Страница:
Катит Волга свои воды мимо нас, невдалеке от Ахтубинской поймы, за ней степи и засыпанные пеплом веков дворцы татаро-монголов, решившихся именно здесь поставить дворцы степной столицы покоренного мира.
…Мои бойцы приметили что-то черное, плывущее по течению. В руках у Якубы очутился багор. Таким же багром, только подлиннее, вооружился и Бахтиаров. Два дагестанца побежали вдоль берега, чтобы перехватить плывущую по реке бочку. Да, это бочка, и не пустая. Вот волна обкатила бока. Бочка плыла, играя клеймом на дне и железными обручами.
– Цепляйте навкидок, товарищ лейтенант! – слышится азартный голос Якубы.
Бахтиаров надвязал пожарный багор канатом и мечет его, как гарпун. Багор с брызгами падает в воду, не долетев. Бочка вяло перевертывается на другое, тоже клейменое дно и продолжает свой путь.
– Не тратьтесь, хлопцы! Волной прибьет! – уверяет кто-то зычным голосом.
– Кому только? – мрачно выкрикивает Якуба.
Он бежит, быстро перебирая босыми ногами, на ходу стягивает вместе с бельем гимнастерку, бросает ее своему приятелю, сумрачному солдату Артюхину. Только минута остановки.
– Гляди, Артюхин! – кричит он громко. – На гимнастерке медаль, в штанах – тыща сто тридцать. – Якуба топчется на месте, по-петушьи дрыгает ногами, собираясь нырнуть в воду.
– Гляди там, где-сь «мессер» упокойник! – кричат ему зенитчики, привлеченные суматохой.
– Башку разломишь! «Мессер» туда нырнул!
Якуба уже в воде. Его расчеты перехватить бочку на мелком месте не оправдались. Якуба плывет, быстро работая крепкими руками. Видно, как играют мускулы на спине и предплечье. Тело у Якубы совсем белое. Черны только кисти рук, лицо и шея. Отсюда кажется, что Якуба плывет в перчатках. Вот он шлепает рукой по дну. Грудью Якуба ведет добычу к берегу. Артюхин хочет бросить конец каната. Якуба уже на отмели, придерживает бочку.
– Попалась, курица! – визгливо кричит он.
Дагестанцы что-то кричат Якубе гортанными голосами.
Бахтиаров шурует багром, помогает Якубе вытащить добычу. Сбегаются бойцы из нашего полка, и зенитчики, и тихоокеанцы-матросы, изучавшие под навесом лесопилки «пехотный самовар» – миномет.
Через полчаса к нам поднимается веселый Бахтиаров. Помятое пальцами масло лежит глыбой на его ладонях.
– Бочка масла, – басит Бахтиаров. – Рыбье счастье на отдыхе, а!
– Проследи, Ким, чтобы зря не разбазарили, – говорю я.
– У Якубы не выпросишь. – Бахтиаров смеется, наполняет котелки маслом. – И вам принесем на батарею, – говорит он, обращаясь к Неходе.
– Хорошо, Бахтиаров. Еще не раз огоньком поддержу.
Происшествие с бочкой рассеивает наши дурные мысли. Или, вернее, они снова подавлены, прячутся в тайники души.
Пришедший из-под Сталинграда на отдых стрелковый полк располагается в землянках. Я вижу молодых бойцов в летнем обмундировании, вымазанном глиной и копотью; скатки шинели напоминают мне обручи только что выловленной бочки. Люди нервно пересмеиваются, жадно курят, расспрашивают соседей, как у них. Распустив пояса и сняв гимнастерки, расстилают шинели, чтобы погреться на скупом сентябрьском солнце.
Медленно, будто обнюхивая рельсы, ползет бронепоезд. Он только что отработал на поддержке из всех своих орудий. На броне – вмятины, на балластных платформах лежат раненые; их вечером, чтобы не выдавать переправ, перебросят на ту сторону, на левый берег Волги, где зеленеет деревьями пойма.
Бойцы из сталинградского полка собрались у двух баянов. К нам доносятся слова популярной песни. Мы знали только два первых куплета этой песни, занесенной солдатами 62-й армии генерала Чуйкова. Виктор вынимает полевую книжку.
– Ты запоминай вторые строчки, я – две первые, – говорит он.
Песня начиналась слаженным дуэтом, сотни голого сов подхватывали ее дружным хором. Пели ее люди, только что пришедшие с линии боя, и пели ее то как торжественный и устрашающий гимн, то как песню печали, то как песню великой радости и веры в победу. Хорошо ложатся на сердце такие песни.
Радости моей не было конца. Он не мог назвать место боевых действий своего танкового полка. Но существует армейское подсознательное чувство, которое по ряду второстепенных намеков может подсказать точный адрес части.
Я не сомневался в том, что Илья находился в районе Сталинграда.
Теперь я не мог равнодушно пропустить ни одного танка. Я всматривался в надежде чутьем узнать: не там ли Илья? Если танки приходили к нам на поддержку, я расспрашивал танкистов. Да, Илья находился здесь, под Сталинградом. Илью знали многие… Его полк стоял за Волгой: переформировывался, пополнялся, подготавливался. Второе письмо от Илюши было проникнуто наступательным духом. «Идем в бой с надеждой, что разгромим наглого врага».
Теперь я не оставлял без осмотра ни одного подбитого танка. Часто, обнаруживая там обожженных до неузнаваемости танкистов, я проверял документы погибших. И всегда дрожало мое сердце: «А если он, Илья?…»
Иногда мне приносили документы танкистов разведчики поисковых партий. Нет, Илью хранила судьба.
Илья спрашивал меня в своем письме о родителях. Я не мог ничем его успокоить. Я знал, что бои идут на перевалах, в районе нашей станицы, в верхнем течении Фанагорийки, где река делила позиции немцев и советских войск, прикрывших подступы к морю.
…Кончился краткий отдых. Нам прислали пополнение. Многие были выписаны из госпиталя. Это были бывалые воины, державшие оборону Ленинграда, сражавшиеся в волховских болотах, под Москвой, под Ростовом.
Среди новых бойцов были люди, которым я годился в сыны. Замечал – ко мне присматриваются с удивлением: «Молодой командир. Как?» Спасибо моим старым боевым друзьям. Они поддерживали мой авторитет, хвалили.
Ко мне пришел Якуба, чтобы выяснить вопрос: «Есть ли английские войска под Сталинградом?»
Якуба держал письмо в руках от жены и смотрел на меня лукавыми своими глазами, ожидая ответа.
– А ты видел англичан под Сталинградом?
– Нет. А на что они тут? Це ж нам обида.
– Я тоже так думаю, Якуба.
– А може, за Волгой? Каспием подались из Персии, через Гурьев.
– Откуда ты это взял? – удивленно спросил я. – Даже указана трасса?
– Пишут из дому. Листовки немец бросал на станицу, на Терек, товарищ старший лейтенант.
– Кто же листовкам немцев верит? Ведь они наши враги. Их подпирает писать всякую брехню. Остановили их, бьем, вот и начинают оправдываться.
– Я тоже так думаю, а вот из колхоза пытают.
– А как же жинка узнала, что ты воюешь именно под Сталинградом? Писал ей?
– Ни. Разве можно?
– А как же?
– Просто, товарищ старший лейтенант, – ответил с улыбкой Якуба, – по догадке.
– Как же она могла догадаться?
– Простым путем. Мыслью. Ось я ничего еще не знаю, а могу сказать точно: поступил приказ нашей роте выходить на передовую.
– Откуда ты знаешь, Якуба? Кто сказал?
– Кто сказал? Сам догадався.
– Каким же образом ты догадался, Якуба?
– А таким, шо вы переобули хромовые сапожата на юхтовые – раз…
– А два?
– А два? Бумажки лишние из карманов выкидываете. Известно… Ежели якое несчастье, для чего давать немцу надругаться над нашими думками и заботами. Я тож ни одного письма с собой на передовую не тяну. Медаль начищу и гроши возьму… и все…
– А деньги зачем?
– После того случая, товарищ старший лейтенант. После разговора с вами, перед высотой 142.2. Може, штыком пырнет – и в гроши. – Якуба подмигнул мне и рассмеялся коротким смешком. – Разрешите итти, товарищ старший лейтенант?
– Иди, Якуба. Начищай медаль, выкидывай из кармана лишние бумажки. Через час туда…
– Есть!
Чтобы не повторяться, я не буду описывать еще один бой. Может быть, противник решил, что на смену подошли менее стойкие части, может быть, уже тогда Манштейн, находившийся на Кубани – Ставрополье, пробовал пощупать огнем и металлом стенки сталинградского «котла»?
Заняв передовую перед рассветом, мы выдержали до вечера шесть крупных атак, поддержанных артиллерией и авиацией. Моя рота понесла небывалые для нее потери – больше двадцати процентов состава. За весь день мы не брали в рот маковой росинки.
Немцы сумели вклиниться в наши позиции на участке андриановской роты, на бахчу. Раздавленные белокорые арбузы алели под ногами. На бахче вкопались в грунт штурмгруппы немецкой пехоты. Андрианова нервировало такое близкое соседство с противником. Он звонил мне. В сухом тоне его голоса, принятом им в служебных разговорах со мной, сегодня проскользнули тревожно-просительные интонации. Я понимал положение капитана Андрианова и подбодрил его от имени всей роты: не подведем, примем удар по-товарищески, как и подобает сталинградцам. Сочтемся обидами после победы.
Я не мог переносить личные отношения на служебную почву. Мне кажется, нет человека в коллективе, более достойного презрения, чем тот, кто сводит личные счеты.
Федя Шапкин, слышавший мой разговор с капитаном Андриановым, молчаливо одобрил сказанное мною. Я научился понимать его по глазам.
Немцы редко наступали ночью. Они боялись наших ночей. Отдав необходимые распоряжения, я пошел с обходом. Люди крепко вымотались за этот день. Уже не определишь глазом, были ли они на отдыхе. Они снова приобрели окопный вид. Санитары выводили раненых. Старшины не успели доставить продовольствие. Пожилой человек в новенькой, помятой складками шинели, в новом поясе и новых, вымазанных глиной обмотках угрюмо приветствовал меня.
Я остановился, ответил на приветствие. Боец, не мигая, смотрел на меня. Тусклый блеск его глубоко запавших глаз ничего не выражал. Вяло подняв худую руку со следами смолы на ладони, солдат что-то смахнул со щеки, опустил глаза, прикрыл веки.
– Что, отец? Чего голову повесил? – спросил я.
Человек чуть-чуть улыбнулся, устало, лениво отвел глаза в сторону траншейного внутреннего среза, поврежденного снарядом. Еще не успели оправить бруствер, не доверху загребли ямку, не успели затоптать следы смерти.
– Чего же ты пригорюнился? – повторил я свой вопрос.
– Да что, товарищ командир, – ответил он вполголоса, – деремся, знаете… недавно из госпиталя. Весь день не ел… В госпитале, может быть, отвык… там режим…
– Желудок свое просит?
– Конечно, товарищ командир. – Опять вялая улыбка прошла по его лицу. – Вымотанный человек на что гож. А ежели опять начнет?
– Не начнет немец ночью. А начнет – встретим. Встретим же?
