А, это — верёвка. От санок… с сестрой.
Виктор Николаевич тяжело поднялся, обошёл вокруг стола и присел рядом на диван.
— У меня к вам ещё и личная просьба. Большая…— он запнулся, подыскивая слова.
Катя поняла. Она коснулась его руки и, ласково заглянув в лицо, тихо спросила:
Фёдор уже работал сменным мастером, когда на его жизненном пути появилась хорошенькая швея с фабрики «Большевичка» Варенька Зотова. Пролетарскую свадьбу играли в общаге, при огромном стечении родных, друзей, соседей, знакомых родных и друзей и друзей соседей и знакомых.
Среди прочих присутствовала на свадьбе и Катюша — младшая сестра невесты, с которой они были погодками. После окончания медучилища она работала в Снегирёвке и готовилась поступать на вечернее в медицинский институт. Алексей как её увидел, так и онемел на весь вечер. A через пару месяцев гости, почти в том же составе, гуляли на новой свадьбе, поздравляя приехавшую из Вологды старушку Зотову со вторым зятем.
Ну и дальше — всё «как положено»: через год, в августе тридцать девятого, Варенька родила Фёдору сына, а ещё через полгода, в самом конце марта, появился пацан и у Катюши с Алексеем. Фабзавком выделил им с родителями целую «квартиру» в общежитии — четыре соседних комнаты с общей кухней! Только обжиться там как следует они не успели…
В военкомате Фёдора и Алексея определили в одну часть. И погибли они тоже в один день. Вначале убили Фёдора, который остался лежать на нейтральной полосе, а ближе к ночи Алексей попытался вытащить оттуда тело друга. Неудачно…
Случилось это в суровом январе сорок второго. Ленинград уже был в блокаде, и похоронок овдовевшие сёстры тогда не получили.
А вскоре разбомбили общежитие, похоронив под развалинами родителей Фёдора. Спускаться в бомбоубежище по десять раз на дню, прячась от бомбёжек и артобстрелов, ослабевшие пожилые люди не могли, поэтому они чередовались, спасая внуков. В тот раз была очередь «стариков» Алексея…
Правда, до весны не дотянули и они. Первым — тихо, во сне — «ушёл» Василий Егорович, а меньше чем через месяц сгинула Мария Игнатьевна: пошла за водой и не вернулась…
Так остались сёстры с двумя малышами одни.
Ещё когда разбомбили общежитие, им выдали ордер на две комнаты в большом старом доме на 2-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами. И работу они нашли неподалёку: Катя — в лазарете, развёрнутом в школьном здании, построенном незадолго до войны на Съездовской, а Варя устроилась контролёром в обувной цех, который находился на углу 3-й линии, в помещении бывшей лютеранской кирхи.
Однако теперь стало очевидно: детей нужно увозить на Большую землю. И что необходимо спешить, тоже было ясно: весна хоть и припозднилась, но март есть март, а до следующей зимы нужно ещё дожить.
Только недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота…»
Варя умерла неожиданно и как-то неправдоподобно, прямо у сестры на глазах.
В тот вечер они натопили «буржуйку» и искупали детей. Ванёк уже посапывал в постели, а полусонного Вовку Катя как раз укутывала, когда её вдруг тихо окликнула Варя.
Катя обернулась. Сестра стояла, держа в руках таз с водой.
— Что случилось, Варенька?
— Возьми, пожалуйста… — попросила та, но уже в следующее мгновение выпустила таз из рук и рухнула на мокрый пол, устремив застывший взгляд в потолок.
Как и большинство женщин блокады, Катя разучилась плакать. И только глубокий вдох, вернувшийся на выдохе стоном, тяжёлым сгустком повис в остывающем пространстве комнаты…
Словно сомнамбула, уложив спящих детей рядышком, вышла Катя в коридор, стукнула в дверь соседки:
— Валентина Андреевна!
— Заходи, Катюша.
Она вошла.
— Заночуйте сегодня у нас, с мальчишками.
— Ты что, дежуришь? А Варя?
