Получил от неё записку: «Аличка, дорогой! Рада, что ты зашёл. Думала, что не придёшь. Даже всплакнула. Чувствую себя хорошо, и вообще всё было легко. Операция прошла тоже хорошо. Вначале было немножко тяжеловато. Кормят здесь тоже неважно. Выйду во вторник. Выпишут часов в 9–10 утра. Приезжай пораньше. Крепенько целую люб. Вера. Привет Серёже».
Хорошо и тяжело. Свершилось. Переживаю это, как смерть ребёнка. Тяжело. Сволочь Гитлер!
15. IX (только дата, записей нет).
К этой странице подклеена записка А.М. Горбачёва со словами: «Записка Саши Горбачёва перед отправлением на фронт (он постеснялся даже разбудить нас, этот будущий начальник особого отдела, и ушёл тихо…»
22. IX.41.
«Желаю всего хорошего. Спасибо за приём. До скорой встречи. 22.IX.41».
17. IX
Сегодня двухлетие освобождения наших братьев белорусов и украинцев. Сегодня наши братья снова закабалены. Сданы Украина, почти вполовину, вся Белоруссия, Молдавия, Бессарабия, Литва, Латвия, Эстония, часть РСФСР. Немцы перешли Днепр у Кременчуга и, вероятно, стремительно катятся на Полтаву. Полтавский бой вряд ли грянет. Настоящий отец отечества Пётр Великий лежит под мраморным саркофагом в Петропавловской крепости. Он умер в зените славы созданного им Отечества. Сегодня его великие останки осаждают немцы. Германская армия в Гатчине. Германская армия подходит к Полтаве. Разрушены и взяты Чернигов и Смоленск. Взят Новгород. Взят Екатеринослав. Взята Нарва. Пали гордый Измаил и Николаев. Пали города, которые помнили славу Суворова, Кутузова, Петра Великого и прочих славных орлов России.
«Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ. Такова внешняя политика Советского Союза». (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Сталин, 10 марта 1939 года, вечером на XVIII съезде ВКП(б).
Слишком много было аплодисментов. Если бы все эти хлопки повернуть на создание материальных ценностей для обороны, можно было бы иметь ту технику, которая сейчас лимитирует наши отпорные действия. Дай бог, чтобы мысли мои были неправильны, чтобы Россия снова вышла победителем. Но горько сейчас и беспомощно. Я болен. Я сам не могу ринуться в бой и окупить ошибки моих руководителей. Я могу воспевать словом героизм и трагедию моего народа, который остался Великим, настоящим и прежним. Но достаточно ли этого в этот период колоссальной борьбы миров?
Сегодня мы на даче. Идёт дождь. На чердак таскают песок. Всё время скрипит блок. Верочка лежит. Мне нужно писать о комиссаре Белове. Начинают желтеть и опадать кленовые заросли. Осень.
Что сегодня на фронте?
18. IX
Был в городе. Делал себе пневмоторакс. Из диспансера позабирали многих врачей и сестёр в армию. Весь день промотался за покупками. Думали попасть к нам Пильдон и Бояджиев. Не попали. Не дозвонился. Поехали на дачу. Я, Панфёров, Ильенков, Аржанов[103]. Последний попал случайно. Верочка обрадовалась Пете. Посидели, выпили в затемнённой комнате. Во дворе шёл дождь. Осень. Скрипели сосны. Петя читал «Графа Нулина». В пятом часу проснулись от страшных залповых выстрелов. Гудели немецкие самолёты, и стрельба продолжалась тремя волнами. В окнах рождались и гасли световые блёстки, свистели снаряды дальнобойной артиллерии. И всё время шёл дождь. Он шумел не прекращаясь. Значит, немцы стали ходить на Москву во всякую погоду. Или только щупают и нервируют.
Панфёров выезжает на фронт завтра. Его реабилитировали, но посылают в искупление на фронт на Смоленское направление. Он ехал с нами, бледный, почерневший, но всё же весёлый. Шутили о солдатской доле, к которой Панфёрову придётся привыкать впервые. Но это лучше, чем ходить беспартийным за трусость.
Получили три письма от Тимы. Большая радость. Письма сохраняю.
19 сентября
Аржанов уехал с Чуковскими. Мы сидим дома. По лесу в сопровождении каких-то типов прошёл Нилин. Опасный человек. Его надо бояться. Но его беспримерная наглость снова откроет ему путь. Я в этом уверен.
Приехавшие с фронта (были три дня и попали даже в кинохронику) Фадеев и Шолохов пьют горькую. Фадеев десять дней не являлся на работу в Информбюро. Его сняли. На его место назначили этого пройдоху Афиногенова. Вот уж карьерист-человек.
Фадеева не жалко. Может быть, только сейчас начинает на него опускаться рука рока за все его отвратительные моральные злодеяния?
Погодин рассказал довольно непривлекательный факт. Пьяный Шолохов снял свой значок депутата Верховного Совета и нацепил какой-то девке, с которой потом снял этот значок. Вместе же с ними пьянствовавший Ставский теперь разоблачает своего собутыльника. Нравы военного времени. Нужно было Шолохову сидеть в своих Вешках и не рыпаться. Ведь даже если чего и не произошло, то московская молва и содружество братьев-писателей могут создать такой плачевный ореол, что никакое даже долговременное подвижничество в Вешках не спасёт. Шолохова, конечно, жалко, но непонятно, почему он пьёт. Неужели это тоже неустойчивый человек?
Опять осень, очень холодно, грязь и бурное пожелтение растительности.
Что там под Полтавой?
Вчера получил открытку от Надюши. Она мечтает собраться за общим семейным столом. Когда это будет? Почти что отрезаны от юга. Воронежская и Курская линии находятся под воздушным ударом.
Что там под Таганрогом и Ростовом?
Одесса ещё держится. Держатся Питер и дедуган Киев.
В Москву приезжают американская и английская делегации. На совещание от нас назначены Молотов, Ворошилов, Микоян, Шахурин, Яковлев, Малышев и другие. Вероятно, будут обсуждаться вопросы экономики в большей мере. Говорят, англичане уже дают самолёты и танки. Во всяком случае, Вирта прилетел на «американце» во Внуково. Вирта переехал из Питера в Архангельск. Сейчас в Москве.
20. IX
Эту ночь я засыпал дважды. Тревога началась, когда мы не ложились. Примерно в полдвенадцатого. Только что прогудели сирены, и сейчас же началась интенсивная канонада. Наша старуха дача тряслась, как сумасшедшая. Стёкла плясали канкан.
Мы посидели, одетые, в кухоньке под самой крышей, где относительно затушённей слышалась пальба, и потом, когда шквал утих, пошли спать. Я заснул одетый, но разве можно заснуть в это чёртово время.