– Уставший человек хочет отдохнуть, товарищ старший лейтенант.
Меня начинала раздражать его растерянность от одного боевого дня. Но солдат был вдвое старше меня. Мне не хотелось его обидеть.
– Ничего. Сейчас подвезут горячую пищу. – Я протянул ему фляжку. – На, выпей, отец.
Боец взял фляжку, сделал несколько глотков, под морщинистой кожей задвигался выдающийся кадык. Он вернул мне фляжку, поблагодарил.
Я попросил у связного сверток с пюре, развернул бумагу, подал солдату.
– Закуси.
– Что вы! – Солдат изменился в лице. – Я не потому… Еще можете плохо обо мне подумать, товарищ командир. Я под Москвой два ранения получил.
– Кушай, кушай, дружище. У меня еще есть.
Боец взял предложенное.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Кабы в госпитале не приучили…
– Привыкнешь, дружище, – сказал я. – На сталинградской передовой только ночью живем. Ночью и завтракаем, и обедаем, и ужинаем. Днем кукуем с противником. Он ку-ку, и мы ку-ку…
Боец жадно ел. Быстро оправившись с нищей, он смотрел на меня со смущением и благодарностью.
Передо мной, вытянувшись, стоял Якуба. Я не заметил на его лице следов усталости после сегодняшнего страшного боя, когда нам пришлось выдержать шесть контратак, поддержанных с воздуха «Хейнкелями», «Юнкерсами» и «Мессершмиттами».
– Как дела, Якуба?
– Без англичанки управились, товарищ командир, – весело ответил Якуба, вытянувшись по всем правилам натурального солдата. – Только мертвяки дух дают, товарищ командир. Фрицы… Може, обратиться к ним по радио, хай уберут?…
– Этого нельзя, Якуба.
– Жалкую. Який баштан занавозили! Дивлюсь и не пойму, де кавун, де фрицевский гарбуз, что они на своих плечах носят.
– Настроение у тебя, я вижу, боевое?
– А шо нам впервой, товарищ командир? Надо як-нибудь выкручиваться.
– Влияй на остальных, поддерживай дух. Харчи подвезут, патроны доставят, а вот дух, самое главное – дух.
– Духу хватит, товарищ командир, – серьезно, с чувством ответственности сказал Якуба. – Я договорился с командиром взвода: бочку масла, что в Волге поймали, поделим и старослуживым и пополнению…
– Правильно, Якуба. Только не делитесь на старослуживых и пополнение. Они тоже повоевать успели. И под Москвой, и под Ленинградом, и в других местах.
– Тут добрый в нашем взводе сержант, молдаванин Мосей Сухомлин. Був под Ленинградом. Як зачнет балакать про Ленинград – спина холонет. Месяц без росы прожить можно… Какие там страсти, товарищ командир! – Якуба наклонился ко мне и полушопотом произнес: – Чуете, вин Мосей Сухомлин. Бачите, як биля его народ скучковался?…
Якуба буквально за руку подвел, подтянул меня к кучке людей, окруживших рассказчика.
Я всматривался в лицо сержанта. Где же я видел его? Где слышал этот тягучий, немного гортанный говор?…
Да это же тот самый молдаванин, который перевез нашу семью на фургоне через хребет!
Да… Это был он, человек, искавший пути в жизни. Вспомнилось, как он, сидя у костра, спрашивал у моего отца: «Кто же повернет жизнь? Коммуны?» И гордый ответ отца: «Колхоз».
Этот сержант стал самым дорогим мне человеком: ведь он хорошо знает моих родителей. С ним говорил мой отец в горной ночевке, тогда еще молодой и сильный. С ним говорила моя мама, у которой тогда были веселые, милые глаза рыбачки.
– А потом мне пришлось на фронте сопровождать товарища Сталина, – продолжал Сухомлин ровным голосом. – Товарищ Сталин ходил по окопам, по болотам, был на передовых позициях. Видел, что не поломать немцу наш народ. Это точный факт, – сказал твердо Сухомлин, – точный факт.
В разговор вмешался молодой солдат и, напирая на букву «о», горячо заговорил:
– А слышали, в Москве было заседание по случаю годовщины Октябрьской революции в метро, на станции «Маяковская»? Там выступал товарищ Сталин и говорил с народом. И радио из-под земли разносило его слова. Вы эти слова знаете все… Съезжались тогда на заседание в поездах. Я сам строил станцию «Маяковская», облицовщиком был. Для меня нет больше чести: на моей станции сам товарищ Сталин выступал.
Молодого перебил пожилой солдат, видимо из рабочих:
– А потом на параде что сказал? Немец кругом, в бинокль глядит, а товарищ Сталин ему в ответ: ржавая у тебя машина… На годик хватит, а там погорят коренные подшипники…
– Не так же говорил товарищ Сталин! – строго сказал пожилой колхозник из далекой Умани.
– А я так, как понимаю. Я моторист.
– Моторист! – укоризненно покачал головой Якуба, обратив ко мне свое лицо, выражающее неодобрение. – Оци ж мини мотористы!.. «Коренные подшипники».
Опять вырвался звонкий голос моториста:
– Каждый понимает товарища Сталина сообразно, – убежденно сказал Сухомлин.
– Сообразно?
– Сообразно своей жизни. К своей жизни применяет, к своей профессии, к своему мускулу, – так я понимаю…
– Так и балакай, – утихомиренно согласился колхозник из Уманщины, – а то «коренной подшипник, коренной подшипник»…
Глава седьмая
Глава восьмая
…Мои бойцы приметили что-то черное, плывущее по течению. В руках у Якубы очутился багор. Таким же багром, только подлиннее, вооружился и Бахтиаров. Два дагестанца побежали вдоль берега, чтобы перехватить плывущую по реке бочку. Да, это бочка, и не пустая. Вот волна обкатила бока. Бочка плыла, играя клеймом на дне и железными обручами.
– Цепляйте навкидок, товарищ лейтенант! – слышится азартный голос Якубы.
Бахтиаров надвязал пожарный багор канатом и мечет его, как гарпун. Багор с брызгами падает в воду, не долетев. Бочка вяло перевертывается на другое, тоже клейменое дно и продолжает свой путь.
– Не тратьтесь, хлопцы! Волной прибьет! – уверяет кто-то зычным голосом.
– Кому только? – мрачно выкрикивает Якуба.
Он бежит, быстро перебирая босыми ногами, на ходу стягивает вместе с бельем гимнастерку, бросает ее своему приятелю, сумрачному солдату Артюхину. Только минута остановки.
– Гляди, Артюхин! – кричит он громко. – На гимнастерке медаль, в штанах – тыща сто тридцать. – Якуба топчется на месте, по-петушьи дрыгает ногами, собираясь нырнуть в воду.
– Гляди там, где-сь «мессер» упокойник! – кричат ему зенитчики, привлеченные суматохой.
– Башку разломишь! «Мессер» туда нырнул!
Якуба уже в воде. Его расчеты перехватить бочку на мелком месте не оправдались. Якуба плывет, быстро работая крепкими руками. Видно, как играют мускулы на спине и предплечье. Тело у Якубы совсем белое. Черны только кисти рук, лицо и шея. Отсюда кажется, что Якуба плывет в перчатках. Вот он шлепает рукой по дну. Грудью Якуба ведет добычу к берегу. Артюхин хочет бросить конец каната. Якуба уже на отмели, придерживает бочку.
– Попалась, курица! – визгливо кричит он.
Дагестанцы что-то кричат Якубе гортанными голосами.
Бахтиаров шурует багром, помогает Якубе вытащить добычу. Сбегаются бойцы из нашего полка, и зенитчики, и тихоокеанцы-матросы, изучавшие под навесом лесопилки «пехотный самовар» – миномет.
Через полчаса к нам поднимается веселый Бахтиаров. Помятое пальцами масло лежит глыбой на его ладонях.
– Бочка масла, – басит Бахтиаров. – Рыбье счастье на отдыхе, а!
– Проследи, Ким, чтобы зря не разбазарили, – говорю я.
– У Якубы не выпросишь. – Бахтиаров смеется, наполняет котелки маслом. – И вам принесем на батарею, – говорит он, обращаясь к Неходе.
– Хорошо, Бахтиаров. Еще не раз огоньком поддержу.
Происшествие с бочкой рассеивает наши дурные мысли. Или, вернее, они снова подавлены, прячутся в тайники души.
Пришедший из-под Сталинграда на отдых стрелковый полк располагается в землянках. Я вижу молодых бойцов в летнем обмундировании, вымазанном глиной и копотью; скатки шинели напоминают мне обручи только что выловленной бочки. Люди нервно пересмеиваются, жадно курят, расспрашивают соседей, как у них. Распустив пояса и сняв гимнастерки, расстилают шинели, чтобы погреться на скупом сентябрьском солнце.
Медленно, будто обнюхивая рельсы, ползет бронепоезд. Он только что отработал на поддержке из всех своих орудий. На броне – вмятины, на балластных платформах лежат раненые; их вечером, чтобы не выдавать переправ, перебросят на ту сторону, на левый берег Волги, где зеленеет деревьями пойма.
Бойцы из сталинградского полка собрались у двух баянов. К нам доносятся слова популярной песни. Мы знали только два первых куплета этой песни, занесенной солдатами 62-й армии генерала Чуйкова. Виктор вынимает полевую книжку.
– Ты запоминай вторые строчки, я – две первые, – говорит он.
Песня начиналась слаженным дуэтом, сотни голого сов подхватывали ее дружным хором. Пели ее люди, только что пришедшие с линии боя, и пели ее то как торжественный и устрашающий гимн, то как песню печали, то как песню великой радости и веры в победу. Хорошо ложатся на сердце такие песни.
Бойцы, взволнованные словами песни и только что пережитым, будто по команде, повернулись к Волге.
Есть на Волге утес.
Он бронею оброс,
Что из нашей отваги куется.
В мире нет никого,
Кто не знал бы его,
Тот утес Сталинградом зовется.
На утесе на том,
На посту боевом,
Стали грудью орлы-сталинградцы.
Воет вражья орда,
Но врагу никогда
На приволжский утес не взобраться.
Там снаряды летят,
Там пожары горят,
Волга-матушка вся почернела,
Но стоит Сталинград,
И герои стоят
За великое, правое дело.
Там, в дыму боевом,
Смерть гуляла кругом,
Но герои с постов не сходили.
Кровь смывали порой
Черной волжской водой
И друзей без гробов хоронили.
Сколько лет ни пройдет,
Не забудет народ,
Как на Волге мы кровь проливали,
Как десятки ночей
Не смыкали очей,
Но врагу Сталинград не отдали.
Песня звучала, как клятва, и неугасимой верой светились мужественные лица солдат исторического сражения.
Ты сильна, глубока,
Эй ты, Волга-река,
Ты видала сражений немало,
Но такой лютый бой,
Ты, родная, впервой
На своих берегах увидала.
На другой день после встречи с Виктором я получил письмо от брата Ильи.
Мы покончим с врагом,
Мы к победе придем,
Солнце празднично нам улыбнется.
Мы на празднике том
Об утесе споем,
Что стальным Сталинградом зовется.
Радости моей не было конца. Он не мог назвать место боевых действий своего танкового полка. Но существует армейское подсознательное чувство, которое по ряду второстепенных намеков может подсказать точный адрес части.
Я не сомневался в том, что Илья находился в районе Сталинграда.
Теперь я не мог равнодушно пропустить ни одного танка. Я всматривался в надежде чутьем узнать: не там ли Илья? Если танки приходили к нам на поддержку, я расспрашивал танкистов. Да, Илья находился здесь, под Сталинградом. Илью знали многие… Его полк стоял за Волгой: переформировывался, пополнялся, подготавливался. Второе письмо от Илюши было проникнуто наступательным духом. «Идем в бой с надеждой, что разгромим наглого врага».
Теперь я не оставлял без осмотра ни одного подбитого танка. Часто, обнаруживая там обожженных до неузнаваемости танкистов, я проверял документы погибших. И всегда дрожало мое сердце: «А если он, Илья?…»
Иногда мне приносили документы танкистов разведчики поисковых партий. Нет, Илью хранила судьба.
Илья спрашивал меня в своем письме о родителях. Я не мог ничем его успокоить. Я знал, что бои идут на перевалах, в районе нашей станицы, в верхнем течении Фанагорийки, где река делила позиции немцев и советских войск, прикрывших подступы к морю.
…Кончился краткий отдых. Нам прислали пополнение. Многие были выписаны из госпиталя. Это были бывалые воины, державшие оборону Ленинграда, сражавшиеся в волховских болотах, под Москвой, под Ростовом.
Среди новых бойцов были люди, которым я годился в сыны. Замечал – ко мне присматриваются с удивлением: «Молодой командир. Как?» Спасибо моим старым боевым друзьям. Они поддерживали мой авторитет, хвалили.
Ко мне пришел Якуба, чтобы выяснить вопрос: «Есть ли английские войска под Сталинградом?»
Якуба держал письмо в руках от жены и смотрел на меня лукавыми своими глазами, ожидая ответа.
– А ты видел англичан под Сталинградом?
– Нет. А на что они тут? Це ж нам обида.
– Я тоже так думаю, Якуба.
– А може, за Волгой? Каспием подались из Персии, через Гурьев.
– Откуда ты это взял? – удивленно спросил я. – Даже указана трасса?
– Пишут из дому. Листовки немец бросал на станицу, на Терек, товарищ старший лейтенант.
– Кто же листовкам немцев верит? Ведь они наши враги. Их подпирает писать всякую брехню. Остановили их, бьем, вот и начинают оправдываться.
– Я тоже так думаю, а вот из колхоза пытают.
– А как же жинка узнала, что ты воюешь именно под Сталинградом? Писал ей?
– Ни. Разве можно?
– А как же?
– Просто, товарищ старший лейтенант, – ответил с улыбкой Якуба, – по догадке.
– Как же она могла догадаться?
– Простым путем. Мыслью. Ось я ничего еще не знаю, а могу сказать точно: поступил приказ нашей роте выходить на передовую.
– Откуда ты знаешь, Якуба? Кто сказал?
– Кто сказал? Сам догадався.
– Каким же образом ты догадался, Якуба?
– А таким, шо вы переобули хромовые сапожата на юхтовые – раз…
– А два?
– А два? Бумажки лишние из карманов выкидываете. Известно… Ежели якое несчастье, для чего давать немцу надругаться над нашими думками и заботами. Я тож ни одного письма с собой на передовую не тяну. Медаль начищу и гроши возьму… и все…
– А деньги зачем?
– После того случая, товарищ старший лейтенант. После разговора с вами, перед высотой 142.2. Може, штыком пырнет – и в гроши. – Якуба подмигнул мне и рассмеялся коротким смешком. – Разрешите итти, товарищ старший лейтенант?
– Иди, Якуба. Начищай медаль, выкидывай из кармана лишние бумажки. Через час туда…
– Есть!
Чтобы не повторяться, я не буду описывать еще один бой. Может быть, противник решил, что на смену подошли менее стойкие части, может быть, уже тогда Манштейн, находившийся на Кубани – Ставрополье, пробовал пощупать огнем и металлом стенки сталинградского «котла»?
Заняв передовую перед рассветом, мы выдержали до вечера шесть крупных атак, поддержанных артиллерией и авиацией. Моя рота понесла небывалые для нее потери – больше двадцати процентов состава. За весь день мы не брали в рот маковой росинки.
Немцы сумели вклиниться в наши позиции на участке андриановской роты, на бахчу. Раздавленные белокорые арбузы алели под ногами. На бахче вкопались в грунт штурмгруппы немецкой пехоты. Андрианова нервировало такое близкое соседство с противником. Он звонил мне. В сухом тоне его голоса, принятом им в служебных разговорах со мной, сегодня проскользнули тревожно-просительные интонации. Я понимал положение капитана Андрианова и подбодрил его от имени всей роты: не подведем, примем удар по-товарищески, как и подобает сталинградцам. Сочтемся обидами после победы.
Я не мог переносить личные отношения на служебную почву. Мне кажется, нет человека в коллективе, более достойного презрения, чем тот, кто сводит личные счеты.
Федя Шапкин, слышавший мой разговор с капитаном Андриановым, молчаливо одобрил сказанное мною. Я научился понимать его по глазам.
Немцы редко наступали ночью. Они боялись наших ночей. Отдав необходимые распоряжения, я пошел с обходом. Люди крепко вымотались за этот день. Уже не определишь глазом, были ли они на отдыхе. Они снова приобрели окопный вид. Санитары выводили раненых. Старшины не успели доставить продовольствие. Пожилой человек в новенькой, помятой складками шинели, в новом поясе и новых, вымазанных глиной обмотках угрюмо приветствовал меня.
Я остановился, ответил на приветствие. Боец, не мигая, смотрел на меня. Тусклый блеск его глубоко запавших глаз ничего не выражал. Вяло подняв худую руку со следами смолы на ладони, солдат что-то смахнул со щеки, опустил глаза, прикрыл веки.
– Что, отец? Чего голову повесил? – спросил я.
Человек чуть-чуть улыбнулся, устало, лениво отвел глаза в сторону траншейного внутреннего среза, поврежденного снарядом. Еще не успели оправить бруствер, не доверху загребли ямку, не успели затоптать следы смерти.
– Чего же ты пригорюнился? – повторил я свой вопрос.
– Да что, товарищ командир, – ответил он вполголоса, – деремся, знаете… недавно из госпиталя. Весь день не ел… В госпитале, может быть, отвык… там режим…
– Желудок свое просит?
– Конечно, товарищ командир. – Опять вялая улыбка прошла по его лицу. – Вымотанный человек на что гож. А ежели опять начнет?
– Не начнет немец ночью. А начнет – встретим. Встретим же?
– Уставший человек хочет отдохнуть, товарищ старший лейтенант.
Меня начинала раздражать его растерянность от одного боевого дня. Но солдат был вдвое старше меня. Мне не хотелось его обидеть.
– Ничего. Сейчас подвезут горячую пищу. – Я протянул ему фляжку. – На, выпей, отец.
Боец взял фляжку, сделал несколько глотков, под морщинистой кожей задвигался выдающийся кадык. Он вернул мне фляжку, поблагодарил.
Я попросил у связного сверток с пюре, развернул бумагу, подал солдату.
– Закуси.
– Что вы! – Солдат изменился в лице. – Я не потому… Еще можете плохо обо мне подумать, товарищ командир. Я под Москвой два ранения получил.
– Кушай, кушай, дружище. У меня еще есть.
Боец взял предложенное.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Кабы в госпитале не приучили…
– Привыкнешь, дружище, – сказал я. – На сталинградской передовой только ночью живем. Ночью и завтракаем, и обедаем, и ужинаем. Днем кукуем с противником. Он ку-ку, и мы ку-ку…
Боец жадно ел. Быстро оправившись с нищей, он смотрел на меня со смущением и благодарностью.
Передо мной, вытянувшись, стоял Якуба. Я не заметил на его лице следов усталости после сегодняшнего страшного боя, когда нам пришлось выдержать шесть контратак, поддержанных с воздуха «Хейнкелями», «Юнкерсами» и «Мессершмиттами».
– Как дела, Якуба?
– Без англичанки управились, товарищ командир, – весело ответил Якуба, вытянувшись по всем правилам натурального солдата. – Только мертвяки дух дают, товарищ командир. Фрицы… Може, обратиться к ним по радио, хай уберут?…
– Этого нельзя, Якуба.
– Жалкую. Який баштан занавозили! Дивлюсь и не пойму, де кавун, де фрицевский гарбуз, что они на своих плечах носят.
– Настроение у тебя, я вижу, боевое?
– А шо нам впервой, товарищ командир? Надо як-нибудь выкручиваться.
– Влияй на остальных, поддерживай дух. Харчи подвезут, патроны доставят, а вот дух, самое главное – дух.
– Духу хватит, товарищ командир, – серьезно, с чувством ответственности сказал Якуба. – Я договорился с командиром взвода: бочку масла, что в Волге поймали, поделим и старослуживым и пополнению…
– Правильно, Якуба. Только не делитесь на старослуживых и пополнение. Они тоже повоевать успели. И под Москвой, и под Ленинградом, и в других местах.
– Тут добрый в нашем взводе сержант, молдаванин Мосей Сухомлин. Був под Ленинградом. Як зачнет балакать про Ленинград – спина холонет. Месяц без росы прожить можно… Какие там страсти, товарищ командир! – Якуба наклонился ко мне и полушопотом произнес: – Чуете, вин Мосей Сухомлин. Бачите, як биля его народ скучковался?…
Якуба буквально за руку подвел, подтянул меня к кучке людей, окруживших рассказчика.
Я всматривался в лицо сержанта. Где же я видел его? Где слышал этот тягучий, немного гортанный говор?…
Да это же тот самый молдаванин, который перевез нашу семью на фургоне через хребет!
Да… Это был он, человек, искавший пути в жизни. Вспомнилось, как он, сидя у костра, спрашивал у моего отца: «Кто же повернет жизнь? Коммуны?» И гордый ответ отца: «Колхоз».
Этот сержант стал самым дорогим мне человеком: ведь он хорошо знает моих родителей. С ним говорил мой отец в горной ночевке, тогда еще молодой и сильный. С ним говорила моя мама, у которой тогда были веселые, милые глаза рыбачки.
– А потом мне пришлось на фронте сопровождать товарища Сталина, – продолжал Сухомлин ровным голосом. – Товарищ Сталин ходил по окопам, по болотам, был на передовых позициях. Видел, что не поломать немцу наш народ. Это точный факт, – сказал твердо Сухомлин, – точный факт.
В разговор вмешался молодой солдат и, напирая на букву «о», горячо заговорил:
– А слышали, в Москве было заседание по случаю годовщины Октябрьской революции в метро, на станции «Маяковская»? Там выступал товарищ Сталин и говорил с народом. И радио из-под земли разносило его слова. Вы эти слова знаете все… Съезжались тогда на заседание в поездах. Я сам строил станцию «Маяковская», облицовщиком был. Для меня нет больше чести: на моей станции сам товарищ Сталин выступал.
Молодого перебил пожилой солдат, видимо из рабочих:
– А потом на параде что сказал? Немец кругом, в бинокль глядит, а товарищ Сталин ему в ответ: ржавая у тебя машина… На годик хватит, а там погорят коренные подшипники…
– Не так же говорил товарищ Сталин! – строго сказал пожилой колхозник из далекой Умани.
– А я так, как понимаю. Я моторист.
– Моторист! – укоризненно покачал головой Якуба, обратив ко мне свое лицо, выражающее неодобрение. – Оци ж мини мотористы!.. «Коренные подшипники».
Опять вырвался звонкий голос моториста:
– Каждый понимает товарища Сталина сообразно, – убежденно сказал Сухомлин.
– Сообразно?
– Сообразно своей жизни. К своей жизни применяет, к своей профессии, к своему мускулу, – так я понимаю…
– Так и балакай, – утихомиренно согласился колхозник из Уманщины, – а то «коренной подшипник, коренной подшипник»…
Глава седьмая
Смерть Виктора
Если бы слабый человеческий разум знал хотя бы на двадцать четыре часа вперед, что произойдет с ним и с его близкими! Сколько бы тогда великих подвигов самопожертвования прибавилось к повести о величии человеческого духа! Разве я не закрыл бы телом своим моего друга Витю Неходу, сверстника детских забав и юношеских страданий?
Еще лежали на бахчах белобокие арбузы, еще не завяла резная огудина, еще цвели малиновые чалмы татарников, но пчелы не собирали пахучего меда, так как далеко по округе война уничтожила пчел.
Передо мной лежит последняя, шутливая записка Виктора: «Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы?» На столе у меня фотография нашего школьного похода на Джубгу и увеличенный с карточки на партийном билете портрет Виктора с внимательными, умными, задорными глазами. Губы его плотно сжаты – больше никогда они не вымолвят ни одного слова. Смелая грудь его перехвачена ремнем портупеи, и два кубика на петлицах.
Мой замечательный друг! Какими словами может выплакаться моя пораженная смертью твоей душа? Как скован язык человека, как мало ему отпущено слов на радость и еще меньше – на горе.
Снаряд 88-миллиметровой пушки пришелся на батарею, которой командовал Виктор. Этот снаряд легко ранил двух артиллеристов, погнул броневой щит, отсек панораму и смертельно ранил в грудь и живот командира батареи Виктора Неходу.
Его смерть скрывали от меня до ночи.
И вот, возвращаясь в землянку после удачно отбитой последней атаки, я узнал, что меня вызывает командир полка. Я знал: полковник звонит по своему телефону в исключительных случаях. Обычно он связывался с нами через комбата.
Я пришел в землянку, предчувствуя какое-то несчастье. Сел.
Телефонист протянул мне трубку.
– Командир полка, товарищ старший лейтенант.
Я не мог поднять руки и остановившимся взглядом смотрел на трубку. Из нее слышались хрипы.
– Нате трубку, вас вызывает командир полка, – повторил телефонист.
Я делаю над собой усилие, и трубка у меня в руках. Полковник Медынцев говорит мне:
– Сережа… – И умолкает. Это бывает, когда у него пробуждаются отцовские чувства, когда мы для него уже не подчиненные, с которых нужно жестоко требовать, во имя присяги, а ребята, его собственные дети.
Я не слышу, не понимаю слов утешения. Я слышу только одно… Это одно гудит, как колокол: что-то случилось с Виктором. Что же, что? Рука, сжавшая трубку, немеет. Пальцы не разжать. Я слышу:
– Сережа, Виктор Нехода убит.
Сегодня мы должны были поговорить. Виктор, переступив порог этого блиндажа, нагнулся бы под накатным бревенчато-рельсовым сводом и снял бы пилотку со своей белобрысой, стриженной «под бокс» головы.
Пришли товарищи: Федя Шапкин, Ким Бахтиаров, Гуменко, Загоруйко.
«Виктор убит», – думал я, и в голове моей мгновенно созрел план мести.
«Я веду роту, – сказал я себе, сжимая кулаки. – Я веду се независимо от приказа. Мы сделаем вылазку с гранатами „РГД“. Мы ворвемся к врагам. Я дорвусь до их подлых сердец, я буду бить из пистолета в правый, в левый глаз, в сердце, в затылок. Я доведу свою роту до их артпозиций!..»
Федя Шапкин не дал мне взяться за пистолет. Он выслушал мое бессвязное бормотание и спокойно сказал:
– Ты так не должен поступать, Сергей.
– Нет… не мешай мне!.. Я так должен поступить… Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем. Они прекратили атаки, и мы тоже… Что мы работаем, как в заводской смене… Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня.
– Ты хочешь повести людей в бой?
– Да… Не мешай мне.
– Это же люди, Сергей.
– Я обращусь к их чувствам… Не мешай!..
– Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко! Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться… Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей… Сергей, что же ты делаешь? Сергей!
В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь приказу командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.
При свете коптилки видно, что полковник Медынцев взволнован.
– Сергей, – обратился ко мне командир полка, – так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил для борьбы с врагом.
– Но…
– Не говори, Сергей, – продолжал полковник, не повышая голоса. – Враг только этого и желает, чтобы возле одного павшего геройской и правильной смертью свалилось в результате необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей…
– Товарищ полковник…
– Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, – а мы его знаем все, – не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя всего, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэфициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту… Молчи… Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи… Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке… Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на «ка-пе», а завтра мы отсалютуем в Бекетовке… – Полковник встал. – Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной…
Я вышел за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом осторожно повел меня за собой.
Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, и чувствовал, как к запахам степи примешивается запах табака, ременного снаряжения.
– Вот здесь отдохни, – сказал полковник, – в коренном траншейном ходе.
Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.
Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над нами. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.
Я заметил, что солдаты внимательно и понимающе глядели на меня. У каждого из них были свои личные заботы, но они сочувствовали горю командира. Я видел это по взглядам, по поворотам голов, по коротким, красноречивым жестам и ощущал содружество нашего боевого коллектива здесь.
Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью соединительные траншеи позволяли итти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую немцами, срезанную артиллерийским! огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор никогда больше не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать своего сына долгие годы.
Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.
Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.
Вот он, мой друг!
Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».
Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.
На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.
– Витя! Витя! – позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.
– Сергей, – прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, – держи себя в руках.
Еще лежали на бахчах белобокие арбузы, еще не завяла резная огудина, еще цвели малиновые чалмы татарников, но пчелы не собирали пахучего меда, так как далеко по округе война уничтожила пчел.
Передо мной лежит последняя, шутливая записка Виктора: «Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы?» На столе у меня фотография нашего школьного похода на Джубгу и увеличенный с карточки на партийном билете портрет Виктора с внимательными, умными, задорными глазами. Губы его плотно сжаты – больше никогда они не вымолвят ни одного слова. Смелая грудь его перехвачена ремнем портупеи, и два кубика на петлицах.
Мой замечательный друг! Какими словами может выплакаться моя пораженная смертью твоей душа? Как скован язык человека, как мало ему отпущено слов на радость и еще меньше – на горе.
Снаряд 88-миллиметровой пушки пришелся на батарею, которой командовал Виктор. Этот снаряд легко ранил двух артиллеристов, погнул броневой щит, отсек панораму и смертельно ранил в грудь и живот командира батареи Виктора Неходу.
Его смерть скрывали от меня до ночи.
И вот, возвращаясь в землянку после удачно отбитой последней атаки, я узнал, что меня вызывает командир полка. Я знал: полковник звонит по своему телефону в исключительных случаях. Обычно он связывался с нами через комбата.
Я пришел в землянку, предчувствуя какое-то несчастье. Сел.
Телефонист протянул мне трубку.
– Командир полка, товарищ старший лейтенант.
Я не мог поднять руки и остановившимся взглядом смотрел на трубку. Из нее слышались хрипы.
– Нате трубку, вас вызывает командир полка, – повторил телефонист.
Я делаю над собой усилие, и трубка у меня в руках. Полковник Медынцев говорит мне:
– Сережа… – И умолкает. Это бывает, когда у него пробуждаются отцовские чувства, когда мы для него уже не подчиненные, с которых нужно жестоко требовать, во имя присяги, а ребята, его собственные дети.
Я не слышу, не понимаю слов утешения. Я слышу только одно… Это одно гудит, как колокол: что-то случилось с Виктором. Что же, что? Рука, сжавшая трубку, немеет. Пальцы не разжать. Я слышу:
– Сережа, Виктор Нехода убит.
Сегодня мы должны были поговорить. Виктор, переступив порог этого блиндажа, нагнулся бы под накатным бревенчато-рельсовым сводом и снял бы пилотку со своей белобрысой, стриженной «под бокс» головы.
Пришли товарищи: Федя Шапкин, Ким Бахтиаров, Гуменко, Загоруйко.
«Виктор убит», – думал я, и в голове моей мгновенно созрел план мести.
«Я веду роту, – сказал я себе, сжимая кулаки. – Я веду се независимо от приказа. Мы сделаем вылазку с гранатами „РГД“. Мы ворвемся к врагам. Я дорвусь до их подлых сердец, я буду бить из пистолета в правый, в левый глаз, в сердце, в затылок. Я доведу свою роту до их артпозиций!..»
Федя Шапкин не дал мне взяться за пистолет. Он выслушал мое бессвязное бормотание и спокойно сказал:
– Ты так не должен поступать, Сергей.
– Нет… не мешай мне!.. Я так должен поступить… Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем. Они прекратили атаки, и мы тоже… Что мы работаем, как в заводской смене… Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня.
– Ты хочешь повести людей в бой?
– Да… Не мешай мне.
– Это же люди, Сергей.
– Я обращусь к их чувствам… Не мешай!..
– Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко! Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться… Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей… Сергей, что же ты делаешь? Сергей!
В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь приказу командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.
При свете коптилки видно, что полковник Медынцев взволнован.
– Сергей, – обратился ко мне командир полка, – так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил для борьбы с врагом.
– Но…
– Не говори, Сергей, – продолжал полковник, не повышая голоса. – Враг только этого и желает, чтобы возле одного павшего геройской и правильной смертью свалилось в результате необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей…
– Товарищ полковник…
– Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, – а мы его знаем все, – не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя всего, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэфициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту… Молчи… Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи… Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке… Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на «ка-пе», а завтра мы отсалютуем в Бекетовке… – Полковник встал. – Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной…
Я вышел за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом осторожно повел меня за собой.
Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, и чувствовал, как к запахам степи примешивается запах табака, ременного снаряжения.
– Вот здесь отдохни, – сказал полковник, – в коренном траншейном ходе.
Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.
Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над нами. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.
Я заметил, что солдаты внимательно и понимающе глядели на меня. У каждого из них были свои личные заботы, но они сочувствовали горю командира. Я видел это по взглядам, по поворотам голов, по коротким, красноречивым жестам и ощущал содружество нашего боевого коллектива здесь.
Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью соединительные траншеи позволяли итти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую немцами, срезанную артиллерийским! огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор никогда больше не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать своего сына долгие годы.
Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.
Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.
Вот он, мой друг!
Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».
Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.
На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.
– Витя! Витя! – позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.
– Сергей, – прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, – держи себя в руках.
Глава восьмая
О «чуде» на Волге
Войска Сталинградского фронта готовились к контрнаступлению, готовились тщательно, упорно, накапливая мощные силы для смертельного удара.