Петухов Юрий. Черный дом

   На ступенях с озабоченным лицом стоял Станислав Ку-няев, не было в нем радости. По двору туда-сюда в своем черненьком коротеньком пальтишечке с мешком за спиной разгуливал Лимонов. А бегающий за ним парнишка все просил: «Эдвард, пойдем отсюда. Можно влипнуть, уходим, давай!» Суетилисьлюди. Пытались собраться казаки. Сотни камер, фотоаппаратов. Вспышки. Ожидание. Чуть дальше, левее стояли четыре БТРа.
   Я подошел к одному из охранников Макашова в камуфляже. Спросил, с кем броневики.
   Он ответил:
   — Посылали к ним людей, говорят, будут хранить нейтралитет, не станут по народу стрелять.
   — Почему не выдают оружие? — спросил я.
   — Все нормально, — ответил охранник. И заспешил к Макашову.
   Да, я понял, что скоро все будет «нормально». По-моему, все уже понимали это. На сердце стало совсем нехорошо. Но я решил не уходить до развязки. Сквозь толстые стекла заглянул в вестибюль телецентра — там развалились «витязи» _ большинство отдыхало, человек восемь стояли у стекол с автоматами наизготовку, еще столько же лежало на полу, направив стволы прямо на безоружных. Их практически не было видно. Но они видели все.
   Я заметил одного знакомого фотокорреспондента. Он махнул рукой, подошел. И сказал прямо:
   — Тут скоро будет хреново. Надо уматывать. Видишь, этот уже пошел! — Ткнул пальцем в удаляющегося Лимонова.
   — Плевать, — перебил я. — Скажи, когда пришел спецназ?
   — Да только что. Не видал, что ли, на бэтээрах подкатили.
   И на самом деле, подходили какие-то БТРы. Из толпы даже кричали, что это нам на подмогу пришли. Радовались.
   Все внутри у меня начинало переворачиваться. Неожиданная злоба на Макашова накатила волной. Он стоял на ступенях у входа и часто повторял:
   — Товарищи, спокойно, будем стоять хоть до утра, они не посмеют нас не впустить. Скоро подойдут колонны демонстрантов. Мы ведем переговоры… Спокойно.
   С кем он вел переговоры! С «витязями»? С ними бесполезно вести переговоры, у них приказ. Что ж вы тут делали битых три часа? У меня снова перед глазами прокрутился тот блистательный, неостановимый бросок, тот героический прорыв, окровавленные лица, разбитые руки, горящие праведные огнем глаза. Ради чего?! Сердце билось о ребра с болезненной силой. Все кончено. Они загубили все! Им принесли на руках победу… а они думали о другом, о том, что будет, ежели они проиграют, они боялись принимать решения, все ждали, что самособой случится! Один раз им принес «ключи свободы» Народ. Значит, и еще раз все само собой чроизойдет. Они выжидали. Это было невыносимо. Я знал, что так будет. Еще там, на продуваемом злыми ветрами мосту, я знал! Но я не хотел верить, я надеялся. Теперь меня словно ушатом ледяной воды окатило. Никто из них, сидельцев высокого ранга, никто не хотел ничего брать на себя. И это был провал. Я уже знал, что второй раз народ не подымется. Народ не любит таких игр. Я вышел за ограду телецентра.
   На полдороге к техническому зданию строились казаки. Половина была совсем салагами, и не казаками даже, а мальчишками-подростками, из тех, что участвовали в прорыве. Их собирались куда-то выставить для охраны.
   Тогда я увидал Анпилова. Он только появился у телецентра. Со своим извечным мегафоном, окруженный соратниками. Он будто вторил Макашову: «Не поддаваться на провокации! Будем стоять всю ночь, до утра! Спокойно! Никаких резких перемещений, местность простреливается. Но они не посмеют. Спокойно. Не поддавайтесь на провокации!» Анпилов был спокоен и тих. Он не походил близко к опасным местам, периодически возвращаясь к рощице.
   Позже телевизионные и газетные лжецы изобразят из Анпилова кошмарного погромщика, стихийного бунтаря, непосредственно руководившего прорывом к Дому Советов и штурмом Останкина. Но это все вранье. Анпилов не участвовал в героическом прорыве. Его там не было. Уже на следующий день я узнал от своей дорогой и любимой Нины Ивановны, что Анпилов появился на Калужской, то бишь, Октябрьской, часа через полтора после моего ухода с колоннами. Нина не поехала домой, как мыс ней договорились, не смогла, она долго бродила по площади и вокруг, там собралось после ухода полумиллионного авангарда еще множество людей, митинговали, шумели, спорили, она слушала, сама встревала. А потом появился опоздавший Анпилов с мегафоном, долго говорил, призывал к спокойствию. И он, и многие из окружавших его ушли, прямо в Останкино. Так что перед возможным судилищем демократоров Анпилов с юридической точки зрения оказывался абсолютно чист, так же как и Хасбулатов, Руцкой, Ачалов… Странная получалась картина и непонятная.
   А тем временем стемнело. С каждой минутой штурм становился все более нереальным. И сидевшие внутри «защитники» это понимали, они уже диктовали, требовали:
   — Всем выйти за ограду! Всем выйти за ограду!
   Люди находились в страшном напряжении. Все понимали, что может повториться трагедия, что была возле мэрии, только в больших масштабах. Но уходить нельзя. Я метался меж самим телецентром и техническим зданием, куда постепенно стекался народ. Видел, как спешно собираются и обсуждают что-то казаки. Копошение, суета. Растерянность. Кто-то вдруг завопил:
   — Подмога пришла. Ура-а!!!
   Я сначала увидал меж далеких стволов далекие мерцающие огоньки, только потом заметил колонну БТРов и услышал фохот движков.
   — _Наши! Наши!!! — радовались люди.
   Многие бросились навстречу.
   — Ура-а! От Белого Дома прислали! Ура-а-а!!!!
   Я молчал. Я уже знал, что это не наши. Что это подкрепления карателей. И все равно, это не было, ловушкой, Все вранье. Макашову было дано время — целых три-четыре часа он имел в своем распоряжении. У него не хватило силы воли. Значит, по всем законам подобных ситуаций, почуяв, что противник дает слабину, силу воли начинали обретать функционеры режима. И это уже все!
   — Не наши, — тихо сказал кто-то.
   — Провокатор! — завопили на него. — Провокатор!!
   — Это не наши, — сказал я, но громче. И обернулся назад, теперь меня интересовало, что будут делать четыре БТРа, которые якобы хранили нейтралитет и не собирались стрелять в народ. Те стояли глухо, молча, только стволы пулеметов изменили направление, значит, башни были повернуты, пока я не смотрел на них.
   Анпиловцы тихо, без паники отходили в рощицу.
   К техзданию подкатил грузовик. Освещенный, почти горящий вестибюль словно сам напрашивался — разбей меня. И все же я не верил, что начнется. Теперь никакой штурм не мог помочь. Только молниеносный, профессиональный бросок в студии, на прямой выход в эфир, и то маловероятно, в случае удачи прорыва, отключат передающие системы телебашни, ее контролирует охрана режима. Все кончено.
   Грузовик ударил в двери. Откатил. Несколько выстрелов сверху ударили неожиданно. Кто-то закричал. Еще выстре- лъ^-Попадания. Крики. И тогда сильно, зверски ухнул фанатомет, даже уши заложило. И я понял — будут прорываться. Бегство Макашова и казаков было стремительным — легковушка, грузовик, крики. И все. Но штурм уже шел. Нападавшие прорывались внутрь, в них палили сверху. Я стоял в шести метрах и боялся шелохнуться — любое движение, могло накликать пулю. Но это было еще не страшно, стреляли из одного окна, с одной стороны. Нападавшие прорывались внутрь — они были обречены на простреливаемом месте, они не штурмовали телецентр и техздание, они прорывались в последнее для того, чтобы укрыться, иначе смерть. И вот тут началось страшное: пули завизжали со всех сторон — спереди, сзади, сбоку. Я ничего не понимал. Это был ад. От тех, первых выстрелов мне легко было укрыться, я видел траектории пуль, вовремя заскочил за столб. Но теперь пули летели мне в спину, летели сверху, с этажей телецентра. Уже визжали, орали, катались по земле раненные, мертво застыли убитые. Пощады не было. И быть не могло. Я понял, что палачи будут косить всех. События растянуты в изложении, на бумаге, но там все происходило в секунды. И снова меня выручила старая выучка, не даром два года гоняли до полусмерти в марш-бросках, на тактике, на учениях. Я кубырем полетел на асфальт, не жалея ни своей кожаной куртки, ни ребер, ни локтей, раз десять перевернулся с разгону, не потеряв инерции, выполз за какой-то крохотный парапет, потом уже на полусогнутых рванул за грузовик, он еще стоял, я успел укрыться, но он дернулся — это уезжала еще группа казаков. За столб! И снова на асфальт! Пули бились о его поверхность, отскакивали. А я полз в темноту, выполз, стал приподниматься… и тут почти в упор, над самой головой моей ударили из пулеметов эти проклятые «нейтральные» БТРы. Ядумал, все, это конец, повалился снова наземь, закрыл голову руками. Позади грохотало, гремело, трещали очереди, сливаясь одна с другой. Извернувшись, я пытался рассмотреть, что творится перед входом в техздание — конечно, там никого не было, валялось несколько трупов, изувеченных, многократно простреленных со всех сторон, значит, «боевикам» удалось прорваться внутрь. Слава Богу! Слава этим героям! Они в укрытии. Кто-то из них уже убит. Убито много безоружных, но все равно, еще могут прислать подмогу из «белого дома» и остановить эту бойню.
   Стреляли теперь не с нижних этажей, где укрывались «боевики», пальба шла с верхних — это отводили душу «витязи», безумный треск стоял, лупили для эффекта трассирующими, все черное небо прошивалось с обеих сторон десятками очередей. И тут еще проклятые БТРы начали разъезжать по аллее и лупить из пулеметов, куда глаза глядят, добивая раненных, кося бегущих, во тьму рощицы. Я еще не знал, что именно в рощице укрылось большинство из безоружных, я никак не мог выползти из зоны обстрела, потому что лупили со всех сторон — черт его знает, какая пуля прошьет: в лоб, в затылок, в висок. Охранники-каратели засели повсюду. Они никого не жалели, они знали — все свои заняли позиции, перемещаться не будут, бить надо по движущимся целям, не ошибешься. И они били с какой-то садистской жестокостью, зверством. «Нейтральные» БТРы палили из-за моей спины. Но теперь они не могли меня зацепить. Я был слишком близко к ним, под прикрытием балок. Но снова какой-то несчастный, лежавший метрах в шести от меня, вскочил, завопил: «Наши! Подмога!» И рухнул простреленный невесть откуда. Нет, все броневики были не наши. И лупили со всех сторон не наши. Пальбу во все время «боя», а точнее, расстрела безоружных, вели «витязи» и прочие каратели. Никто и ничто не угрожало им. Засевшие внизу, на первом этаже техцентра «боевики» — человек семь-восемь, не отвечали на их выстрелы. Я был неподалеку и потому многое видел в этом кромешном аду. Мне даже показалось, что выскользнули две или три тени, умело, профессионально вышли из зоны, скрылись в рощице. Я не знал, они ли, нет. Пальба стояла безумная. Какая-то «скорая» сдуру пронеслась по аллее. «Витязи» и БТРы чуть не разнесли ее в щепки. Да, теперь я не сомневался. Боя никакого нет, идет жуткий расстрел! Идет дикий, садистский кураж! Резвятся «витязи»! Нет, не годилось им такое название, русское, не годилось. Убийцам этим больше к лицу было — какие-нибудь «рейнджеры» или что-то наподобие, недаром на рукавах у них были нашивки с английскими буквами, английскими словами. Они и работали на «мировое сообщество». Это они крушили, разрушали здания телецентра, это от их пуль погибали случайные работники студий, именно от их, ибо «боевики» никуда не смогли проникнуть. Никуда! Все разрушения на совести «витязей». Порезвились, защитнички демократии!
   Но не о них я думал, под обстрелом. Мне было страшно До жути. И одновременно мне было до слез жалко «боевиков», этих всего лишь нескольких вооруженных ребят в камуфляже и трех-четырех пацанов с дубинками и щитами, подобранными во время побоища у Смоленской. Эти пацаны забились вместе с «боевиками»-героями в щели на первом этаже. И тех и других бросили на смерть, предали. Я не представлял, что сейчас могли испытывать эти герои-смертники под пулями озверевших карателей. И я вспоминал лица тех, кто шел к Дому Советов в ту черную страшную колючую непогоду. Они поверили. И эти поверили. Сейчас они умрут. А подмоги не видно. И будет ли она?! Ко мне подползли еще пятеро или шестеро безоружных, грязных, трясущихся. Меня поразила одна девица — тощая, в белых когда-то, модных узких штанах — она пришла просто поглазеть, она жила рядом. Теперь она рыдала безостановочно и размазывала грязь со слезами по лицу. Всем нам спасение было только в одном — в рощице, что темнела напротив, через аллею. Броневики продолжали методично курсировать, расстреливая всех лежащих, укрывающихся, прячущихся — один поворот башенки, поворот ствола, и мы снова будем как на ладони, а это верная смерть. И я уже понял, что для сидящих по этажам зданий и сидящих в броневиках все тревоги и опасения давно закончились, теперь они вольготно и абсолютно безопасно для себя охотились на двуногую дичь — высветить, обнаружить и расстрелять. Молодецкая забава!
   Нет! Надо было бежать туда, за деревья, в рощу. Но как? Почти рядом, в двадцати метрах уже рванули туда минуту назад два парня, их скосили — один еще дергался, пытался вытащить другого, цеплялся, тянул его к деревьям, подальше от света. Но второй очередью и его добили. Шла охота.
   Я не знал, сколько же боезарядов выдали «витязям» — каждый расстрелял по десятку «рожков», не меньше. И все же время от времени, через пять-шесть минут пальбы наступало краткое затишье. Рааз два в такое вот затишье я пытался рвануться. Но новые очереди, стучащие по асфальту пули укладывали меня обратно. Я поражался мужеству людей, которые выскакивали то и дело из рощицы, подхватывали раненных, тянули их за деревья, а иногда и оставались там же, рядом. Кто-то стонал, кричал. Но очереди заглушали все.
   Наконец, когда БТРы ушли подальше, повернувшись к нам кормой, мы врассыпную бросились через аллею. Это был отчаянный бросок. Девица в белых брючках неслась пулей, она с лету плюхнулась под деревья, в грязь. Больше я ее не видел. Очереди ударили запоздало. Но кто-то, по-моему, упал, не добежал. В этой суете и в этом аду трудно было что-то разобрать.
   — Давай! Быстрей! За стволы прячьтесь! — кричали нам люди из рощи.
   — Помощь нужна? — спросил из мрака мужик. У него был бинт, еще какие-то медицинские штучки.
   — Все нормально, — ответил я. И тут же побежал во тьму, за ствол здоровенного дерева. Мне уже надоело лежать на брюхе, устал и замерз, осень. А там можно было стоять в полный рост. Я никак не мог отдышаться. Но это уже шалили нервы. Еще через несколько минут вернулся броневик, све-танул лампой-фарой в рощицу и шарахнул длинной очередью. Я знаю, как бьет крупнокалиберный пулемет, сам в свое время был старшим стрелком. Посыпались тяжелые ветви. Кто-то вскрикнул. И словно на крик шарахнули еще раз. А «витязи» все палили очередями со всех сторон по зданиям Останкина, резвились, крушили. Они теперь были почти не страшны нам, только с верхних этажей самого телецентра можно было бить по залегшим в роще, но бить наугад, вслепую, во тьму. Страшнее были БТРы-убийцы. Эти косили беспощадно.
   Когда глаза мои привыкли к темноте и мраку, я увидел, что в рощице лежат, сидят, пригнувшись, стоят за стволами тысячи людей. Почти никто не уходил. Я перебежками сновал между обстрелами от дерева к дереву. Анпилова не было. Ушел. Но многие повторяли как заклинание: «Нельзя уходить до утра! Нельзя бросать ребят!» Горько плакала рядом пожилая женщина: «Бедненькие, ребятки! Что же с ними сейчас сделают эти гады! Убийцы! Сволочи! Надо же идти к ним, спасать, ну что вы стоите, мужики, ну сделайте хоть что-нибудь!» С голыми руками идти под пули профессиональных убийц? На свет?! Люди вздыхали, многие, как и я, пытались подползти из рощи поближе, к зданию. Но очереди били в упор, из укрытий выползать было смерти подобно. Не жалели патронов защитнички «мирового сообщества». Как их потом нахваливали наши телевизионщики и «мастера искусств». Интеллигенция, превозносящая убийц, называющая их спасителями… мразь! погань! Впрочем, эти нерусские «мастера» никогда не жалели русского народа: ни в восемнадцатом, ни в тридцатых, ни в девяносто третьем. Вдохновители палачей и подстрекатели убийц — вот вам имя, интеллигентствующие холуи! Но там, под пулями я меньше всего думал про них. Я не знал, что делать. Я не мог учти, ведь там еще погибали люди, если я уйду, значит, я их брощу, и я стану предателем.
   А люди, сотни, тысячилюдей, говорили вомракеи сырости об одном: «Еще немного! Надо продержаться! Те, что уехали, давно в «белом доме», скоро придет подмога, не может быть, чтобы не пришла, там уже, небось, наши в Кремле, придут, выручат, не может этого быть, ведь мы же прорвались, мы же освободили их, мы же победили! Обязательно придут». Я молчал. Я не мог им сказать, что не придет никто. Я знал точно, не придут, но я хотел надеяться, я хотел слепо верить, что придут, ведь день был такой чудесный. Божий День, за нас было все Воинство Христово. Бог был с нами, а не с изуверами-палачами… нет, не может Он нас бросить, предать! И тут же в голове стучало: может, еще как может Он бросить нас. Ведь мы предали самих себя. Мы не смогли удержать Победу, ниспосланную нам Им. Значит, мы и виноваты. Значит, мы не созрели, не готовы! И эта ночь уже ничего не принесет. Все решит завтрашнее утро. В первом часу ночи, убедившись, что в Останкино все кончено — кончено сотнями, если не тысячами трупов (я не верю официальным данным, они лживы, на моих глазах убивали людей, это были массовые расстрелы безоружных и подлинные цифры убитых откроются позже), убедившись в полном ^поражении, я через рощу начал выбираться из страшного места. Я знал, пройдут годы и тут возведут монумент памяти жертв октябрьского расстрела, сотням, а может, и тысячам погибших. Но сейчас на этой земле праздновали победу нелюди-палачи. Время спросит с них. Каждая безвинно пролитая кровинка отольется им, и я надеюсь, гораздо раньше, чем они за свои черные грехи попадут в преисподнюю.
   Мы выбирались группой человек в восемь. В мрачном молчании. Пробиваться в Дом Советов? Я сразу исключил этот вариант. Мне надо было ехать к больной матери, к жене, я представлял, что они сейчас, посреди ночи испытывают, зная, что я ушел ТУДА, и что в Останкине идет смертная бойня. Только домой.
   Среди зданий мы наткнулись на машину у подъезда, и стоящего над ней в растерянности, скорби человека, и другого, пьяного, рыдающего.
   — Помощь нужна? — спросил один из нас.
   — Какая, на хрен, помощь! — проговорил сквозь слезы пьяный. — Полчаса назад звонили с телецентра, там в моей студии моего парня, моего подчиненного убили, понял? Эта сволота красно-коричневая! У-у, ублюдки! — И он зарыдал еще пуще.
   Я хотел сказать, что ни один «красно-коричневый» до студии не добрался, что его парня, как и всех прочих убили «витязи». Но что толку говорить с ним, пропаганда! пропаганда! Ложь уже начинала черным ядом истекать из телецентра, радиоцентров, отовсюду — ложь, гнусная, черная, подлая ложь о Народном восстании. В руках лжецов все. Илюди больше никого не слышат, не видят. Была одна-единствен-ная возможность выйти в эфир! Одна! Единственная! И Макашов с Руцким, с Хасбулатовым упустили ее! Не те люди! Это не те люди! Ну почему не сбываются страхи наших врагов, ну почему же в Доме Советов не берут верх люди дела, способные принимать решения, почему все отдано во власть ищущих отступных путей?! Это трагедия! Трагедия всего русского народа, поверившего в этот раз, но ни за что не поверящего в следующий. Ложь и предательство. Кругом ложь, обман и измена. Чьи это слова?! Кто так говорил? Государь Император. В далеком семнадцатом. В самом начале этой бесконечной трагедии. Ложь, предательство и измена!
