Пантелеев Леонид. Часы

   Только к чаю вечернему в столовую заявился. Выпил чай свой, хлеба сожрал полфунта и спать пошел.
 
   …Приснился Петьке сон. Сидит будто Петька на хавыре у бабки Феклы и мясо ест. Свинину. Пихает Петька свинину в рот громадными кусками, давится, глотает, а жир по подбородку течет и за рубаху стекает. А бабка Фекла еще на тарелку накладывает.
   — Iшь, — говорит, — Iшь, дурница, як може швидче…
   Опомниться Петька не успел — подставляет бабка Фекла плошку с пампушками. Петька пампушки глотает, молоком запивает. А сам думает: “На сколько же это я наел?”
   Стал считать, а бабка Фекла за него отвечает:
   — Наел ты, — отвечает, — ровно на три рубля с лишним. Полагается мне с тебя получить…
   Встает Петька и говорит:
   — Бей меня, бабка Фекла. Нет у меня, бабка Фекла, денег. Нет у меня ни гроша.
   — Зато, — говорит бабка Фекла, — у тебя часы есть… Гони часы в уплату долга.
   Сунул Петька руку в карман — вытаскивает оттуда пачку денег. Одни червонцы вытаскивает. Штук сто. Дает Петька бабке Фекле штуки четыре.
   — На, — говорит, — бабка Фекла… Получи.
   Кланяется бабка Фекла в ноги. Благодарит Петьку за такую щедрость. А тут входят откуда-то кордонские ребята. Митька Ежик входит, Васька Протопоп, Козырь, Мичман… И все кланяются в ноги, и всем дает Петька по червонцу. А сам влезает на стул и кричит:
   — Пойте! — кричит. — Пойте, задрыги, “Гоп со смыком”!..
   Вдруг откуда-то кучерявый выскакивает. Выскочил, папкой махнул.
   — А ну, беги! — кричит.
   Страшно стало Петьке — побежал.
   На улицу выскочил и бежит. А бежать сапоги мешают. Тяжелые на ногах полсапожки. Споткнулся Петька на каком-то углу и упал в канаву. В канаву упал — проснулся.
   Весь в поту. Одеяло на пол сползло, разметались подушки. Жарко Петьке — дышать невозможно. А в окно луна смотрит. А рядом ребята храпят. Чернявенький рядом храпит. И над самой Петькиной головой вентилятор: ж-ж-ж-жу!.. Ж-ж-ж-жу!..
   Поднял Петька одеяло, лежит, а спать не может. Страшная давит Петьку тоска.
   Думает Петька о разных вещах, но больше всего о воле. Вольную жизнь вспоминает, горюет… А вентилятор все: ж-ж-ж-жу! Ж-ж-ж-жу!
   Спать мешает Петьке.
   Вот где-то вдали за окном паровоз загудел. Встрепенулся Петька.
   “Ох, — думает, — хорошо сейчас на вокзале. На вокзале сейчас поезд московский встречают. Ребята наши все, поди, там. Карманы, поди, чистят у публики… Весело! А здесь лежи, как дурак, на простыночках…”
   Приподнялся Петька на локте, оглядел спящих ребят, усмехнулся горько.
   “И как это, — думает, — могут люди терпеть? Ведь живут же… И убегать не думают… Даже в лапту играют!”
   Лежит Петька. Потом обливается. Спать не может. А вентилятор: ж-жу… ж-жу…
   Вдруг далеко где-то колокол ударил.
   На каланче пожарный ночные часы отбивал:
   Бом-м!
   Бом-м!
   Бом-м!
   “Три часа”, — сосчитал Петька. И вдруг — часики вспомнил. Задрожал весь.
   “Нет, — думает, — терпения моего нету. Пойду. Попытаю… Может, и достану часики, раздобуду часики…”
   Потихоньку оделся Петька, подумал немного и сложил одеяло в комок — будто лежит человек под одеялом. Подушку примял… На цыпочках к окну подошел. Осторожно затворку поднял, открыл окно.
   И сразу приятно ветром в лицо пахнуло. Задышал Петька полной грудью и высунулся из окна.
   Прыгать, конечно, страшно: второй этаж, и камни внизу блестят: прыгнешь — костей не соберешь.
   Рядом труба водосточная. Карниз узенький. А до трубы шага три.
   Осмелел Петька, вылез на карниз, раздвинул пошире ноги и перемахнул к трубе. Вниз по трубе — плевое дело. Раз, раз и готово, — стукнули каблуки о камень.
   Во дворе Петька. Ходит и место ищет, где часики закопал. А место — известно — у забора, а до забора саженей на десять дрова…
   Плотно Петькины часики дровами заложены.
   “Ну, — думает Петька, — ничего. Как-нибудь раскопаю”.
   Плюнул Петька на руки и ухватился за первое полено. Потащил к себе. А полено тяжелое, сырое.
   Стащил Петька первое, за второе полено ухватился… Третье стащил. Отбросил. Этак штук двадцать раскидал, уморился, вспотел, весь в поленьях закопался. Но роет все-таки, пыхтит самосильно и знай себе тянет полено за поленом.
   Вот подцепил он какой-то тяжеленный чурбан с самого верха. Не выдержали руки — рухнул чурбан, загремел. И вся поленница рухнула.
   Раздался вдруг лай. Пес откуда-то выскочил.
   Испугался Петька — бежать не может.
   А пес лает, воет, зубы на Петьку скалит, и глаза у него что у волка горят.
   Сидит Петька, в дровах окопавшись, дрожит и думает… Думает-вспоминает. И все не может припомнить, как эту чертову собаку зовут… Трезор, что ли? Или Барбос? Или Шарик? И вдруг вспомнил.
   — Король! — кричит. Негромко кричит. — Король! Дура! Цыц, на место!..
   И сразу перестал лаять Король. Завилял хвостом, погасил глаза и отошел в сторону.
   А Петька — что было духу — к трубе. Взобрался по трубе на второй этаж — и в окно. Чуть с карниза не сверзился. Влез все-таки.
   Койку свою отыскал. Сел, стал раздеваться. Скорее, скорее. И все дрожит. Зубы даже лязгают.
   Снял Петька первый сапог и неосторожно бросил его на пол. От стука чернявенький проснулся. Поглядел на Петьку, зевнул и спрашивает:
   — Ты куда это, — спрашивает, — ходил?
   Смутился Петька.
   — В ватер, — отвечает, — ходил.
   — А зачем же… в сапогах?
   Но не дождался чернявенький Петькиного ответа — заснул.
   И Петька тоже разделся, залез под одеяло и — раз-раз — захрапел.
   И во сне Петьку дрожь пробирала.
 
   Удивительное дело — захворал Петька.
   Странно даже. В какие, бывало, переделки парень попадал — ни малейшего кашля. Даром, что чахлый, грудь никогда не болела.
   Прошлым годом в октябре в заморозки купался — и ничего. Всякую гадость ел, голодал неделями — тоже ничего. А тут на тебе — заболел.
   Снесли Петьку в приютский лазарет и определили у него тяжелое воспаление в легких.
   Ухаживал за Петькой санитар Рудольф Карлыч.
   Хворал Петька три недели. Целых три недели без памяти лежал и к смерти готовился.
   Но не умер, а выжил. Не такой Петька парень, чтобы умереть. Выжил. В себя пришел.
   Проснулся Петька в дождливый день. За окнами дождь шел. В лазарете карболкой пахло и тихо было.
   Повернулся Петька на другой бок и вспомнил.
   На каланче часы били: бомм, бомм… Потом Король залаял.
   Вспомнил Петька все и понял: болен был долгое время.
   А тут Рудольф Карлыч вошел. Увидел, что Петька жив и здоров, обрадовался, руками всплеснул.
   — Ах, — говорит, — наконец-то! Наконец-то ты, бедный головушка, ожил. Поздравлять мне тебя от чистый сердца! Браво!
   Лежит Петька, не улыбнется даже. Молчит.
   — Молчи, — говорит Рудольф Карлыч. — Молчи. Тебе говорить нельзя. Тебе отдыхать надо. Кушать надо… Бульон.
   Ушел Рудольф Карлыч.
   Через минуту возвращается, да не один, а с чернявеньким. Несет чернявенький на железном подносе тарелку супа. И улыбается во все зубы.
   — Здорово! — кричит. — Поздравляю!
   И ставит перед Петькой суп. Стал Петька есть суп. Ест потихоньку, глотает полегоньку. А чернявенький сел рядом. Нагнулся и Петьке на ухо шепчет.
   — У меня, — шепчет, — к тебе дело есть. Поговорить надо. Важное дело.
   Поднял Петька голову:
   — Что такое?
   Но тут Рудольф Карлыч вмешался.
   — Нет, — говорит, — больному отдыхать нужно. Ему разговор вредно. Уйди. Не мешай ему кушать бульон.
   Поднялся чернявенький.
   — Ладно, — говорит, — что ж делать. Отдыхай. После поговорим, как окрепнешь немножко… Зайду я к тебе. Прощай.
   Ушел чернявенький.
   А Петька лежит и думает:
   “Какой разговор у чернявого? Что у него за дело ко мне? Странное какое-то дело…”
   Но уж другие мысли лезут Петьке в башку. Более важные мысли лезут.
   Думает Петька о том, как ему быть и как поступать.
   Бежать ли ему из приюта, или…
   Нет, не таков Петька парень, чтобы дело задуманное бросить. Решил Петька часики заполучить — заполучит. Не важно, что ждать долго. Можно и потерпеть немножко, можно и в приюте пожить, пока дрова не кончатся.
   Стал Петька ждать, пока дрова кончатся. Поправляется заодно.
   А дров, надо сказать, сто кубов. Дров не на месяц, два, а на год, может быть, хватит. Но твердо решил Петька ждать и ждет… Терпит.
   Поправляется. По лазарету ходить начал. Начал ходить из угла в угол. Скучно, конечно, ходить.
   К окну подойдет, на улицу посмотрит. На улице дождь целыми днями. Август уже подошел.
   И вот раз приходит к Петьке чернявенький. С книжкой приходит. Поздоровался, на койку Петькину сел.
   — Скучаешь? — говорит. — А я тебе книжку принес. Интересная книжка. На вот, прочти…
   Отмахнулся Петька.
   — Знаю, — говорит, — какие это книжки. Политические… Со смыслом. Не хочу я ваших книжек политических.
   — Нет, — говорит чернявенький. — Это не политическая. Политические ты зимой штудировать будешь, когда занятия начнутся. А это просто так — интересная беллетристика. Прочтешь — я тебе еще принесу.
   Положил чернявенький книжку на табуретку, посидел немного и ушел. А Петька спать завалился. До вечера проспал, вечером его Рудольф Карлыч разбудил, ужин принес.
   Сшамал Петька ужин — снова спать завалился. Да не спится что-то…
   Лежит, в потолок глядит. На лампочку электрическую глядит. Тошно глядеть. Скучная лампочка.
   Стал Петька на пол глядеть, — тоже мало интересного.
   И вдруг на табуретке книжку заметил. Обрадовался.
   “Погляжу, — думает, — от нечего делать”.
   А книжка рваная, замусоленная попалась, но, на счастье, с картинками. Стал Петька картинки разглядывать. Сначала так — ничего особенного, потом интересно стало.
   Нарисован на картинке преступник.
   Связан преступник по рукам и по ногам канатом. А рядом — надсмотрщик с мечом.
   “За что, — думает Петька, — сграбастали субчика?”
   Перелистнул Петька страницу — прочел. Дальше читает… Да неинтересно читать, не знает, что раньше было. Стал с начала читать. И до того увлекся, что всю ночь напролет прочитал…
   Интересная была книжка. Называлась та книжка “Иафет в поисках отца”. Как одного маленького шкета аптекарю подкинули. И звали его Иафет. А он вырос и пошел по белу свету отца своего искать. И как искал, и всякие приключения, и, наконец, нашел своего отца. А тот — богатый миллионер. И очень рад видеть родного сына. И подарил ему фрак…
   Прочел Петька эту книжку и даже пожалел, что кончилась книжка и больше нет.
   Как пришел чернявенький в другой раз, Петька сразу:
   — Книжку принес?
   Засмеялся чернявенький.
   — Что? — говорит. — Понравилась? Нет, — говорит, — сейчас не принес, после принесу. Я к тебе по другому, более важному делу пришел. Я с тобой давно поговорить хотел, все ждал, когда хворать перестанешь. Теперь можно…
   — Можно, — говорит Петька, а сам думает: “Какое у него может быть дело?”
   — Садись, — говорит и на койку показал.
   Сел чернявенький. Поглядел Петьке в самые глаза и говорит:
   — Помнишь, — говорит, — ночью… перед тем как ты заболел… Куда ты тогда ночью ходил?..
   Вздрогнул Петька, не вытерпел и закрыл глаза.
   Покраснел, наверно. Говорит:
   — Не помню, куда ходил… Может, — говорит, — никуда не ходил. А что такое?
   — А то, — говорит чернявенький. — Расскажу я тебе все по порядку. Пятакова знаешь?..
   Вспомнил Петька:
   — Одноглазый такой?
   — Ну да… Еще ты с ним подрался. Ну, так Пятакова больше в нашем детдоме нет. Понял?
   Не понял, конечно, Петька.
   — Ну так что ж? — спрашивает. — Что ж такого, что нет? Очень рад… Лезть не будет.
   — А то, — говорит чернявенький, — что виной тому ты. По твоей вине отправлен Пятаков в реформаторий, в детскую тюрьму.
   — За что?
   — За дрова.
   Покраснел Петька самым отчаянным образом.
   — За какие дрова? — спрашивает, а сам чернявенькому в глаза посмотреть не может.
   — За такие, — говорит чернявенький. — Сам знаешь, за какие… А только дело вышло так. Пятаков этот еще раньше дрова воровал. Продавал торговкам на Слободе. Попался. Первый раз ему выговор сделали. Ну, он побожился, что больше воровать не будет… А тут опять с дровами история. В ту ночь разворотил кто-то саженей пять. Я-то знаю, кто, а все на Пятакова подумали. Пятакова за такие дела — в реформаторий… Хоть он и не виноват, а виноват ты.
   Замолчал чернявенький, молчит и Петька. Нет у Петьки духу отпираться. Ждет Петька, что ему еще чернявенький скажет. А чернявенький говорит такое:
   — Придется тебе сознаться, что воровал дрова ты, а не Пятаков…
   — Как? — говорит Петька. — Как воровал? Не воровал я!.. Иди ты!..
   — А что же ты?.. В бирюльки играл?
   Не знает Петька, что и сказать. Не расскажешь ведь про часики.
   — Я, — говорит, — это просто так разворотил. От злости.
   Усмехнулся чернявенький.
   — Ну, — говорит, — это как хочешь. Тем для тебя лучше. Но сознаться ты все-таки должен.
   — Спасибочки! — говорит Петька. — Что я — дурак сознаваться?.. Не дурак я…
   Говорит чернявенький:
   — Это, — говорит, — совершенно верно. Просто так — глупо сознаваться. Но если из-за тебя товарищ гибнет… Неужели ты можешь товарища предать?
   — Нет! — говорит Петька. Покраснел, обидно Петьке. — Нет, — говорит, — это ты брось. Меня на Кордоне вся братва знает. Я не легавый. Я за товарища всегда постоять могу, я не гад какой-нибудь…
   — Ну, так вот, — говорит чернявенький, — иди к Федору Ивановичу и чистосердечно признайся. Так, мол, и так, — дрова я разворотил. Тебе за это ничего не будет, — выговор разве, а Пятакова спасешь. Гибнет Пятаков в реформатории. Ладно?
   Мотнул Петька головой.
   — Ладно, — говорит, — схожу. Мне, — говорит, — плевать в высшей степени. Мне хоть в тюрьму отправляй… Не боюсь.
   Соврал Петька. Как ушел чернявенький, лежит Петька и думает:
   “А что, если и вправду за такую вещь в тюрьму отправят? Ведь это что же? Это значит — кончено! Это — прощай, часики…”
   Расстроился Петька от таких мыслей. И не знает Петька — идти или не идти к Федору Иванычу.
   Думал, думал — надумал:
   “Пойду. Потому что нехорошо, если человек гибнет. Хоть он и паразит, а нехорошо. Свой все-таки парень”.
   Оделся Петька не спеша и стал ждать Рудольфа Карлыча.
   Пришел Рудольф Карлыч. Петька и говорит:
   — Разрешите, — говорит, — повидать заведующего. Разрешите мне отлучиться.
   — Зачем? — спрашивает Рудольф Карлыч. — Какие у тебя дела? Может быть, тебя кто обидел? Может быть, я тебя обидел? Может быть, я тебе кушать мало даю?
   — Нет, — говорит Петька, — кормите вы меня, спасибо, на убой. И никто меня не обидел. А только нужно мне заведующего по очень важному делу.
   — Ладно, — говорит немец. — Если очень нужно, то иди. Но ненадолго… Тебе еще нужно выдерживать карантин.
   Вздохнул Петька.
   — Приду, — говорит, — не знаю когда. Может быть, совсем не приду. Прощайте.
   Вздохнул Петька и пошел к Федору Иванычу.
   Приходит в его квартирку, а его нет. Он в экономии по хозяйству.
   В квартирке мужчина какой-то сидит. С портфелем. В ботинках “джим”. Тоже Федора Иваныча ждет. Ногти покусывает.
   Стал Петька у дверей — ждет. А мужчина с портфелем ногти кусает.
   “Что за дядька? — думает Петька. — По какой надобности пришел? Из кооперации, наверное, деньги за продукты получать. Или, может быть, монтер…”
   А тут Федор Иваныч входит.
   Петька к нему:
   — Здрасти.
   — А, — говорит Федор Иваныч. — Выздоровел? Так… Молодец.
   А сам к другому, который в “Джимах”:
   — Здравствуйте. В чем дело?
   Встает этот, который в “Джимах”, и медленно говорит:
   — Здравствуйте. Я к вам из детского реформатория. По поводу Георгия Пятакова. Представьте, — говорит, — вчера ночью Пятаков бежал из реформатория.
   Задрожало у Петьки сердце. И мысли в голове заволновались. Не слышит Петька, что дальше говорят; одно думает: “Сознаваться или не сознаваться?”.
   А Федор Иваныч уж руку обкусанную пожимает и говорит:
   — Бумаги вы получите в канцелярии. Так. До свидания.
   И сразу к Петьке.
   — Ну, — говорит, — какое у тебя дело? Зачем пришел? Выкладывай…
   Покраснел Петька.
   — Я, — говорит, — к вам. Не найдется ли у вас книжечки какой-нибудь почитать?
   — Что? — говорит Федор Иваныч. — Книжечки? Так. Найдется. Есть у меня для тебя много разных книг.
   Открыл Федор Иваныч шкаф.
   — Выбирай, — говорит, — сколько хочешь.
   Стал Петька в шкафу рыться и набрал целую охапку книг. И маленьких и больших. И с картинками и без картинок. Снес в лазарет и целую неделю от нечего делать читал.
   Так и не сознался Петька в своей вине. Не было потому что смысла сознаваться. Но когда чернявенький у него спросил:
   — Был ты у Федора Иваныча?
   — Был, — ответил Петька. И покраснел.
   — Молодец, — сказал чернявенький, — ты парень что надо. Выздоравливай скорей.
   И похлопал Петьку по плечу.
   А Петьке совестно стало, и отвернулся Петька к окну.
 
   И вот, наконец, выписался Петька из лазарета.
   А тут как раз занятия начались. Уроки. Устроили Петьке небольшой экзамен и определили его в класс “Б”. К самым малышам.
   Обидно, конечно, и неприятно.
   Чернявенький и другие всякие там дроби проходят, а Петька с малышами:
   “Саша у Маши, а Маша у Саши”.
   Обидно ужасно.
   Вот раз подходит Петька к чернявенькому, — а ему фамилия Миронов, — и говорит:
   — Нельзя ли мне перейти в ваш класс?
   — Нет, — говорит Миронов. — Это, брат, нельзя. Знания твои хромают. Но если ты очень хочешь, можешь догнать наш класс по всем предметам. Тогда и перейдешь.
   — Вот еще! — говорит Петька. — Очень мне надо… Очень мне сдались ваши предметы. К черту! Не буду!
   И стал Петька дальше с малышами твердить:
   “Саша у Маши, а Маша у Саши…”
   Но тут неприятность вышла.
 
   У которых ребят родные имеются — по субботам большой праздник. По субботам в приюте Клары Цеткин отпуска и свидания. И приходят к ребятам разные мамаши и папаши с кулечками и узелками. А в кулечках — известно — гостинец: пирога кусок, булочка какая-нибудь, котлетка, яблоко…
   К Петьке, конечно, никто не ходил. К Миронову, к тому тетка два раза из Новочеркасска приезжала. По рублю оба раза дала. А у Петьки даже самой задрипанной, неродной тетки не было.
   А в эту субботу вдруг прибегает дежурный и выкликает Петьку по фамилии.
   — Пришли, — говорит, — к тебе на свидание.
   Засмеялся Петька и говорит:
   — Брось, — говорит, — пушку заливать. Меня не обманешь.
   — Честное слово! — говорит дежурный. Френкель был дежурный, из первого класса. — Не вру, — говорит. — Пришли к тебе. Посмотри сам.
   Вскочил Петька, побежал.
   “Что, — думает, — за чушь? Кто ко мне мог прийти?”
   Вбегает в зал, а там уж много народу — папаши, мамаши разные. И их родные дети. Смеются, разговаривают.
   Стал Петька в дверях и смотрит, глазами ищет. Шею вытягивает.
   А навстречу ему идет, качаясь и мотая головой, — гражданин Кудеяр.
   Побледнел Петька и попятился к дверям. А Кудеяр на Петьку наступает, и разит от него за три версты.
   — Здравствуй, — говорит, — голубь! Здравствуй, душечка… Пришел я… Нашел я… Проведать тебя пришел!..
   И лезет обниматься. А сам качается. И разит, разит от него… Даже публика морщится. Даже отодвигаются все.
   Побледнел Петька и говорит негромко:
   — Что, — говорит, — вам нужно?
   — Проведать пришел, — говорит Кудеяр басом. — Проведать пришел! Гостинцев принес… Ирисок.
   Полез гражданин Кудеяр в карман и вытаскивает оттуда грязный комок — ириски. Все смялись, все в пыльной трухе перевалялись… Сует Петьке.
   — На, — говорит, — возьми гостинчика!
   А Петька рукой отстраняет.
   — Не надо мне, — говорит. — Уйдите, пожалуйста.
   И легонько рукой Кудеяра в грудь. А Кудеяр в амбицию.
   — Что? — говорит. — Уйдите? Это я — уйдите? А часики ты мне отдашь?.. Вор несчастный!
   Вдруг как заголосит:
   — Мамочки! Люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня малолетний подлец! Часы украл! Мам-мочки!
   И ирисками в Петьку. В глаз.
   Схватился Петька за глаз. И вон из зала. А навстречу Федор Иваныч.
   — Что такое? — спрашивает. — Что такое случилось?
   А уж вся публика повскакала, Кудеяра стеной окружила.
   Бузит Кудеяр, толкается, орет благим матом:
   — Мамочки! — орет. — Ограбил! Ограбил!
   Заспешил Федор Иваныч.
   — Что такое? — спрашивает. — К кому это такой?
   — Ко мне, — отвечает Петька. И глаза опустил. — Ко мне это. Дядя мой. Из сумасшедшего дома. Не пускайте его больше, пожалуйста.
   Вывели гражданина Кудеяра. Кричал он, ругался, толкался, но вывели все-таки…
   А Петька с тех пор загрустил. О часиках стал думать. Так и забыл уж о них с ученьем-то, а тут снова…
   Часто во двор стал выходить, дрова оглядывал. Много еще дров, далеко еще до места, где часики спрятаны.
   Грустил Петька. Вздыхал. Однако утешал себя.
   Бывало, подумает:
   “Это еще ничего, что дрова. Дрова — пустяки. Могли на этом месте дом четырехэтажный построить…”
   И от таких мыслей легче становилось.
   А на дворе уже холодно было — осень.
 
   И вот снег выпал. Сразу густой такой снег — по колено. Весь двор завалило, без лопаты пройти невозможно.
   За обедом вошел в столовую Федор Иваныч и сказал:
   — Зима, ребятки!..
   И все в ладоши захлопали и закричали:
   — Зима! Зима!
   А Федор Иваныч походил по столовой, остановился и говорит:
   — Так, — говорит. — Зима наступила… А у нас ведь, ребятки, дрова на дворе. Как вы думаете? Погибнут ведь дрова без покрышки. Недурно бы, — говорит, — их в сарай перетаскать. Как вы думаете? Не устроить ли нам субботник?
   — Субботник! Урра! — закричали ребята и снова в ладоши захлопали.
   И больше всех Петька кричит и больше всех хлопает.
   Загорелся Петька.
   Не успели обед кончить, Петька:
   — Дрова таскать!
   И вскочил.
   — Дрова таскать! — закричали ребята.
   И все, кое-как одевшись, — во двор. И по чистому снегу — к дровам.
   Стали дрова таскать. Стали по три человека над каждым поленом кряхтеть. А Петька и тут на первом месте… Суетится, командует.
   — В цепь! — кричит. — В живую цепь валяй! Перекидом!..
   Стали ребята цепью через двор к сараю, — живо работа закипела. Один другому полено передает — раз-раз! Машина.
   А Петька и тут с подначкой!
   — Живо! Поднажми!
   И все удивляются:
   — Что случилось с парнем? Откуда такой работник?
   Но живо ребята работают. В сарае поленница за поленницей растет.
   И вот уж кричат на другой конец первые в цепи.
   — Хватит! — кричат. — Полно.
   Опешил Петька:
   — Как то есть полно?
   Побежал в сарай — и верно… До самых дверей набит сарай дровами — полена не впихнешь.
   Застыл Петька. А дров на дворе еще прорва. Саженей тридцать.
   Выскочил откуда-то Федор Иваныч.
   — Ничего, — говорит. — Так. Ничего… Это мы за зиму сожжем. Спасибо, ребятки!
   И Петьку по плечу:
   — Спасибо, товарищ Петя. Постарался.
   А Петька рукой махнул и пошел… Обидно.
   В тот же день вечером шус устроил общее собрание. Выбирали старосту по хозяйственным делам. И на собрании чернявенький Миронов встал и предложил выбрать Петьку.
   — Предлагаю, — сказал, — выбрать его по следующим данным. Парень активный и в работе горячий. Сами сегодня видели, как он с дровами орудовал. Ведь это он субботник наладил. Он организовал.
   Проголосовали и выбрали Петьку старостой.
   И стал Петька старостой по хозяйственным делам.
 
   Сначала смешно было.
   Ходит Петька с ключами, словно купец на базаре. Тетрадку за пазухой носит. Химический карандаш на веревочке. Фартук…
   Ходит и прямо не знает, что делать. Что такое нужно предпринять?..
   Но дело дали.
   Дела на Петьку поднавалили — вздохнуть нельзя. Туда-сюда, налево-направо, — мало ли дел в интернатском хозяйстве?
   Незаметно дни идут.
   Петька ходит с ключами.
   А за Петькой ребята:
   — Петя Валет, отпусти вермишели к обеду!
   — Петя Валет, мыла давай!
   — Петя Валет, белье!..
   — Петя Валет, ситный!..
   — Дров гони, товарищ Петя Валет!..
   И Петька все выдает, все принимает, все отпускает и химическим карандашом в синей тетрадке все пишет, все пишет…
   Такой сознательный стал — смех!
   А дров Петька не жалеет. С большой охотой дрова отпускает.
   — Вязанку?.. Пожалуйста. Две?.. Еще лучше.
   Никогда до этого раньше в приюте Клары Цеткин не было такой жары. Прямо зной. Прямо горячий полок в бане, а не класс “Б”.
   А ребята все продолжают:
   “Саша у Маши, а Маша у Саши. У Саши Маша, у Маши Саша…”
   А Петька над синей тетрадкой сидит, слюнявит огрызок химический и потеет.
   — Три четверти фунта, да четверть, да еще полфунта, да пять осьмушек. Сколько это?
   Это — дробь. А дроби проходят в классе “Г”, где Миронов.
   Вот поймал Петька снова Миронова и говорит:
   — Мне, — говорит, — в ваш класс перейти необходимо. До зарезу… Я, — говорит, — согласен на предметы нажать, только ты мне помоги!
   — Ладно, — сказал Миронов. — Помогу.
   И стал заниматься с Петькой. И так это быстро у них дело пошло, что уже к Новому году нагнал Петька класс “Г”.
   И перешел в мироновский класс.
   Но тут опять неприятность вышла.
 
   Неприятность вышла в марте месяце, в день Парижской коммуны.
   В тот день светило румяное зимнее солнце и под ногами хрустел снег.
   В тот день приют Клары Цеткин ходил в городской сад на могилу жертв революции.