Страница:
«Вот такой он, капитализм, – рассуждал Максим. – Только попытаешься его понять, впустить в тело, так он сразу становится еще более ужасным, чем раньше».
Двух принятых на работу грузчиков так никто и не видел. Где-то по подвалам прятались. Ну да ладно, фуры сейчас пореже стали приходить. Всего одна за два-три дня. Ерунда.
Каждое утро и каждый вечер – планерка.
– Радостное известие у меня для вас, ребятушки! – объявил директор. – С завтрашнего дня в связи с большим наплывом покупателей продляем рабочий день на два часа. И отменяем выходные. Это даст вам возможность заработать еще больше денег.
Понуро молчат работнички.
– Неужели вы не рады? – изумился он. – Неужели вы устроились сюда номер отбывать, а не деньги зарабатывать?
– Ура… – пронеслось робко по рядам.
– Вот так-то.
Вскоре продавцы стали от покупателей прятаться. Один в холодильник залезет, другой – в стиральную машину, третий рубашку снимет и полы ей натирает – вроде как уборщик.
– Где продавцы! – носилась по магазину озверевшая толпа покупателей. – Вы продавец? – спрашивали друг у друга.
– Нет, нет, что вы! – испуганно отвечали заподозренные в причастности к торговле граждане.
Один замешкался ответить, за продавца его приняли.
– Выписывай стиральную машину! – за грудки взяли.
– Какой музыкальный центр больше басов качает? – за штанины хватают.
– Мы у вас вчера телевизор взяли, а как его обменять можно? – канючат.
– Да не продавец я, не продавец! – кричал истошно парень.
– Не ври, сволочь! Попался, не сбежишь теперь.
А Максиму совесть не позволяла прятаться. Он и так уже зол на себя до чертиков был из-за этой совести. Понимал всем нутром, что используют его капиталистические силы зла, безбожно используют, выжимая все жизненные соки, а совесть все равно не позволяла от людей скрываться.
– Я продавец! – говорил он, выходя к людям.
Те замирали, словно не веря в храбрость человека, который сам, добровольно выступил вперед и назвался продавцом.
А потом – потом неслись на него, раскинув руки и вопя о своих желаниях и проблемах.
И пахал он, пахал, пахал…
Совесть – она такая. Именно на совестливых капиталисты и выезжают.
По ночам удавалось почитать.
«Тяжелый труд малолетних, ночной труд, вредные для здоровья производства, ужасные условия жизни, низкая оплата труда – вот лицо современной мануфактуры», – писал Маркс.
Сердце отзывалось болезненным сжатием, означавшим понимание и согласие.
За свободу!
Братец Дениска и сестрица Настена
Переход Максима через Уральские горы
В Ека-ека-ека-теринбурге
Агитатор
Двух принятых на работу грузчиков так никто и не видел. Где-то по подвалам прятались. Ну да ладно, фуры сейчас пореже стали приходить. Всего одна за два-три дня. Ерунда.
Каждое утро и каждый вечер – планерка.
– Радостное известие у меня для вас, ребятушки! – объявил директор. – С завтрашнего дня в связи с большим наплывом покупателей продляем рабочий день на два часа. И отменяем выходные. Это даст вам возможность заработать еще больше денег.
Понуро молчат работнички.
– Неужели вы не рады? – изумился он. – Неужели вы устроились сюда номер отбывать, а не деньги зарабатывать?
– Ура… – пронеслось робко по рядам.
– Вот так-то.
Вскоре продавцы стали от покупателей прятаться. Один в холодильник залезет, другой – в стиральную машину, третий рубашку снимет и полы ей натирает – вроде как уборщик.
– Где продавцы! – носилась по магазину озверевшая толпа покупателей. – Вы продавец? – спрашивали друг у друга.
– Нет, нет, что вы! – испуганно отвечали заподозренные в причастности к торговле граждане.
Один замешкался ответить, за продавца его приняли.
– Выписывай стиральную машину! – за грудки взяли.
– Какой музыкальный центр больше басов качает? – за штанины хватают.
– Мы у вас вчера телевизор взяли, а как его обменять можно? – канючат.
– Да не продавец я, не продавец! – кричал истошно парень.
– Не ври, сволочь! Попался, не сбежишь теперь.
А Максиму совесть не позволяла прятаться. Он и так уже зол на себя до чертиков был из-за этой совести. Понимал всем нутром, что используют его капиталистические силы зла, безбожно используют, выжимая все жизненные соки, а совесть все равно не позволяла от людей скрываться.
– Я продавец! – говорил он, выходя к людям.
Те замирали, словно не веря в храбрость человека, который сам, добровольно выступил вперед и назвался продавцом.
А потом – потом неслись на него, раскинув руки и вопя о своих желаниях и проблемах.
И пахал он, пахал, пахал…
Совесть – она такая. Именно на совестливых капиталисты и выезжают.
По ночам удавалось почитать.
«Тяжелый труд малолетних, ночной труд, вредные для здоровья производства, ужасные условия жизни, низкая оплата труда – вот лицо современной мануфактуры», – писал Маркс.
Сердце отзывалось болезненным сжатием, означавшим понимание и согласие.
За свободу!
За первый месяц продавцы зарплату не получили. Даже остались должны. Потому что из магазина загадочным образом пропала стиральная машина, холодильник, три телевизора, четыре музыкальных центра, семь видеомагнитофонов и три видеокамеры.
Сами виноваты – недосмотрели. Законы капитализма – придется расплачиваться рублем.
На второй месяц – такая же история.
И на третий.
Долг каждого из продавцов уже за сто тысяч рублей перевалил. Как расплачиваться – никто не знает. Директор ввел концлагерный режим: никого из сотрудников за территорию магазина не выпускать. Даже на ночь. Все здесь и днюют, и ночуют. По пирожку в день выдает. В долг записывает.
У магазина оцепление выставил с дубинками. Стоит кому наружу выбежать, его догоняют, дубинками мочат и обратно в магазин закидывают.
– Я не продавец! – кричит несчастный. – Я покупатель! Просто у меня такая же белая рубашка, как у продавцов.
– Не ври нам! – дубасят его церберы.
– Да правду я говорю, правду! – рыдает человек.
И действительно – увеличилось количество продавцов. Ну а что поделаешь – приходилось и новеньким, случайным людям, охранниками пойманным, в работу впрягаться.
