Петров Александр. Восхождение

   Встаю с колен, иду к свечному ящику, покупаю маленькую книжечку молитвослова и жадно читаю в уголке Покаянный канон. Каждое слово раскаленной каплей жжет мою скверную грязную душу. «Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца моего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут: убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя, грешного». После прочтения канона записываю грехи. Почерк мой изменился, буквы корявые, как я сам. Ладно, ладно, главное успеть, пока… Главное успеть…
   Ну, наконец, стою в очереди на исповедь. Священник сейчас для меня – спаситель, советчик, очиститель. Сверлю его взглядом и умоляю Господа дать ему слово истины для моего излечения.
   Перед исповедью оборачиваюсь к очереди, кланяюсь, умоляя простить меня. В эту секунду в их лице передо мной стоят все мои обидчики и обиженные мною. Епитрахиль отеческой, ласковой ладонью покрывает мою голову. Именую поочередно своих черных мерзких уродцев, заселивших мою душу, слышу разрешительную молитву. Прикладываюсь к Евангелию и Кресту… Слава, Тебе, Господи!
   Встаю и прошу священника помочь мне советом. Объясняю свое положение. Выслушав меня, он не торопится с ответом. Мы с ним, каждый отдельно, мысленно молимся об одном. Я тупо повторяю «Господи, вразуми иерея Своего». Наконец, слышу дорогие мне слова:
   – Сейчас ты, Дмитрий, промыслом Божиим поставлен в положение, когда познаёшь свою немощь. Без познания своей немощи невозможно смириться перед величием Божиим. Невозможно понять неизреченную милость Его к нам. Любовь Его бездонную. Что бы ты ни делал сейчас, никогда не забывай Господа. Думай о том, что Он рядом, видит каждое твое движение, слышит не только слова, но и мысли. Используй каждую возможность обращения к Богу с молитвой. И пусть она будет кратенькой, но искренней. Тогда ты познаешь, как Господь близок к тебе во время искушений. Тогда укрепится и вера твоя. Не оставляй молитвенное правило. Если одолевает усталость, то вспомни слова святых, что молитва – это отдых душе и питание ее. И причащайся чаще. Хотя бы раз в месяц.
   Выхожу из мирной ограды храма в шумную суету города, перехожу улицу, скрипящую, гудящую, говорящую, но покой все еще держится во мне. Вот сквер, осененный аллеей старых деревьев – направляюсь туда. Углубляюсь прочь от звуков в оазис природных полутеней, шорохов.

Старые друзья

   Ох, эти старые друзья… Особенно в такой чудный тихий вечер, когда апельсиновое солнце устало катится за горизонт, разливая теплые золотистые сумерки. И ты устало бредешь в изнеженной истоме, желая покоя и тишины. И наслаждаешься очарованием этого хрупкого равновесия тишины в природе и покоя в душе.
   Но вот замечаешь, что на твоем пути возникает старенькая скамейка. А на скамейке сидит с улыбкой на довольной физиономии твой старый приятель, который помнит еще те времена, когда вы вместе удирали с уроков «физры» на «Капитана Немо» в ближайший кинотеатр с толстыми колоннами и мороженым эскимо в фольге на палочке за 11 копеек. Ты медленно подходишь к нему и присаживаешься рядом. А он по давней привычке не спешит бросаться к тебе на шею и хлопать по плечу, но на правах старинного знакомого небрежно предлагает:
   – Посиди, отдохни.
   И ты разглядываешь старые ветлы, склонившие гибкие ветви к темным водам заросшего тиной пруда, провожаешь одобряющим взором бабушку, толкающую перед собой роскошную коляску с развалившимся в ней щекастым внуком. А боковым зрением подмечаешь, как великий конспиратор, внутри своего потрепанного портфеля, привезенного отцом лет тридцать тому из загранкомандировки, наливает в граненный стакан дешевое вино и по закону гостеприимства сейчас должен протянуть тебе. И в этот момент тебе до головокружения, до стона хочется выпить этот стакан вина и отдаться воспоминаниям, затягивающим в омут сладкого отчаяния. В котором уже так комфортно плавает кругами этот старый приятель. Ты знаешь, что потом будут дружеские пьяные объятия в комнате с высокими потолками и любимая когда-то песня: «Дешевое вино сегодня пью, напрасно жду-зову: „приди“… А ночь, ласкаясь, льнет к груди… Я полюбил вино и ночь, ты будешь лишней, прочь уйди!». Но ты знаешь рассудочно и сердечно, чем все это печально кончается и после кратенькой, но очень сильной в такой момент внутренней молитвы, тихо спрашиваешь, опережая его привычное предложение:
   – Зачем ты пьешь эту дрянь?
   – Ну, нравится мне это…
   – Так ведь неполезно.
   – Что поделаешь… Зато малость хорошеет.
   Поворачиваюсь к нему и разглядываю знакомый, родной профиль, который также точно разглядывал много лет назад, идя рядом с ним на футбол, сидя в кино, за партой… На упрямом носу с горбинкой, на обтянутых скулах – тонкая склеротическая фиолетовая вязь, кирпичная дряблая кожа на горле с мощным ползающим под ней кадыком. На впалых щеках клоками торчит седоватая щетина после торопливого похмельного бритья, но по тонким сухим губам гуляет та же ироническая ухмылка. Он цедит из граненого стакана отвергнутую мной «бормотуху», по старой привычке алкаша-нелегала облапив его широкой узловатой пятерней, «чтобы враг не заметил». Возвращает стакан внутрь, густо выдыхает и медленно произносит:
   – Недавно с сестрой смотрели фотографии, где мы с тобой, Юркой и Борькой у школы стоим. И я вспомнил, как мы с тобой с уроков сбегали на «Капитана Немо». Помнишь?
   – Я только что об этом думал…
   И в груди моей разливается доброе чувство, как при обувании старого башмака – полный контакт без помех и выступов. Я понимаю, что ничего не остается, как принимать его таким, каков он есть, каким его слепили внешнее давление и внутреннее сопротивление. Мне хочется сгрести его в объятия, облапить костлявые плечи и сдавленно прошептать на ухо: «Что же ты, дурачок, травишься? Что же ты медленно сжигаешь себя? Прекрати!». Только у нас так не принято… У нас вот это в чести: ирония, насмешки над всем и вся, в первую очередь над собой, и отговорка: «Ну, нравится мне это. Отстань. Не ломай кайф, старик».
   Он ездил по стране, со стройки на стройку. Всю жизнь по командировкам. С ним не смогла ужиться ни одна из трех жен, хотя красавец и умник был еще тот. Потом их секретное учреждение ликвидировали, его вышвырнули вон. Какое-то время он работал по кооперативам, монтируя сигнализацию и прослушку, только не смог перенести, когда заказчики обращались с ним без привычного уважения. Вот чего он никогда не терпел, так это хамства.
   Он и раньше пил каждый день технический гидролизный спирт, но держался в рамках, потому что голову нужно было содержать в порядке. А когда лишился работы… Когда понял, что государству, которому без остатка отданы молодость, здоровье, талант, вся жизнь – он больше не нужен… Крепкий, как дуб; волевой, как сталь; выносливый, как мул – сломался парень… Запил с горя, тоски и беспросветности. Два инсульта довели его до полной инвалидности. Он с трудом говорит, еле ходит, быстро теряет память. У него отняли единственного сына. Последняя жена, самая красивая, выгнала его из квартиры, которую он получил лет тридцать назад, в которой постоянно что-то делал своими золотыми руками. Теперь живет он у сестры, похоронившей недавно такого же горемыку-мужа. Ходит в этот сквер у пруда, сидит на скамейке и пьет свою «бормотушку». И все ушло, ничего нет, осталось только: «Ну, нравится мне это…»
   Господи, если не придет он к Тебе! Не дойдет!.. Но умоляю, спаси его. Он никому не делал зла, работал на износ, он такой, каким слепила его эта безбожная система. Его циничная ирония – это защита детской беспомощности, которая там, в глубине его прокопченного нутра. И если я, жестокосердный и эгоистичный, жалею его до спазма в горле от этой горькой душевной любви во имя детской дружбы, то Ты, Господи, любишь его Своей отеческой совершенной любовью. Спаси его, Господи! Молю Тебя. Спаси его, неразумного…
   – Не слышу… Что ты говоришь?
   Вижу его повернутое ко мне лицо, некогда красивое.
   – Хорошо тут с тобой. Уютно.
   – Да, вечерок что надо, – снова озирает он сквер в теплых багряных всполохах последних солнечных лучей уходящего, тающего, умирающего вечера.

Технадзор

   Наша совместная с заказчиком бурная деятельность на «моем» доме приносит видимые результаты. Новенький забор, тщательно спланированная площадка, блоки и плиты, аккуратно сложенные в ровные штабеля – все это радует глаз и внушает уважение к порядку. Монтажный кран привезли нам со школы, где надобность в нем отпала. Так что мы с бригадой, заказчиком и крановым Сашей ждем официально вызванного инспектора для приемки стройплощадки под монтажный кран.
   Не успел я с утра как следует пройтись по журналам и табелю, как слышу неверные шаги, затем робкий стук в дверь. «Входите!» – кричу. На пороге появляется мужичок с ноготок в мятеньком плащике, с обрюзгшим лицом алкоголика. Мне сходу хочется вытолкать его взашей, указав на недопустимость появления лиц в нетрезвом состоянии в производственном помещении. Пока я сооружаю в голове фразу поярче, мужичок подсаживается к столу и со вздохом кладет передо мной незнакомый металлический предмет.
   – Могу я поинтересоваться, что это за штука? – спрашиваю недоуменно.
   – Можешь, – выдыхает в мое лицо струю перегара незнакомец.
   – Так и что?
   – Пломбир, – печально вздыхает он, наполняя бытовку смрадом.
   – Что-то не очень на мороженое похоже, – сокрушаюсь я.
   – Зато объект заморозит не меньше, чем на месяц, – загадочно сообщает он. – Вместе с начальником участка и главным инженером походите на переподготовку в учебный центр. А народ здесь пока отдохнет. Да ты не стесняйся, бери и иди.
   – Куда идти?
   – На кран. Пломбируй.
   Я прошу пояснить ход его мысли.
   – Новенький, что ли?.. – озаряет его.
   – Ну да, – подтверждаю я, изображая на лице детсадовское выражение.
   – Ладно, сынок, слушай и впитывай. Я буду последним работником в нашей фирме, если на абсолютно ровной площадке не найду больше тринадцати нарушений норм Госгортехнадзора. А за это, сам понимаешь… – указывает он глазами на пломбир, как палач на топор.
   – Так вы полагаете, что у меня есть шанс, так сказать, вернуть себе потерянное лицо и восстановить доверие столь уважаемой фирмы?
   – Ну, конечно, мой мальчик! – оживает мятенький мужичок. – Сашка уже бьет копытом землю и ждет твоего указания.
   – Понял, – киваю и выскакиваю на крыльцо. Здесь действительно стоит Александр Геннадьевич, машинист гусеничного крана, и молча протягивает руку ладонью кверху. Прежде чем посеребрить ее, спрашиваю свистящим шепотом: – Кто это и сколько нужно?
   – Инспектор Ростовский. А брать лучше сразу три – меньше нельзя, – произносит крановой с трагизмом в дрожащем голосе. – Этот – очень строгий. Зверь…
   – Так у нас же полный ажур, сам знаешь!
   – Да-да. Правильно! Тогда меньше четырех никак не получится. Тут его профессиональная гордость может быть задета. И закуски побольше. Аппетит у него волчий. И главное – здоровье слабое. Так что придется взять хорошей колбаски и сырку понежней. Кефирчику обязательно. Он еще маслины в банке любит. С язвой, сам понимаешь, не шутят. Короче, весь аванс, что получил вчера, давай. Если не хватит, я добавлю, потом вернешь. С процентом.
   Во время этого монолога я зачарованно наблюдаю за его артистическим ртом. Удивительное это зрелище: вибрация челюсти и губ с разной амплитудой и частотой. Также движутся длинные желтые зубы в деснах – каждый отдельно. Как с таким аттракционом во рту он умудряется произносить столько разных слов – тайна. Протягиваю всю карманную наличность и замечаю в дополнение к ранее отмеченным колебания головы относительно туловища и независимую вибрацию кистей рук. Это какой-то человек-вибратор. Едва коснувшись денег, он исчезает. Как это ему всё удается?..
   Мои глубокие размышления прерывает бригадир, крича во все горло, что у него закончились электроды. Протягиваю ключ от склада и возвращаюсь в бытовку к дорогому гостю. Тот мирно посапывает в углу, наполняя атмосферу художественным храпом и ацетоновыми парами выдоха. Чтобы не прервать столь важного процесса, тихонько присаживаюсь к столу и заканчиваю заполнение документации.
   Входит крановой, раскладывает на столе свертки и расставляет бутылки. Радостно докладывает: завтрак в постель подан. Господин государственный инспектор просыпается, безыскусно, как дитя, сладко потягивается и тянет ручки к любимым игрушкам. Крановой ножом срывает пробку и льет в стаканы зловонное зелье.
   – Если вы не против, господа, до обмывания сделки я хотел бы закончить с ее оформлением.
   Открываю журнал и протягиваю инспектору для автографа. Тот нехотя строчит разрешительное резюме и размашисто подписывает. Почерк удивительно каллиграфичен, а кокетливые завитушки говорят о непростом характере писаря. Пока я восторженно разглядываю автограф, за столом происходит ритмичное поглощение напитков и съестных припасов. Наконец, отрываюсь от журнала и вижу сказочное превращение трясущихся ранее сотрапезников в жизнерадостных здоровяков. Выражаю по этому поводу свое глубокое удовлетворение. На что слышу:
   – Нехорошо, гражданин начальник, отрываться от коллектива. Нам еще многое обсудить нужно.
   – Так ведь у меня бригада работает, – пытаюсь оправдать причину своей раздражающей массы трезвости.
   – Давно пломбира не видел? – напоминает инспектор, поднимая глаза к мухе на плафоне. И если насекомое на прежнем месте в том же удрученном настроении, то опухлость поднятого к нему лица уже пошла на убыль.
   – Прошу прощения, господин инспектор, так это все по неопытности и недомыслию.
   – То-то же! Наливай.
   Стараясь не вдыхать сивушный запах, пригубляю свой стакан и, отведав закуски, задаю терзающий меня вопрос:
   – Меня, как прораба начинающего, интересует, какие же тринадцать пунктов вы могли бы указать на нашей площадке?
   – Эх, молодость… А вот, например, ты сейчас без каски.
   – …Так ведь в бытовке!..
   – Эта лирика в актах не отражается. Далее: на второй бадье краска облупилась.
   – Только в одном месте!..
   – Повторяться не собираюсь. Идем дальше: в ограждении стройплощадки имеются щели.
   – Так нам эти щиты ограждения родная промышленность поставляет.
   – Это проблемы твои и твоей промышленности. Следующее: на стройплощадке имеются люди в нетрезвом состоянии.
   – Так до вас никого не было! – возмущаюсь я.
   – Ну, это спорно, хотя и возможно. Но факт налицо… А за тонкий, но нахальный намек Сашке придется сбегать за еще одной блондинкой с опьяняющим внутренним миром.
   – Всегда готов, – рапортует пионер.
   Когда крановой удаляется за дверь, и мы остаемся одни, инспектор Ростовский спрашивает, есть ли у меня сегодня персональная машина. Нет, сегодня, как назло, мы без колес.
   – Тогда не сиди сложа руки, а ищи на чем ты повезешь меня домой. Прояви в этом вопросе молодую энергию и творческое рвение.
   Выхожу из бытовки. Сталкиваюсь на крыльце с возбужденным гонцом, едва не сбивающим меня с ног. Ловлю на себе сочувствующие взгляды стропальщиков и завистливый – неприлично трезвого бригадира. Плетусь к заказчику. В кабинете его нет. Где он, никто не знает. Придется заглянуть к нему домой.
   Пересекаю улицу и через озера грязи по тополиной аллее чуть не плыву, как венецианский гондольер по каналу, к его палаццо, то есть к бараку.
 
   …Отсюда словно лучи света пронизывают толщу времен, беспрепятственно проникая сквозь многие столетия, и отражаются от тех глубин, возвращая нам намоленную святость этого места. Пустынька! Сколько потаенной любви в звучании этого слова. Как замирает сердце пред таинством уединенного молчания человека перед Творцом. Что так притягивает людей сюда, в это затерянное в глуши место? Пригорок ли над извилистой речушкой, заросшей осокой? Уж ни слепни ли облепляющие или змеи, зловеще шуршащие меж высоких трав, пугающие каждого, покусившегося нарушить таинственное молчание? Крест ли высушенный солнцем, морозами и ветрами, слегка покосившийся в сторону воды? Колодец ли, наполненный мутноватой болотной водицей? Что осталось с тех давних пор, когда поселился здесь монах, бежавший мирской суеты, предавший себя в руки Господа в центре воющего, шипящего, каркающего, чавкающего, а по ночам и грозно рычащего зла? Как смог этот нищий, слабосильный, одинокий человек стать основателем сначала монастыря, потом деревень, сел, городищ, которыми обрастал и населялся этот болотистый глухой уголок земли? И если мир держится на молитвах святых, то, поистине, здесь один из этих столпов света от земли до Небес…
 
   В окне первого этажа барака вижу искомого заказчика в голубой майке за кухонным столом. Вспоминаю енисейские габариты супруги заказчика, поэтому заходить внутрь остерегаюсь. Особенно учитывая цель моего прихода. Ласково стучу в окно, нагибаюсь к форточке, болтающейся узкой створкой на уровне моей пиджачной пуговицы, и, словно пароль, произношу одно лишь слово: «Технадзор!».
