Страница:
Он подал знак трем агентам, которые мгновенно окружили Гаучо.
VI
Когда старик Годольфин проснулся, в окно лился красный свет закатного солнца. Минуту-другую он не мог вспомнить, где находится. Качался перед глазами закопченный потолок, колыхалось пышное платье с воланами, висевшее на дверце шкафа, кружились щеточки, склянки и пузырьки на туалетном столике; затем он понял, что это комната той девушки, Виктории. Ока привела его сюда, чтобы он немного отдохнул. Годольфин сел на кровати и нервно оглядел комнату. Он знал, что сидит в отеле «Савой» на восточной стороне площади Виктора Эммануила. Но куда подевалась девушка? Она говорила, что останется, присмотрит за ним, сумеет уберечь от беды. И вот – исчезла. Он посмотрел на часы, повернув циферблат к лучам заходящего солнца. Он спал всего лишь около часа. Не много же времени она на него потратила. Годольфин поднялся, подошел к окну, постоял, любуясь закатом на площади. Вдруг молнией сверкнула мысль, что все-таки девушка может оказаться пособницей его врагов. Годольфин резко повернулся, метнулся через всю комнату к двери и дернул ручку. Дверь была заперта. