Страница:
Ты будешь лишен одного, не по Моей, по своей воле. В каждом своем новом воплощении ты не будешь знать своего отца. Безотцовство станет твоим единственным недостатком.
И когда ты поймешь, кто твой отец, успокоится твое чистое сердце и просветлеет твоя черная душа…
Ступай же, Орон!
Раздался удар космического грома, и быстрее молнии помчалась к Земле душа Орона, похожая на сгусток черного тумана. Но ангелам казалось, что это летит прекрасная голубая комета – так чисто и нежно светилось сердце Орона…
На последнем допросе, решив окончательно раздавить Недошивина, следователь положил перед ним показания его восьмилетнего сына Платона. Мальчик честно передал органам домашние разговоры отца. «Ведь это я заставлял его всегда говорить правду, – подумал Платон Иванович. – Несчастный мальчик! Что его ждет?»
Его повели на расстрел ранним утром. Он думал, что это большая жестокость: убивать людей в начале дня.
Когда зачитывали приговор, его единственной мыслью было: «На кровь невинных жертв слетаются лярвы».
Глава вторая
Новый русский
Ихнее сиятельство приехали!
Вирский
И когда ты поймешь, кто твой отец, успокоится твое чистое сердце и просветлеет твоя черная душа…
Ступай же, Орон!
Раздался удар космического грома, и быстрее молнии помчалась к Земле душа Орона, похожая на сгусток черного тумана. Но ангелам казалось, что это летит прекрасная голубая комета – так чисто и нежно светилось сердце Орона…
На последнем допросе, решив окончательно раздавить Недошивина, следователь положил перед ним показания его восьмилетнего сына Платона. Мальчик честно передал органам домашние разговоры отца. «Ведь это я заставлял его всегда говорить правду, – подумал Платон Иванович. – Несчастный мальчик! Что его ждет?»
Его повели на расстрел ранним утром. Он думал, что это большая жестокость: убивать людей в начале дня.
Когда зачитывали приговор, его единственной мыслью было: «На кровь невинных жертв слетаются лярвы».
Глава вторая
Путешествие из Петербурга в Москву
Новый русский
– Русский?! Не может быть!
– Почему?
– Вы не похожи на русского!
Ранним холодным утром 1991 года самолет «Боинг-777» компании “Delta Airlines”, следующий рейсом Нью-Йорк – Москва, неторопливо набрал высоту и неподвижно повис над Атлантикой. Океан штормило, но сверху это напоминало рябь на бескрайней луже. В хвостовом отсеке познакомились и разговорились двое попутчиков: полноватый юноша в черном костюме и широкополой шляпе и неопределенного возраста господин в шортах и майке с эмблемой “Chicago Bulls”.
Шляпа и костюм как-то странно сочетались с чистеньким, будто вылепленным из нежного розового воска лицом молодого человека, с его простоватым веснушчатым носом, безвольным подбородком, покрытым цыплячьим пухом, и слишком роскошными для парня ресницами, из-за которых по-женски томно смотрели серые, большие, внимательные глаза. Казалось, накануне его рождения мать-природа долго сомневалась, какой пол определить своему творению? И в результате получилось ни то ни сё, ни парень, ни девка, серединка на половинку.
Господин, наоборот, имел внешность решительную и мужественную. Его светлые, курчавые, коротко постриженные волосы, прекрасно загоревшее лицо и властные линии губ выдавали в нем не то пожилого плейбоя, не то просто мужчину, хорошо и со вкусом пожившего. Его слова и жесты были развязны, но уверенны. Он играл с юношей, точно кот с мышью.
– Какой же вы русский! Вы типичный янки, приятель! Хорошо говорить по-русски еще не значит быть русским. Ваши родители эмигранты? Как странно вы одеты, как мормон! Вы не протестантский проповедник? Первый американец, с которым я познакомился, был протестантский проповедник. Я этого не знал и по скверной русской привычке стал его спрашивать, чем он зарабатывает? Он смотрел на меня такими же глазами, что и вы. Этот проповедничек, – с веселой злостью продолжал господин, – оказался нормальным парнем и не дураком выпить. Я его спрашиваю: кому же ты проповедуешь? Оказывается, грекам. Почему грекам? Почему не китайцам? Оказывается, других вакансий для него не нашлось. Это у них называется работа в восточном дивизионе. Кстати, он признался, что не знает греческого языка. Ни бум-бум! Разве это не замечательно?!
– Нет! – неожиданно твердо возразил молодой человек. – Это не замечательно. Он должен был выучить греческий язык.
– Зачем? – игриво поинтересовался господин.
– Надо хорошо делать свою работу, – заволновался юноша. – Миссионерская служба – это очень ответственная работа! Мы открываем школы, больницы, помогаем одиноким старикам и бездомным!
– Кто эти «мы», позвольте вас спросить?
Юноша растерялся. Но тут же в его глазах вспыхнуло что-то вроде патриотического восторга.
– Мы – это Соединенные Штаты Америки!
«Эк тебя накачали, любезный!» – подумал господин.
– Вы живете в Москве? – спросил юноша.
– Да, но родился в Рыбинске. Там и теперь живет моя старушка. Однако мы не представились! Лев Сергеевич Барский, профессор русской литературы. Изучаю рубеж веков и эмиграцию. Возвращаюсь с одной глупейшей конференции, где за американский счет устроил небольшой политический скандал. Нарушил все правила политкорректности. И теперь думаю, зачем я это сделал?
– Наверное, вы русский интеллигент? – осторожно спросил юноша.
Барский посмотрел на него с театральным испугом:
– Дорогой мой! Не вздумайте в России назвать кого-нибудь этим неприличным словом! Нынче сказать о порядочном человеке, что он интеллигент, можно только в насмешку. А как вас зовут?
– Джон Половинкин, живу в Питтсбурге.
– Половинкин… Хм-м… Старинная фамилия! Грустная по смыслу. Половинками называли детей от незаконной связи…
– Это вас не касается! – грубо оборвал его юноша, но тотчас смутился и стыдливо опустил глаза.
– Простите… – пробормотал Барский. Но через минуту он снова пытался настроиться на иронический тон. – Значит, вы летите в Москву проповедовать. Интересно, что именно? И кому? Как вы представляете себе современного русского человека?
– Я думаю, – важно начал Джон, – что за время перестройки Россия изменилась и теперь нуждается в профессионалах, которые указали бы ей правильный путь развития.
– Понятно… – Барский помрачнел. – Вы тоже помешаны на Горбачеве. Если вас интересует Горби – вопросы не ко мне.
– Вы не верите в перестройку?
– Меня тошнит от этого слова! Вы еще скажите «перестройка и ускорение»! Дорогой мой! Как можно перестраиваться и ускоряться одновременно? Увольте! Самые дремучие коммунисты лучше понимают Россию.
– Разве не было Сталина, концлагерей, подавления свободы? Разве русские люди не мечтают о свободе и демократии?
– И это вы собираетесь проповедовать в России?
– Я еще не проповедник. Меня отправили… Я хотел бы изучить Россию.
– С этой кашей в голове вы никогда не поймете Россию, – впервые за все время разговора серьезным тоном сказал Барский. – Слушайте, приятель… А не выпить ли нам настоящей русской водки?
– Я не употребляю алкоголь, – неуверенно возразил Половинкин.
– Почему?
– Вы не похожи на русского!
Ранним холодным утром 1991 года самолет «Боинг-777» компании “Delta Airlines”, следующий рейсом Нью-Йорк – Москва, неторопливо набрал высоту и неподвижно повис над Атлантикой. Океан штормило, но сверху это напоминало рябь на бескрайней луже. В хвостовом отсеке познакомились и разговорились двое попутчиков: полноватый юноша в черном костюме и широкополой шляпе и неопределенного возраста господин в шортах и майке с эмблемой “Chicago Bulls”.
Шляпа и костюм как-то странно сочетались с чистеньким, будто вылепленным из нежного розового воска лицом молодого человека, с его простоватым веснушчатым носом, безвольным подбородком, покрытым цыплячьим пухом, и слишком роскошными для парня ресницами, из-за которых по-женски томно смотрели серые, большие, внимательные глаза. Казалось, накануне его рождения мать-природа долго сомневалась, какой пол определить своему творению? И в результате получилось ни то ни сё, ни парень, ни девка, серединка на половинку.
Господин, наоборот, имел внешность решительную и мужественную. Его светлые, курчавые, коротко постриженные волосы, прекрасно загоревшее лицо и властные линии губ выдавали в нем не то пожилого плейбоя, не то просто мужчину, хорошо и со вкусом пожившего. Его слова и жесты были развязны, но уверенны. Он играл с юношей, точно кот с мышью.
– Какой же вы русский! Вы типичный янки, приятель! Хорошо говорить по-русски еще не значит быть русским. Ваши родители эмигранты? Как странно вы одеты, как мормон! Вы не протестантский проповедник? Первый американец, с которым я познакомился, был протестантский проповедник. Я этого не знал и по скверной русской привычке стал его спрашивать, чем он зарабатывает? Он смотрел на меня такими же глазами, что и вы. Этот проповедничек, – с веселой злостью продолжал господин, – оказался нормальным парнем и не дураком выпить. Я его спрашиваю: кому же ты проповедуешь? Оказывается, грекам. Почему грекам? Почему не китайцам? Оказывается, других вакансий для него не нашлось. Это у них называется работа в восточном дивизионе. Кстати, он признался, что не знает греческого языка. Ни бум-бум! Разве это не замечательно?!
– Нет! – неожиданно твердо возразил молодой человек. – Это не замечательно. Он должен был выучить греческий язык.
– Зачем? – игриво поинтересовался господин.
– Надо хорошо делать свою работу, – заволновался юноша. – Миссионерская служба – это очень ответственная работа! Мы открываем школы, больницы, помогаем одиноким старикам и бездомным!
– Кто эти «мы», позвольте вас спросить?
Юноша растерялся. Но тут же в его глазах вспыхнуло что-то вроде патриотического восторга.
– Мы – это Соединенные Штаты Америки!
«Эк тебя накачали, любезный!» – подумал господин.
– Вы живете в Москве? – спросил юноша.
– Да, но родился в Рыбинске. Там и теперь живет моя старушка. Однако мы не представились! Лев Сергеевич Барский, профессор русской литературы. Изучаю рубеж веков и эмиграцию. Возвращаюсь с одной глупейшей конференции, где за американский счет устроил небольшой политический скандал. Нарушил все правила политкорректности. И теперь думаю, зачем я это сделал?
– Наверное, вы русский интеллигент? – осторожно спросил юноша.
Барский посмотрел на него с театральным испугом:
– Дорогой мой! Не вздумайте в России назвать кого-нибудь этим неприличным словом! Нынче сказать о порядочном человеке, что он интеллигент, можно только в насмешку. А как вас зовут?
– Джон Половинкин, живу в Питтсбурге.
– Половинкин… Хм-м… Старинная фамилия! Грустная по смыслу. Половинками называли детей от незаконной связи…
– Это вас не касается! – грубо оборвал его юноша, но тотчас смутился и стыдливо опустил глаза.
– Простите… – пробормотал Барский. Но через минуту он снова пытался настроиться на иронический тон. – Значит, вы летите в Москву проповедовать. Интересно, что именно? И кому? Как вы представляете себе современного русского человека?
– Я думаю, – важно начал Джон, – что за время перестройки Россия изменилась и теперь нуждается в профессионалах, которые указали бы ей правильный путь развития.
– Понятно… – Барский помрачнел. – Вы тоже помешаны на Горбачеве. Если вас интересует Горби – вопросы не ко мне.
– Вы не верите в перестройку?
– Меня тошнит от этого слова! Вы еще скажите «перестройка и ускорение»! Дорогой мой! Как можно перестраиваться и ускоряться одновременно? Увольте! Самые дремучие коммунисты лучше понимают Россию.
– Разве не было Сталина, концлагерей, подавления свободы? Разве русские люди не мечтают о свободе и демократии?
– И это вы собираетесь проповедовать в России?
– Я еще не проповедник. Меня отправили… Я хотел бы изучить Россию.
– С этой кашей в голове вы никогда не поймете Россию, – впервые за все время разговора серьезным тоном сказал Барский. – Слушайте, приятель… А не выпить ли нам настоящей русской водки?
– Я не употребляю алкоголь, – неуверенно возразил Половинкин.
Ихнее сиятельство приехали!
Барский с явным сожалением вернул в дорогой кожаный саквояж бутылку водки “Smirnoff” и сердито буркнул:
– Я забыл, что вы мормон.
– Я не мормон! – запротестовал юноша.
– Мормон не мормон… Какая разница? Раз не пьете с первым встречным, значит, вы не русский. Впрочем, кто сказал, что быть русским – хорошо?
– Вы уронили, – заметил Половинкин и поднял с прохода выпавшую из саквояжа тонкую книжечку в бумажной обложке, потемневшей от времени до желто-бурого цвета.
Барский улыбнулся:
– Так, безделица! Я иногда покупаю такие штуки в книжной лавке на улице Горького. Дешевенький детектив конца прошлого века. Девяностые годы, батенька! Мой любимый период! Культурный ренессанс и чудовищное падение нравов. Расцвет и гибель империи. Всё было прекрасно и отвратительно. Особенно прекрасны были русские девушки, которые повально мечтали стать акушерками. Россия готовилась к родам новой эры. Все обсуждали «Капитал» Маркса и «Крейцерову сонату» Толстого.
Джон смотрел на Барского с глупой улыбкой. Он не понимал смысла речей этого господина, но почему-то радовался за него.
– Вы позволите?
– Я вам ее дарю!
«Фома Халдеевъ. Провинцiяльный Вавилонъ» – прочитал Джон на обложке. Барский нахохлился и сделал вид, что пытается уснуть.
Ранним холодным утром в начале октября 189* года к парадному крыльцу дома князя Чернолусского подкатила коляска с впряженной в нее измученной пегой кобылой. Глядя на дырявый верх коляски и на кобылу, обреченно замершую под дугой, точно преступник под ножом гильотины, можно было бы подумать, что к их сиятельству в неурочный час приехал дальний родственник просить о помощи, будучи заранее уверенным в том, что ему не только откажут, но и не пустят за порог.
Вслед за коляской в воротах усадьбы прогрохотала крестьянская повозка, набитая мокрой, схваченной морозцем соломой, с набросанными поверх как попало старыми шкурами, рогожами и еще какой-то дрянью неизвестного происхождения. На передке уныло торчал сонный возница, тоже изрядно подмороженный первым октябрьским утренником. Он клевал сизым распухшим носом и давно не правил вожжи, а только держался за них для равновесия.
Наконец появился третий участник невеселого кортежа: каурый жеребенок с желтой гривкой и темной полосою вдоль хребта. Последние несколько часов пути он отчаянно старался догнать мать-кобылу, но не смог поравняться даже с повозкой, которую тащил незнакомый ему черный и страшный битюг. Битюг лениво переставлял ужасно толстые ноги с грязными свалявшимися щетками и ни разу не покосил на жеребенка глазом. И ему казалось, что все забыли о нем…
Он так устал, что не почуял запаха родной усадьбы. Путь казался ему бесконечным, но оставалась надежда, что догони он мать, и дорога опять станет гладкой и звонкой, как грунтовое шоссе, на которое они выбрались поздним вечером. Как весело ему бежалось тогда возле материнского хвоста под яркими осенними звездами! Но на рассвете кончилось шоссе, пошли распаханные поля… На узкой дороге кучер злобно выругался и отогнал его кнутовищем. И тогда подступил холодный тоскливый страх, какого он не испытывал прежде. А мать все бежала и бежала впереди битюга, словно заигрывала с ним, заманивала в родные места. И жеребенок не успевал за ними, с нараставшим ужасом чувствуя себя лишним в этой чужой взрослой игре, но все-таки не теряя надежды тоже стать ее участником…
Коляска долго стояла неподвижно. На скамейке сидел сонный кучер, одетый в сиреневый кафтан с гербовыми пуговицами, расшитый золотыми галунами и опоясанный красным кушаком. Все это было изрядно поношенным и траченным молью. На шее у него был серый пуховый платок, какие носят старухи в деревнях.
Наконец в коляске послышалась возня. Она накренилась, рессоры ее жалобно взвизгнули, и наружу тяжело выбрался невысокий широкоплечий мужчина в тесном для него овчинном тулупе и меховой шапке, точно сросшейся с его густыми бровями и бакенбардами, так что казалось, сними он шапку, и останется лыс и безбров. Зато усы господина, черные, с сизым вороньим отливом, были безукоризненно ухожены. Это был хозяин имения князь Сергей Львович Чернолусский.
Покряхтывая и бесконечно разминаясь на заиндевелых ступенях, князь недобрым взглядом смотрел на своего кучера. И вдруг прыгнул на облучок и пихнул спящего в бок. Толчок был так силен, что парень грохнулся саженях в трех от коляски, перевернулся, как подстреленный заяц, вскочил на ноги, хлопая глупыми глазами и потирая ушибленные места. Глядя на него, Сергей Львович хохотал.
– Спишь, мало́й[1]! Жалованье даром получаешь! Счастье, что Звездочка дорогу знает, не то плутали бы мы с тобой в степи.
– Жалованье… Как же-с… – обиженно бормотал кучер. – Жди вашего жалованья до морковкиного заговенья… А нешто драться можно? Заснул, мол… Заснешь… Виданное дело, по ночам степью разъезжать! Как мазурики, прости Господи!
– Молчи, дурак, – буднично возразил князь, пропустив мимо ушей слова о жалованье. – Сам знаешь, не мог я оставаться в доме этого подлого человека!
– То-то что не могли, – гнул свое кучер. – А лошадок по степи гонять можно? В объезд нужно было, через город ехать!
– Поспорь у меня!
– То-то что не поспоришь, – не унимался мстительный кучер. – Ну не хотят их сиятельство через город ехать. А почему, спрашивается, не хотят? А потому что лошадки и колясочки своей стыдятся. А чего их стыдиться? Екипаж не последний в городе.
И вновь Чернолусский сделал вид, что не расслышал этих слов. Он резво, насколько позволяли длинные полы тулупа, взбежал по ступеням, убеждая себя, что еще не стар и легок в движениях. Князь с такой силой рванул тяжелую дверь, что стекла на первом этаже жалобно зазвенели.
– Егорыч! – взревел князь. – Открывай, старый меньдюк[2]!
От княжьего рыка усадьба пришла в движение. В воздухе вдруг зашумело. Это тысячи готовившихся к отлету грачей взмыли с построек и деревьев. Небо над усадьбой из серого сделалось черным, и в нем точно черви зароились. Но в доме по-прежнему было тихо. Наконец, в покосившемся флигельке, в окне второго этажа, показалось заспанное детское личико, сменившееся испуганным лицом старика. Через несколько секунд его обладатель уже мчался в ночном колпаке, фланелевом халате и тапочках на босу ногу по хрусткой ломающейся грязи и причитал на бегу:
– Проспал! Ведь проспал, отец родной!
Это был дворецкий князя Африкан Егорович Курицын, прозванный меньдюком за черные, маленькие, глубоко посаженные глаза и длинные седые усы, свисавшие от ноздрей наподобие шнурков.
Из прихожей, швырнув тулуп с шапкой на пол, Чернолусский прошел прямо в гостиную с мозаичным паркетом, невощеным и изрядно подгнившим в углах. По-медвежьи облапив голландскую печь, князь застонал от удовольствия.
Дворецкий с нежностью смотрел на господина.
– Егорыч, а я тебе подарок привез, – отогревшись, весело сказал князь.
Глаза его насмешливо блеснули.
– Подарочек? – растрогался старик.
– Пошли, покажу!
Выйдя на террасу, князь приказал убрать с повозки рогожи. На дне ее, вмерзшая боком в промороженную солому, лежала матерая волчица. Ее лапы были стянуты веревкой и крепко привязаны к жердине. Из-под веревки кровоточило, и так же сочились кровью сосцы зверя, отчего солома под ней стала розовой. Ее мутные глаза были полузакрыты, и, если бы не часто вздымавшийся бок, можно было бы подумать, что зверь мертв. В носы князя и дворецкого ударило псиной и мочой. Старик отшатнулся. Князь весело заглядывал через его плечо.
– Хороша зверюга?
Но в доме князь снова помрачнел.
– Егорыч, ты почему не в доме ночевал?
– А потому я не ночевал, батюшка, – отвечал дворецкий, – что после отъезда вашего в доме стало нехорошо-с.
– Что значит нехорошо-с? – усмехнулся Сергей Львович. – Привидения, что ли, поселились?
– Не знаю, как это и назвать-с, а только стало нехорошо, – твердил испуганный дворецкий.
– Подай мне хересу!
– Хересу, батюшка, нету.
– Что значит нету? – рассвирепел Чернолусский. – Ты его выпил, что ли?
– Я хересу отродясь не пил, – обиделся дворецкий. – Вы его со своими приятелями третьево дни выпили-с.
– Так пошли мальчишку к Дардыкину!
– Не стану я мальчика никуда посылать, – заупрямился Африкан Егорович. – Ему там не дадут ничего, кроме разве подзатыльников. Не желаете ли сливяночки моей выпить? Чистый мед!
– Твоей сливяночкой… – князь обреченно махнул на него рукой, – твоей сливяночкой только клопов морить. Подай мне водки!
– Хорошо ли это, отец, водку с утра пить?
– Хорошо не хорошо! Делай, что тебе сказано!
Князь готов был взорваться. Но, отлично зная упрямый характер дворецкого, решил подействовать на него лаской.
– Замерз я, дядька, – жалобно сказал он. – Замерз, и растрясло меня. Без водки не засну.
Обращение «дядька» возымело магические последствия. Лицо дворецкого расплылось в улыбке, руки его задрожали, а в глазах вдруг появилось выражение рабского восторга.
– Уж принесу, принесу! Не подать ли еще малосольной капусточки?
– Неси, брат, и капусточку!
Выпив холодной водки и не притронувшись к закуске, Сергей Львович воспрянул духом. Он взял с ломберного стола письмо, переданное, как сообщил ему дворецкий, проезжим мещанином. От письма пахнуло гречневой кашей. На конверте неровным и, как сразу определил князь, женским почерком было надписано: «Его Сиятельству, Князю Чернолусскому».
«Светлейший Князь! (При слове „светлейший“ Сергей Львович самодовольно усмехнулся.) Помните ли Вы меня? Помните ли Вы ту, что стала нещасной по Вашей милости? О, я знаю, Князь! Вы выбросили меня из жестокова серца? Князь! Разве Вы не знаете? Все видит Бог, Князь!»
Чернолусский зевнул и небрежно бросил письмо на стол.
В дверь тихонько постучали.
– Входи, Африкан Егорович.
Дворецкий с осуждением посмотрел на ополовиненный штоф с водкой и стал ворошить в камине давно потухший каменный уголь. Князь недовольно смотрел на него.
– Егорыч, ты зачем пришел?
– Следователь вчера были-с.
– Курослепов?! – мгновенно оживился князь. – Я его, михрютку, люблю!
– Ольга Павловна исчезла-с.
– Что ты мелешь! – закричал Сергей Львович.
– Вернулся лесничий домой с ярмарки, а дочки-то и нету. Ни дома, ни в городе нету. Он спрашивать… Приказчик Дардыкина ему и говорит: мол, видели вашу Оленьку ночью в княжеской коляске. Лесничий к приставу. Пристав с Курослеповым сюда. Только я им обыск делать не позволил. Князя, сказал, дожидайтесь.
– Ступай, Егорыч, – задумчиво сказал князь. – И вот еще что… Снеси-ка ты, братец, что-нибудь в город, к жиду.
Дворецкий покачал головой и вышел. В прихожей он едва не столкнулся с таинственным существом. Совершенно лысое, облаченное в какие-то пестрые лохмотья, это существо стояло в дверном проеме и сверлило дворецкого безумным взглядом.
– Африкан! – хриплым голосом произнесло существо, оказавшееся древней старухой. – Африкан, скажи мне правду! Это Он приехал?
Дворецкий почтительно приблизился и крикнул старухе в самое ухо:
– Нет, это не Он, маменька! Это ихнее сиятельство приехали!
– Я забыл, что вы мормон.
– Я не мормон! – запротестовал юноша.
– Мормон не мормон… Какая разница? Раз не пьете с первым встречным, значит, вы не русский. Впрочем, кто сказал, что быть русским – хорошо?
– Вы уронили, – заметил Половинкин и поднял с прохода выпавшую из саквояжа тонкую книжечку в бумажной обложке, потемневшей от времени до желто-бурого цвета.
Барский улыбнулся:
– Так, безделица! Я иногда покупаю такие штуки в книжной лавке на улице Горького. Дешевенький детектив конца прошлого века. Девяностые годы, батенька! Мой любимый период! Культурный ренессанс и чудовищное падение нравов. Расцвет и гибель империи. Всё было прекрасно и отвратительно. Особенно прекрасны были русские девушки, которые повально мечтали стать акушерками. Россия готовилась к родам новой эры. Все обсуждали «Капитал» Маркса и «Крейцерову сонату» Толстого.
Джон смотрел на Барского с глупой улыбкой. Он не понимал смысла речей этого господина, но почему-то радовался за него.
– Вы позволите?
– Я вам ее дарю!
«Фома Халдеевъ. Провинцiяльный Вавилонъ» – прочитал Джон на обложке. Барский нахохлился и сделал вид, что пытается уснуть.
Ранним холодным утром в начале октября 189* года к парадному крыльцу дома князя Чернолусского подкатила коляска с впряженной в нее измученной пегой кобылой. Глядя на дырявый верх коляски и на кобылу, обреченно замершую под дугой, точно преступник под ножом гильотины, можно было бы подумать, что к их сиятельству в неурочный час приехал дальний родственник просить о помощи, будучи заранее уверенным в том, что ему не только откажут, но и не пустят за порог.
Вслед за коляской в воротах усадьбы прогрохотала крестьянская повозка, набитая мокрой, схваченной морозцем соломой, с набросанными поверх как попало старыми шкурами, рогожами и еще какой-то дрянью неизвестного происхождения. На передке уныло торчал сонный возница, тоже изрядно подмороженный первым октябрьским утренником. Он клевал сизым распухшим носом и давно не правил вожжи, а только держался за них для равновесия.
Наконец появился третий участник невеселого кортежа: каурый жеребенок с желтой гривкой и темной полосою вдоль хребта. Последние несколько часов пути он отчаянно старался догнать мать-кобылу, но не смог поравняться даже с повозкой, которую тащил незнакомый ему черный и страшный битюг. Битюг лениво переставлял ужасно толстые ноги с грязными свалявшимися щетками и ни разу не покосил на жеребенка глазом. И ему казалось, что все забыли о нем…
Он так устал, что не почуял запаха родной усадьбы. Путь казался ему бесконечным, но оставалась надежда, что догони он мать, и дорога опять станет гладкой и звонкой, как грунтовое шоссе, на которое они выбрались поздним вечером. Как весело ему бежалось тогда возле материнского хвоста под яркими осенними звездами! Но на рассвете кончилось шоссе, пошли распаханные поля… На узкой дороге кучер злобно выругался и отогнал его кнутовищем. И тогда подступил холодный тоскливый страх, какого он не испытывал прежде. А мать все бежала и бежала впереди битюга, словно заигрывала с ним, заманивала в родные места. И жеребенок не успевал за ними, с нараставшим ужасом чувствуя себя лишним в этой чужой взрослой игре, но все-таки не теряя надежды тоже стать ее участником…
Коляска долго стояла неподвижно. На скамейке сидел сонный кучер, одетый в сиреневый кафтан с гербовыми пуговицами, расшитый золотыми галунами и опоясанный красным кушаком. Все это было изрядно поношенным и траченным молью. На шее у него был серый пуховый платок, какие носят старухи в деревнях.
Наконец в коляске послышалась возня. Она накренилась, рессоры ее жалобно взвизгнули, и наружу тяжело выбрался невысокий широкоплечий мужчина в тесном для него овчинном тулупе и меховой шапке, точно сросшейся с его густыми бровями и бакенбардами, так что казалось, сними он шапку, и останется лыс и безбров. Зато усы господина, черные, с сизым вороньим отливом, были безукоризненно ухожены. Это был хозяин имения князь Сергей Львович Чернолусский.
Покряхтывая и бесконечно разминаясь на заиндевелых ступенях, князь недобрым взглядом смотрел на своего кучера. И вдруг прыгнул на облучок и пихнул спящего в бок. Толчок был так силен, что парень грохнулся саженях в трех от коляски, перевернулся, как подстреленный заяц, вскочил на ноги, хлопая глупыми глазами и потирая ушибленные места. Глядя на него, Сергей Львович хохотал.
– Спишь, мало́й[1]! Жалованье даром получаешь! Счастье, что Звездочка дорогу знает, не то плутали бы мы с тобой в степи.
– Жалованье… Как же-с… – обиженно бормотал кучер. – Жди вашего жалованья до морковкиного заговенья… А нешто драться можно? Заснул, мол… Заснешь… Виданное дело, по ночам степью разъезжать! Как мазурики, прости Господи!
– Молчи, дурак, – буднично возразил князь, пропустив мимо ушей слова о жалованье. – Сам знаешь, не мог я оставаться в доме этого подлого человека!
– То-то что не могли, – гнул свое кучер. – А лошадок по степи гонять можно? В объезд нужно было, через город ехать!
– Поспорь у меня!
– То-то что не поспоришь, – не унимался мстительный кучер. – Ну не хотят их сиятельство через город ехать. А почему, спрашивается, не хотят? А потому что лошадки и колясочки своей стыдятся. А чего их стыдиться? Екипаж не последний в городе.
И вновь Чернолусский сделал вид, что не расслышал этих слов. Он резво, насколько позволяли длинные полы тулупа, взбежал по ступеням, убеждая себя, что еще не стар и легок в движениях. Князь с такой силой рванул тяжелую дверь, что стекла на первом этаже жалобно зазвенели.
– Егорыч! – взревел князь. – Открывай, старый меньдюк[2]!
От княжьего рыка усадьба пришла в движение. В воздухе вдруг зашумело. Это тысячи готовившихся к отлету грачей взмыли с построек и деревьев. Небо над усадьбой из серого сделалось черным, и в нем точно черви зароились. Но в доме по-прежнему было тихо. Наконец, в покосившемся флигельке, в окне второго этажа, показалось заспанное детское личико, сменившееся испуганным лицом старика. Через несколько секунд его обладатель уже мчался в ночном колпаке, фланелевом халате и тапочках на босу ногу по хрусткой ломающейся грязи и причитал на бегу:
– Проспал! Ведь проспал, отец родной!
Это был дворецкий князя Африкан Егорович Курицын, прозванный меньдюком за черные, маленькие, глубоко посаженные глаза и длинные седые усы, свисавшие от ноздрей наподобие шнурков.
Из прихожей, швырнув тулуп с шапкой на пол, Чернолусский прошел прямо в гостиную с мозаичным паркетом, невощеным и изрядно подгнившим в углах. По-медвежьи облапив голландскую печь, князь застонал от удовольствия.
Дворецкий с нежностью смотрел на господина.
– Егорыч, а я тебе подарок привез, – отогревшись, весело сказал князь.
Глаза его насмешливо блеснули.
– Подарочек? – растрогался старик.
– Пошли, покажу!
Выйдя на террасу, князь приказал убрать с повозки рогожи. На дне ее, вмерзшая боком в промороженную солому, лежала матерая волчица. Ее лапы были стянуты веревкой и крепко привязаны к жердине. Из-под веревки кровоточило, и так же сочились кровью сосцы зверя, отчего солома под ней стала розовой. Ее мутные глаза были полузакрыты, и, если бы не часто вздымавшийся бок, можно было бы подумать, что зверь мертв. В носы князя и дворецкого ударило псиной и мочой. Старик отшатнулся. Князь весело заглядывал через его плечо.
– Хороша зверюга?
Но в доме князь снова помрачнел.
– Егорыч, ты почему не в доме ночевал?
– А потому я не ночевал, батюшка, – отвечал дворецкий, – что после отъезда вашего в доме стало нехорошо-с.
– Что значит нехорошо-с? – усмехнулся Сергей Львович. – Привидения, что ли, поселились?
– Не знаю, как это и назвать-с, а только стало нехорошо, – твердил испуганный дворецкий.
– Подай мне хересу!
– Хересу, батюшка, нету.
– Что значит нету? – рассвирепел Чернолусский. – Ты его выпил, что ли?
– Я хересу отродясь не пил, – обиделся дворецкий. – Вы его со своими приятелями третьево дни выпили-с.
– Так пошли мальчишку к Дардыкину!
– Не стану я мальчика никуда посылать, – заупрямился Африкан Егорович. – Ему там не дадут ничего, кроме разве подзатыльников. Не желаете ли сливяночки моей выпить? Чистый мед!
– Твоей сливяночкой… – князь обреченно махнул на него рукой, – твоей сливяночкой только клопов морить. Подай мне водки!
– Хорошо ли это, отец, водку с утра пить?
– Хорошо не хорошо! Делай, что тебе сказано!
Князь готов был взорваться. Но, отлично зная упрямый характер дворецкого, решил подействовать на него лаской.
– Замерз я, дядька, – жалобно сказал он. – Замерз, и растрясло меня. Без водки не засну.
Обращение «дядька» возымело магические последствия. Лицо дворецкого расплылось в улыбке, руки его задрожали, а в глазах вдруг появилось выражение рабского восторга.
– Уж принесу, принесу! Не подать ли еще малосольной капусточки?
– Неси, брат, и капусточку!
Выпив холодной водки и не притронувшись к закуске, Сергей Львович воспрянул духом. Он взял с ломберного стола письмо, переданное, как сообщил ему дворецкий, проезжим мещанином. От письма пахнуло гречневой кашей. На конверте неровным и, как сразу определил князь, женским почерком было надписано: «Его Сиятельству, Князю Чернолусскому».
«Светлейший Князь! (При слове „светлейший“ Сергей Львович самодовольно усмехнулся.) Помните ли Вы меня? Помните ли Вы ту, что стала нещасной по Вашей милости? О, я знаю, Князь! Вы выбросили меня из жестокова серца? Князь! Разве Вы не знаете? Все видит Бог, Князь!»
Чернолусский зевнул и небрежно бросил письмо на стол.
В дверь тихонько постучали.
– Входи, Африкан Егорович.
Дворецкий с осуждением посмотрел на ополовиненный штоф с водкой и стал ворошить в камине давно потухший каменный уголь. Князь недовольно смотрел на него.
– Егорыч, ты зачем пришел?
– Следователь вчера были-с.
– Курослепов?! – мгновенно оживился князь. – Я его, михрютку, люблю!
– Ольга Павловна исчезла-с.
– Что ты мелешь! – закричал Сергей Львович.
– Вернулся лесничий домой с ярмарки, а дочки-то и нету. Ни дома, ни в городе нету. Он спрашивать… Приказчик Дардыкина ему и говорит: мол, видели вашу Оленьку ночью в княжеской коляске. Лесничий к приставу. Пристав с Курослеповым сюда. Только я им обыск делать не позволил. Князя, сказал, дожидайтесь.
– Ступай, Егорыч, – задумчиво сказал князь. – И вот еще что… Снеси-ка ты, братец, что-нибудь в город, к жиду.
Дворецкий покачал головой и вышел. В прихожей он едва не столкнулся с таинственным существом. Совершенно лысое, облаченное в какие-то пестрые лохмотья, это существо стояло в дверном проеме и сверлило дворецкого безумным взглядом.
– Африкан! – хриплым голосом произнесло существо, оказавшееся древней старухой. – Африкан, скажи мне правду! Это Он приехал?
Дворецкий почтительно приблизился и крикнул старухе в самое ухо:
– Нет, это не Он, маменька! Это ихнее сиятельство приехали!
Вирский
– Любопытная вещица!
Барскому надоело прикидываться спящим, и он весело заглядывал через плечо Джона в книгу.
– Обратите внимание! В небе точно черви зароились! Это он о грачах. Реалистически очень точно. С другой стороны – прямое влияние декадентства. В то время обожали заигрывать с небесами. Одни запускали в них ананасом, другие видели там червей. Простите, но я смотрел на вас, пока вы читали. У вас такое серьезное лицо! Неужели вы принимаете эту дребедень за чистую монету?
– Дребедень? – рассеянно спросил Джон, которому явно не хотелось отрываться от чтения.
– Дребедень – значит ерунда. Например, «перестройка» – это ерунда, дребедень! Те, кто придумал это слово, через несколько лет будут его стыдиться. Как, впрочем, и слова «обустроить», которое придумал Солженицын.
На этот раз Половинкин внимательно посмотрел на Барского. В его глазах мелькнуло какое-то неприятное для Барского сомнение. Эти глаза словно говорили: «А стоит ли вообще всерьез разговаривать с этим человеком?»
– Вы думаете, Россия так безнадежна?
Теперь настал черед Барского быть внимательным к словам своего юного собеседника.
– О! Хороший вопрос! Не знаю, безнадежна ли Россия, но вы, мой друг, во всяком случае, не безнадежны, раз спросили это.
– У вас нет ответа на мой вопрос? – упрямо спросил Джон.
– Пожалуй, нет… В Россию можно только верить.
– А вы в нее верите?
Барский театрально округлил глаза:
– Ого! Неужели эта книжка так на вас повлияла? Вы задаете один точный вопрос за другим! И снова мне нечего вам ответить. Вернее, я должен подумать. Как насчет водки? Не желаете изменить своим принципам?
Джон подумал и резко помотал головой, так что шляпа на его голове не успевала за ее движениями.
– Как вы думаете, – спросил он, – для чего эта мать дворецкого? Мне показалось, что она не играет в сюжете никакой роли.
– Для вящей убедительности, – ответил Барский. – В этой книжке самое замечательное то, что полностью придуманный сюжет наполняется живыми деталями. От письма пахнет гречневой кашей. Это изумительно! Сразу понятно, что письмо от мещанки или купчихи. Князь ее соблазнил, а возможно, и обрюхатил…
– ???
– Она от него забеременела. И этот уголь в камине… Можно догадаться, что действие происходит в южной части средней полосы России. Где-то за Тулой или под Орлом, где мало лесов.
– И эта Оленька! – возбужденно подхватил Джон.
– Тут вы не правы. Таких Оленек, дочек лесничих, в нашей литературе конца века было пруд пруди. Чехов спародировал этот тип в «Драме на охоте».
– Я не читал «Драму на охоте», – сказал Половинкин.
– Вот как! Что же вы читали? И откуда так хорошо знаете русский язык? Не похоже, чтобы вы воспитывались в России…
На лице Половинкина вновь вспыхнуло сердитое выражение, как в то время, когда Барский спросил его о родителях.
– Молчу, молчу! – поторопился успокоить его Барский. – Я все время забываю, что каждый человек имеет право на свое privacy. Ах, вы летите в безумную страну, Джон! В ней всё так засекречено, но ничто не является тайной. Взять хотя бы этот детектив. В нем куча мистики, а вывод банален. Читайте, читайте, не буду вам мешать!
Павел Иванович Ознобишин, лесничий М-ского уезда, нескладный, долговязый, с испитым страдающим лицом, стоял на террасе и сердито допрашивал княжеского кучера. Парень отвечал охотно, но бестолково. Ознобишин нервничал, временами срываясь на визгливый крик.
В гостиной князя ждали следователь Федор Терентьевич Курослепов, толстый, одышливый, с бабьим лицом и постоянно потеющими залысинами, которые он протирал огромным платком, и капитан-исправник Илья Степанович Бубенцов, молодой, самолюбивый и словоохотливый полицейский.
Курослепов сидел на старом продавленном стуле, осторожно щупая его и проверяя на прочность. Бубенцов ходил взад-вперед по гостиной, бросая сердитые взгляды на живописное собрание на стене. Некоторые полотна сняли недавно, и от них на обоях еще оставались светлые квадраты, отчего галерея напоминала щербатый рот. Исправник остановился перед большой картиной с изображенными на ней мужчинами, застывшими в изломанных позах, в черных фраках и высоких цилиндрах. Но его внимание привлек не сюжет, а осколки бутылочного стекла на нижней части рамы.
– Кто художник? – нервно спросил Бубенцов.
– Кажется, Гогарт, – нехотя ответил Федор Терентьевич и, зевая, перекрестил рот.
– Дорогая?
– Копия…
– А эта? – Бубенцов грубо ткнул дымящейся папиросой в альпийский пейзаж.
– Какое вам дело?
– Решительно никакого!
Курослепов тяжело встал со стула, подошел к Бубенцову и уставился на него немигающими слезящимися глазами.
– Илья Степанович, за что вы так ненавидите Сержа? Я понимаю, он человек невозможный. Но и вы тоже хороши.
Бубенцов пожелтел от злости.
– С чего вы взяли, будто я его ненавижу? Слишком много для него чести!
– Если все дело только в Ольге Павловне…
– Молчите! – в бешенстве крикнул исправник. – Или вы рискуете стать моим врагом! Впрочем… вы правы! Я знаю, что вы это знаете и что это знает весь город, и Ольга Павловна – тоже. Да, я люблю! Да, понимаю, что это безнадежно! Но я не позволю смеяться над своими чувствами разным титулованным мерзавцам!
– Кто же над вами смеется, голубчик!
– Люблю и не стыжусь! – не слушая, продолжал Бубенцов. – Да, я плебей, солдафон! Я не учился в университете, как вы с князем. Но я получил это место, честно служа Отечеству! И за это меня презирают наши уездные фрондеры!
– Не кричите вы так! – поморщился Курослепов. – Например, я вас уважаю. Всяк человек на своем месте хорош…
– Всяк человек? Всяк человек – вы сказали? Вот и вы меня презираете! Но мне наплевать-с! Ведь я, Федор Терентьевич, перед вами и князем трепетал-с. Вот, думаю, люди тонкие, образованные. Их не пороли в детстве, они не слышали от родителей пьяной ругани. Их не запирали в чулане с крысами на всю ночь. Но теперь – шалишь! Теперь я мно-о-го о вас знаю! И заметьте, не бегу докладывать по начальству. Потому что свою гордость имею-с! А Ольги Павловны вы не касайтесь! Для вас это пустяк, анекдот-с! Думаете, я не знаю, какое mot запустил князь в обществе? «Влюбленный жандарм – это такая же пошлость, как палач, играющий на мандолине». Ужасно остроумно!
– Вы ошибаетесь, Илья Степанович, думая, что я не разделяю ваших чувств. Я как раз их очень разделяю…
В это время в гостиной появился князь. Исправник замолчал, надулся и сделал вид, что рассматривает картины.
– Здравствуй, Федя! – небрежно сказал Чернолусский, не замечая Бубенцова. Князь был облачен по-домашнему в бухарский халат.
Услыхав голос Чернолусского, в гостиную влетел лесничий. Он был похож на злобного гуся.
– Где моя дочь, исчадье ада? – зашипел он.
– Господа! – переходя на официальный тон, вмешался Курослепов. – Довольно задираться. Я желаю поговорить с Сергеем Львовичем наедине. Где это возможно?
– В моем кабинете, – пожав плечами, ответил Чернолусский…
– Нехорошее дело, Серж! – говорил Курослепов, прохаживаясь вдоль груды сваленных на пол старинных книг. – Если Ольга Павловна находится в твоем доме, это еще полбеды. Она девушка совершеннолетняя и может распоряжаться собой. Разумеется, будет скандал. Даже грандиозный скандал. Ну, тебе не привыкать. Верни девушку отцу, и я постараюсь это как-нибудь замять. Что это за книга? Очередная хиромантия?
Барскому надоело прикидываться спящим, и он весело заглядывал через плечо Джона в книгу.
– Обратите внимание! В небе точно черви зароились! Это он о грачах. Реалистически очень точно. С другой стороны – прямое влияние декадентства. В то время обожали заигрывать с небесами. Одни запускали в них ананасом, другие видели там червей. Простите, но я смотрел на вас, пока вы читали. У вас такое серьезное лицо! Неужели вы принимаете эту дребедень за чистую монету?
– Дребедень? – рассеянно спросил Джон, которому явно не хотелось отрываться от чтения.
– Дребедень – значит ерунда. Например, «перестройка» – это ерунда, дребедень! Те, кто придумал это слово, через несколько лет будут его стыдиться. Как, впрочем, и слова «обустроить», которое придумал Солженицын.
На этот раз Половинкин внимательно посмотрел на Барского. В его глазах мелькнуло какое-то неприятное для Барского сомнение. Эти глаза словно говорили: «А стоит ли вообще всерьез разговаривать с этим человеком?»
– Вы думаете, Россия так безнадежна?
Теперь настал черед Барского быть внимательным к словам своего юного собеседника.
– О! Хороший вопрос! Не знаю, безнадежна ли Россия, но вы, мой друг, во всяком случае, не безнадежны, раз спросили это.
– У вас нет ответа на мой вопрос? – упрямо спросил Джон.
– Пожалуй, нет… В Россию можно только верить.
– А вы в нее верите?
Барский театрально округлил глаза:
– Ого! Неужели эта книжка так на вас повлияла? Вы задаете один точный вопрос за другим! И снова мне нечего вам ответить. Вернее, я должен подумать. Как насчет водки? Не желаете изменить своим принципам?
Джон подумал и резко помотал головой, так что шляпа на его голове не успевала за ее движениями.
– Как вы думаете, – спросил он, – для чего эта мать дворецкого? Мне показалось, что она не играет в сюжете никакой роли.
– Для вящей убедительности, – ответил Барский. – В этой книжке самое замечательное то, что полностью придуманный сюжет наполняется живыми деталями. От письма пахнет гречневой кашей. Это изумительно! Сразу понятно, что письмо от мещанки или купчихи. Князь ее соблазнил, а возможно, и обрюхатил…
– ???
– Она от него забеременела. И этот уголь в камине… Можно догадаться, что действие происходит в южной части средней полосы России. Где-то за Тулой или под Орлом, где мало лесов.
– И эта Оленька! – возбужденно подхватил Джон.
– Тут вы не правы. Таких Оленек, дочек лесничих, в нашей литературе конца века было пруд пруди. Чехов спародировал этот тип в «Драме на охоте».
– Я не читал «Драму на охоте», – сказал Половинкин.
– Вот как! Что же вы читали? И откуда так хорошо знаете русский язык? Не похоже, чтобы вы воспитывались в России…
На лице Половинкина вновь вспыхнуло сердитое выражение, как в то время, когда Барский спросил его о родителях.
– Молчу, молчу! – поторопился успокоить его Барский. – Я все время забываю, что каждый человек имеет право на свое privacy. Ах, вы летите в безумную страну, Джон! В ней всё так засекречено, но ничто не является тайной. Взять хотя бы этот детектив. В нем куча мистики, а вывод банален. Читайте, читайте, не буду вам мешать!
Павел Иванович Ознобишин, лесничий М-ского уезда, нескладный, долговязый, с испитым страдающим лицом, стоял на террасе и сердито допрашивал княжеского кучера. Парень отвечал охотно, но бестолково. Ознобишин нервничал, временами срываясь на визгливый крик.
В гостиной князя ждали следователь Федор Терентьевич Курослепов, толстый, одышливый, с бабьим лицом и постоянно потеющими залысинами, которые он протирал огромным платком, и капитан-исправник Илья Степанович Бубенцов, молодой, самолюбивый и словоохотливый полицейский.
Курослепов сидел на старом продавленном стуле, осторожно щупая его и проверяя на прочность. Бубенцов ходил взад-вперед по гостиной, бросая сердитые взгляды на живописное собрание на стене. Некоторые полотна сняли недавно, и от них на обоях еще оставались светлые квадраты, отчего галерея напоминала щербатый рот. Исправник остановился перед большой картиной с изображенными на ней мужчинами, застывшими в изломанных позах, в черных фраках и высоких цилиндрах. Но его внимание привлек не сюжет, а осколки бутылочного стекла на нижней части рамы.
– Кто художник? – нервно спросил Бубенцов.
– Кажется, Гогарт, – нехотя ответил Федор Терентьевич и, зевая, перекрестил рот.
– Дорогая?
– Копия…
– А эта? – Бубенцов грубо ткнул дымящейся папиросой в альпийский пейзаж.
– Какое вам дело?
– Решительно никакого!
Курослепов тяжело встал со стула, подошел к Бубенцову и уставился на него немигающими слезящимися глазами.
– Илья Степанович, за что вы так ненавидите Сержа? Я понимаю, он человек невозможный. Но и вы тоже хороши.
Бубенцов пожелтел от злости.
– С чего вы взяли, будто я его ненавижу? Слишком много для него чести!
– Если все дело только в Ольге Павловне…
– Молчите! – в бешенстве крикнул исправник. – Или вы рискуете стать моим врагом! Впрочем… вы правы! Я знаю, что вы это знаете и что это знает весь город, и Ольга Павловна – тоже. Да, я люблю! Да, понимаю, что это безнадежно! Но я не позволю смеяться над своими чувствами разным титулованным мерзавцам!
– Кто же над вами смеется, голубчик!
– Люблю и не стыжусь! – не слушая, продолжал Бубенцов. – Да, я плебей, солдафон! Я не учился в университете, как вы с князем. Но я получил это место, честно служа Отечеству! И за это меня презирают наши уездные фрондеры!
– Не кричите вы так! – поморщился Курослепов. – Например, я вас уважаю. Всяк человек на своем месте хорош…
– Всяк человек? Всяк человек – вы сказали? Вот и вы меня презираете! Но мне наплевать-с! Ведь я, Федор Терентьевич, перед вами и князем трепетал-с. Вот, думаю, люди тонкие, образованные. Их не пороли в детстве, они не слышали от родителей пьяной ругани. Их не запирали в чулане с крысами на всю ночь. Но теперь – шалишь! Теперь я мно-о-го о вас знаю! И заметьте, не бегу докладывать по начальству. Потому что свою гордость имею-с! А Ольги Павловны вы не касайтесь! Для вас это пустяк, анекдот-с! Думаете, я не знаю, какое mot запустил князь в обществе? «Влюбленный жандарм – это такая же пошлость, как палач, играющий на мандолине». Ужасно остроумно!
– Вы ошибаетесь, Илья Степанович, думая, что я не разделяю ваших чувств. Я как раз их очень разделяю…
В это время в гостиной появился князь. Исправник замолчал, надулся и сделал вид, что рассматривает картины.
– Здравствуй, Федя! – небрежно сказал Чернолусский, не замечая Бубенцова. Князь был облачен по-домашнему в бухарский халат.
Услыхав голос Чернолусского, в гостиную влетел лесничий. Он был похож на злобного гуся.
– Где моя дочь, исчадье ада? – зашипел он.
– Господа! – переходя на официальный тон, вмешался Курослепов. – Довольно задираться. Я желаю поговорить с Сергеем Львовичем наедине. Где это возможно?
– В моем кабинете, – пожав плечами, ответил Чернолусский…
– Нехорошее дело, Серж! – говорил Курослепов, прохаживаясь вдоль груды сваленных на пол старинных книг. – Если Ольга Павловна находится в твоем доме, это еще полбеды. Она девушка совершеннолетняя и может распоряжаться собой. Разумеется, будет скандал. Даже грандиозный скандал. Ну, тебе не привыкать. Верни девушку отцу, и я постараюсь это как-нибудь замять. Что это за книга? Очередная хиромантия?