   Через мгновенье Александр Никитович в костюме стоит передо мной и гремит ключами от своей черной персональной «Волги». Пока он выворачивает машину к моей бытовке, наблюдаю и в нем неуклонный рост загадочного возбуждения. Захватив из перчаточного ящика цилиндрический сверток, он покидает транспортное средство и устремляется в мой походный щитовой дворец. Следую за ним и я.
   Здесь сквозь густой табачный дым и трепетные спиртовые пары узнаю бригадира, оставившего свой высокий пост. Он умело не замечает мой строгий взгляд. Заказчик останавливается рядом с инспектором и передает в цепкие руки кранового булькающий сверток.
   Пока все внимание устремлено на инспектора и заказчика, я присаживаюсь на стул и пытаюсь осознать себя в этой ситуации, которая все больше становится неуправляемой. Внутренне взываю к их совести, но безуспешно. Пытаюсь своим трезвым и деловым видом поставить заслон этой почти официальной пьянке, только на меня внимания не обращают.
   Тогда собираю свою волю в кулак и внутренне испускаю в Небеса молитвенный вопль.
   Не сразу, но все же что-то меняется. Первым вскакивает инспектор, допивает из пакета язвенный кефир и дает команду отбоя. Крановой, наверное, согласно старой традиции, запихивает початые бутылки и свертки с недоеденной закуской в пакет и бережно вручает мне «на дорожку».
   В черной «Волге» инспектор с заказчиком продолжают неоконченный разговор обо мне, как о молодом, но подающем надежды линейщике. Я же только и делаю, что балансирую пакетом на поворотах, чтобы не облить брюки.
   Машина под визг тормозов заезжает во двор солидного дома с башенками на крыше. На довоенном лифте с зеркалом внутри кабины и с зоопарковской сеткой снаружи мы поднимаемся на пятый этаж. Дверь нам открывает женщина, к которой хочется обратиться по-французски, типа «ма тант», сломав шею в галантном поклоне. Инспектор приказывает разуться и босиком шлепать в гостиную. Дама, которая, как выясняется, доводится нашему террористу родительницей, привычно принимает протянутый мною пакет и степенно удаляется на кухню.
   В гостиной мы робко останавливаемся. Пока Александр Никитович охает и ахает, глядя на картины в бронзовых рамах, я поворачиваюсь к старинным иконам в углу и незаметно сотворяю крестное знамение. Розовый и бравурный хозяин подводит нас к роскошному портрету в стиле Боровиковского, на котором, опираясь на обнаженную шпагу, поблескивая орденами и шпорами, прямо, как телеграфный столб, стоит, задрав подбородок, эдакий поручик Ржевский на фоне колонн, бархатной драпировки и полутонного канделябра желтого металла.
   – Мой славный прадед, кня-а-азь Ра-а-асто-о-овскый, господа… – произносит инспектор нараспев, пытаясь скопировать телеграфную осанку предка. На какой-то миг его живот втягивается, добавляя груди недостающий объем, множественные неровности лица и шеи разглаживаются…
   Дальше происходит невероятное. Княгиня-мать вносит на подносе графинчики с разноцветным содержимым, тарелки с «цековской нарезкой», старинное столовое серебро и расставляет по ампирному инкрустированному столу. Инспектор технадзора князь Ростовский занимает хозяйское место, поворачивается лицом к красному углу и обыденно произносит:
   – Димитрий Сергеевич, вас не затруднит прочесть «Отче наш»?
   – Конечно, – произношу я машинально и начинаю нараспев читать молитву. Мне это сразу придает устойчивость и неожиданно успокаивает. Окружающий абсурд тает и ситуация приобретает какое-то новое качество.
   По окончании хозяин произносит благословение и широким крестом осеняет яства и питие. Наши головы поднимаются, и я вижу полуобморочное состояние заказчика, бледного, как плафон люстры, под которой он стоит. Ему на помощь приходит гостеприимный хозяин:
   – Александр Никитович, позвольте я вам плесну домашней наливочки на березовых почках – это успокаивает… Вот и колбаски сухонькой не побрезгуйте-с. У нас тут все по-простому, можно сказать, по-походному. Извольте, извольте…
   Заказчик робко возобновляет привычное занятие. Под поощряющие кивки и урчание хозяина опрокидывает рюмки с наливками в полость рта, подцепляет тяжеленной вилкой из пайковой нарезки колбасу, карбонад и сыр. Никто не заставляет его держать нож в правой руке, а вилку в левой, никто не тянется отвесить ему подзатыльник при невольном чавкании, и он заметно расслабляется, сохраняя уважительное молчание.