Идут месяцы, ничего не приносят карательные меры, все равно товар бесследно исчезает. Долг продавцов уже к тремстам тысячам на брата приближается. Стали люди понимать, что в вечную кабалу попали.
– Друзья! – вскочив на стиральную машину, закричал на весь магазин Максим. – Товарищи!
Обессилевшие продавцы остановились и подняли на него усталые глаза.
– Больше так продолжаться не может! – махал он руками и, сверкая глазами, вглядывался в понурые лица. – В двадцать первом веке мы попали в настоящее рабство. В угоду капиталистической жажде обогащения нас превратили в безмолвный скот. Нами понукают, над нами издеваются, на наших телах уже давно выжжено невидимое клеймо, свидетельствующее о нашем закабалении.
Засветились у продавцов глаза. Стали выпрямляться спины.
– Обманом, подлым обманом, – изливал душу Максим, – завладели нами невидимые эксплуататоры. С первого дня мы не получили ни копейки, и долги наши – подло сфабрикованные долги – настолько велики, что нам за всю жизнь не расплатиться с ними.
– Точно! – крикнул кто-то в ответ.
– Правильно говоришь! – донеслось из другого угла.
– Хватит терпеть!
Максим аж искрами сыплет:
– Неужели мы молчаливо будем дожидаться своей смерти? А, я вас спрашиваю?! Нам совершенно нечего терять, зато впереди, там, за оцеплением, – свобода! Так давайте же прорвемся к ней, братья! Давайте свергнем ненавистное директорское иго! Давайте освободимся наконец!
– За свободу!!! – завопили осмелевшие продавцы. – Вперед, на штурм!
А в зал вперевалочку директор заявился.
– Это что это за беспорядки такие? – возмущенно оглядел территорию. – Хотите, подлецы ленивые, чтобы я вам еще штрафы выписал?
Схватил Максим видеомагнитофон с полки и крикнул:
– Бей его, гада!
И магнитофоном тем прямо в директорскую морду запустил. Хорош удар! Опрокинулся директор, на спину шмякнулся. Набросились на него продавцы и всей подручной техникой валтузить начали.
– На тебе, изверг! – лупят его. – Получи, эксплуататор!
Завалили наконец холодильниками. Только кровавое пятно под ними расползается.
– Охранники на нас идут! – заметил Максим передвижение церберов. – Выстраиваем оборону. Дверной проход узкий, словно Фермопильский проход. Забрасывайте их пылесосами, спартанцы!
Полетели в охранников пылесосы. Одна разбитая голова, другая. Не прорваться душителям свободы, отступают.
– Хорошо! – кричит Максим. – Молодцы! Братва, тараньте стекла стиральными машинами!
Хватают продавцы стиральные машины, волокут их к окнам и прямо в стекло врезают. Сыпятся на пол осколки.
– Есть проходы! – голосит Максим. – Вооружаемся ножами и скалками из посудного отдела и всем скопом вываливаемся на улицу! Организованно! Друг другу помогаем!
Выбрались на улицу продавцы. Струсившие охранники еще в оцеплении стоят.
– Вперед, на врагов! – завопил Максим. – Режь капиталистических псов! Свобода или смерть!
– Ура-а-а-а!!! – выдали громогласно продавцы и лавиной понеслись на охранников.
Сторона дрогнула. Побежали гнусные часовые эксплуатации и частной собственности. Позорно побежали. А продавцы их догоняют и бьют, бьют. От души прикладываются.
Как-то само собой запелось.
– Ве-е-есь мир насилья мы разрушим!!! – радостные от победы, от собственного освобождения, от того, что смогли сбросить ярмо, заголосили продавцы. – До основанья, а зате-е-ем… Мы наш, мы новый мир постро-о-им…
Но тут милицейские сирены завыли, из машин люди в камуфляжной форме и с автоматами стали выскакивать.
«Не справимся, – лихорадочно вертелось у Максима в голове. – Идти против автоматов – самоубийство».
– Врассыпную, братцы! – отдал он команду. – Всем удачи! Еще встретимся.
Бросились продавцы кто куда. Над головами пули засвистели. Максим почувствовал толчок в плечо, а потом на бегу стал наблюдать красивую картину: на плече его растекалось, все более увеличиваясь, алое пятно.
«Ранен», – с удовлетворением подумал он.
Видимого ущерба рана не принесла. По спине колотила котомка с книгой Маркса. Он пробежал несколько кварталов, свернул в подворотню, перепрыгнул через деревянный забор и увидел перед собой остов строящегося здания. Людей поблизости не наблюдалось.
В здании он затаился на груде строительного мусора. Сердце радостно колотилось.
«Организованной борьбой можно добиваться результата, – проносились мысли. – Теперь я понимаю, что бороться нужно, что бороться необходимо. Есть в людях сила, есть злоба, чтобы свергнуть этот бесчеловечный строй! Надо собирать команду, дружину, войско – и завоевывать власть. Это реально, это вполне реально».
Белой казенной рубашкой он перевязал рану. Ночь отлежался на стройке.
Сами виноваты – недосмотрели. Законы капитализма – придется расплачиваться рублем.
На второй месяц – такая же история.
И на третий.
Долг каждого из продавцов уже за сто тысяч рублей перевалил. Как расплачиваться – никто не знает. Директор ввел концлагерный режим: никого из сотрудников за территорию магазина не выпускать. Даже на ночь. Все здесь и днюют, и ночуют. По пирожку в день выдает. В долг записывает.
У магазина оцепление выставил с дубинками. Стоит кому наружу выбежать, его догоняют, дубинками мочат и обратно в магазин закидывают.
– Я не продавец! – кричит несчастный. – Я покупатель! Просто у меня такая же белая рубашка, как у продавцов.
– Не ври нам! – дубасят его церберы.
– Да правду я говорю, правду! – рыдает человек.
И действительно – увеличилось количество продавцов. Ну а что поделаешь – приходилось и новеньким, случайным людям, охранниками пойманным, в работу впрягаться.
Идут месяцы, ничего не приносят карательные меры, все равно товар бесследно исчезает. Долг продавцов уже к тремстам тысячам на брата приближается. Стали люди понимать, что в вечную кабалу попали.
– Друзья! – вскочив на стиральную машину, закричал на весь магазин Максим. – Товарищи!
Обессилевшие продавцы остановились и подняли на него усталые глаза.
– Больше так продолжаться не может! – махал он руками и, сверкая глазами, вглядывался в понурые лица. – В двадцать первом веке мы попали в настоящее рабство. В угоду капиталистической жажде обогащения нас превратили в безмолвный скот. Нами понукают, над нами издеваются, на наших телах уже давно выжжено невидимое клеймо, свидетельствующее о нашем закабалении.
Засветились у продавцов глаза. Стали выпрямляться спины.
– Обманом, подлым обманом, – изливал душу Максим, – завладели нами невидимые эксплуататоры. С первого дня мы не получили ни копейки, и долги наши – подло сфабрикованные долги – настолько велики, что нам за всю жизнь не расплатиться с ними.
– Точно! – крикнул кто-то в ответ.
– Правильно говоришь! – донеслось из другого угла.
– Хватит терпеть!
Максим аж искрами сыплет:
– Неужели мы молчаливо будем дожидаться своей смерти? А, я вас спрашиваю?! Нам совершенно нечего терять, зато впереди, там, за оцеплением, – свобода! Так давайте же прорвемся к ней, братья! Давайте свергнем ненавистное директорское иго! Давайте освободимся наконец!
– За свободу!!! – завопили осмелевшие продавцы. – Вперед, на штурм!
А в зал вперевалочку директор заявился.
– Это что это за беспорядки такие? – возмущенно оглядел территорию. – Хотите, подлецы ленивые, чтобы я вам еще штрафы выписал?
Схватил Максим видеомагнитофон с полки и крикнул:
– Бей его, гада!
И магнитофоном тем прямо в директорскую морду запустил. Хорош удар! Опрокинулся директор, на спину шмякнулся. Набросились на него продавцы и всей подручной техникой валтузить начали.
– На тебе, изверг! – лупят его. – Получи, эксплуататор!
Завалили наконец холодильниками. Только кровавое пятно под ними расползается.
– Охранники на нас идут! – заметил Максим передвижение церберов. – Выстраиваем оборону. Дверной проход узкий, словно Фермопильский проход. Забрасывайте их пылесосами, спартанцы!
Полетели в охранников пылесосы. Одна разбитая голова, другая. Не прорваться душителям свободы, отступают.
– Хорошо! – кричит Максим. – Молодцы! Братва, тараньте стекла стиральными машинами!
Хватают продавцы стиральные машины, волокут их к окнам и прямо в стекло врезают. Сыпятся на пол осколки.
– Есть проходы! – голосит Максим. – Вооружаемся ножами и скалками из посудного отдела и всем скопом вываливаемся на улицу! Организованно! Друг другу помогаем!
Выбрались на улицу продавцы. Струсившие охранники еще в оцеплении стоят.
– Вперед, на врагов! – завопил Максим. – Режь капиталистических псов! Свобода или смерть!
– Ура-а-а-а!!! – выдали громогласно продавцы и лавиной понеслись на охранников.
Сторона дрогнула. Побежали гнусные часовые эксплуатации и частной собственности. Позорно побежали. А продавцы их догоняют и бьют, бьют. От души прикладываются.
Как-то само собой запелось.
– Ве-е-есь мир насилья мы разрушим!!! – радостные от победы, от собственного освобождения, от того, что смогли сбросить ярмо, заголосили продавцы. – До основанья, а зате-е-ем… Мы наш, мы новый мир постро-о-им…
Но тут милицейские сирены завыли, из машин люди в камуфляжной форме и с автоматами стали выскакивать.
«Не справимся, – лихорадочно вертелось у Максима в голове. – Идти против автоматов – самоубийство».
– Врассыпную, братцы! – отдал он команду. – Всем удачи! Еще встретимся.
Бросились продавцы кто куда. Над головами пули засвистели. Максим почувствовал толчок в плечо, а потом на бегу стал наблюдать красивую картину: на плече его растекалось, все более увеличиваясь, алое пятно.
«Ранен», – с удовлетворением подумал он.
Видимого ущерба рана не принесла. По спине колотила котомка с книгой Маркса. Он пробежал несколько кварталов, свернул в подворотню, перепрыгнул через деревянный забор и увидел перед собой остов строящегося здания. Людей поблизости не наблюдалось.
В здании он затаился на груде строительного мусора. Сердце радостно колотилось.
«Организованной борьбой можно добиваться результата, – проносились мысли. – Теперь я понимаю, что бороться нужно, что бороться необходимо. Есть в людях сила, есть злоба, чтобы свергнуть этот бесчеловечный строй! Надо собирать команду, дружину, войско – и завоевывать власть. Это реально, это вполне реально».
Белой казенной рубашкой он перевязал рану. Ночь отлежался на стройке.
Братец Дениска и сестрица Настена
Летит Денис на Дальний Восток, в город Биробиджан, столицу Еврейской автономной области. Открывает здесь его предприятие представительство. А Денис – подумать только! – назначен директором филиала.
– Хорошо ты работал, – напутствовал его генеральный, – полезно. Сейчас новые горизонты перед нами открываются, новые задачи встают. Будем Дальний Восток завоевывать, хочу тебя туда направить. Опыт у тебя есть, сейчас с любой работой справишься. Но смотри, облажаешься – ноги выдерну. Выбирай, куда бы отправиться хотел.
А Денис, ни секунды не раздумывая, выдал:
– Биробиджан.
Он насчет этого города свои планы имел. К евреям ему хотелось. Любил он их очень.
Задачи перед филиалом торговые. Продукцию продвигать, рынок завоевывать. Летит Денис в самолете, гордый – до чертиков, даже жопа светится, а все равно волнительно. Трясет его. Держит он на коленях книжку и иврит учит. Ну, чтобы евреи за своего приняли.
Настя склонилась над швейной машинкой и строчит оборку. Машина древняя, плохенькая, вот-вот кранты ей настанут, но работу тоже делать надо. Уф, готово!
Встает она, подходит с платьицем, что воспитанницы работного дома для кукол шьют, к наставнице, госпоже Симаковой, и робко протягивает выполненную работу.
– А, Настька! – поворачивается та на шаги. – Соизволила наконец к десяти утра одно платье сшить. Три часа, как работа идет, а она лишь первое сделала!
– Простите, госпожа, там очень аккуратно надо было.
– Ну, что тут у тебя?
Платьице сшито на загляденье. Красивое, ажурное. Настена – одна из лучших швей, но не говорить же ей об этом. Вдруг возгордится и закапризничает.
