Надо бежать! Надо бежать! В мозгу стучала одна тяжёлая мысль. Но куда бежать? Как? Сергей отмахивался от прилипучей мысли. Никуда он больше не побежит! Все! Хватит!
На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу — мутный ручеёк. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мёртвые опыта не передают. А у живых его нету!
Сергея не взяли.
Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.
— Бери! Пригодится! — Он махнул рукой, отвернулся. — Прощевай, что ли!
— Прощай, старик, — выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: — Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!
Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.
Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» — вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом — бац! и дело сдают в архив.
Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и… челюсть заняла положенную ей позицию.
Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!
Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошёл ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.
И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали — и били. Он падал снова. И снова поднимали — и били.
Потом ушли.
А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, ещё в прошлой жизни, лупило без передышки:
Горит под ногами Россия-страна…
Зачем нам, поручик, чужая земля…
Раздайте патроны…
…надеть ордена!
И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать… и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об неё головой — он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!
Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.
Прошёл бесконечный день.
А ночью постучали.
— Позвольте вас побеспокоить? — донёсся из-за железной двери сиропный голос. — Можно?!
— Можно! — ответил Сергей на полном серьёзе. Он знал, кто пришёл за ним и что будет дальше. Он не знал только — как все это будет.
Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошёл чёрный человек в пенсне, чёрной кожаной куртке, чёрной портупее, чёрных сапогах и чёрных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.
— И-ех, молодой человек, — протянул он по-отечески, — юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы…
— Хватит паясничать! — оборвал чёрного Сергей.
— Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!
Сергей скривился.
— Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? — спросил он.
— Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу — грязную, чёрную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!
— Ну, спасибо, — Сергей чуть склонил голову. — Давайте, делайте свою работу!
— Экий вы нетерпеливый, — чёрный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей — так и казалось, что именно эта чёрная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. — Успеется, мой юный друг! У нас с вами ещё масса времени! — Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.
И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.
— Откуда вы? — спросил он неожиданно.
— То есть? — не понял чёрный.
— Откуда вы пришли к нам?
— Если вы имеете ввиду меня, молодой человек, — проговорил чёрный, — так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.
Сергей замотал головой.
— Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отвечайте! Или вы боитесь меня?
Чёрный меленько и тихо рассмеялся, подёргал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.
— Вы бредите, юноша, — сказал он, перебарывая нутряной смех, — вам никто ещё не говорил, что вы все время бредите, нет?
— Оставьте, нечего придуриваться! — сорвался Сергей.
Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.
Ему не хотелось разговаривать с чёрным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа — хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.
Непонятно откуда под чёрным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке. И теперь чёрный сидел. Сергей всматривался в него до боли, до рези в глазах. И то ли он натурально бредил, то ли глаза подводили от напряжения, но показалось ему, что из всех карманов и карманчиков, изо всех дыр и дырочек кожаной амуниции чёрного сочится слизистая зелень, вытягивается махрами, тянется вниз хлипкими тягучими сосульками. Вот заколыхались вместо усов и бородки гнусные отрепья-водоросли, вытянулись на стебельках мутные глаза-буркалы… Сергею стало нехорошо. Он мотнул головой — и все пропало. Перед ним сидел обычный человек лет под пятьдесят в чёрной коже, и никакой зелени! Свой! Местный! Не инопанетянин, нет! И все же не свой, точно — не свой! Сергей вовремя осёкся, поймав изучающий взгляд из-под стеклышек пенсне, этакий мудрый взгляд прищуренных глазок-локаторов.
— И все равно — вы оттуда! — упрямо заявил он. — Здесь просто нет, здесь просто не может быть носителей такой лютой, нечеловеческой злобы!
Сергей взглянул в угол, на тень. Но тени в углу не было — раскоряченный четырехпалый уродец со студенистым лицом исчез бесследно, хотя ещё совсем недавно он там стоял, трясся, ронял в грязь клочья пены, выгибал гребнистую спину. Пропал? Ну и черт с ним! Сергей отвернулся.
— Эхе-хе-хе, — устало и понимающе выдохнул чёрный, — вы, молодой человек, теоретик прямо. Подо все вам надо базу подвести, все надо обосновать! Экий вы право! Ну да ладно, считайте, как вам в голову взбредёт, принимайте нас за кого угодно. И уж коли вы пришли к выводу, что в ту самую глину, из которой вас слепили, вдохнули нечто нематериальное божественные силы, так стало быть…
Сергей оборвал чёрного грубо и резко, он не хотел, чтоб тот сам завершил начатого.
— Стало быть во всех вас вдохнул своё смрадное естество сам дьявол, вот к какому выводу я пришёл! — заявил он.
— Ну и что это меняет? — спросил чёрный, кривя губы.
— Как это, что, не понимаете?!
— Что это меняет в нашем раскладе, молодой человек?!
— В вашем — ничего! Вы наверху и вы сделаете своё дело. Но и с вами обойдутся не лучше! Вы пришли сюда с совершенно чёткой целью, вы возжелали уничтожить этот мир, полностью и целиком, дотла! И на его пепле, вы собирались строить свой. Но, во-первых, вы никогда ничего не построите, вы просто не умеете строить, вам не дано созидать! Вы можете лишь громить, убивать, взрывать… Но и погубить этого мира вам не под силу! Вы захлебнётесь в своей злобе, в своей ненависти, вы захлебнётесь в крови ваших жертв. И вы сами станете жертвами! Только никто вас не назовёт так! Вас проклянут, и могил ваших не останется! Смрадный дух из вашей плоти вернётся в преисподнюю, в тот мир, откуда вы явились сюда. И примут вас там подобающим образом! Слушайте, не надо морщиться, вы сами затеяли это дело! И все камни, брошенные вами, падут на вас же! А во-вторых, я вам скажу следующее, а вы там при случае передайте кому надо. Ни хрена у них не получится, ни хрена! Потому, что эти ваши миры отражения Нашего Мира, точнее, отражения всего грязного, подлого, гнусного, мерзкого, что есть в Нашем Мире. Ваша Вселенная — это конденсатор нашей глупости и нашей злобы. Именно так! А когда вся эта дрянь начинает переполнять ваши отражённые миры, когда она начинает переть через край и вы сами уже не в состоянии её поглощать в себя, она выплёскивается к нам, она заливает Наш Мир — и горят села и города, льётся кровь, разлагаются трупы на полях и в подвалах, свистят над плахами топоры и гильотины, грабятся дворцы и храмы, сокрушаются идеалы и сбрасываются колокола с колоколен. Злоба и ненависть прокатывается девятым валом, заражая души людей, проникая в их головы, бросая отца на сыновей, брата на братьев, детей на мать — и это все вы, это все ваш мир! Не делайте вида, что не понимаете!
— Вы просто бредите! — зло вставил чёрный, нахмурился. Ему не нравилось, ему очень не нравилось то, что приходилось выслушивать.
А из Сергея несло. Его прорвало будто. Он даже не заметил, как в камеру вошли четверо мутноглазых в шинелях и с винтовками в руках. Они встали у стены и принялись о чем-то говорить меж собой, они не слышали его, казалось, это вообще глухонемые.
— Этот мир бесконечно древнее вашего. Добро этого мира бесконечно сильнее вашей непомерной злобы! Не обманывайте себя, не прельщайтесь видимым! Просто ваш напор, ваша неукротимая кровавая ярость ошеломили всех, все застыли с разинутыми ртами, в растерянности, в столбняке… Но столбняк этот пройдёт, и вас просто сметёт с Земли, вас смоет первою же волной, смоет в вашу адскую пропасть!
— Ну ладно, хватит! — оборвал его чёрный и встал, ударив себя ладонью по чёрному блестящему колену. — Пора и за дело браться. Встать!!!
Сергей вздрогнул.
— Встать, сволочь!!!
Перемена была разительной. Лицо чёрного окаменело, налилось непонятно откуда взявшейся властностью, надменностью.
Двое мутноглазых подскочили к Сергею, ухватили его под руки, вздёрнули, поставили на ноги, сопровождая каждое движение ударами прикладов. Но Сергея уже бесполезно было бить. Он смотрел прямо в глаза чёрному. И во взгляде его была уверенность и сила.
— Здесь бы прикончить гада! — предложил один мутноглазый. — Ох, прям руки чешутся!
— Ето точно! — поддержал его другой. — Чем большей контры спровадим на тот свет, тем быстрее счастливая жизня зачнется, точняк, сам слыхал!
Нет, Сергей не смотрел на этих замороченных, оболваненных глухонемых. Он не пытался им что-то доказывать или объяснять — сейчас все одно не поймут, жертва не бывает, не может быть пророком или глашатаем, жертва — она и есть жертва.
— Наверх! — Чёрный взмахнул пистолетом. И вышел первым.
Сергея выволокли во двор. Он просто захлебнулся чистым ночным воздухом. Хотя нет, не ночным, уже светало понемногу, близилось утро.
Где-то вдалеке выла одинокая бездомная собака — выла безнадёжно тоскливо, страшно выла. Но Сергею не было страшно. Ему было грустно. Вспомнилось есенинское: «Чёрный человек, чёрный человек…» Все было! Все уже давно было! Сколькие прошли через это! Будут считать когда-нибудь? Будут! Но сосчитать не смогут, ибо бездонны страшные дыры и скользки их края — не подступишься. «Чёрный человек!»
Напуганная людьми, сорвалась с деревьев большущая стая воронья. Сорвалась чёрным галдящим облаком и унеслась на вой. А вскоре ветер донёс истошные визги забиваемой, разрываемой чёрными клювами собаки. Стая знала, что ей делать.
Вот откуда все пошло, подумалось Сергею, вот откуда! Обнаглевшее вороньё и крысы! Крысы и вороньё, отожравшиеся на трупах. Прямо-таки новая порода, эдакие сверхкрысы и сверхворонье, вскормленное человечинкой? Он еле поспевал за конвоирами, за чёрным человеком. Его били в спину прикладами, материли. Да только зря старались, не понимали — ему все равно.
— К стенке!!! — скомандовал чёрный.
И Сергея ткнули лицом в каменную обшарпанную стену, прямо возле мусорного бака, из которого торчал жирный голый хвост. Сергей тут же развернулся лицом к палачам. Его тянуло сказать, выкрикнуть им в лица что-нибудь этакое, дерзкое. Но он сознавал — пошло, невыносимо пошло заимствовать дешёвые слова из дешёвых фильмов. Лучшие слова — молчание. И он молчал.
Чёрный подошёл ближе, прищурился, нагло улыбнулся.
— Вот видете, а вы все волновались! — прогнусавил он сиропно. — Все переживали! Экий вы, батенька, недоверчивый! А ведь вам ещё там, в Колодце, ясно сказали — все, игра окончена, теперь вами займутся профессионалы! Вы что ж это, любезный, не поверили, что ли?! Это было опрометчиво с вашей стороны!
Сергей обомлел. Они! Точно, они! Он не ошибся. Они его устраняют с пути, убирают с дороги, он слишком много знает, он им опасен! Они не волокут его к страшной подземной дыре! Они хотят прикончить его здесь, убедиться, что он мёртв, и ещё разок послать пулю в затылок. А может, стоило… Нет! Нет!! Нет!!! Вся эта наносная грязь, все кровавые и чёрные корки, ошмётки коростой сползали с него, уже сползли, он избавился от них, он освободился, и он не даст грязи налипнуть вновь. Пусть уж лучше глина уйдёт в глину! Пусть душа поднимется над пытками, расстрелами, казнями, грабежами, предательствами, пусть она увидит все это свысока, увидит и простит… А может, и не простит. Он не знал ещё. Но пусть!
— Стрелять по моей команде, — предупредил чёрный и как в тот раз вытащил платочек.
Один из мутноглазых пьяно рыгнул, палец сорвался с крючка и пуля впилась Сергею в плечо. Будто ломом ударили. Он отшатнулся к стене.
— Или не стрелять? — спросил вдруг чёрный и лукаво, хитро улыбнулся, щуря глаза под стёклышками пенсне.
— Стрелять! — процедил Сергей.
И ещё три пули впились в тело. Но не опрокинули его и не убили. Сергей зажал ладонью горло, из которого хлестала кровь, стиснул остатки зубов, до боли закусывая губы. Ноги подкашивались. Стая воронья гомонила над самой головой. Из бака вместо голого хвоста высовывались целых три усатеньких мордочки. Все ждали, ждали его смерти. А он не хотел умирать. Он держался за жизнь, эту страшную гиблую жизнь, как за последнюю соломинку. И глаза его видели восходящее солнце — не было никакого зарева, солнце вставало чистое и светлое, весеннее. Его лучи вливали силы в истерзанное, простреленное тело.
— Пли!!! — взмахнул платочком чёрный.
Пока пули летели, в тысячные доли мига, Сергей успел вспомнить ту синюшную спину с ранами-волдырями. Он даже сосчитал их — шесть, точно — шесть. Он повернул голову к чёрному и увидал, как тот в упор палит в него из своего маузера, запихнув слабосильный наган за ремень. Пенсне свалилось с крутого носа, открыло страшные бездонные и вместе с тем совсем не умные, а просто необычайно живые, бегающие глазки. И в глазах этих стоял страх, страх разоблачённого, раздетого передо всеми шамана-охмурялы. Ради одного лишь вида этих испуганно-злобных глаз стоило умереть. А пули все летели. Сергей рассмотрел и глухонемых. И ему показалось, что он их хорошо знает. Да, вон тот, что справа, вылитый сержант с узкими глазками и рысьими ушами. Рядом с ним — начальничек-алкаш с обвисшей безвольной губой. Ещё один — бритый из пыточного подвала, как его, Мартыний, что ли? А крайний слева — мужик из очереди, сосед-зашибала. Все одинаковые, все до боли и омерзения похожие! А пули все летели. Сергей поднял глаза — из окна на третьем этаже грозил ему красным пальцем несгибаемый борец и каторжанин товарищ Генрих. Из подворотни скалились два кругломордых китайца, чуть дальше все тронуло во мраке, ужасе, разрухе, голоде, крови, трупах, пожарах…
На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную чёрную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.
И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он ещё был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки… он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.
И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки ещё не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в чёрном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста… будто не человек стоял, а воткнутое в лёд сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной чёрной тенью.
На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу — мутный ручеёк. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мёртвые опыта не передают. А у живых его нету!
Сергея не взяли.
Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.
— Бери! Пригодится! — Он махнул рукой, отвернулся. — Прощевай, что ли!
— Прощай, старик, — выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: — Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!
Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.
Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» — вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом — бац! и дело сдают в архив.
Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и… челюсть заняла положенную ей позицию.
Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!
Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошёл ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.
И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали — и били. Он падал снова. И снова поднимали — и били.
Потом ушли.
А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, ещё в прошлой жизни, лупило без передышки:
Горит под ногами Россия-страна…
Зачем нам, поручик, чужая земля…
Раздайте патроны…
…надеть ордена!
И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать… и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об неё головой — он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!
Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.
Прошёл бесконечный день.
А ночью постучали.
— Позвольте вас побеспокоить? — донёсся из-за железной двери сиропный голос. — Можно?!
— Можно! — ответил Сергей на полном серьёзе. Он знал, кто пришёл за ним и что будет дальше. Он не знал только — как все это будет.
Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошёл чёрный человек в пенсне, чёрной кожаной куртке, чёрной портупее, чёрных сапогах и чёрных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.
— И-ех, молодой человек, — протянул он по-отечески, — юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы…
— Хватит паясничать! — оборвал чёрного Сергей.
— Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!
Сергей скривился.
— Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? — спросил он.
— Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу — грязную, чёрную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!
— Ну, спасибо, — Сергей чуть склонил голову. — Давайте, делайте свою работу!
— Экий вы нетерпеливый, — чёрный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей — так и казалось, что именно эта чёрная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. — Успеется, мой юный друг! У нас с вами ещё масса времени! — Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.
И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.
— Откуда вы? — спросил он неожиданно.
— То есть? — не понял чёрный.
— Откуда вы пришли к нам?
— Если вы имеете ввиду меня, молодой человек, — проговорил чёрный, — так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.
Сергей замотал головой.
— Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отвечайте! Или вы боитесь меня?
Чёрный меленько и тихо рассмеялся, подёргал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.
— Вы бредите, юноша, — сказал он, перебарывая нутряной смех, — вам никто ещё не говорил, что вы все время бредите, нет?
— Оставьте, нечего придуриваться! — сорвался Сергей.
Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.
Ему не хотелось разговаривать с чёрным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа — хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.
Непонятно откуда под чёрным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке. И теперь чёрный сидел. Сергей всматривался в него до боли, до рези в глазах. И то ли он натурально бредил, то ли глаза подводили от напряжения, но показалось ему, что из всех карманов и карманчиков, изо всех дыр и дырочек кожаной амуниции чёрного сочится слизистая зелень, вытягивается махрами, тянется вниз хлипкими тягучими сосульками. Вот заколыхались вместо усов и бородки гнусные отрепья-водоросли, вытянулись на стебельках мутные глаза-буркалы… Сергею стало нехорошо. Он мотнул головой — и все пропало. Перед ним сидел обычный человек лет под пятьдесят в чёрной коже, и никакой зелени! Свой! Местный! Не инопанетянин, нет! И все же не свой, точно — не свой! Сергей вовремя осёкся, поймав изучающий взгляд из-под стеклышек пенсне, этакий мудрый взгляд прищуренных глазок-локаторов.
— И все равно — вы оттуда! — упрямо заявил он. — Здесь просто нет, здесь просто не может быть носителей такой лютой, нечеловеческой злобы!
Сергей взглянул в угол, на тень. Но тени в углу не было — раскоряченный четырехпалый уродец со студенистым лицом исчез бесследно, хотя ещё совсем недавно он там стоял, трясся, ронял в грязь клочья пены, выгибал гребнистую спину. Пропал? Ну и черт с ним! Сергей отвернулся.
— Эхе-хе-хе, — устало и понимающе выдохнул чёрный, — вы, молодой человек, теоретик прямо. Подо все вам надо базу подвести, все надо обосновать! Экий вы право! Ну да ладно, считайте, как вам в голову взбредёт, принимайте нас за кого угодно. И уж коли вы пришли к выводу, что в ту самую глину, из которой вас слепили, вдохнули нечто нематериальное божественные силы, так стало быть…
Сергей оборвал чёрного грубо и резко, он не хотел, чтоб тот сам завершил начатого.
— Стало быть во всех вас вдохнул своё смрадное естество сам дьявол, вот к какому выводу я пришёл! — заявил он.
— Ну и что это меняет? — спросил чёрный, кривя губы.
— Как это, что, не понимаете?!
— Что это меняет в нашем раскладе, молодой человек?!
— В вашем — ничего! Вы наверху и вы сделаете своё дело. Но и с вами обойдутся не лучше! Вы пришли сюда с совершенно чёткой целью, вы возжелали уничтожить этот мир, полностью и целиком, дотла! И на его пепле, вы собирались строить свой. Но, во-первых, вы никогда ничего не построите, вы просто не умеете строить, вам не дано созидать! Вы можете лишь громить, убивать, взрывать… Но и погубить этого мира вам не под силу! Вы захлебнётесь в своей злобе, в своей ненависти, вы захлебнётесь в крови ваших жертв. И вы сами станете жертвами! Только никто вас не назовёт так! Вас проклянут, и могил ваших не останется! Смрадный дух из вашей плоти вернётся в преисподнюю, в тот мир, откуда вы явились сюда. И примут вас там подобающим образом! Слушайте, не надо морщиться, вы сами затеяли это дело! И все камни, брошенные вами, падут на вас же! А во-вторых, я вам скажу следующее, а вы там при случае передайте кому надо. Ни хрена у них не получится, ни хрена! Потому, что эти ваши миры отражения Нашего Мира, точнее, отражения всего грязного, подлого, гнусного, мерзкого, что есть в Нашем Мире. Ваша Вселенная — это конденсатор нашей глупости и нашей злобы. Именно так! А когда вся эта дрянь начинает переполнять ваши отражённые миры, когда она начинает переть через край и вы сами уже не в состоянии её поглощать в себя, она выплёскивается к нам, она заливает Наш Мир — и горят села и города, льётся кровь, разлагаются трупы на полях и в подвалах, свистят над плахами топоры и гильотины, грабятся дворцы и храмы, сокрушаются идеалы и сбрасываются колокола с колоколен. Злоба и ненависть прокатывается девятым валом, заражая души людей, проникая в их головы, бросая отца на сыновей, брата на братьев, детей на мать — и это все вы, это все ваш мир! Не делайте вида, что не понимаете!
— Вы просто бредите! — зло вставил чёрный, нахмурился. Ему не нравилось, ему очень не нравилось то, что приходилось выслушивать.
А из Сергея несло. Его прорвало будто. Он даже не заметил, как в камеру вошли четверо мутноглазых в шинелях и с винтовками в руках. Они встали у стены и принялись о чем-то говорить меж собой, они не слышали его, казалось, это вообще глухонемые.
— Этот мир бесконечно древнее вашего. Добро этого мира бесконечно сильнее вашей непомерной злобы! Не обманывайте себя, не прельщайтесь видимым! Просто ваш напор, ваша неукротимая кровавая ярость ошеломили всех, все застыли с разинутыми ртами, в растерянности, в столбняке… Но столбняк этот пройдёт, и вас просто сметёт с Земли, вас смоет первою же волной, смоет в вашу адскую пропасть!
— Ну ладно, хватит! — оборвал его чёрный и встал, ударив себя ладонью по чёрному блестящему колену. — Пора и за дело браться. Встать!!!
Сергей вздрогнул.
— Встать, сволочь!!!
Перемена была разительной. Лицо чёрного окаменело, налилось непонятно откуда взявшейся властностью, надменностью.
Двое мутноглазых подскочили к Сергею, ухватили его под руки, вздёрнули, поставили на ноги, сопровождая каждое движение ударами прикладов. Но Сергея уже бесполезно было бить. Он смотрел прямо в глаза чёрному. И во взгляде его была уверенность и сила.
— Здесь бы прикончить гада! — предложил один мутноглазый. — Ох, прям руки чешутся!
— Ето точно! — поддержал его другой. — Чем большей контры спровадим на тот свет, тем быстрее счастливая жизня зачнется, точняк, сам слыхал!
Нет, Сергей не смотрел на этих замороченных, оболваненных глухонемых. Он не пытался им что-то доказывать или объяснять — сейчас все одно не поймут, жертва не бывает, не может быть пророком или глашатаем, жертва — она и есть жертва.
— Наверх! — Чёрный взмахнул пистолетом. И вышел первым.
Сергея выволокли во двор. Он просто захлебнулся чистым ночным воздухом. Хотя нет, не ночным, уже светало понемногу, близилось утро.
Где-то вдалеке выла одинокая бездомная собака — выла безнадёжно тоскливо, страшно выла. Но Сергею не было страшно. Ему было грустно. Вспомнилось есенинское: «Чёрный человек, чёрный человек…» Все было! Все уже давно было! Сколькие прошли через это! Будут считать когда-нибудь? Будут! Но сосчитать не смогут, ибо бездонны страшные дыры и скользки их края — не подступишься. «Чёрный человек!»
Напуганная людьми, сорвалась с деревьев большущая стая воронья. Сорвалась чёрным галдящим облаком и унеслась на вой. А вскоре ветер донёс истошные визги забиваемой, разрываемой чёрными клювами собаки. Стая знала, что ей делать.
Вот откуда все пошло, подумалось Сергею, вот откуда! Обнаглевшее вороньё и крысы! Крысы и вороньё, отожравшиеся на трупах. Прямо-таки новая порода, эдакие сверхкрысы и сверхворонье, вскормленное человечинкой? Он еле поспевал за конвоирами, за чёрным человеком. Его били в спину прикладами, материли. Да только зря старались, не понимали — ему все равно.
— К стенке!!! — скомандовал чёрный.
И Сергея ткнули лицом в каменную обшарпанную стену, прямо возле мусорного бака, из которого торчал жирный голый хвост. Сергей тут же развернулся лицом к палачам. Его тянуло сказать, выкрикнуть им в лица что-нибудь этакое, дерзкое. Но он сознавал — пошло, невыносимо пошло заимствовать дешёвые слова из дешёвых фильмов. Лучшие слова — молчание. И он молчал.