   Князь же после благополучного утоления очередного приступа голода устраивает мне форменный допрос в стиле первого отдела. Затем признается, что видел меня в коридорах главка, на трибунах собраний и даже однажды удостоился чести стоять за мной в очереди в главковском буфете на третьем этаже, где я, оказывается, изволил кушать копченую семгу с корнюшонами и картофелем-фри. Я вежливо выражаю восхищение его блестящей памятью.
   После его признаний о посещениях храма по воскресеньям, я по простоте душевной вопрошаю, как удается ему совмещать ежедневные застолья с покаянием. Собеседник наставительно улыбается, отечески треплет меня по плечу и миролюбиво произносит:
   – Господь милостив, Димочка, в старости покаемся.
   На прощание наш гостеприимный хозяин радует нас с Никитовичем тем, что ему оч-чень понравилось у нас на объекте. Поэтому он будет навещать нас ежемесячно. Так что наша готовность к ответным действиям должна быть, как у ракетных войск стратегического назначения.

Дуня

   Заказчик подвозит меня к общежитию. С любопытством рассматривает облупленный фасад, непривычную «экспериментальную» архитектуру, за которую кто-то получил госпремию. Шутит по поводу трех блоков: юноши – семейные – девушки. Затем как бы между прочим, вставляет коварную фразу:
   – Давай мы тебе из строительного фонда в нашем доме квартирку выделим.
   – Ты же знаешь, кто этот фонд распределяет, – киваю сокрушенно головой.
   – Мое слово там не последнее, – надувает щеки Никитович.
   – … Все равно, на время строительства твое горло будет у меня вот здесь, – открыто улыбаясь, сжимаю свою ладонь в кулак. При этом заказчик кашляет и потирает кадык. Что поделаешь, дорогой, на том стоит и держится наш участок.
   Плетусь в свою комнату, мечтая только об одном: скорее принять горячую ванну и зарыться в постель. Но не тут-то было: в комнате гостья. Удивительно красивая молодая женщина в грубом, хоть и видно что «от Диора», свитере и длинной, тоже не с оптовки, юбке. Сидит перед телевизором и смотрит на мелькающий экран. Уверен, если спросить ее, про что она смотрит, вряд ли сможет объяснить. С тем же успехом она будет смотреть на картину, в окно или, скажем, на стену.
   Откуда мне это известно? Из опыта. Из личного опыта. Это моя жена. За многие годы исследования этого неземного существа, мне не удалось и шагу сделать в направлении ее познания.
   Моя Дуня – именно так ее имя записано в паспорте – личность сама в себе. Она никому не принадлежит, никому не открывается, ни перед кем не отчитывается в своих действиях. Этому способствует и ее профессия – она свободная художница. Работает на дому, не имея постоянного места, и там, где приткнется, там и малюет. Продает свои произведения на вернисажах сама. И там стоит одна, сама по себе, несмотря на шумное окружение разбитных коллег. Картины ее такие же, как она: разноцветные прозрачные облака, тонкие необязательные линии, в которых угадываются очертания знакомых предметов, хотя и тут уверенности ни в чем быть не может…
   Впрочем, есть у нее какие-то постоянные покупатели, которые приходят, молча берут картины, также молча расплачиваются и уходят. Кто-то из них устраивает даже персональные выставки Дуни. Только она туда не ходит: не интересно. Я однажды посетил одну такую выставку. Кто-то узнал, что я муж таинственной затворницы, – и мне пришлось давать интервью, отвечать на вопросы… Помнится, я с испугу напустил мистического туману, что всех вполне удовлетворило.
   Жить с такой женщиной… по-разному. В минуты голода, когда дома из съестного только консервы – мне бывает грустно. Хотя справедливости ради обязан отметить, что и она сама питается кое-как: бутербродики, салаты из универсама, чай с печеньями. Ей, например, ничего не стоит солидным гостям принести из холодильника квашеную капусту в полиэтиленовом пакете, залить при них внутрь майонез, потрясти, как в шейкере и предложить гостям вместе с единственной немытой ложкой.