   Кое-как, измученный, грязный, подавленный, я добрался до дома. Мать сидела бледная и отекшая. Ей было плохо. Но она наотрез отказывалась от «скорой», она все надеялась, что обойдется, само пройдет… а пульс не превышал тридцати. Жена меня нещадно отругала. И за дело. Тут она была права. С больной, измученной матерью — какие могут быть восстания, демонстрации, бои. Они уже слышали о стрельбе в Останкино, но даже не представляли себе масштабов одной из жесточайших боен нашего времени. Я сразу включил телевизор, этот вражий ящик. Там, с непонятным перебоем программ и каналов исходили ненавистью к восставшему народу пришлые, чужие на нашей земле людишки. Это было омерзительно. Но это было, я должен был, обязан был это слушать и запоминать: раскрывались лица, интеллигентствующие актеришки застывали в своей русоненавистнической неприкрытости. Мерзость, гадость, геноцид! Они клеветали, клеветали и клеветали… и я думал не об этих злобных, ветхозаветных ничтожествах, а о миллионах русских людей по всей стране — неужели верят, неужели поверят?! Чудовищно! Но тогда же я понял, что колониальная Администрация в полнейшей прострации, она в ужасе и уже на аэродромах, уже почти в бегстве из России. Лишь брошенный всеми полубезумный Гайдар, чмокая и трясясь от страха, сзывал свою частично русофобскую, частично одурманенную рать на площади! О, проклятая гайдаровщина — иго чужеземное! Свобода грабить Россию и убивать! По сути дела, этот внучок и спас обезумевшую администрацию. Он и «белодомовские сидельцы», выпустившие Победу, принесенную им Народом, из своих рук. Все остальное — мифы и сказки. И про Ельцина, который якобы на вертолете прилетел ночью в Кремль. Вранье. Всю ночь дежурили вокруг Кремля репортеры. Даже комар не прилетал, не то, что вертолет. Это позже стало известно, что американская рези-дентура взяла на себя руководство, вывела из прострации функционеров режима. Ну что же, мы любим, когда в наши дела вмешиваются, очень любим. Я не выключал еще проклятого басурманского ящика и по иной причине: сегодня у мэрии и Дома Советов, а потом в Останкине пролилась кровь тысяч русских людей, многие сотни, если не тысячи из них были убиты, безоружными, убиты подло, зверски, нагло. Где Патриарх со своей анафемой?! Почему его нет?! Это же позорище! Он тоже не хочет ничего? Ему тоже ничего не надо?! Но какой же он тогда Патриарх?! И не накличет ли он таким образом, предательством и трусостью перед лицом Господа Бога анафему на самого себя. Православная Русь! Православная церковь наша Русская! Ежели и тебя предадут, то что же дальше-то! Будем мы все навеки прокляты! Нет, Патриарх не показывался, он все «болел», он нашел свой отходной путь, запасной выход. И от этого становилось гаже, вдесятеро муторнее и противнее на душе. Кругом измена и предательство, подлость и мерзость! Но люди… люди верят, они пошли на смерть, что будет завтра с теми, кто не в белокаменных палатах «белого дома», а снаружи да в подъездах и на лестницах?! Недобрые предчувствия сжимали сердце, гнули, ломали.
   Я никогда не любил комсомольскую шатию-братию со всеми их «разоблачительскими» и зрелищными «взглядами». Но надо отдать должное: среди истерики, угроз, бешенной пены на ртах «мастеров искусств» вдруг появились более-менее вменяемые, бывшие «взглядовцы» — не ожидал от них — посоветовали кончать психоз, и идти всем спать, утро ведь, оно мудренее вечера. Наемные злопыхатели и русоненавистники почуяли в своей среде измену. И предали «взглядовцев» анафеме, не задержались, у них, ветхозаветных, это быстро. О наших «мастерах» и «творческой интеллигенции», об этих иудах, разговор особый, и мы еще вернемся к ним. А ночь ту тяжкую провел я бессонно, ругая себя за подозрительность, за то, что рублю с плеча. Ведь чтобы там ни было — сидящие в Доме Советов герои, в том числе и Руцкой, и Хасбулатов, и Ачалов, и Макашов, и другие вожди… про людей простых не говорю, насчет тех и сомнений нет, это святые мученики, богатыри, подлинные витязи, вершащие подвиг. Они не ушли. Они остались. Значит, они верят! И какое-такое я имею право сомневаться в Руцком?! Кем бы он ни был раньше, чего бы он ни сделал — он восстал против колониального режима. Это подвиг. Это великий подвиг посреди всеобщего предательства, тотальной измены, когда за какие-то два года предано все! Да как я смею! Надо с самого утра идти туда. И если не спасти Россию со всеми вместе, то хотя бы умереть не предателем и поганым иудой, подлецом и последней сволочью. За ночь они воспрянут, выйдут из прострации, они сумеют перехватить инициативу! Иначе быть не может! Иначе конец всему — России, русским, всему!
   Утро пришло ясное и прозрачное. Не верилось, что таким прекрасным утром может начаться нечто нехорошее. Но, видимо. Силы Небесные и впрямь отвернулись от нас.