Над моим лицом проносились молнии вспышек. Старуха опять затрусилась. Я позвал Веру. Она тоже проснулась. Канонада продолжалась минут семь, а потом передвинулась на Москву. Огненный шквал уносился от нас по направлению к столице. Потом был ещё один шквал огня, и наконец стало удивительно тихо. Я вышел на нашу веранду – козырёк штурмана крупного бомбовоза – и посмотрел на небо. Метеорология была не в нашу пользу, но налёта больше не повторилось. Звёзды сияли в исключительно тёмном небе. Стояли неподвижно холодные, как скалы, сосны, и от земли поднималась мертвящая сырость. От такой погоды можно получить столбняк.
Верочка сказала мне, что она стала бояться бомбёжки. Почему? «Боюсь расстаться с нашим Вовиком, ведь ему всего десять лет. Как он будет без нас?» Я почти ничего не ответил. Грусть щемила моё сердце. Конечно, легко умереть беспомощно, как кролик в ВИЭМе[104]. Никакой защиты. Погибнешь от случая и спасёшься случайно. Таков закон бомбардировок и жизни под ними.
Собираемся в Москву. Каждый раз томишься неизвестностью. Что сделано врагом с нашей столицей?
Сегодня идёт «Крылатое племя». Думаем пойти на спектакль, а там будет видно. Может быть, и не цела наша хижина. Закончил очерк о комиссаре Белове.
Вера написала письма в Покровку и Сочи. Всё дальше и дальше они. Сегодня мы уже пили заграничное вино, но оно помечено г. Кишинёвом. Может быть, завтра заграницей будет моя Кубань.
21. IX
Вчера и сегодня ведутся ожесточённые бои за Киев. Судя по подготовительной статье военного корреспондента «Правды», Киев будет сдан. Сдача Киева – дело часов. Бои ведутся уже на окраинах города, немцы прорвали укрепление.
Конечно, с точки зрения стратегии нашего Генерального штаба, удлиняющего коммуникации врага и сберегающего собственные ресурсы, сдача Киева целесообразна. Очень трудно оборонять город, имея в тылу широкий Днепр с единственным мостом, который вряд ли удастся сохранить. Конечно, погибнет Днепровская флотилия, её надо взрывать при отступлении, ибо Днепр на этом протяжении, и, кажется, на всём даже, перестал быть советским, а остался в нескольких пунктах только рубежом, временно сдерживающим продвижение германской армии.
Если мы посмотрим на продвижение Кременчугской и Черниговской групп германских войск, то они, безусловно, направлены, кроме продвижения на Полтаву и Харьков (армейская группа, форсировавшая Днепр у Кременчуга), также для охвата Киевской группы русских войск. Конечно, у Киева остались только заслоны, народное ополчение и героические граждане, обречённые на смерть, но всё же имеются армейские резервы, которые нужно своевременно вытянуть, чтобы избегнуть угрозы окружения и истребления.
Падение Киева на рубеже зимней кампании имеет большое моральное значение. С падением Киева для некоторых перестала существовать ещё одна республика – Украинская. Немцы, конечно, создадут украинское правительство в Киеве и произведут какие-то махинации с использованием предателей-националистов для отторжения Украины от России. Вряд ли теперь найдётся свой Хмельницкий! Падение Киева – это трагедия Украины.
Теперь всё правобережье в руках Гитлера. Теперь нам очень трудно будет протиснуться на правый берег Днепра даже в случае перемены счастья в нашу сторону. Немцы значительно лучше нас умеют организовать активную оборону на рубежах. А такой рубеж, как Днепр, при условии сохранения прежней боеспособности германской армии трудно преодолим.
Анализируя достигнутые успехи германского оружия, оружия наших противников, можно сделать вывод, что, несмотря на потери в людях и материалах, Гитлер добился превосходных успехов. Зимние квартиры им, конечно, обеспечены. Германская армия нависла над Питером, Москвой, Крымом, Кавказом и всем черноморским побережьем. Спасение России возможно только в образовании других фронтов, куда Гитлеру необходимо будет оттянуть не менее 150 дивизий. Найдётся ли у наших союзников, располагающих смехотворно убогими кадрами полевых обученных войск, оттянуть на себя такую армейскую махину?
Пожалуй, они и не заинтересованы в этом. Сражение на востоке, обескровливающее и Россию, и Германию, продолжается в выгодных для Англии положениях. Они помнят слова и Сталина на съездах, и слова Молотова на сессии Верховного Совета, они знают цену сегодняшней трагической дружбы между Россией и собой.
Против нас, произведших организацию во время войны, выступила армия, разбившая военные организации всей Европы, армия, имеющая генералитет, воспитанный Шлиффеном, Мольтке, Гинденбургом, нация, сплачиваемая около десяти лет изуверским учением, глубоко знающим порочные струны души человеческой… Если мы победим, а мы обязаны победить, это будет слава только НАШЕМУ ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ НАРОДУ…
Евгений Преображенский – полковник морской авиации. Лётчики и друзья называют его просто – Женька Преображенский. Они любят этого маленького ростом, но колоссальной решительности и организованности человека. Сейчас Преображенский – Герой Советского Союза. За кампанию в Финляндии имеет орден Ленина.
Преображенский прилетел на три дня в Москву за получением ордена, Золотой Звезды, и по другим делам по организации полётов. Он прогулял три дня, орденов не получил, но полёты организовал и улетел на У-2 на бреющем полёте на фронт под Питер. Садился в машину, покачиваясь от винных паров, бродивших в нём с пьяного трёхдневья. Вчера в пять часов он поднялся в воздух и полетел на фронт, лавируя между кустов и деревьев на бреющем полёте. Его самолёт в полёте будет, очевидно, сохранять кривые виражи его походки. Пусть снова Герой нашего народа, не по орденам или звёздам, а настоящий Герой летит для свершения великих бранных подвигов, расскажем о том, что он сделал, расскажем эпизод из его лётной жизни, только эпизод.
Евгений Преображенский – сын дьякона православной церкви. В этом, конечно, не виновен, но наши блюстители порядка, унтеры Пришибеевы, долго гонялись за Преображенским, чтобы доконать его. В чём он был виновен? Ни в чём. Преступление рождения…
Лётчик Преображенский мужественно доказывал свою преданность Родине. Он летает с восемнадцати лет. Он виртуоз полёта и прекрасный организатор. Говорят, что Преображенский склеен из кусков. Да. Эти шутки товарищей имеют под собой основания. Женька разбивался, и его куски находили в разных местах. Он не летал два года, пока заживали и срастались склеенные части. Потом он снова сел за штурвал. Жизнь его принадлежала Родине, душа его была предана авиации своей Родины. Но он сын дьякона. Это было страшное преступление в довоенной (до 1941 года) Советской России. Думаю, преследования детей духовенства вспыхнут и после войны. Преображенского держали в опале. Недоверие. Кожа прокажённого. Так памятен период жизни Героя Ляпидевского и других… Товарищей, которые не оставили Женьки, можно долго пересчитывать. Рос народ, которому чуждо было блудливое глупоумие некоторых линейцев партии. Своих товарищей, не забывших его в опале, Преображенский помнит и любит. Ибо они любили его в самый тяжёлый период его жизни.
Вот прелюдия войн и подвигов советского патриота.
Началась война с Финляндией. Экипажи Преображенского прославились на всю Балтику. Недаром начальник их, генерал авиации Жаворонков[105], сидел в советской тюрьме Ежова и там получил нервное потрясение и навеки искосил свой суровый рот. Вспоминаю Виктора Гюго и его компрачикосов.
Женька летал на финнов. Он не щадил своей жизни и был героем. Он работал на поимке «Вайны-Майны» – финского берегового броненосца. Он летал на Бьёрку, на Койвисто, Выборг, Вазу, Хельсинки, Або, на границу Швеции. Самолёты его части были «летающие смерти» русской авиации. В 1939-м Женька получил из рук «старосты» России орден Ленина.
Началась война с Германией, Италией, Румынией, Финляндией, Венгрией, Словакией и т. п. Преображенский работает «как зверь». Свидетельство его товарищей превосходно и почётно. Этот небольшой железный человек – воздушный рыцарь Балтики, воздушный рыцарь своей Родины.
Надо было проложить бомбардировочный путь на Берлин. Немцы уже бомбили Москву. Немцы подходили к Чудскому озеру, Ильменю, Днепру. Надо было ответить на первые бомбы, упавшие на нашу столицу, за первую кровь сотен людей, погибших в Москве под обломками зданий.
Задание полёта на Берлин было возложено на две группы: Водопьянова и Преображенского. Водопьянов должен был идти на «семёрках», Женька – на РД (старая машина с плохими моторами).
Немцы не думали, чтобы русские пошли на Берлин. Да и, по их мнению, не было подходящих машин для полёта. Они отлично знали самолётный парк и были спокойны.
Короткая, но уверенная подготовка. Группа Преображенского базировалась на ныне покойный остров Эзель. Оттуда и поднялись первые корабли для похода на столицу Германии. Пошли три самолёта, взяв на борт по две «пятисотки» каждый. Это была разведка смертью. Экипажи полковника Преображенского провожали как бы на смерть. Ведь надо было пройти более 6000 километров по неизвестной трассе и обрушиться на Берлин. Германия уже воевала два года. На Германию налетали англичане. Вероятно, Германия была достаточно подготовлена, чтобы умертвить экипажи трёх смельчаков, из которых один был еврей, замечательный пилот Миша Плоткин.
– Нам-то ещё ничего, – сказали товарищи Плоткину, – если собьют, проверят, все русские. А если тебе расстегнуть штаны…
– Я постараюсь их не допустить до своих штанов, – сказал Плоткин и сел в машину.
Нагруженные бомбами и бензином, машины поднялись в воздух и пошли над суровой Балтикой. Они шли на высоте 6000 метров над уровнем Балтийского моря, потом на координатах Берлина свернули на материк.
Германия была освещена. Они пролетели шесть крупных городов, и все они горели яркими огнями. Какое искушение для пилота – выбросить на эти беспечные, празднующие победу города груз своих бомб. Но надо было идти до Берлина. Вот и Берлин. Неужели тоже освещён? Да. Списанная со счетов советская авиация, по мнению немцев, не могла долететь до Берлина, а англичан они, вероятно, мало боялись.
Самолёты появились над Берлином с приглушёнными моторами. Город жил весело. Парки были переполнены. Горели яркими огнями улицы, по которым ходили тысячи людей, работали световые рекламы, танцевали. Город лежал под прицелами бомбардировочных аппаратов как на ладони.
– Я принялся выискивать объекты. Надо было умело и правильно сбросить груз издалека привезённых бомб, – сказал Преображенский. – Наиболее яркими объектами были вокзалы, откуда отправлялись поезда на Восточный фронт. Я решил разбомбить вокзалы. Три корабля спокойно плыли над Берлином, и мы, смертники, провожаемые с Эзеля, были пока в полной безопасности.
Никто не ожидал удара сверху. Полковник Преображенский подал условный сигнал, и самолёты пикировали на цель. Бомбы были сброшены с небольшой высоты со стремительного пикирования. Раздались оглушительные взрывы. Столбы пламени, железобетона, камней поднялись вверх. Город моментально погас и вспыхнул тысячами огней. Пылали зенитные батареи. Воздух был наполнен разрывами, и в этом калейдоскопе огней, в этом огненном бушующем вихре металла и взрывов самолёты ушли на восток, в далёкую Россию. Снова суровая Балтика, снова о. Эзель. Пилоты сняли шлемы и, покачиваясь, пошли отдыхать.
Путь на Берлин был проложен.
Надо было теперь работать по-настоящему. Разведка, блестяще проведённая Преображенским, была освоена. На Берлин были нацелены группы Преображенского и Водопьянова.
Мы не будем описывать работу Водопьянова. Она не заслуживает особого внимания. Этот прославленный пилот осрамился. Его воздушные корабли лучшего качества, чем «старушки» Преображенского, почти все погибли. Либо при посадках на базах, либо в водах Балтики, либо от неорганизованности командира. Сведения эти могут быть и неверны, их проверит и уточнит история.
В следующий рейс полковник Преображенский повёл тридцать машин. Заместителем своим он назначил Михаила Плоткина, будущего Героя Советского Союза. Но на земле не было решено, каким образом будет обусловлено принятие Плоткиным командования в случае выбытия командира эскадры. Это была ошибка командира.