— Нет, на дежурство мне утром, — монотонно ответила Катя. — А сейчас нужно Варю — на Голодай…[6]
Соседка тихо ойкнула и запричитала:
— Идём, родимая, идём…
* * *
В госпиталь Катя не опоздала, даже пришла немного раньше. Но, войдя в перевязочную и опустившись на стул у двери, вдруг почувствовала, что теперь вряд ли сможет встать.— Слышала новость? — затараторила Настенька, забыв поздороваться. — У Виктора Николаича невестку осколком убило. Представляешь? Внучке трёх лет нет, а уже — круглая сирота, на сына-то похоронка ещё осенью пришла! Ой, мамочки, а что у тебя с руками-то?!
Катя посмотрела на свои окровавленные, как будто изрезанные ладони, хотела что-то ответить и… провалилась в темноту.
Очнулась она на кушетке, за ширмой, укрытая стареньким пледом, выручавшим обычно во время ночных дежурств. Забинтованные руки пекло огнём, в висках стучало. Лёжа с закрытыми глазами, Катя слушала, что происходит вокруг. Канонада была почти не слышна. Кто-то здесь, за ширмой, разговаривая вполголоса, вёл приём раненых: делал инъекции, перевязки, чистил и дезинфицировал раны. Настя? Нет, не она, но голос знакомый… Да это же Антонина, операционная сестра! Почему вдруг она здесь? Где Настя, Аня?
Катя скинула плед и села, прислушиваясь. Затем не без труда сунула ноги в свои бежевые бурки (предмет зависти всего госпиталя) и, улучив момент, вышла из-за ширмы. Она рассчитала правильно: Тоня как раз закончила очередную перевязку и, отпустив раненого, делала запись в журнале.
— Проснулась? — Она отложила ручку, встала и подошла к Кате. — Ну, как ты? Получше? Почти сутки проспала!
— Как сутки?! — встрепенулась Катя.
— Спокойно, не паникуй…
— Какое «не паникуй», когда у меня дети брошены!
— Подобраны дети, подобраны! Я ж говорю, успокойся. Настя вчера была у тебя дома, всё выяснила у соседки и сообщила Старшей. Та посомневалась, но потом, всё-таки, доложила Виктору Николаевичу. Он распорядился детей сюда забрать. Они сейчас в служебке с Настей. Его внучка тоже там. А тебе Главный велел, как очухаешься, сразу к нему.
Кабинет главврача находился на втором этаже, почти напротив лестницы. Немного отдышавшись, Катя постучала в дверь, но ответа не получила. Она постучала снова и, услышав на сей раз короткое «да-да!», вошла.
Виктор Николаевич сидел за письменным столом, сцепив руки и подперев ими голову. На бледном лбу розовело, постепенно исчезая, пятно, глаза глубоко ввалились, лицо покрыто серебристой щетиной… Ни разу ещё Катя не видела его таким осунувшимся и измождённым, никогда не замечала, что он ведь уже очень пожилой и не совсем здоровый человек.
— А-а-а… Вот и вы, — устало произнёс он и, не меняя позы, указал глазами на чёрный кожаный диван у стены. — Присаживайтесь.
Катя села.
— Времени у нас совсем мало, — продолжил главврач, — так что я сразу к делу. Через… — он взглянул на часы, — четыре с небольшим часа на Большую землю уходят три машины с детьми. В одной из них не хватает сопровождающего. Он… Она… погибла два дня назад. Поэтому поедете вы с вашими детишками. Здесь от вас — с такими руками — всё равно пользы мало. Кстати, что случилось с руками?
Онемевшая от радостной неожиданности Катя не сразу расслышала вопрос.
— С руками? — рефреном отозвалась она, взглянув на свои забинтованные ладони и кисти. — А, это — верёвка. От санок… с сестрой.
Виктор Николаевич тяжело поднялся, обошёл вокруг стола и присел рядом на диван.
— У меня к вам ещё и личная просьба. Большая…— он запнулся, подыскивая слова.
Катя поняла. Она коснулась его руки и, ласково заглянув в лицо, тихо спросила: