Петров Александр. Восхождение

   Так же печаль посещает меня нежданно при обнаружении полного отсутствия стиранного белья при наличии супердорогой стиральной машины последнего поколения, или, скажем, катышков пыли, гоняемых по полу сквозняком. Иногда мне ее жаль, как неизлечимо больную, иногда хочется встряхнуть ее хорошенько, чтобы она, наконец, проснулась. Хотя некоторые мои знакомые, особенно те, характер жен которых – проблемный, завидуют мне аспидной завистью. Чаще всего, воспринимаю ее, как красивый, но бесполезный, хотя и не вредный, элемент интерьера, к которому можно обратиться с речью, долго говорить, спрашивать, на что получить в лучшем случае молчаливый кивок. Впрочем, голос она иногда подает. В исключительных ситуациях, когда без этого просто никак не обойтись: мама, например, позвонит по телефону; палец дверью защемит или током ее дернет, – тогда я слышу обворожительный голос моей Дуни, высокий и тихий, как шепот ребенка.
   Чтобы не тратить полтора часа на дорогу в один конец от нашего дома до конторы, мне пришлось занять комнату в общежитии. Ее любезно предоставили мне заботами бывшего начальника Ивана Семеновича. Комната моя находится в секции, где наряду с такими же тремя жилыми, здесь присутствуют две ванны, два туалета, огромная кухня и две кладовки. Моих соседей, таких же временщиков из итээровцев, я почти не вижу, разве только пару раз в неделю на кухне. Когда я объявил Дуне о своем решении уйти из главка, перейти на стройку и переселиться в общежитие, честно говоря, я ожидал что, наконец, услышу долгожданные недоумения, выраженные словами. Не тут-то было – Дуня кивнула очаровательной головкой, пустив по длинным платиновым волосам искрящуюся волну, и продолжила водить кистью по холсту.
   И вот сия загадочная дама у меня в гостях. За время нашего расставания я несколько отвык от ее манеры общения. Расхаживая по комнате, переодеваясь в домашнюю спортивно-прикладную униформу, я задаю обычные вопросы:
   – Как здоровье?
   – …– кивок головой)
   – Какие новости?
   – …– пожатие плечами)
   – Как у тебя с деньгами?
   – …– кивок головой)
   – Какие творческие планы? Что сейчас пишешь?
   – Ничего, – слышу вдруг тоненький голосок.
   – Что-нибудь случилось? – тревожусь я.
   – …– кивок головой)
   – Что! – подлетаю к ней и вцепляюсь в ее хрупкие плечики.
   Дуня поднимает лицо, прозрачными пальцами, измазюканными ультрамарином, приоткрывает занавес волос, и я вижу, как по щеке ее катится слеза, оставляя влажный след на гладкой алебастровой коже, стекая по длинной тонкой шее на выступающую мраморную ключицу. Только сейчас замечаю сизые страдальческие тени вокруг голубеньких чуть раскосых глаз. Меня наполняет щемящая жалость к этой девочке.
   – Соскучилась?.. – удивляюсь я сдавленным шепотом.
   – … … … – стаскивание свитера через голову)
   Дальше мы, перебивая друг друга, объясняемся в любви и клянемся в верности. Молча. Потом среди ночи сквозь сон слышу сначала хлопок входной двери, потом – стрекот двигателя отъезжающего автомобиля. Тесть, помниться, перед выходом на пенсию подарил единственной дочери «жигуленка». Засыпая, успокаиваю себя тем, что в таких неординарных случаях на Пикадилли говорят, леди с дилижанса… и далее по тексту…

Измена – несколько лет назад)

   Охваченный долгим холодом город слезно оттаивает, пронизанный яркими лучами весеннего солнца. Пульсирующие многолюдьем улицы лениво нежатся в робких волнах первого тепла. Люди сбрасывают тяжелые меха, распрямляются и заполоняют город. Они неспешно гуляют между навалов оседающего темного снега, оглушенные журчанием ручьев и щебетанием ошалелых птиц. Часы показывают начало жизни.
   Мы со Светланой бредем по шумной улице. По самому краю тротуара. Мы не виделись с полгода, нет, гораздо больше – целую вечность. И я уже не замечаю толкающихся прохожих, трамвайного звона и угрожающего шороха автомобильных шин. Я гляжу на ее сливочно-розовую щеку, легкий золотистый локон у виска, сверкающий глаз под опахалом длинных ресниц. Слушаю волнующую мелодию ее грудного голоса. Легкая фигурка девушки, стянутая тонкой шерстью невесомого пальто, излучает мерцающий свет. Из сонных глубин моей души тянутся к этому свету тонкие, но готовые пробить асфальт, ростки молодого задора, пульсирующего звона в артериях, беспричинного пьянящего веселья. Теплая улыбка оживляет мои бледные щеки, тронутые узором первых морщин.
   Вдруг яркий солнечный блик от начищенного окна на мгновенье ослепляет меня. Я опускаю глаза и, проморгав нечаянно пойманный солнечный зайчик, вижу парочку веселых ручейков, бегущих по брусчатой мостовой. Каждый сверкающе красив. Их разъединяет невидимая преграда. Но вот они встречаются и сливаются в большую мутную лужу. В ней растерянно кружится веточка наивной пушистой мимозы. Из лужи снова выбегают два ручья. Они звонко несутся рядом, потом их разъединяет перекресток, и они разбегаются в разные стороны. «Откуда здесь мимоза? Ах, да! Здесь недалеко торгуют…»
   – Все же замечательно, Свет, что мы встретились вот так, внезапно. Мне кажется, что я долгое время предчувствовал нечто подобное.
   – Неужели ты сегодня никуда не спешишь?
   – Сегодня уже никуда. У меня море времени.
   – Мы проведем его вместе?
   – Ну, да… Конечно! Это было бы здорово.
   – Как хорошо, что ты говоришь не сдавленным голосом, как обычно по телефону, а вот таким, живым и приятным. И сейчас ты не чиновник, а просто милый человек.
   – А что, это так тоскливо – чиновник?
   – Хуже, чем хотелось бы.
   – … А ты всегда так солнечно улыбалась, так непосредственно кокетничала, что окутывала меня, как облаком, своим обаянием. Знаешь, такое туманное, светящееся душистое облако. И когда попадаешь внутрь, вся окружающая реальность становится бессмысленностью, а ты начинаешь делать все не так и говорить ерунду.
   – Слушай, а, может, ты и сейчас говоришь ерунду? – блеснули в меня широко раскрытые глаза.
   – Очень может быть. Я до сих пор как-будто слегка пьян. Это так приятно – говорить с тобой, когда на нас никто не глазеет, не ловит каждое слово. Можно говорить все, что думаешь, даже если это глупости.
   – У тебя славно получается говорить глупости и оставаться при этом таким милым.
   – А у тебя такая теплая ладошка. Такая мягкая на ощупь. У тебя красивые глаза, Светланочка, и ты знаешь – у тебя просто невозможно красивые глаза!
   – Ты это серьезно?
   – Вполне. А еще вот эти твои духи. Они тебе очень подходят. Ты должна пахнуть только так. Это твое. Однажды я был в кино, смотрел отличный фильм, увлекся… Вдруг почувствовал запах этих духов и оглянулся. Рядом сидела девчонка лет пятнадцати. И она посмела пахнуть тобой! Я уже не смог смотреть на экран, встал и вышел. Это – только твое.
   – Димочка, эти духи продаются в магазинах целыми коробками и, значит, так пахнут тысячи женщин.
   – Нет, это твое. Понимаешь: твое и мое.
   – Ты всегда такой галантный или только сегодня?
   – Сегодня особенно.
   – Будь таким всегда. Когда в тебе есть что-то хорошее, совсем не обязательно скрывать это под маской чиновника. Пусть это будет открыто всем, ладно?
   – Ладно. Но все-таки у тебя очень красивое лицо, и я хочу его видеть, любоваться им. Я хочу идти с тобой рядом и пьянеть от твоей близости. Слышать твое дыхание, голос твой музыкальный. Мне так нравится твой голос. Когда ты рядом, мне так легко! А, знаешь, однажды этой зимой налетела сильная вьюга – прямо с ног валило. И снег хлестал, жесткий, как осока. Я шел, согнувшись, поднял воротник и все равно было холодно!.. И вдруг я вспомнил о тебе: где ты, с кем ты в этот вечер? Шел и думал о тебе, и представил, что ты рядом. Вот как сейчас. Тогда я выпрямился, опустил воротник и вьюга для меня будто утихла, улетела… Все так же выло и мело вокруг, но мне стало тепло – это потому, что ты шла рядом.
   – А я, наверное, в это время сидела в кресле и гладила своего кота, а он мурлыкал. Я всегда удираю от плохой погоды скорее домой – в тепло и уют. Включаю музыку, беру на руки Барона – это мой сибирский кот. Ласковый такой зверюга.
   – И ты не думала обо мне?
   – Скорее всего, нет. Я думаю о тебе, когда вижу тебя или после. А обычно я думаю о разных пустяках.
   – Как ты живешь, Света?
   – В общем, довольно спокойно и уединенно.
   – Ты – уединенно? Ты же такая общительная! Когда ты заходишь в наш отдел, все сразу устремляются к тебе. Да ты просто очаровала всех моих сотрудников!
   – Ну, это только в твоем управлении, да и, скорей всего, только в твоем воображении. Тот, кто мне нравится, выдает себя за сухаря и пытается не обращать на меня внимания. А кто не нравится – их, увы, большинство – тех я к себе не подпускаю. Вот так и получается: я вечерами общаюсь с ленками, муськами, баронами, а он… с женой.
   – Света!.. Поверь, если б не жена, я бы!.. как мальчишка за тобой приударил, серенады под твоей лоджией пел бы, цветами тебя завалил!..
   – Верю, Димочка, верю, милый, – грустная морщинка ложится на ее нежное лицо. – Да вот только есть только то, что есть, и ничего больше… И улица уже кончается. Вон и дом мой, – она кивает в сторону панельного здания. – А ты сейчас уйдешь? – в ее голосе слезой дрожит мольба.
   – А ты пригласишь?
   – А ты пойдешь? – белозубая улыбка мгновенно освещает ее личико.
   – Конечно. Если можно.
   – Ха-ха! – хлопает она ладошками. – Тогда давай заскочим в гастроном. Я тебя накормлю. Мне очень, очень хочется тебя покормить.
   – А твой котище сибирский не вцепится мне в физиономию? Они ревнивы.
   – Я его на цепь посажу.
   В прихожей она зажигает тусклую бра и снимает пальто. Я оглядываюсь.
   – Ты знаешь, Светик, в этой твоей прихожей живет какая-то неразгаданная тайна. С нее многое начинается в твоем доме.
   – Фантазер ты мой милый, – девушка обнимает меня и губами прижимается к немецкому галстуку в диагональную «дипломатическую» полоску.
   – Эй, это запрещенный прием. Ведь я с сумками и не могу сделать того же.
   – Брось ты их…
   – Все же лучше поставить…
   – Брось ты их…
   Сумки падают на пол, ворчливо громыхают жестянки, жалобно звякает стекло.
   – Все-таки хорошо!.. Это очень, очень хорошо, что товары выпускают в такой прочной упаковке. Кажется, ничего не разбилось, – несу что-то идиотское, с трудом шевеля пересохшим языком. – Светик, пощади!
   – Еще немножко…
   Мы стоим, обнявшись в тесной прихожей, а внизу жмется к ногам и мурлычет басом огромный кот.
   – Ну все… Иди в комнату. А я в ванную – приведу себя в порядок.
   В комнате я ищу по стенам свой портрет, висевший раньше на доске почета, но не нахожу. Кот устраивается в кресло напротив и подозрительно наблюдает за чужаком. Мои приглашения на колени он игнорирует с ухмылкой превосходства.
   «Остановись!» – вопиет изнутри лучшая половинка моей души и выталкивает на поверхность сиюминутной памяти образ молчаливой художницы, поднявшей в этот миг на меня задумчивый, полный укора прозрачно-голубой взор. Не лучшая половина мгновенно парирует: «Нужен я этой шизофреничке! Да она и не заметит, если я помру».
   Но все же останавливаюсь в этом полном безумии расхристанной плоти. Унимается сладкое тревожное трясение в животе, рассеивается розовый слякотный туман.
   Пока юная обольстительница готовит единственное в ее меню блюдо из собственного тела. Эту превеликую ценность, данную ей от рождения на радость окружающим, как цветок, но используемую только им на пагубу, как источник удовольствий и капитал, который необходимо хорошенько вложить в дело для получения максимальной прибыли, пока он в результате множественного использования не по назначению вовсе не испортился, подернувшись тленом греха, морщинами, ожирением, отеками.
   Мой лукавый разум сейчас будет внушать, что это природная необходимость, что в этом состоит проявление мужской силы, умение подчинить себе женщину – и ни слова от него не услышишь, что это смертный грех, путем которого в преисподнюю отправляются миллионы жертв на вечное мучение. Не услышишь ты от него, что за этим с виду аппетитным блюдом скрывается блудный бес – по описанию преподобных, похожий на черную свинью, покрытую шерстью, смердящую, как гора испражнений. О, нет!.. Ты будешь видеть красивую юную девушку, пахнущую цветочным дезодорантом. Эта же зловонная свинья до поры до времени останется невидима, а увидишь ты ее воочию после освобождения души от тела на посмертных мытарствах. Вот уж там эта вонючка заявит свои права на твою душу и позлорадствует, что еще одного сластолюбца приобрела в свое хозяйство для изощренного издевательства над ним.
   И это еще не все. После пьяного разгула плоти наступит тяжкое похмелье, когда ты, весь в нечистотах, возненавидев свою совратительницу, ощутишь в душе хладную воющую тоску. Вот тогда тот же лукавый разум тебе скажет, что ты совершил злодеяние, гораздо страшнее, чем убийство, потому что по правилам Василия Великого за убийство положено отстранение от церкви на срок от 3 лет, а за прелюбодеяние – от 15-ти. Напомнит, что все беззакония называются грехом, а блуд с прелюбодеянием – падением. Будет он грозить тебе тяжкой епитимьей и позором, озвученным криком священника на всю церковь, тысячами поклонов и многими часами длинных молитв. И будешь ты неделями, месяцами, а, может быть, и годами кругами ходить вокруг церкви, стыдясь зайти внутрь. А в это время тоска и отчаяние с каждым днем будут возрастать, требуя утихомирить их чем угодно – хотя бы залить водкой. И станет это зелье твоей единственной отрадой. А себя ты станешь утешать, что все так живут – и ничего. Что жизнь еще долгая – успеем покаяться!.. И станет ложь твоей новой союзницей, и со временем ты так в ней поднатореешь, что сам уже не сможешь отличить, где правда, а где она, подлая, движет твоим языком. Сребролюбие всплывет, откуда ни возьмись: надо же будет чем-то платить за удовольствия!..
   Видя твою лживость, вороватость, духовную проказу, от тебя отвернутся все честные, хорошие друзья. На их место сбегутся складкоголосые любители удовольствий. И по утрам ты будешь видеть свою опухшую физиономию. Грех с каждым днем все более станет уродовать ее, пока не станешь походить на ту темную сущность, которая тебя сейчас совращает.
   Стой! Шум воды в ванной стихает… С минуты на минуту она выйдет к тебе и, может статься, что ты уже не сможешь вырваться из ее сладких крепких оков. Беги! «Может, оставить записку с извинением?» – «Нет, беги немедленно!»
   И я выбегаю, оглядываюсь назад, на темный отверстый зев подъезда, но оттуда выплывает картинка, запечатленная памятью из писания Святых отцов: разлагающееся женское тело, покрытое гнилью и червями… Тошнота бурлит у самого горла. Два, три, четыре квартала несусь, лавируя между прохожими. Выбегаю на большую освещенную солнцем площадь. Все темное осталось далеко позади. На душе – радость освобождения! О, ужас, от какой жуткой, зловонной пропасти отвел меня мой Ангел Хранитель! Слава Тебе, Боже!
   Прихожу домой и вижу, как в самом углу под лампой водит кистью по холсту моя тихая Дуня. Но она даже не поворачивает своего лица в мою сторону – и меня пронзает стыд: «Вожделенно посмотревший на женщину, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем!» О, женщин в этом вопросе не обманешь! Они своей интуицией чувствуют малейший сдвиг мужчины влево. Как теперь смотреть в ее глаза? Так и сидит моя Дуня, опустив голову, закрывшись от меня занавеской густых платиновых волос. И молчит.
   Может быть, с этого дня в ее чутком женском организме возник запрет на рождение ребенка от мужчины, к которому она потеряла доверие. Вот уже несколько лет мы бездетны, а наши отношения стали прохладно-отчужденными. Если она и до этого не отличалась болтливостью, то теперь и вовсе замолчала. Я пытаюсь быть с ней мягким и внимательным, но снова и снова натыкаясь на незримую стену молчаливого отчуждения, сам впадаю в бессилие, и то внутренне посмеиваюсь над ней, то подолгу печально, исподлобья наблюдаю ее неторопливые трогательные движения.

Муки совести

   Утром в диспетчерской встречаюсь с Василием Ивановичем и докладываю о вчерашнем ограблении меня инспектором технадзора. Выворачиваю карманы и демонстрирую отсутствие денег даже на комплексный обед в столовой. Намекаю на свою осведомленность по поводу положенного мне, как прорабу, для таких случаев денежных средств из прорабского фонда. Участковый загадочно улыбается, достает из кармана пиджака пачку накладных с приколотыми к ним скрепками деньгами и протягивает мне:
   – Спиши материалы на свой объект и можешь пользоваться приложением.
   Автоматически пересчитываю наличные деньги, затем перелистываю накладные: кирпич, блоки, бетон. В блокноте пересчитываю их объемы на сметную стоимость и называю огромную сумму. Василий Иванович улыбается:
   – Вот ты и познакомился с планом выполнения на текущий месяц. Так что дерзайте, молодой человек, работайте с заказчиком, чтобы он там не сидел без дела. Заказчик, как ленивый раб, – без работы портится. Это еще кто-то из древних сказал. Ежели что, жалуйся мне, подключусь.
   По дороге на объект в мою душу закрадывается некое сомнение: а правильно ли это с точки зрения нравственности? С глубоким вздохом отвечаю себе, что как ни крути, а получается, что это воровство. И я еще не знаю, как мне с этим жить дальше…
   После расстановки рабочей силы по боевым местам сажусь на своего красного коня и скачу, то есть, конечно, еду к Юре за советом. Он приглашает меня в бытовку, поит чаем и предлагает свой вариант решения денежной проблемы.
   У него, оказывается, имеется спецбригада для заработков отхожим промыслом. Он обеспечивает ее объектами, материалами и решает все споры во время получения денег. В основном, объекты небольшие: дачи, пристройки, бани, иногда – коттеджи и даже загородные дома, но это реже, так как здесь конкуренция со стороны крупных строительных фирм.
   Я благодарю за совет и, обсудив другие темы, прощаюсь и возвращаюсь на рабочее место. На обратном пути в моей голове вертится и буравит сознание фраза, между прочим, сказанная Юрой: «Ты не представляешь, как мне все это надоело. Хочется остановиться и передохнуть, привести в порядок свою жизнь». Сказано это было спокойно и бесстрастно, но тем более обожгло предельной усталостью.
   Юра мне понравился с первой встречи. Мы созваниваемся, встречаемся, подолгу беседуем. С ним рядом спокойно, как со старым другом. Но вероятно, профессия, и ее печальные последствия накладывают на отношения его к людям ставшее привычным недоверие. Слишком много предательств пришлось ему пережить за свою карьеру. «Не доверяй никому, ни в ком не разочаруешься», – вот его принцип. В отношениях со мной он тоже держит дистанцию. Например, семейная тема в наших разговорах под негласным табу. Я принимаю это как должное, без осуждения, это не мешает мне считать его другом.
   А вечером в мою будку заходит и присаживается на краешек стула Максим. Снимает с головы монтажную каску. Пожалуй, он единственный монтажник, которого не надо заставлять носить это тяжелое сооружение на голове.
   Странное впечатление производит этот человек. Росту в нем не меньше метра восьмидесяти, плечами широк, на вид крепок, как дуб, а по табелю проходит у меня инвалидом второй группы. Глаза его всегда виновато опущены, голос приглушен, движения мощного тела скованы. Что-то неуловимо выдает в нём криминальное прошлое. Не удивлюсь, если узнаю, что он сидел за какой-нибудь разбой или еще за что… Всю смену Максим одиноко сидит на корточках на штабеле панелей и аккуратно цепляет крюки стропа за монтажные петли. Никогда не кричит, не перечит начальству, в бригаде не заметен, слегка угодлив. Вот и сейчас сидит в углу и терпеливо ожидает, когда я закончу с бумагами.
   – Что тихий такой, Максим? – спрашиваю бережно, как ребенка.
   – Да вот…Сердце сегодня прихватывало.
   – У тебя по этому делу инвалидность?
   – Да… Это на всю жизнь, – вздыхает он, не решаясь сказать что-то главное.
   – Ты, вроде, поговорить хочешь? – пытаюсь помочь ему. – Так говори. Давно пора нам познакомиться.
   – Я… в общем, видел вас, Дмитрий Сергеич… Там… В церкви… В воскресенье. Вот.
   – И что, испугал я тебя, что ли? – искренне удивляюсь.
   – Да нет… Думаю, если человек в церковь ходит, значит, посоветоваться можно…
   Вот так… «Господи, помоги нам поговорить с пользой, – произношу, мысленно крестя себя и сердце. – Господи, побудь с нами!».
   – А ты сам по какому поводу в храме был? Из любопытства или причащаешься?
   – Ну уж, причащаться!.. – вскидывает он голову. – Куда мне, уроду – да к Святой Чаше?.. Я просто стою сзади и все…
   – Тебе там хорошо?
   – Сердце болеть перестает, – поясняет он, потирая левую часть груди.
   – Так ты посоветоваться хотел, – напоминаю я, видя нерешительность собеседника. – Говори, и не бойся, что напугаешь. Вряд ли получится. Если ты ходишь в церковь, то должен знать, как скорби и смерть рядом с нами ходят. Так же рядом, как Господь со святыми Своими. Так что, слушаю тебя, Максим!
   Максим откашливается, приглаживает вихры на голове, массирует грудь и, наконец, мрачно изрекает:
   – Убил я однажды человека…
   Ничего себе начало, думаю. «Господи, помоги нам!» – снова про себя взываю о помощи. Собеседник поднимает грустные глаза и пытается понять, насколько сумел меня ошеломить. «Получилось, парень, – признаюсь мысленно, – продолжай, чего там!..»
   – Дело в том, что раньше, в молодости, был я страшным хулиганом. Выпить любил, подраться, там… Особенно из-за девок… Девушек, то есть… Ну, понравилась мне одна… Маринкой звали. Такая красивая, видная, глаза у нее еще синие были. Красиво… А я сам тогда не то что сейчас – здоровый был, как бык. Обычно девки сами ко мне липли, а эта – ни в какую. Я и так, и сяк – цветы, там, вино, билеты в кино – все ей предлагал. А она ничего… Стал я тогда за ней следить. Это, как болезнь, было: не могу ничего делать – только о ней думаю целыми днями и тоскую. Стал ходить за ней хвостом. Вдруг узнаю, что есть у нее какой-то… Ладно бы путевый!.. Ну, там, красавец, что ли…или начальник с машиной. Так нет: заморыш плюгавый, посмотреть не на что. Обидно мне стало, ой как обидно, Сергеич! Понимаешь?
   – Продолжай, я слушаю.
   – Ты понимаешь, Сергеич, это не про кино говорить. Это трудно… И вот так узнаю, что у нее есть этот… Тогда сначала с ней говорю, что вот видел вас, и все такое. Она мне – ну и что? Да вот, говорю, не стоит он тебя, слабак он. Давай лучше мы с тобой ходить будем. Неужто я хуже его буду? А она мне и говорит на это, что я не стою и пальца его, заморыша этого. Тут я совсем озверел от ревности. Нагрубил ей, конечно… А сам думаю, надо с ним выяснить отношения. Нахожу его и говорю, что люблю я Маришку. Уйди в туман, и все такое… А он говорит, я тоже люблю ее, поэтому пусть она сама и решает. И так сказал спокойно, будто наперед знал, кого она выберет.
   Максим замолкает, уткнувшись в затоптанный пол блуждающим взглядом. По всему видно, трудно ему дается эта исповедь. Только желание выговориться перевешивает смущение. Он кряхтит и продолжает:
   – Я тогда хулиганом был. Нож себе сделал из напильника – это чтобы бросать можно было. Тренировались мы на дереве. Всю кору истыкали своими ножами. У меня очень хорошо бросать получалось. Я его еще там все время подтачивал, чтобы передняя часть потяжелей была. Так лучше он встревал. Мы все с этими ножами и ходили. Ничего, дураки, не боялись… – Максим глубоко вздыхает. – Ну, чего, думаю, надо парня этого припугнуть, чтобы от Маришки сам ушел. Подловил я его как-то ночью, когда он со свидания домой возвращался. На улице – никого. Темно, звезды только, и луна светит. Подхожу к нему в тихом месте. Снова прошу от Маринки отстать. По-хорошему прошу его, понимаешь? А он – ни в какую: нет и все. Разозлился я тогда, нож вынимаю: думаю, может, испугается. Нет, не испугался парень… Засмеялся только. Трусом обозвал. Это за то, что я на него, безоружного, ночью да с ножом наехал. Вижу – все, пропало мое терпение. Сам не знаю, как это случилось: видно я себя уже не помнил. Взмахнул я ножом и задел его острым концом в живот. Да так, оказывается, глубоко пропорол, что упал он, как подкошенный. Лежит, извивается весь от боли, а я над ним, как истукан, стою: задубел от страха.
   По лицу Максима пробегают судороги, видимо, он едва сдерживает слезы. Руки шарят по коленям, правая – иногда тянется к сердцу, массирует грудь. Голова все ниже склоняется вниз.
   – Парень этот много крови терял. Под ним целая лужа натекла уже. Тогда нагибаюсь к нему, а сам ничего сказать не могу. От страха все во рту запеклось. А он понял, что умирает… И успокоился вдруг. Просит меня дать ему руку. Я руку-то протянул, он сжал ее своими, а они уже холодные стали. Лбом прижался к моей руке и шепчет что-то. Ты, говорит, не бойся, я уже умираю. Я, говорит, хочу вымолить у Бога прощения для тебя. Если, говорит, я тебя прощу, то и Бог простит, потому что Ему с тебя взять уже нечего, когда я, убитый тобой, прощаю тебя. Ничего не бойся, и на суд ты не пойдешь, ни в земной, ни на Божий. Потому что уже прощен. Только руку свою не отнимай сейчас, говорит. Ты последний человек на земле, которого я вижу. Ты тоже, говорит, меня прости. Так он, прижав мою руку ко лбу, и помер…
   Максим всхлипывает, протяжно вздыхает, но находит силы продолжить:
   – Когда он уже дышать перестал, я встал и побежал. Долго бежал. Даже дороги не разбирал. Потом через окно влез в дом и лег в постель. На следующий день рассказали, что нашли паренька того. Мать его нашла, когда утром искать пошла. Она его домой притащила, одела и вызвала врача. Сказала, что он сердцем страдал, от этого и помер. Врач даже проверять не стал – так ей поверил. Когда я на похороны пришел, то на меня никто внимания не обращал. Там все плакали, говорили, какой он хороший был. И Маринка тоже на меня не взглянула. Она, вообще, белая, как смерть, стояла. Потом говорили, что она вроде как умом тронулась, ничего говорить не могла… Только мать его на меня разок посмотрела. Ничего не сказала, а только глазами прожгла, прямо в душу. Вот после этого у меня и стало сердце болеть. Я много раз хотел с собой покончить. Ничего не получалось. То веревка рвалась, то кто-то мешал все время. А когда раз в церковь пришел, то отпустило там. Спокойно стало, что ли. Вот и все.
   – Так ты разве не знаешь, Максим, что в церкви не стоять положено, а исповедоваться и причащаться – это же главное. Парень тот, видимо, верующим был. Ведь он для тебя великое дело сотворил своим прощением предсмертным. И уж если ты пришел в церковь, то исповедай этот свой грех. Как бы стыдно не было. Как бы ужасно не было – но исповедуй священнику. И не думай о наказании. Ты уже и так наказан – дальше некуда. Пусть тебя священник накажет, пусть назначит поклоны бить и читать покаянный канон хоть каждый день. Пусть даже от причастия на несколько лет отлучит… Самое главное – снять с души этот страшный камень, который давит тебя постоянно. Ты правильно сказал: причина болезни твоего сердца – душевная, а телом-то ты и сейчас, по-моему, здоров как бык.
   – Дмитрий Сергеевич, помоги мне, а? Я сам не смогу, – канючит Максим.
   Конечно, я помогу этому несчастному. Куда я денусь? Максим уже получил свое по самому высокому счету. Не дай Бог единого дня такого прожить, каких за его спиной – сотни и сотни… О другом сейчас я думаю.
   Тот молодой парень, который лежит на холодной земле в луже собственной крови… И сам при этом чувствует, как жизнь по капле неотвратимо истекает из его тела… И сам холодеет, как ночная земля, остывающая от дневного тепла. Вот он лежит, еще совсем молодой – ему жить бы долгие годы, а он умирает. Это, наверное, ужасно страшно вот так внезапно и медленно умирать, вцепившись в теплую руку последнего человека, которого видишь при жизни…
   И этот человек – твой убийца. По глупости, по злобе, по внезапному ослеплению гордым самолюбием – не важно!.. – но он тебя убил. Какой же подвиг совершил этот паренек, найдя в себе силы умолять Бога простить своего убийцу. Нет, человек… сам человек своими силами не способен на такое. Этот парень не просто был верующим, понимая, что «где-то там что-то вроде бы есть»… Нет, к такому великому прощению человек может прийти, когда все его сердце наполнено Христом, Который Сам прощал Своих убийц, когда из Его безгрешного пресвятого тела также истекала жизнь, а холод от израненных рук и ног все ближе подбирался к сердцу…
   Тогда понятно и поведение матери убитого парня. Она сумела передать сыну свою любовь к Богу. И она, сердцем чувствуя убийцу, прозревая все его будущие муки, абсолютно уверенная в том, что ее сын… убитый сын!.. уже сумел простить убийцу. И она молила Господа, которым наполнено ее материнское сердце, не мстить убийце, но простить его…
   Только человек верующий знает истину: не ревнивец убил парня. Он стал лишь слепым орудием в руках сатаны – подлинного убийцы. С кем сердце твое – тому и ты служишь в этой жизни. Чем наполнено сердце, туда ты и отойдешь в жизни вечной: во адское мучение к сатане или в Небесное блаженство ко Господу, где уже нет зла, нет смерти…

Жажда

   Утром просыпаюсь свежим и полным сил. Наспех пролистываю молитвенное правило. В каждое слово лезет наступающая со всех сторон суета, но внимания на это не обращаю – некогда!
   Меня прямо-таки распирает бьющая изнутри энергия. Кажется, нет ничего, что остановило бы меня на пути к успеху. За завтраком жадно поедаю громадное количество яиц и колбасы, чуть ли ни батон хлеба. Все это проваливается внутрь, не сообщая сытости. Выпиваю одну за другой две большие чашки крепкого кофе. В голове сами собой складываются удивительные по красоте комбинации строительных конструкций и предстоящих поступков. Знаю точно, что сегодня мой день, и надо из него выжать все возможное. Вперед!