– Ой ты господи! – вскидывает руками госпожа Симакова. – Ну опять туфта какая-то! Ну сколько раз вам говорить, как вот эти складки обшивать надо. А, сколько раз я вам это говорила? Сколько показывала? Ты думаешь, богатые тетеньки станут покупать для своих детей кукол, которые одеты в такие дрянные платья?
– Простите меня, – опускает голову Настя. На глазах ее слезы. – Я сейчас же все переделаю, – тянет она руки к платью.
– Ступай! – отталкивает ее наставница. – Сама все переделаю. Учишь вас, учишь, бестолочей! Придется из зарплаты удержать за брак.
– Шолом! – приветствует Денис встречающую его челядь. – Шолом алейхем!
Челядь недоуменно смотрит большими глазами друг на друга. «Вот мы попались! – словно говорят их понурые взгляды. – Настоящего еврея над нами поставили! Теперь пахать будем, как Ясир Арафат».
– Кхм, кхм, – покашливает один в кулачок. – Вы знаете, Денис Тимофеевич… Несмотря на то, что это Еврейская автономная область, здесь на иврите никто не говорит.
– На самом деле? – изумлен Денис.
Это одно из самых больших открытий в его жизни.
«Милый братец мой Максимка, – слюнявит Настя карандаш и под светом керосиновой лампы выводит кривые буквы на обрывке бумаги, – пишет тебе сестренка Настенушка. Живу я хорошо. И мама живет хорошо. И Дениска тоже. Про Вовку мы давно ничего не слышали, а от папы как не было никаких вестей, так и нет. Только о тебе сердце ноет, братик мой милый! Почему сестру не навещаешь, почему забыл о Насте? Или, может, ты работаешь не покладая рук и тебе некогда мне написать? Приезжай ко мне, милый мой Максимка! Очень я хочу с тобой повидаться, аж болею вся. Или напиши хотя бы, потому что сил нет жить в неведении».
Она складывает бумажку вчетверо и подписывает: «Брату Максиму».
– Кто это тут керосин жжет? – слышится истеричный голос госпожи Симаковой. – Сейчас на месте прибью!
Настя быстро задувает лампу, ныряет под одеяло и замирает.
– Ну что, начнем совещание, – негромко говорит Денис (негромко – это специально, так надо) и следит за реакцией сотрудников.
Сотрудники напряжены и собраны. У каждого в руках ручка, на столе – блокноты. Они ждут распоряжений.
«Вот она, власть над людьми! – демонически хохочет в душе Денис. – Вот оно, торжество!»
– Сначала поговорим о маркетинговой политике… – многозначительно бросает он.
Пять утра, нещадно звенит будильник.
– Подъем! Подъем! – разносится по коридорам работного дома.
Дети бегут на улицу к умывальникам.
Настя подбегает к забору, просовывает руку сквозь прутья и опускает незапечатанное письмо в почтовый ящик.
– Не подведи меня, Максимка! – шепчет она.
– Хорошо ты работал, – напутствовал его генеральный, – полезно. Сейчас новые горизонты перед нами открываются, новые задачи встают. Будем Дальний Восток завоевывать, хочу тебя туда направить. Опыт у тебя есть, сейчас с любой работой справишься. Но смотри, облажаешься – ноги выдерну. Выбирай, куда бы отправиться хотел.
А Денис, ни секунды не раздумывая, выдал:
– Биробиджан.
Он насчет этого города свои планы имел. К евреям ему хотелось. Любил он их очень.
Задачи перед филиалом торговые. Продукцию продвигать, рынок завоевывать. Летит Денис в самолете, гордый – до чертиков, даже жопа светится, а все равно волнительно. Трясет его. Держит он на коленях книжку и иврит учит. Ну, чтобы евреи за своего приняли.
Настя склонилась над швейной машинкой и строчит оборку. Машина древняя, плохенькая, вот-вот кранты ей настанут, но работу тоже делать надо. Уф, готово!
Встает она, подходит с платьицем, что воспитанницы работного дома для кукол шьют, к наставнице, госпоже Симаковой, и робко протягивает выполненную работу.
– А, Настька! – поворачивается та на шаги. – Соизволила наконец к десяти утра одно платье сшить. Три часа, как работа идет, а она лишь первое сделала!
– Простите, госпожа, там очень аккуратно надо было.
– Ну, что тут у тебя?
Платьице сшито на загляденье. Красивое, ажурное. Настена – одна из лучших швей, но не говорить же ей об этом. Вдруг возгордится и закапризничает.
– Ой ты господи! – вскидывает руками госпожа Симакова. – Ну опять туфта какая-то! Ну сколько раз вам говорить, как вот эти складки обшивать надо. А, сколько раз я вам это говорила? Сколько показывала? Ты думаешь, богатые тетеньки станут покупать для своих детей кукол, которые одеты в такие дрянные платья?
– Простите меня, – опускает голову Настя. На глазах ее слезы. – Я сейчас же все переделаю, – тянет она руки к платью.
– Ступай! – отталкивает ее наставница. – Сама все переделаю. Учишь вас, учишь, бестолочей! Придется из зарплаты удержать за брак.
– Шолом! – приветствует Денис встречающую его челядь. – Шолом алейхем!
Челядь недоуменно смотрит большими глазами друг на друга. «Вот мы попались! – словно говорят их понурые взгляды. – Настоящего еврея над нами поставили! Теперь пахать будем, как Ясир Арафат».
– Кхм, кхм, – покашливает один в кулачок. – Вы знаете, Денис Тимофеевич… Несмотря на то, что это Еврейская автономная область, здесь на иврите никто не говорит.
– На самом деле? – изумлен Денис.
Это одно из самых больших открытий в его жизни.
«Милый братец мой Максимка, – слюнявит Настя карандаш и под светом керосиновой лампы выводит кривые буквы на обрывке бумаги, – пишет тебе сестренка Настенушка. Живу я хорошо. И мама живет хорошо. И Дениска тоже. Про Вовку мы давно ничего не слышали, а от папы как не было никаких вестей, так и нет. Только о тебе сердце ноет, братик мой милый! Почему сестру не навещаешь, почему забыл о Насте? Или, может, ты работаешь не покладая рук и тебе некогда мне написать? Приезжай ко мне, милый мой Максимка! Очень я хочу с тобой повидаться, аж болею вся. Или напиши хотя бы, потому что сил нет жить в неведении».
Она складывает бумажку вчетверо и подписывает: «Брату Максиму».
– Кто это тут керосин жжет? – слышится истеричный голос госпожи Симаковой. – Сейчас на месте прибью!
Настя быстро задувает лампу, ныряет под одеяло и замирает.
– Ну что, начнем совещание, – негромко говорит Денис (негромко – это специально, так надо) и следит за реакцией сотрудников.
Сотрудники напряжены и собраны. У каждого в руках ручка, на столе – блокноты. Они ждут распоряжений.
«Вот она, власть над людьми! – демонически хохочет в душе Денис. – Вот оно, торжество!»
– Сначала поговорим о маркетинговой политике… – многозначительно бросает он.
Пять утра, нещадно звенит будильник.
– Подъем! Подъем! – разносится по коридорам работного дома.
Дети бегут на улицу к умывальникам.
Настя подбегает к забору, просовывает руку сквозь прутья и опускает незапечатанное письмо в почтовый ящик.
– Не подведи меня, Максимка! – шепчет она.
Переход Максима через Уральские горы
– И все же, – возразил Максим спутнику, – какие-то вульгарные у тебя представления о свободе. Не может человек быть абсолютно свободным в несвободном обществе.
Хиппи, с которым он познакомился три дня назад, продолжал улыбаться и мотать хайрастой головой.
– Свобода – она одна, – продолжал он гнуть свою линию. – И не бывает других свобод. Общество здесь совершенно ни при чем. Оно всегда несвободно.
От пребывания в Саратове у Максима осталась одна сплошная досада. Ни копейки заработанных денег, ни гроша не положено на книжку. Ко всему прочему чуть в тюрьму не загремел. Вот если только принимать как положительный опыт революционной борьбы…
Несколько дней по городу рыскали милицейские машины, в которые сажали всех, кто носил белые рубашки и черные брюки. Ну а если у человека обнаруживался на груди бейдж, то его сразу же на улице забивали до смерти. Очень испугал властные и коммерческие структуры этот бунт продавцов. Сам федеральный министр МВД и председатель ФСБ на место приезжали, чтобы разобраться, в чем суть да дело. А какой-то журналист-обозреватель на центральном канале плакался, что бунтарские идеи все еще насаждаются нашему народу из отсталых стран Латинской Америки. Позитива мало у людей, радости – к такому выводу пришел акула журналистики.
Максим все это не видел, но понял, что в городе оставаться нельзя. Ноги вынесли в чистое поле, где он наткнулся на бродячего хиппи, перебирающегося в Сибирь для продолжения духовного роста.
– То есть, – не унимался Максим, – ты не принимаешь на себя никаких обязательств перед обществом?
– Не-а, – мотнул головой хиппи.
– Перед своей страной?
– Да плевал я на нее!
– Перед своим народом?
– Блин, какую ты чушь плетешь!
Они поднимались по каменистому склону. Заросли в этом месте особенно сгустились – приходилось буквально продираться сквозь ветви. Да к тому же подъемы, спуски – нелегко. Горы, одно слово. Максим начинал подумывать, что хиппи потерял тропу, но тот вышагивал уверенно.
– Значит, – загорался Максим, – тебе все равно, что народ той страны, в которой ты живешь, на языке которой ты говоришь, поставлен на колени? Тебе все равно, что он порабощен и вымирает? Тебе все равно, что им управляет кучка сволочей?
– Оставь эту революционную патетику для митингов, – поморщился хиппи. – Ты пытаешься навязать мне ложные ценности.
Ухали совы. Солнце за спиной опускалось за горы.
– Это трусливая позиция. От окружающей действительности не спрятаться. Она все равно настигнет тебя. Другое дело, встретишь ты ее лицом к лицу или она вонзит нож тебе в спину.
– Это не моя действительность. Каждый творит вокруг себя собственную действительность. Ты создал себе свою, а я – свою. Твоя действительность полна злобы и страданий, а моя наполнена любовью. В мире есть только одна правда – любовь.
Максим усмехнулся.
– Поверь мне, недолго осталось любви править твоим миром. Недолго.
Хиппи сделал вид, что не расслышал его.
– Sheriff John Brown always hated me, – затянул он песню Боба Марли, – for what – I don’t know…
– Между прочим, – бросил Максим, – это революционная песня… Но петь я ее не буду, потому что растафарианство, которое пропагандировал Марли, – чуждое нам учение.
«Потеряны для борьбы эти хиппи, – подумал он. – Безвозвратно потеряны».
Хиппи, с которым он познакомился три дня назад, продолжал улыбаться и мотать хайрастой головой.
– Свобода – она одна, – продолжал он гнуть свою линию. – И не бывает других свобод. Общество здесь совершенно ни при чем. Оно всегда несвободно.
От пребывания в Саратове у Максима осталась одна сплошная досада. Ни копейки заработанных денег, ни гроша не положено на книжку. Ко всему прочему чуть в тюрьму не загремел. Вот если только принимать как положительный опыт революционной борьбы…
Несколько дней по городу рыскали милицейские машины, в которые сажали всех, кто носил белые рубашки и черные брюки. Ну а если у человека обнаруживался на груди бейдж, то его сразу же на улице забивали до смерти. Очень испугал властные и коммерческие структуры этот бунт продавцов. Сам федеральный министр МВД и председатель ФСБ на место приезжали, чтобы разобраться, в чем суть да дело. А какой-то журналист-обозреватель на центральном канале плакался, что бунтарские идеи все еще насаждаются нашему народу из отсталых стран Латинской Америки. Позитива мало у людей, радости – к такому выводу пришел акула журналистики.
Максим все это не видел, но понял, что в городе оставаться нельзя. Ноги вынесли в чистое поле, где он наткнулся на бродячего хиппи, перебирающегося в Сибирь для продолжения духовного роста.
– То есть, – не унимался Максим, – ты не принимаешь на себя никаких обязательств перед обществом?
– Не-а, – мотнул головой хиппи.
– Перед своей страной?
– Да плевал я на нее!
– Перед своим народом?
– Блин, какую ты чушь плетешь!
Они поднимались по каменистому склону. Заросли в этом месте особенно сгустились – приходилось буквально продираться сквозь ветви. Да к тому же подъемы, спуски – нелегко. Горы, одно слово. Максим начинал подумывать, что хиппи потерял тропу, но тот вышагивал уверенно.
– Значит, – загорался Максим, – тебе все равно, что народ той страны, в которой ты живешь, на языке которой ты говоришь, поставлен на колени? Тебе все равно, что он порабощен и вымирает? Тебе все равно, что им управляет кучка сволочей?
– Оставь эту революционную патетику для митингов, – поморщился хиппи. – Ты пытаешься навязать мне ложные ценности.
Ухали совы. Солнце за спиной опускалось за горы.
– Это трусливая позиция. От окружающей действительности не спрятаться. Она все равно настигнет тебя. Другое дело, встретишь ты ее лицом к лицу или она вонзит нож тебе в спину.
– Это не моя действительность. Каждый творит вокруг себя собственную действительность. Ты создал себе свою, а я – свою. Твоя действительность полна злобы и страданий, а моя наполнена любовью. В мире есть только одна правда – любовь.
Максим усмехнулся.
– Поверь мне, недолго осталось любви править твоим миром. Недолго.
Хиппи сделал вид, что не расслышал его.
– Sheriff John Brown always hated me, – затянул он песню Боба Марли, – for what – I don’t know…
– Между прочим, – бросил Максим, – это революционная песня… Но петь я ее не буду, потому что растафарианство, которое пропагандировал Марли, – чуждое нам учение.
«Потеряны для борьбы эти хиппи, – подумал он. – Безвозвратно потеряны».
В Ека-ека-ека-теринбурге
Наутро перешли через горы, а тут и Екатеринбург нарисовался. Хиппи сразу в толпе растворился, даже «до свидания» не сказал. Такие они, неформалы. Себе на уме, неврастеники.
Максим только рад был от него избавиться. А то присматривать бы за ним пришлось.
Шел по городу, по сторонам оглядывался. Решил: вот сейчас зайду в первое попавшееся заведение и работу там получу.
Зашел.
К собственному удивлению, работу получил.
Заведение оказалось рекламным агентством. Приняли туда Максима легко, даже не спросили, где он работал раньше. О трудовой книжке вообще речи не шло. Да у Максима ее и не было никогда.
– Поздравляю! – хитро посматривал на новую паству бородатый хозяин агентства. Шло кропотливое обучение новичков. Обучение занимало целых пятнадцать минут. – Раньше вы были никем, пылью под ногами сапог, шуршащей листвой, неудобренным грунтом, но теперь… – он обвел всех торжествующим взором, – теперь вы стали элитой, менеджерами среднего звена. На вас, только на вас держится экономика современной России. Да что России, всего мира! Белые воротнички, ангелы рыночной экономики – вот кто вы такие…
– А нельзя ли, – перебил его Максим, – более подробно узнать о системе оплаты?
Недовольный тем, что ему не дали договорить, бородач все же ответил:
– Система простая: ищете клиентов, заключаете договор, получаете десять процентов. И самое главное – свободный график! Вот только вам, молодой человек, необходимо приобрести презентабельный костюм. В грязном свитере договор не заключить.
Максим не сразу поверил, что на Земле существует такая работа, на которой не надо пребывать с утра до вечера. Спи сколько хочешь, объясняли ему, делай что считаешь нужным. Только заключай по контракту в день, и будет у тебя нос в шоколаде.
«Продажная, конечно, работенка, – думал Максим, – питающая соками капиталистическую свиноматку, но где-то надо копейку зарабатывать. Да и время свободное будет».
На окраине Екатеринбурга, в частном доме, Максим снял комнатенку у какого-то алкоголика, бывшего офицера. У того даже костюм приличный нашелся.
– Носи, мил человек, коли надо! – великодушно махнул рукой алик.
– С первым же контрактом расплачусь, – пообещал ему Максим.
– Реклама печатная, щитовая, прочая – мыслимая и немыслимая, – долдонил он, заходя в какое-нибудь заведение.
– Реклама? – изумилась пожилая тетенька в больших роговых очках. – Да вообще-то у нас детский сад.
– Ну и что? – не растерялся Максим. – Разве вам не надо состоятельных детей привлекать?
– Да мы бюджетная организация! У нас каждая копейка на счету.
– Нет, тетенька, – мотал головой Максим, – так дела не делаются. Ты шире на вещи посмотри, глубже. Мне же жить на что-то надо, правильно?
Чего-то не хотела она на вещи глубже смотреть.
– Ну хорошо, – рассматривал прайс-лист чэпэшник, – а какие у вас гарантии, что эта реклама окажется эффективной?
– Гарантии давно известны, – ответил Максим. – Их вот уже несколько веков дает теоретик рыночных отношений Адам Смит.
– Не знаю такого.
– Вот те здрасьте! – изумился Максим. – Разве вы не молитесь ночами на его портрет?
– Это шутка такая?.. Выходит, нет у вас никаких гарантий…
– Гарантии – в миллионах исследований адептов капитализма.
«Все они лживы, – тут же сказал сам себе, – но на слепой вере в капитализм и строится у вас, недалеких людей, вся ваша вшивая гарантия».
– Увы, – развел руками предприниматель, – ваши условия нас не устраивают.
– Вы даже не представляете, – доказывал он секретарше директора завода железобетонных конструкций, в кабинет которой (о чудо!) ему удалось прорваться, – насколько эффективно выставить щит с рекламой завода на футбольном стадионе.
– Да у нас сейчас, насколько я помню, – красила ногти на ногах секретарша, – футбольная команда играет во второй лиге. На футбол никто не ходит.
– Что вы, что вы! – замахал руками Максим. – У вас неверная информация. Екатеринбургская команда уже давно лидер Лиги чемпионов. Разве вы не видели вчера по «Евроспорту» трансляцию? Разве не видели, как наши сделали «Ювентус»?
– Надо же, – равнодушно пожала плечами секретарша, – а я и не знала. Но наш директор бобслеем увлекается, так что беспокоить его по этому вопросу нет смысла.
День шел за днем, контрактов не было.
И вдруг Максиму улыбнулась удача.
– Вот! – принес он в офис бумагу. – В газету.
Директор пробежал глазами текст: «Продам комод б/у, недорого. Телефон такой-то».
– Полтинник взял, – достал Максим из кармана купюру. – Надеюсь, правильно?
Бородач нашел в себе силы поздравить агента.
– Вот он какой прыткий! – потрепал Максима по плечу. – Недели не прошло, а уже первая сделка! Чувствует мое сердце, далеко ты пойдешь. Держи пять рублей, – вложил он Максиму в ладонь монету. – Так держать!
«Продаюсь, – вертелись мысли, – угасаю. Пытаюсь вырваться из капиталистической клети, а все равно закрыт в ней на замок, состою в услужении, и спасения не видно. Что делать? Кто виноват?»
Только «Капитал» спасал от дурных мыслей. Максим открывал том, погружался в чтение, и дух его вновь поднимался.
«Удешевление рабочей силы путем простого злоупотребления рабочей силой женщин и малолетних, – вещал через века Маркс, – путем простого лишения труда всех тех условий, при которых труд и жизнь протекают нормально, путем жестокости чрезмерного и ночного труда в конце концов наталкивается на известные естественные границы, которые невозможно преступить, а вместе с тем на эти границы наталкиваются покоящееся на таких основаниях удешевление товаров и капиталистическая эксплуатация вообще».
Максим только рад был от него избавиться. А то присматривать бы за ним пришлось.
Шел по городу, по сторонам оглядывался. Решил: вот сейчас зайду в первое попавшееся заведение и работу там получу.
Зашел.
К собственному удивлению, работу получил.
Заведение оказалось рекламным агентством. Приняли туда Максима легко, даже не спросили, где он работал раньше. О трудовой книжке вообще речи не шло. Да у Максима ее и не было никогда.
– Поздравляю! – хитро посматривал на новую паству бородатый хозяин агентства. Шло кропотливое обучение новичков. Обучение занимало целых пятнадцать минут. – Раньше вы были никем, пылью под ногами сапог, шуршащей листвой, неудобренным грунтом, но теперь… – он обвел всех торжествующим взором, – теперь вы стали элитой, менеджерами среднего звена. На вас, только на вас держится экономика современной России. Да что России, всего мира! Белые воротнички, ангелы рыночной экономики – вот кто вы такие…
– А нельзя ли, – перебил его Максим, – более подробно узнать о системе оплаты?
Недовольный тем, что ему не дали договорить, бородач все же ответил:
– Система простая: ищете клиентов, заключаете договор, получаете десять процентов. И самое главное – свободный график! Вот только вам, молодой человек, необходимо приобрести презентабельный костюм. В грязном свитере договор не заключить.
Максим не сразу поверил, что на Земле существует такая работа, на которой не надо пребывать с утра до вечера. Спи сколько хочешь, объясняли ему, делай что считаешь нужным. Только заключай по контракту в день, и будет у тебя нос в шоколаде.
«Продажная, конечно, работенка, – думал Максим, – питающая соками капиталистическую свиноматку, но где-то надо копейку зарабатывать. Да и время свободное будет».
На окраине Екатеринбурга, в частном доме, Максим снял комнатенку у какого-то алкоголика, бывшего офицера. У того даже костюм приличный нашелся.
– Носи, мил человек, коли надо! – великодушно махнул рукой алик.
– С первым же контрактом расплачусь, – пообещал ему Максим.
– Реклама печатная, щитовая, прочая – мыслимая и немыслимая, – долдонил он, заходя в какое-нибудь заведение.
– Реклама? – изумилась пожилая тетенька в больших роговых очках. – Да вообще-то у нас детский сад.
– Ну и что? – не растерялся Максим. – Разве вам не надо состоятельных детей привлекать?
– Да мы бюджетная организация! У нас каждая копейка на счету.
– Нет, тетенька, – мотал головой Максим, – так дела не делаются. Ты шире на вещи посмотри, глубже. Мне же жить на что-то надо, правильно?
Чего-то не хотела она на вещи глубже смотреть.
– Ну хорошо, – рассматривал прайс-лист чэпэшник, – а какие у вас гарантии, что эта реклама окажется эффективной?
– Гарантии давно известны, – ответил Максим. – Их вот уже несколько веков дает теоретик рыночных отношений Адам Смит.
– Не знаю такого.
– Вот те здрасьте! – изумился Максим. – Разве вы не молитесь ночами на его портрет?
– Это шутка такая?.. Выходит, нет у вас никаких гарантий…
– Гарантии – в миллионах исследований адептов капитализма.
«Все они лживы, – тут же сказал сам себе, – но на слепой вере в капитализм и строится у вас, недалеких людей, вся ваша вшивая гарантия».
– Увы, – развел руками предприниматель, – ваши условия нас не устраивают.
– Вы даже не представляете, – доказывал он секретарше директора завода железобетонных конструкций, в кабинет которой (о чудо!) ему удалось прорваться, – насколько эффективно выставить щит с рекламой завода на футбольном стадионе.
– Да у нас сейчас, насколько я помню, – красила ногти на ногах секретарша, – футбольная команда играет во второй лиге. На футбол никто не ходит.
– Что вы, что вы! – замахал руками Максим. – У вас неверная информация. Екатеринбургская команда уже давно лидер Лиги чемпионов. Разве вы не видели вчера по «Евроспорту» трансляцию? Разве не видели, как наши сделали «Ювентус»?
– Надо же, – равнодушно пожала плечами секретарша, – а я и не знала. Но наш директор бобслеем увлекается, так что беспокоить его по этому вопросу нет смысла.
День шел за днем, контрактов не было.
И вдруг Максиму улыбнулась удача.
– Вот! – принес он в офис бумагу. – В газету.
Директор пробежал глазами текст: «Продам комод б/у, недорого. Телефон такой-то».
– Полтинник взял, – достал Максим из кармана купюру. – Надеюсь, правильно?
Бородач нашел в себе силы поздравить агента.
– Вот он какой прыткий! – потрепал Максима по плечу. – Недели не прошло, а уже первая сделка! Чувствует мое сердце, далеко ты пойдешь. Держи пять рублей, – вложил он Максиму в ладонь монету. – Так держать!
«Продаюсь, – вертелись мысли, – угасаю. Пытаюсь вырваться из капиталистической клети, а все равно закрыт в ней на замок, состою в услужении, и спасения не видно. Что делать? Кто виноват?»
Только «Капитал» спасал от дурных мыслей. Максим открывал том, погружался в чтение, и дух его вновь поднимался.
«Удешевление рабочей силы путем простого злоупотребления рабочей силой женщин и малолетних, – вещал через века Маркс, – путем простого лишения труда всех тех условий, при которых труд и жизнь протекают нормально, путем жестокости чрезмерного и ночного труда в конце концов наталкивается на известные естественные границы, которые невозможно преступить, а вместе с тем на эти границы наталкиваются покоящееся на таких основаниях удешевление товаров и капиталистическая эксплуатация вообще».
