Панасенко Леонид. Садовники Солнца (сборник)

   Илья знал, что любое очищение души, любое избавление — дело сложное, а порой и мучительное. Тут тебе и боль, и облегчение — одновременно. Ведь впервые неправота твоя высвечивается прожектором разума и ты впервые видишь эту уродину: объемно, вещественно, до мельчайших подробностей. В этот час раненая совесть отрекается от многих деяний и помыслов, а отрекаться всегда больно и стыдно.
   Перелом произошел на четвертый день.
   Анатоль нашел его в мастерской, которую пригнали в Карпаты молодые монументалисты и где они жили вместе с Ильей.
   — Это правда? — спросил Анатоль с порога.
   Его узкое лицо было бледным, глаза глядели испуганно.
   — О чем вы, Толь? — удивилась Эмма. Эта худенькая голубоглазая девушка целыми днями компоновала эскизы «Славян», отсеивала лишнее. Илья, глядя поверх ее светлой головки, подумал: «Интересно, он сам додумался или Ирина сказала? Впрочем, какое это имеет значение».
   — Вы молчите, — прошептал Жданов. — Значит, правда… Даже подумать страшно — ядерный взрыв! Да, да, теперь я припоминаю: «Защита от дурака»… Да, я хотел покончить… Но только с собой, только себя, свою боль. Я никому не хотел зла, поверьте, Садовник. Господи, как низко я пал!
   Жданов повернулся и, слепо щуря глаза, вышел из мастерской.
   Сквозь прозрачную стену было видно, как он идет, не идет, а спотыкается — ноги плохо держали его на скользкой, разбухшей после дождя тропинке. Из модуля навстречу Анатолю выбежала Ирина. Она схватила его за руки, о чем-то заговорила — то ли убеждала, то ли сердилась. Жданов стоял безучастный, сгорбленный. Потом кивнул головой. Раз, другой. Улыбнулся — скудно, просяще, но улыбнулся!
   Илья отступил от стены-окна и встретил по-прежнему недоуменный взгляд Эммы.
   — Это значит, — сказал он не очень вразумительно, — что циклон, бушевавший над Европой, иссяк, рассосался. Все барометры вскоре покажут «солнечно». А циклон, дорогая Эмма, один поэт, между прочим, называл депрессией природы.
 
   Он принес к самодельному очагу две охапки сушняка.
   — Несите еще, — скомандовала Ирина. — Пусть прогорает. Шашлыки любят жар.
   Язычница у огня разрумянилась, оживилась. Она посыпала мясо какими-то специями, пробовала его, нюхала, хмурила брови, отступала от очага и вновь склонялась над углями. Затем как бы невзначай сказала:
   — Вы молодец, что вырвали его из заповедника. Три километра разницы, а мир совсем другой… Но я хочу просить вас еще об одной услуге. Это очень важно, Илья. Понимаете, мы через два дня возвращаемся на мою стройку. Толя решил, что «Славяне» могут подождать, а там у него… долг. Понимаете? Надо многое восстанавливать, ремонтировать. Это тоже испытание. Поэтому не оставляйте его пока, Садовник. Мне одной будет тяжело.
   — А я и не собирался оставлять, — ответил Илья, пряча улыбку. — Долг брата превыше… Вот только слетаю в Птичий Гам за своим модулем. Сегодня же вечером и отправлюсь.
   Это был второй разговор о судьбе Анатоля.
   Утром Илье позвонил Антуан. Он битых полчаса расхваливал академика Янина, с нескрываемым торжеством сообщил, что протест Парандовского совет Мира отклонил, а затем сделал паузу и уже менее торжественно заявил:
   «Я остаюсь у Янина».
   «Насовсем? — удивился Илья. — Тебе что, Зевс, на Земле надоело?»
   «Ничего ты не понимаешь, — Антуан упрямо сдвинул брови. — Обитаемые миры — это будущее Службы Солнца. Там люди. Миллионы людей, которые живут и работают зачастую в экстремальных условиях. Мы вскоре пойдем и туда. Повсюду, где есть человек».