Воздушная эскадра пошла над Балтийским морем. Погода испортилась. Холод. Туманы. Поднялись выше – тоже. Экипажи шли на слепом полёте, надев кислородные маски. Началось обледенение. Эскадра не разбивала строев. Тихие кодированные позывные говорили, что все корабли держатся кучным строем. Преображенский шёл впереди. Он видел сквозь непробиваемый пулями целлулоид своей кабины, как постепенно засахариваются плоскости, как сахар превращается в серые наросты, как тяжело начинает бить винты, вытаскивая обледенелую массу самолёта. Пущены антиобледенители. Наросты смыты струёй жидкости. Самолёт пошёл вверх, винты заработали лучше, снова только сахар инея, а не смертельные серые наросты льда. Тяжело перегруженные машины плыли над Балтикой. Вдруг командир экипажа и командир воздушной бомбардировочной эскадры уловил перебои в моторе. Один из моторов стал сдавать. Всё хуже и хуже. Надо было возвращаться, но как предупредить своего заместителя о том, что командир возвращается из-за технических неполадок? Не примут ли все самолёты обратный курс, решив, что возвращение командира – сигнал к возвращению и их в связи с обледенением. Преображенский шёл вперёд. Не было условного радиосигнала замены, а давать без кодирования – выдать эскадру, плывущую уже над материком Германии. Полковник Преображенский принял решение лететь до конца. Сбавив обороты мотора до трёхсот, продолжал путь.
Теперь уже Германия подготовилась к приёму воздушных гостей. Германия была затемнена. Никаких земных ориентиров. Работали только приборы и наши, советские штурманы. Плотность облаков была колоссальна. Многие же машины несли с перегрузкой бомбовый запас. Вместо тонны у некоторых было загружено по полторы тонны бомб.
Берлин принял эскадру сильнейшей зенитной канонадой. Самолёты попали в огненную прослойку из двух слоёв разрывов. Германские зенитки, создав сильный заградогонь, не могли попасть на высоту советских машин. Команда: «Приготовиться». Приглушили моторы и пошли над Берлином. Прошли несколько кругов. Выискивали цели. Наконец каждый нашёл свою цель, и бомбы полетели на тёмный Берлин. Взрывы. Огонь. Казалось, город горит весь. Были поражены те объекты, ради которых был предпринят этот тяжёлый путь из России.
Корабли легли на обратный курс и благополучно приземлились на о. Эзель.
Таких налётов на Берлин Евгений Преображенский сделал семь. Он не потерял ни одной машины. Правительство присвоило ему звание Героя, но он не сумел получить документы об этом. Если останется жив, он получит ещё одного Героя и тогда получит сразу все документы. Если погибнет, орден положат на урну с его несуществующим прахом, ибо пилоты типа полковника Преображенского погибают, сгорая дотла…
Вот каков Женька Преображенский, как именуют его товарищи!
На другой день самолёт П<реображенского>, посланный для ремонта, погиб. Сразу отрезало моторы, и экипаж нырнул на дно Финского залива.
23. IX
Вчера нашими войсками после многодневных ожесточённых боёв оставлен город Киев.
Сдан седой дедуган Киев. Кровью обливается сердце. Неужели в Киев, на его древние улицы, видевшие великих мужей Украины, ступили ноги немцев?
Через Золотые ворота Богдана вливаются полчища гуннов.
Вероятно, взорваны и Днепровская военная флотилия, и красавец мост, и Арсенал.
Киев в руках немцев! После двадцати лет советской власти, после крови Щорса, Боженко и миллионов свободных украинцев. Тяжело! Не верится! Сердце закипает горечью и злобой.
Верочка никогда не видела Киева, но когда она узнала о его оставлении, она рыдала. Таково моральное потрясение гибелью Киева…
Вчера я приехал в Центральный театр Красной Армии. Шла съёмка «Союзкинохроники». Снимали «Крылатое племя». На сцене, залитой двумя десятками мощных киноламп, действовала краснознамённая эскадрилья Трояна. Они стояли, увешанные орденами, копии великих лётчиков моего времени, копии моих живых и мёртвых друзей. Вот артист Майоров, а я вижу слепого лётчика Хвата, капитана Чижевского, его труп в далёкой Прибалтике, вероятно, сейчас выброшенный наверх германцами. Вижу сурового Мишу Предкова и его боевых друзей, плачущих в кустах чуждой, после нам изменившей страны.
Пикирует самолёт. Привалов. Я вижу настоящего человека большой души и чистоты – Валерия Чкалова. Листопад! Боевое казачество моей Родины, Кубани, севшее на самолёты, чтобы доказать кровью врага и своей преданность своей зачумлённой Родине. Казачество разгромлено политикой, но люди остались, великие патриоты своих станиц и своей земли, напоённой кровью. Они дерутся, забыв обиды…
Листопады! Деритесь!.. Казачество не погибло. Не погибли русские благородные люди.
Я видел вас рабами у грузин, в долинах Цхалтубо, Риона, Куры, в ущельях Арагви, в муганских степях, в чёрных скважинах Баку, в забоях Балхаша, вы были обгорелы, мускулисты, и только глаза сияли на ваших мужественных лицах бывших воинов, а теперь рабов. Но вы поднялись и пошли в сражение. Вы – герои. Сотни кубанцев вошли в золотую книгу последнего сражения.
Слава вам, Листопады! Не скорбите, Тараненко, что, когда вы исполняли в далёкой Сибири песню о Кубани, плакал зал, ибо он был составлен из кабальных казаков. И эти казаки простили все прегрешения и обиды и пошли на борьбу за свою священную Родину. Родина выше мелких обид, растерзанных детей, уничтоженных очагов…
Кто поймёт это? Не знаю…
Вчера я видел Костикова[106] и Третьякова[107]. Их приветствовал красноречивый актёр с лицом ужасным, как кошмар. Им читала рассказ Горького о матери актриса Бирман[108] с лицом страшным, как кошмар; им играл Яков Флиер с лицом рафинированным и ничтожным, пианист, похожий и на кокотку, и на объект для страстей педераста; им играл на аккордеоне Гринвальд, человек-карлик с лицом страшным, как кошмар, человек, стоящий на последней грани между живым организмом высшего ряда и слизняком или насекомым. Я закрывал глаза, смотря на калейдоскоп этого уродства, призывающего к патриотизму, к борьбе, обещающих сжать в руках винтовки и разгромить врага. Их руки были слабы и, очевидно, сердца превращены в студень. Их слушали два человека, красивых и благородных, с крепкими мускулами и светлыми головами – Костиков и Третьяков. Они сказали по несколько слов, но это были слова мужчин, оторванных от своих работ, кующих славу Родины, это были слова людей, оторванных от ручек пулемётов при приближении психической атаки. Третьяков говорил о ликвидации «выпадов». Но редко кто понял его. Я понял его душу. Выпады! Его мучает то, что чувствуется нами. Выпады материалов, полуфабрикатов, нужных ему как директору самолётного завода для тех машин, которых требует крылатая эскадрилья Трояна.
Хорошо и тяжело. Свершилось. Переживаю это, как смерть ребёнка. Тяжело. Сволочь Гитлер!
15. IX (только дата, записей нет).
К этой странице подклеена записка А.М. Горбачёва со словами: «Записка Саши Горбачёва перед отправлением на фронт (он постеснялся даже разбудить нас, этот будущий начальник особого отдела, и ушёл тихо…»
22. IX.41.
«Желаю всего хорошего. Спасибо за приём. До скорой встречи. 22.IX.41».
17. IX
Сегодня двухлетие освобождения наших братьев белорусов и украинцев. Сегодня наши братья снова закабалены. Сданы Украина, почти вполовину, вся Белоруссия, Молдавия, Бессарабия, Литва, Латвия, Эстония, часть РСФСР. Немцы перешли Днепр у Кременчуга и, вероятно, стремительно катятся на Полтаву. Полтавский бой вряд ли грянет. Настоящий отец отечества Пётр Великий лежит под мраморным саркофагом в Петропавловской крепости. Он умер в зените славы созданного им Отечества. Сегодня его великие останки осаждают немцы. Германская армия в Гатчине. Германская армия подходит к Полтаве. Разрушены и взяты Чернигов и Смоленск. Взят Новгород. Взят Екатеринослав. Взята Нарва. Пали гордый Измаил и Николаев. Пали города, которые помнили славу Суворова, Кутузова, Петра Великого и прочих славных орлов России.
«Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ. Такова внешняя политика Советского Союза». (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Сталин, 10 марта 1939 года, вечером на XVIII съезде ВКП(б).
Слишком много было аплодисментов. Если бы все эти хлопки повернуть на создание материальных ценностей для обороны, можно было бы иметь ту технику, которая сейчас лимитирует наши отпорные действия. Дай бог, чтобы мысли мои были неправильны, чтобы Россия снова вышла победителем. Но горько сейчас и беспомощно. Я болен. Я сам не могу ринуться в бой и окупить ошибки моих руководителей. Я могу воспевать словом героизм и трагедию моего народа, который остался Великим, настоящим и прежним. Но достаточно ли этого в этот период колоссальной борьбы миров?
* * *
Вчера я привёз Верочку из больницы. Она ласкова, хороша и настоящая. Это утешение. Проводил Ваню Гридина на фронт, пока на Валдаи. Древние Валдаи ожидают вторжения иноплеменников! Надежда на природу – болота и дремучие леса. Винтовок не хватает. Вынуждены заделывать дырки осоавиахимовских чёрных винтовок и вооружать ими армию. В изготовлении стрелкового оружия тоже был разрыв. Отреклись от винтовки-трёхлинейки в ожидании автоматов. Автоматов не сделали в нужном количестве, но и винтовок не оказалось. Автоматов также не весьма удобны. Надо лазить по песку, грязи. Они загрязняются и отказывают. Слишком нежен уход за ними. Поэтому надо было оставить нашу винтовку, и если не оставить, то хотя бы не забывать о ней.Сегодня мы на даче. Идёт дождь. На чердак таскают песок. Всё время скрипит блок. Верочка лежит. Мне нужно писать о комиссаре Белове. Начинают желтеть и опадать кленовые заросли. Осень.
Что сегодня на фронте?
18. IX
Был в городе. Делал себе пневмоторакс. Из диспансера позабирали многих врачей и сестёр в армию. Весь день промотался за покупками. Думали попасть к нам Пильдон и Бояджиев. Не попали. Не дозвонился. Поехали на дачу. Я, Панфёров, Ильенков, Аржанов[103]. Последний попал случайно. Верочка обрадовалась Пете. Посидели, выпили в затемнённой комнате. Во дворе шёл дождь. Осень. Скрипели сосны. Петя читал «Графа Нулина». В пятом часу проснулись от страшных залповых выстрелов. Гудели немецкие самолёты, и стрельба продолжалась тремя волнами. В окнах рождались и гасли световые блёстки, свистели снаряды дальнобойной артиллерии. И всё время шёл дождь. Он шумел не прекращаясь. Значит, немцы стали ходить на Москву во всякую погоду. Или только щупают и нервируют.
Панфёров выезжает на фронт завтра. Его реабилитировали, но посылают в искупление на фронт на Смоленское направление. Он ехал с нами, бледный, почерневший, но всё же весёлый. Шутили о солдатской доле, к которой Панфёрову придётся привыкать впервые. Но это лучше, чем ходить беспартийным за трусость.
Получили три письма от Тимы. Большая радость. Письма сохраняю.
19 сентября
Аржанов уехал с Чуковскими. Мы сидим дома. По лесу в сопровождении каких-то типов прошёл Нилин. Опасный человек. Его надо бояться. Но его беспримерная наглость снова откроет ему путь. Я в этом уверен.
Приехавшие с фронта (были три дня и попали даже в кинохронику) Фадеев и Шолохов пьют горькую. Фадеев десять дней не являлся на работу в Информбюро. Его сняли. На его место назначили этого пройдоху Афиногенова. Вот уж карьерист-человек.
Фадеева не жалко. Может быть, только сейчас начинает на него опускаться рука рока за все его отвратительные моральные злодеяния?
Погодин рассказал довольно непривлекательный факт. Пьяный Шолохов снял свой значок депутата Верховного Совета и нацепил какой-то девке, с которой потом снял этот значок. Вместе же с ними пьянствовавший Ставский теперь разоблачает своего собутыльника. Нравы военного времени. Нужно было Шолохову сидеть в своих Вешках и не рыпаться. Ведь даже если чего и не произошло, то московская молва и содружество братьев-писателей могут создать такой плачевный ореол, что никакое даже долговременное подвижничество в Вешках не спасёт. Шолохова, конечно, жалко, но непонятно, почему он пьёт. Неужели это тоже неустойчивый человек?
Опять осень, очень холодно, грязь и бурное пожелтение растительности.
Что там под Полтавой?
Вчера получил открытку от Надюши. Она мечтает собраться за общим семейным столом. Когда это будет? Почти что отрезаны от юга. Воронежская и Курская линии находятся под воздушным ударом.
Что там под Таганрогом и Ростовом?
Одесса ещё держится. Держатся Питер и дедуган Киев.
В Москву приезжают американская и английская делегации. На совещание от нас назначены Молотов, Ворошилов, Микоян, Шахурин, Яковлев, Малышев и другие. Вероятно, будут обсуждаться вопросы экономики в большей мере. Говорят, англичане уже дают самолёты и танки. Во всяком случае, Вирта прилетел на «американце» во Внуково. Вирта переехал из Питера в Архангельск. Сейчас в Москве.
20. IX
Эту ночь я засыпал дважды. Тревога началась, когда мы не ложились. Примерно в полдвенадцатого. Только что прогудели сирены, и сейчас же началась интенсивная канонада. Наша старуха дача тряслась, как сумасшедшая. Стёкла плясали канкан.
Мы посидели, одетые, в кухоньке под самой крышей, где относительно затушённей слышалась пальба, и потом, когда шквал утих, пошли спать. Я заснул одетый, но разве можно заснуть в это чёртово время.
Над моим лицом проносились молнии вспышек. Старуха опять затрусилась. Я позвал Веру. Она тоже проснулась. Канонада продолжалась минут семь, а потом передвинулась на Москву. Огненный шквал уносился от нас по направлению к столице. Потом был ещё один шквал огня, и наконец стало удивительно тихо. Я вышел на нашу веранду – козырёк штурмана крупного бомбовоза – и посмотрел на небо. Метеорология была не в нашу пользу, но налёта больше не повторилось. Звёзды сияли в исключительно тёмном небе. Стояли неподвижно холодные, как скалы, сосны, и от земли поднималась мертвящая сырость. От такой погоды можно получить столбняк.
Верочка сказала мне, что она стала бояться бомбёжки. Почему? «Боюсь расстаться с нашим Вовиком, ведь ему всего десять лет. Как он будет без нас?» Я почти ничего не ответил. Грусть щемила моё сердце. Конечно, легко умереть беспомощно, как кролик в ВИЭМе[104]. Никакой защиты. Погибнешь от случая и спасёшься случайно. Таков закон бомбардировок и жизни под ними.
Собираемся в Москву. Каждый раз томишься неизвестностью. Что сделано врагом с нашей столицей?
Сегодня идёт «Крылатое племя». Думаем пойти на спектакль, а там будет видно. Может быть, и не цела наша хижина. Закончил очерк о комиссаре Белове.
Вера написала письма в Покровку и Сочи. Всё дальше и дальше они. Сегодня мы уже пили заграничное вино, но оно помечено г. Кишинёвом. Может быть, завтра заграницей будет моя Кубань.
21. IX
Вчера и сегодня ведутся ожесточённые бои за Киев. Судя по подготовительной статье военного корреспондента «Правды», Киев будет сдан. Сдача Киева – дело часов. Бои ведутся уже на окраинах города, немцы прорвали укрепление.
Конечно, с точки зрения стратегии нашего Генерального штаба, удлиняющего коммуникации врага и сберегающего собственные ресурсы, сдача Киева целесообразна. Очень трудно оборонять город, имея в тылу широкий Днепр с единственным мостом, который вряд ли удастся сохранить. Конечно, погибнет Днепровская флотилия, её надо взрывать при отступлении, ибо Днепр на этом протяжении, и, кажется, на всём даже, перестал быть советским, а остался в нескольких пунктах только рубежом, временно сдерживающим продвижение германской армии.
Если мы посмотрим на продвижение Кременчугской и Черниговской групп германских войск, то они, безусловно, направлены, кроме продвижения на Полтаву и Харьков (армейская группа, форсировавшая Днепр у Кременчуга), также для охвата Киевской группы русских войск. Конечно, у Киева остались только заслоны, народное ополчение и героические граждане, обречённые на смерть, но всё же имеются армейские резервы, которые нужно своевременно вытянуть, чтобы избегнуть угрозы окружения и истребления.
Падение Киева на рубеже зимней кампании имеет большое моральное значение. С падением Киева для некоторых перестала существовать ещё одна республика – Украинская. Немцы, конечно, создадут украинское правительство в Киеве и произведут какие-то махинации с использованием предателей-националистов для отторжения Украины от России. Вряд ли теперь найдётся свой Хмельницкий! Падение Киева – это трагедия Украины.
Теперь всё правобережье в руках Гитлера. Теперь нам очень трудно будет протиснуться на правый берег Днепра даже в случае перемены счастья в нашу сторону. Немцы значительно лучше нас умеют организовать активную оборону на рубежах. А такой рубеж, как Днепр, при условии сохранения прежней боеспособности германской армии трудно преодолим.
Анализируя достигнутые успехи германского оружия, оружия наших противников, можно сделать вывод, что, несмотря на потери в людях и материалах, Гитлер добился превосходных успехов. Зимние квартиры им, конечно, обеспечены. Германская армия нависла над Питером, Москвой, Крымом, Кавказом и всем черноморским побережьем. Спасение России возможно только в образовании других фронтов, куда Гитлеру необходимо будет оттянуть не менее 150 дивизий. Найдётся ли у наших союзников, располагающих смехотворно убогими кадрами полевых обученных войск, оттянуть на себя такую армейскую махину?
Пожалуй, они и не заинтересованы в этом. Сражение на востоке, обескровливающее и Россию, и Германию, продолжается в выгодных для Англии положениях. Они помнят слова и Сталина на съездах, и слова Молотова на сессии Верховного Совета, они знают цену сегодняшней трагической дружбы между Россией и собой.
Против нас, произведших организацию во время войны, выступила армия, разбившая военные организации всей Европы, армия, имеющая генералитет, воспитанный Шлиффеном, Мольтке, Гинденбургом, нация, сплачиваемая около десяти лет изуверским учением, глубоко знающим порочные струны души человеческой… Если мы победим, а мы обязаны победить, это будет слава только НАШЕМУ ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ НАРОДУ…
* * *
(Записи 21 сентября о лётчике Евгении Преображенском)Евгений Преображенский – полковник морской авиации. Лётчики и друзья называют его просто – Женька Преображенский. Они любят этого маленького ростом, но колоссальной решительности и организованности человека. Сейчас Преображенский – Герой Советского Союза. За кампанию в Финляндии имеет орден Ленина.
Преображенский прилетел на три дня в Москву за получением ордена, Золотой Звезды, и по другим делам по организации полётов. Он прогулял три дня, орденов не получил, но полёты организовал и улетел на У-2 на бреющем полёте на фронт под Питер. Садился в машину, покачиваясь от винных паров, бродивших в нём с пьяного трёхдневья. Вчера в пять часов он поднялся в воздух и полетел на фронт, лавируя между кустов и деревьев на бреющем полёте. Его самолёт в полёте будет, очевидно, сохранять кривые виражи его походки. Пусть снова Герой нашего народа, не по орденам или звёздам, а настоящий Герой летит для свершения великих бранных подвигов, расскажем о том, что он сделал, расскажем эпизод из его лётной жизни, только эпизод.
Евгений Преображенский – сын дьякона православной церкви. В этом, конечно, не виновен, но наши блюстители порядка, унтеры Пришибеевы, долго гонялись за Преображенским, чтобы доконать его. В чём он был виновен? Ни в чём. Преступление рождения…
Лётчик Преображенский мужественно доказывал свою преданность Родине. Он летает с восемнадцати лет. Он виртуоз полёта и прекрасный организатор. Говорят, что Преображенский склеен из кусков. Да. Эти шутки товарищей имеют под собой основания. Женька разбивался, и его куски находили в разных местах. Он не летал два года, пока заживали и срастались склеенные части. Потом он снова сел за штурвал. Жизнь его принадлежала Родине, душа его была предана авиации своей Родины. Но он сын дьякона. Это было страшное преступление в довоенной (до 1941 года) Советской России. Думаю, преследования детей духовенства вспыхнут и после войны. Преображенского держали в опале. Недоверие. Кожа прокажённого. Так памятен период жизни Героя Ляпидевского и других… Товарищей, которые не оставили Женьки, можно долго пересчитывать. Рос народ, которому чуждо было блудливое глупоумие некоторых линейцев партии. Своих товарищей, не забывших его в опале, Преображенский помнит и любит. Ибо они любили его в самый тяжёлый период его жизни.
Вот прелюдия войн и подвигов советского патриота.
Началась война с Финляндией. Экипажи Преображенского прославились на всю Балтику. Недаром начальник их, генерал авиации Жаворонков[105], сидел в советской тюрьме Ежова и там получил нервное потрясение и навеки искосил свой суровый рот. Вспоминаю Виктора Гюго и его компрачикосов.
Женька летал на финнов. Он не щадил своей жизни и был героем. Он работал на поимке «Вайны-Майны» – финского берегового броненосца. Он летал на Бьёрку, на Койвисто, Выборг, Вазу, Хельсинки, Або, на границу Швеции. Самолёты его части были «летающие смерти» русской авиации. В 1939-м Женька получил из рук «старосты» России орден Ленина.
Началась война с Германией, Италией, Румынией, Финляндией, Венгрией, Словакией и т. п. Преображенский работает «как зверь». Свидетельство его товарищей превосходно и почётно. Этот небольшой железный человек – воздушный рыцарь Балтики, воздушный рыцарь своей Родины.
Надо было проложить бомбардировочный путь на Берлин. Немцы уже бомбили Москву. Немцы подходили к Чудскому озеру, Ильменю, Днепру. Надо было ответить на первые бомбы, упавшие на нашу столицу, за первую кровь сотен людей, погибших в Москве под обломками зданий.
Задание полёта на Берлин было возложено на две группы: Водопьянова и Преображенского. Водопьянов должен был идти на «семёрках», Женька – на РД (старая машина с плохими моторами).
Немцы не думали, чтобы русские пошли на Берлин. Да и, по их мнению, не было подходящих машин для полёта. Они отлично знали самолётный парк и были спокойны.
Короткая, но уверенная подготовка. Группа Преображенского базировалась на ныне покойный остров Эзель. Оттуда и поднялись первые корабли для похода на столицу Германии. Пошли три самолёта, взяв на борт по две «пятисотки» каждый. Это была разведка смертью. Экипажи полковника Преображенского провожали как бы на смерть. Ведь надо было пройти более 6000 километров по неизвестной трассе и обрушиться на Берлин. Германия уже воевала два года. На Германию налетали англичане. Вероятно, Германия была достаточно подготовлена, чтобы умертвить экипажи трёх смельчаков, из которых один был еврей, замечательный пилот Миша Плоткин.
– Нам-то ещё ничего, – сказали товарищи Плоткину, – если собьют, проверят, все русские. А если тебе расстегнуть штаны…
– Я постараюсь их не допустить до своих штанов, – сказал Плоткин и сел в машину.
Нагруженные бомбами и бензином, машины поднялись в воздух и пошли над суровой Балтикой. Они шли на высоте 6000 метров над уровнем Балтийского моря, потом на координатах Берлина свернули на материк.
Германия была освещена. Они пролетели шесть крупных городов, и все они горели яркими огнями. Какое искушение для пилота – выбросить на эти беспечные, празднующие победу города груз своих бомб. Но надо было идти до Берлина. Вот и Берлин. Неужели тоже освещён? Да. Списанная со счетов советская авиация, по мнению немцев, не могла долететь до Берлина, а англичан они, вероятно, мало боялись.
Самолёты появились над Берлином с приглушёнными моторами. Город жил весело. Парки были переполнены. Горели яркими огнями улицы, по которым ходили тысячи людей, работали световые рекламы, танцевали. Город лежал под прицелами бомбардировочных аппаратов как на ладони.
– Я принялся выискивать объекты. Надо было умело и правильно сбросить груз издалека привезённых бомб, – сказал Преображенский. – Наиболее яркими объектами были вокзалы, откуда отправлялись поезда на Восточный фронт. Я решил разбомбить вокзалы. Три корабля спокойно плыли над Берлином, и мы, смертники, провожаемые с Эзеля, были пока в полной безопасности.
Никто не ожидал удара сверху. Полковник Преображенский подал условный сигнал, и самолёты пикировали на цель. Бомбы были сброшены с небольшой высоты со стремительного пикирования. Раздались оглушительные взрывы. Столбы пламени, железобетона, камней поднялись вверх. Город моментально погас и вспыхнул тысячами огней. Пылали зенитные батареи. Воздух был наполнен разрывами, и в этом калейдоскопе огней, в этом огненном бушующем вихре металла и взрывов самолёты ушли на восток, в далёкую Россию. Снова суровая Балтика, снова о. Эзель. Пилоты сняли шлемы и, покачиваясь, пошли отдыхать.
Путь на Берлин был проложен.
Надо было теперь работать по-настоящему. Разведка, блестяще проведённая Преображенским, была освоена. На Берлин были нацелены группы Преображенского и Водопьянова.
Мы не будем описывать работу Водопьянова. Она не заслуживает особого внимания. Этот прославленный пилот осрамился. Его воздушные корабли лучшего качества, чем «старушки» Преображенского, почти все погибли. Либо при посадках на базах, либо в водах Балтики, либо от неорганизованности командира. Сведения эти могут быть и неверны, их проверит и уточнит история.
В следующий рейс полковник Преображенский повёл тридцать машин. Заместителем своим он назначил Михаила Плоткина, будущего Героя Советского Союза. Но на земле не было решено, каким образом будет обусловлено принятие Плоткиным командования в случае выбытия командира эскадры. Это была ошибка командира.
Воздушная эскадра пошла над Балтийским морем. Погода испортилась. Холод. Туманы. Поднялись выше – тоже. Экипажи шли на слепом полёте, надев кислородные маски. Началось обледенение. Эскадра не разбивала строев. Тихие кодированные позывные говорили, что все корабли держатся кучным строем. Преображенский шёл впереди. Он видел сквозь непробиваемый пулями целлулоид своей кабины, как постепенно засахариваются плоскости, как сахар превращается в серые наросты, как тяжело начинает бить винты, вытаскивая обледенелую массу самолёта. Пущены антиобледенители. Наросты смыты струёй жидкости. Самолёт пошёл вверх, винты заработали лучше, снова только сахар инея, а не смертельные серые наросты льда. Тяжело перегруженные машины плыли над Балтикой. Вдруг командир экипажа и командир воздушной бомбардировочной эскадры уловил перебои в моторе. Один из моторов стал сдавать. Всё хуже и хуже. Надо было возвращаться, но как предупредить своего заместителя о том, что командир возвращается из-за технических неполадок? Не примут ли все самолёты обратный курс, решив, что возвращение командира – сигнал к возвращению и их в связи с обледенением. Преображенский шёл вперёд. Не было условного радиосигнала замены, а давать без кодирования – выдать эскадру, плывущую уже над материком Германии. Полковник Преображенский принял решение лететь до конца. Сбавив обороты мотора до трёхсот, продолжал путь.
Теперь уже Германия подготовилась к приёму воздушных гостей. Германия была затемнена. Никаких земных ориентиров. Работали только приборы и наши, советские штурманы. Плотность облаков была колоссальна. Многие же машины несли с перегрузкой бомбовый запас. Вместо тонны у некоторых было загружено по полторы тонны бомб.
Берлин принял эскадру сильнейшей зенитной канонадой. Самолёты попали в огненную прослойку из двух слоёв разрывов. Германские зенитки, создав сильный заградогонь, не могли попасть на высоту советских машин. Команда: «Приготовиться». Приглушили моторы и пошли над Берлином. Прошли несколько кругов. Выискивали цели. Наконец каждый нашёл свою цель, и бомбы полетели на тёмный Берлин. Взрывы. Огонь. Казалось, город горит весь. Были поражены те объекты, ради которых был предпринят этот тяжёлый путь из России.
Корабли легли на обратный курс и благополучно приземлились на о. Эзель.
Таких налётов на Берлин Евгений Преображенский сделал семь. Он не потерял ни одной машины. Правительство присвоило ему звание Героя, но он не сумел получить документы об этом. Если останется жив, он получит ещё одного Героя и тогда получит сразу все документы. Если погибнет, орден положат на урну с его несуществующим прахом, ибо пилоты типа полковника Преображенского погибают, сгорая дотла…
Вот каков Женька Преображенский, как именуют его товарищи!
На другой день самолёт П<реображенского>, посланный для ремонта, погиб. Сразу отрезало моторы, и экипаж нырнул на дно Финского залива.
23. IX
Вчера нашими войсками после многодневных ожесточённых боёв оставлен город Киев.
Сдан седой дедуган Киев. Кровью обливается сердце. Неужели в Киев, на его древние улицы, видевшие великих мужей Украины, ступили ноги немцев?
Через Золотые ворота Богдана вливаются полчища гуннов.
Вероятно, взорваны и Днепровская военная флотилия, и красавец мост, и Арсенал.
Киев в руках немцев! После двадцати лет советской власти, после крови Щорса, Боженко и миллионов свободных украинцев. Тяжело! Не верится! Сердце закипает горечью и злобой.
Верочка никогда не видела Киева, но когда она узнала о его оставлении, она рыдала. Таково моральное потрясение гибелью Киева…
Вчера я приехал в Центральный театр Красной Армии. Шла съёмка «Союзкинохроники». Снимали «Крылатое племя». На сцене, залитой двумя десятками мощных киноламп, действовала краснознамённая эскадрилья Трояна. Они стояли, увешанные орденами, копии великих лётчиков моего времени, копии моих живых и мёртвых друзей. Вот артист Майоров, а я вижу слепого лётчика Хвата, капитана Чижевского, его труп в далёкой Прибалтике, вероятно, сейчас выброшенный наверх германцами. Вижу сурового Мишу Предкова и его боевых друзей, плачущих в кустах чуждой, после нам изменившей страны.
Пикирует самолёт. Привалов. Я вижу настоящего человека большой души и чистоты – Валерия Чкалова. Листопад! Боевое казачество моей Родины, Кубани, севшее на самолёты, чтобы доказать кровью врага и своей преданность своей зачумлённой Родине. Казачество разгромлено политикой, но люди остались, великие патриоты своих станиц и своей земли, напоённой кровью. Они дерутся, забыв обиды…
Листопады! Деритесь!.. Казачество не погибло. Не погибли русские благородные люди.
Я видел вас рабами у грузин, в долинах Цхалтубо, Риона, Куры, в ущельях Арагви, в муганских степях, в чёрных скважинах Баку, в забоях Балхаша, вы были обгорелы, мускулисты, и только глаза сияли на ваших мужественных лицах бывших воинов, а теперь рабов. Но вы поднялись и пошли в сражение. Вы – герои. Сотни кубанцев вошли в золотую книгу последнего сражения.
Слава вам, Листопады! Не скорбите, Тараненко, что, когда вы исполняли в далёкой Сибири песню о Кубани, плакал зал, ибо он был составлен из кабальных казаков. И эти казаки простили все прегрешения и обиды и пошли на борьбу за свою священную Родину. Родина выше мелких обид, растерзанных детей, уничтоженных очагов…
Кто поймёт это? Не знаю…
Вчера я видел Костикова[106] и Третьякова[107]. Их приветствовал красноречивый актёр с лицом ужасным, как кошмар. Им читала рассказ Горького о матери актриса Бирман[108] с лицом страшным, как кошмар; им играл Яков Флиер с лицом рафинированным и ничтожным, пианист, похожий и на кокотку, и на объект для страстей педераста; им играл на аккордеоне Гринвальд, человек-карлик с лицом страшным, как кошмар, человек, стоящий на последней грани между живым организмом высшего ряда и слизняком или насекомым. Я закрывал глаза, смотря на калейдоскоп этого уродства, призывающего к патриотизму, к борьбе, обещающих сжать в руках винтовки и разгромить врага. Их руки были слабы и, очевидно, сердца превращены в студень. Их слушали два человека, красивых и благородных, с крепкими мускулами и светлыми головами – Костиков и Третьяков. Они сказали по несколько слов, но это были слова мужчин, оторванных от своих работ, кующих славу Родины, это были слова людей, оторванных от ручек пулемётов при приближении психической атаки. Третьяков говорил о ликвидации «выпадов». Но редко кто понял его. Я понял его душу. Выпады! Его мучает то, что чувствуется нами. Выпады материалов, полуфабрикатов, нужных ему как директору самолётного завода для тех машин, которых требует крылатая эскадрилья Трояна.