Агитатор
В Екатеринбургском литературном кафе «У Осипа Эмильевича» – поэтический вечер. «Турнир поэтов» – так гласят черно-белые афиши, распечатанные на струйном принтере. «Приглашаются все желающие, – гордо добавлено в нижней части страницы, – владеющие даром стихосложения».
На тусовке – все местные бездари. Прыщавые и толстые девушки, очкастые и дистрофичные юноши. Дети одиночества и нервных заболеваний, не вписавшиеся в парадигму большинства.
Максиму это собрание показалось интересным с точки зрения революционной агитации.
Нескладные поэты порывисто рассекали ограниченное пространство заведения. У стойки бара было пусто, лишь изредка отдельный рифмоплет-транжира покупал за червонец бутылку минеральной воды. Со всех сторон доносились приглушенные разговоры.
«Гумилев тогда ответил на это проникновенными строками… Вот поэтому-то Волошин и замкнулся в своем рефлексивно-пульсирующем мирке… Но Ходасевич мигом поставил на место этого зарвавшегося юнца…» – шептали поэты с благоговейным трепетом.
Максим чувствовал себя здесь неуютно, но бодрился. Почему-то все поэты казались ему инвалидами, которых необходимо пожалеть.
– Дорогие гости! – объявил со сцены ведущий вечера, знаменитый уральский поэт Гиперболоид Четырнадцать, которого невозможно было не узнать по отсутствию нескольких передних зубов. – Разрешите начать наш турнир. Прошу всех, кто желает почитать стихи, записываться у Верочки.
Со стульчика поднялась Верочка – круглая, словно мячик, девушка в бриджах.
– Пока продолжается запись, – объявил Гиперболоид, – я начну декламацию своих виршей.
И начал. Максим эту сумбурную и непонятную поэзию не воспринял, но далеко идущие выводы делать не стал. Он подошел к Верочке и записался для выступления.
Поэт сменял поэта, все они несли редкостную ахинею. Тем не менее всех их приветствовали аплодисментами, некоторых – весьма бурными. Одной девушке Максим тоже похлопал, она оказалась удивительно стройной и симпатичной. Впрочем, вполне возможно, что таковой она казалась лишь на фоне остальных.
Пришла его очередь.
– Товарищи! – бодро подскочил он к микрофону. – Братья! Не пора ли нам задуматься о положении дел в матушке России, Родине нашей?
– Верлибр, – зашептались по рядам. – Актуальная поэзия левацкого толка.
– Крестьянин пашет, – выдавал Максим, – рабочий вкалывает, а буржуин-сволочь стрижет купоны и спонсирует экономику наших политических противников. Скажите мне, кто позволил обществу заново разделиться на касты? Кто заинтересован во всеобщем неравенстве? Кто пытается сделать из народа послушное и тупое стадо?
– Не, вроде не верлибр, – шептались слушатели. – Рвано-аритмизированная прозаическая декламация…
– Ответ один: капиталистические силы зла. Они долго и целенаправленно разрушали экономику нашего государства, исподволь вбрасывали нам идеи о превосходстве частнособственнических отношений над социалистическими, использовали все возможные и невозможные способы давления и делали это с одной-единственной целью: завладеть промышленным и природным достоянием страны, которое по праву принадлежит народу.
На тусовке – все местные бездари. Прыщавые и толстые девушки, очкастые и дистрофичные юноши. Дети одиночества и нервных заболеваний, не вписавшиеся в парадигму большинства.
Максиму это собрание показалось интересным с точки зрения революционной агитации.
Нескладные поэты порывисто рассекали ограниченное пространство заведения. У стойки бара было пусто, лишь изредка отдельный рифмоплет-транжира покупал за червонец бутылку минеральной воды. Со всех сторон доносились приглушенные разговоры.
«Гумилев тогда ответил на это проникновенными строками… Вот поэтому-то Волошин и замкнулся в своем рефлексивно-пульсирующем мирке… Но Ходасевич мигом поставил на место этого зарвавшегося юнца…» – шептали поэты с благоговейным трепетом.
Максим чувствовал себя здесь неуютно, но бодрился. Почему-то все поэты казались ему инвалидами, которых необходимо пожалеть.
– Дорогие гости! – объявил со сцены ведущий вечера, знаменитый уральский поэт Гиперболоид Четырнадцать, которого невозможно было не узнать по отсутствию нескольких передних зубов. – Разрешите начать наш турнир. Прошу всех, кто желает почитать стихи, записываться у Верочки.
Со стульчика поднялась Верочка – круглая, словно мячик, девушка в бриджах.
– Пока продолжается запись, – объявил Гиперболоид, – я начну декламацию своих виршей.
И начал. Максим эту сумбурную и непонятную поэзию не воспринял, но далеко идущие выводы делать не стал. Он подошел к Верочке и записался для выступления.
Поэт сменял поэта, все они несли редкостную ахинею. Тем не менее всех их приветствовали аплодисментами, некоторых – весьма бурными. Одной девушке Максим тоже похлопал, она оказалась удивительно стройной и симпатичной. Впрочем, вполне возможно, что таковой она казалась лишь на фоне остальных.
Пришла его очередь.
– Товарищи! – бодро подскочил он к микрофону. – Братья! Не пора ли нам задуматься о положении дел в матушке России, Родине нашей?
– Верлибр, – зашептались по рядам. – Актуальная поэзия левацкого толка.
– Крестьянин пашет, – выдавал Максим, – рабочий вкалывает, а буржуин-сволочь стрижет купоны и спонсирует экономику наших политических противников. Скажите мне, кто позволил обществу заново разделиться на касты? Кто заинтересован во всеобщем неравенстве? Кто пытается сделать из народа послушное и тупое стадо?
– Не, вроде не верлибр, – шептались слушатели. – Рвано-аритмизированная прозаическая декламация…
– Ответ один: капиталистические силы зла. Они долго и целенаправленно разрушали экономику нашего государства, исподволь вбрасывали нам идеи о превосходстве частнособственнических отношений над социалистическими, использовали все возможные и невозможные способы давления и делали это с одной-единственной целью: завладеть промышленным и природным достоянием страны, которое по праву принадлежит народу.