Чёрный подошёл ближе, прищурился, нагло улыбнулся.
— Вот видете, а вы все волновались! — прогнусавил он сиропно. — Все переживали! Экий вы, батенька, недоверчивый! А ведь вам ещё там, в Колодце, ясно сказали — все, игра окончена, теперь вами займутся профессионалы! Вы что ж это, любезный, не поверили, что ли?! Это было опрометчиво с вашей стороны!
Сергей обомлел. Они! Точно, они! Он не ошибся. Они его устраняют с пути, убирают с дороги, он слишком много знает, он им опасен! Они не волокут его к страшной подземной дыре! Они хотят прикончить его здесь, убедиться, что он мёртв, и ещё разок послать пулю в затылок. А может, стоило… Нет! Нет!! Нет!!! Вся эта наносная грязь, все кровавые и чёрные корки, ошмётки коростой сползали с него, уже сползли, он избавился от них, он освободился, и он не даст грязи налипнуть вновь. Пусть уж лучше глина уйдёт в глину! Пусть душа поднимется над пытками, расстрелами, казнями, грабежами, предательствами, пусть она увидит все это свысока, увидит и простит… А может, и не простит. Он не знал ещё. Но пусть!
— Стрелять по моей команде, — предупредил чёрный и как в тот раз вытащил платочек.
Один из мутноглазых пьяно рыгнул, палец сорвался с крючка и пуля впилась Сергею в плечо. Будто ломом ударили. Он отшатнулся к стене.
— Или не стрелять? — спросил вдруг чёрный и лукаво, хитро улыбнулся, щуря глаза под стёклышками пенсне.
— Стрелять! — процедил Сергей.
И ещё три пули впились в тело. Но не опрокинули его и не убили. Сергей зажал ладонью горло, из которого хлестала кровь, стиснул остатки зубов, до боли закусывая губы. Ноги подкашивались. Стая воронья гомонила над самой головой. Из бака вместо голого хвоста высовывались целых три усатеньких мордочки. Все ждали, ждали его смерти. А он не хотел умирать. Он держался за жизнь, эту страшную гиблую жизнь, как за последнюю соломинку. И глаза его видели восходящее солнце — не было никакого зарева, солнце вставало чистое и светлое, весеннее. Его лучи вливали силы в истерзанное, простреленное тело.
— Пли!!! — взмахнул платочком чёрный.
Пока пули летели, в тысячные доли мига, Сергей успел вспомнить ту синюшную спину с ранами-волдырями. Он даже сосчитал их — шесть, точно — шесть. Он повернул голову к чёрному и увидал, как тот в упор палит в него из своего маузера, запихнув слабосильный наган за ремень. Пенсне свалилось с крутого носа, открыло страшные бездонные и вместе с тем совсем не умные, а просто необычайно живые, бегающие глазки. И в глазах этих стоял страх, страх разоблачённого, раздетого передо всеми шамана-охмурялы. Ради одного лишь вида этих испуганно-злобных глаз стоило умереть. А пули все летели. Сергей рассмотрел и глухонемых. И ему показалось, что он их хорошо знает. Да, вон тот, что справа, вылитый сержант с узкими глазками и рысьими ушами. Рядом с ним — начальничек-алкаш с обвисшей безвольной губой. Ещё один — бритый из пыточного подвала, как его, Мартыний, что ли? А крайний слева — мужик из очереди, сосед-зашибала. Все одинаковые, все до боли и омерзения похожие! А пули все летели. Сергей поднял глаза — из окна на третьем этаже грозил ему красным пальцем несгибаемый борец и каторжанин товарищ Генрих. Из подворотни скалились два кругломордых китайца, чуть дальше все тронуло во мраке, ужасе, разрухе, голоде, крови, трупах, пожарах…
На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную чёрную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.
И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он ещё был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки… он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.
И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки ещё не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в чёрном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста… будто не человек стоял, а воткнутое в лёд сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной чёрной тенью.