   «Может, ты и прав. — Илья пожал плечами. — Все мы на уровне миров работаем. Анатоль мой, например. Куда там всем юджинским «черным ящикам»… Знаешь, я чуть лоб не расшиб…»
   «Наслышан. За твоего подопечного вся Школа волнуется».
   «Первый брат…» — начал Илья известную школьную шутку.
   «…увы, не подарочек!» — со смехом закончил товарищ.
   — Вы снова куда-то мысленно убежали, — упрекнула Ирина. — А кто будет вращать шампуры?
   От прогоревшего костра тянуло прозрачным дымом. Он смешивался с осенней дымкой, уносил к далеким вершинам паутинки бабьего лета.
   Как бы в дополнение к этой картине, возле коттеджа Анатоля вдруг возник сгусток тумана и полетел к ним.
   — Что это? — воскликнула Язычница.
   Илья услышал легкое потрескивание, исходившее от странного образования, и все понял.
   — Наведенная голограмма, — сказал он, поднимаясь с земли. — Прерогатива членов совета Мира.
   Объем изображения очистился от дымки. В нем появился смуглый невысокий человек с седыми висками. На вид ему можно было дать не больше ста лет. Гость с любопытством огляделся, церемонно поклонился хозяевам очага:
   — Кханна, философ.
   — Суни-ил!
   Анатоль бежал к ним по узкой тропинке, которая поднималась меж деревьев к ручью. Руки его и лицо, рабочая куртка были обсыпаны мелкой каменной крошкой.
   Философ улыбнулся:
   — Ты работаешь, сынок, значит, все не так уж плохо. Здравствуй. Рад, что ты образумился.
   — Я принес людям много беды, — сказал Анатоль. — Я сердился на себя, а получилось — на весь мир. Искал успокоения в смерти и чуть было не погубил тысячи людей. Я обидел любимую и ударил брата.
   — Не горюй, сынок, — Кханна взглянул на Илью. — Ты принес людям хлопоты, это правда. Пустые хлопоты. Но люди добры…
   — Что же мне теперь делать? — Анатоль шагнул к философу.
   Тот покачал головой:
   — Это один из сложнейших вопросов бытия, сынок. И каждый сам должен найти на него ответ. Ни философы, ни Садовники не дадут тебе универсального совета. Что делать? Просто жить.
   Илья вздрогнул.
   «Такой разговор уже был, — подумал он. — В другой ситуации, в других лицах, но был. И сводится он к одному — к невозможности вместить все, что называется жизнью, в пределы умных правил, добрых советов и благих намерений».

ПЕРВЫЙ БРАТ

   Это был подарок Птичьего Гама. Прощальный, щедрый, нежданный.
   — Рады сообщить, что Вам выделено восемь часов ручного труда в Светлых садах. Сейчас там собирают яблоки.
   Скупое послание Центра по учету и распределению физического труда, записанное электронным секретарем, обрадовало Илью и вызвало улыбку.
   Человеку всегда чего-нибудь не хватало, подумал он. Тысячелетиями, скажем, создавался и развивался мир материальных ценностей. Мир жилья, вещей, еды. Средств передвижения и связи, жизненно необходимого и необязательного. Необязательного и поэтому особенно желанного. И во все времена потребности постоянно опережали возможности человечества. Оно и понятно: потребность есть мысль — быстротекущая, изменчивая, а возможность — это уже овеществление данной мысли, технологический процесс, пусть самый совершенный, но обязательно имеющий границы в пространстве и времени. С появлением так называемых дубликаторов вещества процесс воспроизводства обогнал саму мысль, упростился до волшебства, до мгновенной материализации искомого. Физический труд стал редкостью, диковинкой. И тут вдруг оказалось, что человек не может жить одним горением интеллекта. Теперь ему не хватало мускульной, грубой работы. Ее стали придумывать, изобретать. Те же самые яблоки, например, могли за считанные минуты убрать автоматы. Могли, но…
   — Вот как ты встречаешь гостей, — притворно обиделся Юджин Гарт. — Заполучил тут все мыслимые блага — работай не хочу, сад его ждет… Нет, чтобы с друзьями поделиться.
   — Вы же улетаете, — возразил Илья.
   — Сегодня, но не сейчас, — парировал Юджин. — Приглашай, не стесняйся.
   Армандо улыбнулся им обоим.
   — Я готов, — сказал он. — Где же твой сад, Садовник?
   — Грабители, — вздохнул Илья и вызвал по браслету связи ближайший свободный гравилет.
   По дороге Юджин, как когда-то Ильей, открыто любовался Армандо, много шутил, вставлял где надо и не надо свое излюбленное «великолепно».
   В Светлых садах было в самом деле светло. Высокие яблони росли безо всякой системы, далеко друг от друга. В их мощных стволах, тяжелых изгибах веток откровенно заявлял о себе избыток жизненной силы. И в то же время сад не мог скрыть свою старость. Она проскальзывала и в этой вызывающей мощи деревьев, и в их безумной щедрости. Плоды несказанной красоты и размеров спешили передать всем нехитрую философию сада: «Вот родил, постарался…» Илья знал этот сорт яблонь: каждый раз они плодоносили будто в последний раз; им нравилось обманывать самое себя.
   — Что в Школе? — поинтересовался Илья. — А то все о Жданове да о Ефремове говорим. Мне уже эта парочка надоела. Ефремов, кстати, завтра тоже улетает.
   — В школе как в школе. — Гарт срывал плоды аккуратно, по одному, любуясь каждым яблоком. — Новые люди, новые хлопоты… Начинаем подумывать о специализации Садовников.
   — Хирурги, разумеется, пока не нужны?
   Юджин развел руками.
   — А историков, кстати, нам крайне не хватает, — добавил он, поглядывая на Армандо. — Я вам даже завидую… Какие темы! История гуманизма… Роль рационального и чувственного… Миф о Христе… Великолепные темы.
   Затем Юджин рассказал, что в совете Мира сейчас рассматривается вопрос об определении официального статуса Службы Солнца, как планетарной организации на уровне педсовета. Таким путем, например, утвердился полтораста лет назад совет Морали, который взял на себя контроль за соблюдением правил человеческого общежития…
   — Правильно! — обрадовался Илья. — Статус совета — это уже признание. Мы нужны планете!
   — Кто спорит, — согласился Гарт. — Нужны. Но узаконивать Службу рано. Преждевременно. Мы ищем сейчас. Тот же статус свой ищем. Экспериментируем. Отбиваемся от пережитков прошлого и находим новые проблемы. Бледнеем от неудач… Рано, братцы! Кстати, Юго-западная зона высказалась против предложения.
   — И Иван Антонович? — удивился Илья.
   — Одним из первых.
   Армандо слушал их с нескрываемым любопытством.
   У Ильи потеплело на сердце — «самородок» явно понравился руководителю Школы. Немногословный, добряк, ранимый. А какой у Армандо доверчивый взгляд. И отвлеченный. Обращенный в себя, в свои размышления.
   Не беда, подумал Илья, если из него не получится «оперативника». Даже к лучшему. Служба Солнца активно обрастает собственными теоретиками. Вон и Егор… Его, помнится, еще на втором курсе приглашали в НИИ Счастья. После статьи о новых тенденциях самовыражения. «Желание человека реализовать себя как личность мы можем теперь постулировать в качестве первейшей жизненной необходимости…» Кажется, что-то в этом роде… Прав Егор, трижды прав. Ведь и Анатоля не так любовь, как боязнь собственной тщеты измучила. Помнишь мысли его, подслушанные зимой, в Карпатах? Как душа его кричала. Как жег его огонь — «несостоявшийся, несостоявшийся…» Господи, неужели он перегорел, перебесился, перебродил? Неужели его, наконец, прибило к берегу? К тому берегу, где жизнь и горечь, где всего понемногу, где друзья…
   — Солнечное занятие, — удовлетворенно прищурился Юджин.
   Он присел возле своей корзины, выбрал зачем-то самое зеленое яблоко и смачно захрустел, приговаривая:
   — Мне много не надо. Мне бы в Птичьем Гаме поселиться. Мне бы яблоки с друзьями собирать.
 
   — Алена, смотри, — позвали ее подружки. — Да смотри же!
   Серебристый гравилет со свистом пронесся над тополями во дворе школы и возле Днепра взмыл вверх. Перелетев через реку, он резко нырнул в сосновый лес.
   — Папа! — закричала Алена. — Это он, папочка. Прилетел!
   Девочка побежала по дорожке, пританцовывая и размахивая руками. У зеленой виноградной арки, соединявшей школьный двор с руслом улицы, Алена задержалась.
   — Таня, — крикнула она. — Скажи всем, что ко мне прилетел папа. Учителю Армандо скажи. Я завтра не приду на занятия.
   В том, что гравилет службы Обитаемых миров привез отца, Алена не сомневалась. В Птичьем Гаме, кроме них, было еще три семьи звездолетчиков, но все они жили на левобережье, да и кто еще так прилетает — нежданно-негаданно, оглушив всех, как Соловей-разбойник, своим гравилетом.
   Возле «горбатого» моста Алена заскочила в желтую кабину Службы Солнца. С сомнением потрогав пластинку вызова для детей — заяц в форме Садовника, нарисованный на ней, смешно подмигнул и отдал честь, девочка дотянулась до «взрослого» знака Солнца. В объеме изображения появилось уже знакомое Алене лицо дежурной.
   — Тетя Нина, — затараторила она. — Очень важная просьба. Понимаете, мы играли во дворе школы, а тут ка-а-к засвистит… Надо опять грозу, тетя Нина. Вы попросите климатологов?
   — Наверное, отец вернулся? — догадалась дежурная.
   — Да, да. Ка-ак засвистит над школой… Только пусть они хорошую грозу сделают, тетя Нина. Папа очень любит грозу… И чтобы дождь был теплым-претеплым.
   — Ладно, болтушка, — улыбнулась Нина Лад. — Сейчас узнаю — не возражают ли соседи.
   — Спасибо, тетя Нина. Они не возражают. У нас-то и соседей нет.
   Алена бежала по скоростной дорожке… Ветер лохматил ей волосы, платье плескалось, а сердце колотилось так громко, что, казалось, его слышат даже встречные пешеходы.
   — Папа прилетел, поняла? — крикнула она реке, когда дорожка, достигнув середины моста, заструилась под уклон.
   Над лесом, над их невидимым пока домом, в вечернем небе заворочалась грозовая туча. Громыхнуло раз, Другой.
   — Будет, будет теплый дождь, теплый дождь, — запела девочка.
   Алена представила, как взберется на плечи отца — так делала маленькой, — а он примется шумно дышать ей в живот, щекотать усами. Она будет визжать от удовольствия, еще крепче обнимая его голову, а в глазах у мамы, наконец, растает лед ожидания и они станут теплыми-теплыми. Будто лужи, которые останутся после грозы и по которым они обязательно пойдут после ужина побродить втроем…
   Гроза началась раньше, чем предполагала Алена.
   Не успела она еще спрыгнуть со скоростной дорожки на среднюю, как вокруг потемнело, сыпанул крупный, частый дождь. Климатологи, очевидно, что-то напутали: туча дышала зло и порывисто, дождь обжигал холодом. Алена мгновенно промокла.
   «Это чепуха, — подумала девочка, подбегая к дому. — Главное — вернулся папа. Теперь не надо будет крутить по вечерам его видеописьма. С Арктура и Проциона, и еще с какого-то Зуба Дракона… Он дома. Вернулся!»
   Окна гостиной на первом этаже их дома были, как всегда, распахнуты. Алена еще издали услышала чужой голос, узнала его и обрадовалась вдвойне: папа вместе с дядей Сеней прилетел.
   «Сейчас напугаю, — засмеялась она, ныряя в густые заросли черемухи и пробираясь к ближайшему окну. — Рычание бронеящера с Проциона под аккомпанемент раскатов земного грома — блеск!»
   Девочка потянулась к окну, услышала голос матери и… замерла от страха.
   Мама… Что с ней?
   — Сеня, милый, я не пойму. — Мама говорила с трудом, как бы превозмогая острую боль. — Я ничегошеньки не пойму. Повтори. Скажи еще раз. Они ведь живы? Живы?
   — Да, Мария, я уже говорил… Вне всяких сомнений. Но… Этот поток жесткого излучения был для них полнейшей неожиданностью. Хочешь спастись — прыгай в подпространство. Но вся беда в том, что у них нет энергии для обратного прыжка.
   — Где же они теперь, где?
   — Не знаю, Мария.
   Страшные слова не все сложились в сознании девочки. Она поняла одно — отца дома нет, он не прилетел. Холодные потоки дождя мгновенно смыли всю радость, тело у Алены закоченело.
   — …Нет, Мария. Выйти на связь они тоже не могут. По той же причине — у них нет энергии. Теперь все зависит от случая. Если они вынырнули из подпространства где-то рядом, то дойдут к Земле на ионной тяге. Но если их бросило вдоль Радиуса доступности…
   — Это много, Сеня?
   — Семь тысяч световых лет.
   «Не будет! — замерло сердчишко Алены. — Папы не будет… Тысячи лет… Даже вестей не будет!»
   Она то ли вскрикнула, то ли застонала.
   Не помня себя, не видя ничего вокруг, бросилась бежать.
   Напролом. Безоглядно.
   Колючие ветки шиповника схватили девочку на опушке — она рванулась. Обдираясь в кровь, высвободилась. Бежала уже из последних сил — все дальше, все глубже в лес. Задыхалась от рыданий, от черного ужаса, который гнался за ней буквально по пятам: «Не будет! Тысячи лет не будет…»
   В глухом овраге Алена упала. Силы и мысли покинули ее. В распахнутых глазах девочки отражались равнодушные звезды, успевшие объявиться в прояснившемся небе.
   …Дома Илью ожидало письмо от сестры и три разноцветные карточки-опросники.
   «Узнаю Светлану, — подумал он, открывая узенький конверт. — Узнаю, но не понимаю. Почему деловая и сильная женщина отдает предпочтение клочку бумаги, а не живому общению? Всего-то дел — набери индекс на браслете связи и говори, сколько хочешь…»
   Письмо было обычным: несколько фраз о Вадиках — большом и малом, краткий отчет об успехах Светланы в генетическом моделировании, а вот и традиционные нравоучения. Ну что ж, все это уже было. Впрочем, нет. Вот здесь сказано нечто новое. Любя, конечно, пишет, но как непримиримо и обидно:
   «Может, ты и знаешь, но на всякий случай сообщаю: Иштван Кишш, с которым ты учился в медицинском, вчера назначен главным врачом на Пальмиру. Это прекрасная планета курортного типа. Только-только сдали в эксплуатацию. У Иштвана теперь море работы. Не обижайся, Илюша, но мне обидно за тебя. Обидно, что ты бросил конкретное и нужное дело ради сомнительных занятий добротворством.
   Я не отрицаю Службу Солнца. Но для тебя, зрелого специалиста, это — запоздалая романтика…
   Потом уж очень эфемерна ваша главная заповедь — счастье должно стать неизбежностью. Мы и так счастливы — общественно счастливы. Но я, например, ни за что и никому на свете не отдам свою неудовлетворенность ученого, слезы неудач и даже… вспышки ревности…»
   — Чудак-человек! — воскликнул Илья, откидываясь в кресле. — Да кто тебе мешает — страдай, ревнуй на здоровье! Эх, сестричка, сестричка!..
   Его одолевало возмущение.
   Чтобы отвлечься, Илья взял карточки опросов общественного мнения. Так, институт Семьи интересует мое отношение к полигамии. Думаю, дело стоящее, на любителя… Дальше. Служба Сервиса просит поделиться своими соображениями о работе Центров обслуживания. Отвратительная система — привязывает тебя к земле крепче фундамента. И это во времена модулей и дубликаторов вещества… Что еще? Опять двадцать пять плюс Светлана. Голубая карточка института социальной психологии, а на ней «голубой» вопрос: «Назовите основные моральные категории, определяющие сущность современного человека».
   «Это пожалуйста», — улыбнулся Илья и размашисто начертал поперек карточки: «Стремление к всеобщему счастью!»
   Подумал немного, хмурясь и поглядывая на письмо сестры. Затем начал писать прямо на карточке:
   «Согласен с тобой, Светлана.
   Сделать всех людей одинаково счастливыми — это, конечно, прекрасная, но несбыточная мечта, не более. Невозможная мечта, да и ненужная. Счастье — не хлеб, его на равные кусочки не разделишь.
   Но!
   Но делать людей счастливее можно и нужно. Необходимо!
   Поэтому я не приемлю твою (или у кого ты там вычитала?) формулировку — «мы общественно счастливы». Чересчур уж она обтекаемая, удобная для равнодушных. Да, общество в целом счастливо. Но это вовсе не значит, что Анатоль, заблудившийся в собственной душе, имел право убить себя и других, уничтожить огромный труд людей. Это не значит, что общество может позволить таким, как Дашко, паразитировать на чужих интеллектах. Наше всеобщее благополучие ни в коей мере не может оправдать, например, равнодушия к судьбам аборигенов далекой Геи. Видишь, сестричка, как туго все переплелось.
   Может, ты помнишь, я с детства люблю старые слова. Выстраданные и испытанные, отмытые в реке времени так, что к ним пришел совершенно новый смысл.
   Так вот, Светлана.
   Я знаю пока во Вселенной одно божество — человека. И воля его не может быть иной, кроме воли любви, счастья и добра. Это его предопределение, его светлый рок, если хочешь — фатум, но только рукотворный, улыбчивый. Это, наконец, — судьба человечества. Им лично выбранная — раз и навсегда, добытая кровью и потом, и потому непреложная!»
   Письмо сестре было как взрыв, как освобождение от сокровенных и давно созревших мыслей.
   Сразу стало легче. И сразу навалилась неодолимая усталость, которая собиралась несколько недель подряд и которую он старался отогнать все эти дни…
   Где-то над городом пробовала свой голос гроза.
   Но Илья уже не слышал ее громыхания. Он спал, неудобно согнувшись в кресле и положив под правую щеку ладонь.
 
   — Вот беда, — пробормотал Гуго, останавливаясь. — Передохнем минутку. Здесь поляна.
   Он явно не выдерживал темпа, который задал Илья: часто и трудно дышал, на широком, добродушном лице блестели капельки пота.
   — Ты обижаешь свой организм, брат. Запустил совершенно, — укоризненно заметил Илья, хотя все его мысли были сейчас о девочке.
   Что с ней?
   Где она?
   Вокруг стоял ночной лес. Кроны сосен глухо шумели, иногда слышались голоса людей, перекликающихся между собой, вскрикивали потревоженные птицы. В полукилометре от их поляны над лесом неподвижно висел гравилет, поддерживая чашу сверхмощного прожектора. Мертвенный голубой свет, казалось, даже не касался земли. Плавал, клубился над слоем хвои, вместе с туманом стекал на дно оврагов.
   «Еще час назад, — подумал Илья, — я мирно спал в кресле. Так мирно, что даже не услышал сигнала вызова. Спасибо Гуго — разбудил…»
   Он снова увидел над собой лицо товарища, услышал его взволнованную скороговорку:
   — Проснись, брат, проснись скорее. Беда.
   — Что случилось? — подхватился он.
   Уже на ходу Гуго пояснил:
   — Пропала девочка. Нина Лад просила всех, кто свободен, помочь в розыске. Представляешь, — добавил он сокрушенно, — там около десяти тысяч гектаров нетронутых лесов, овраги…
   Перед нарядным зданьицем местного отделения Службы Солнца уже собралась толпа. Люди стояли молчаливо, в дождевиках и куртках, с фонариками. У некоторых к поясам были пристегнуты комплекты первой помощи.
   — Чего ждать? Чего? — заторопился Гуго. — Машины уже поданы.
   К белому пятачку посадочной площадки в самом деле подошла колонна пассажирских гравилетов.
   — Спасибо, друзья! — возле входа в головную машину появилась высокая гибкая женщина. Она повернулась лицом к толпе — на груди сверкнул знак Солнца. — Спасибо, но мы не можем забрать с собой всех. Нам нужно сто — сто двадцать добровольцев.
   Не обращая внимания на ропот недовольства, Нина Лад продолжила:
   — Объясняю суть дела. Девочку зовут Аленой. Двенадцать лет, одежда светлая, легкая. Четыре часа назад она заказала у нас грозу для отца-звездолетчика и побежала его встречать. Девочка не знала, что отец ее не вернулся. Вообще не вернулся… В дом свой Алена так и не вошла. Где она — никто не знает.
   — Мог ли кто сообщить ей о несчастье? — спросил чернобородый юноша в куртке службы Сервиса.
   Нина Лад покачала головой:
   — Исключено. Но хватит об этом. Надо искать.
   И вот уже два часа, как длятся поиски. Что с девочкой? Где она?
   — Давай разойдемся, — предложил Илья Гуго. — Так будет быстрее.
   Света прибавилось — над лесом зажгли еще два прожектора. Прибавилось и тумана. Он поднимался, будто паводковая вода, струился вверх, к верхушкам, скрадывая контуры стволов. От него веяло холодом и тревогой.
   Что с Аленой?
   Мигнул браслет связи. К Илье тотчас вернулись ночной лес, туман, голоса людей и птиц.
   — Будьте все внимательны, — предупредила Нина Лад. — Только что нам сообщили: во время грозы девочку видел биоархитектор Евгений Павлов. Это в вашем квадрате, Илья, за питомником. Павлов окликнул ее, но девочка или не услышала, или не обратила внимания. Бежала сломя голову. Глаза дикие, остекленевшие…
   — Спасибо за информацию. Ищем.
   «Скорей всего аффективно-шоковая реакция, — подумал Илья, перебирая свои медицинские познания. — Форма гиперкинетическая: реакция «двигательной бури» по Кречмеру. Похоже, очень похоже. Паническое бегство, движения беспорядочны и хаотичны. Где находится, что с ним — человек не осознает…»
   В чаще испуганно ухнул филин. Туман разрастался, осторожно обходил ветки, будто боялся поколоться о хвою.
   — Илья-я-я!
   Возглас долетел глухо и невнятно, откуда-то из темных глубин оврага.
   — Сю-ю-да-а! — опять позвал Гуго.
   Илья поднял руки, чтобы защитить лицо, и ринулся вниз.
   Девочка лежала на боку, неестественно повернув голову, а Гуго суетился вокруг и только мешал.
   — Вызывай гравилет, — отрывисто бросил Илья, поднимая маленькое закоченевшее от холода тельце на руки. — Здесь они не сядут, деревья мешают, пусть идут за нами по пеленгу. К поляне.
   Выражение ужаса, застывшее на лице у девочки, изменило ее черты, к тому же в овраге было темно, однако Илья все равно почувствовал в облике Аленки нечто очень знакомое.
   «Странно… Я определенно где-то ее видел. Впрочем, лучше под ноги смотри. Чертовски скользко! А диагноз подтвердился. Классический случай, по Кречмеру. После «двигательной бури» — реакция «мнимой смерти»… Бедная девочка. Как тебя горе ударило… А что, если попробовать? Нет, гипноз сейчас ничего не даст… А что, если…»
   Громадина гравилета возникла перед ним внезапно, буквально в двух шагах. Илья увидел рядом с собой Гуго, и Нину Лад увидел, и были еще какие-то люди, но мир для него вдруг сошелся на маленькой женщине, которая шла к нему будто слепая, на ее горестном лице и моляще протянутых — «Девочка моя!» — руках.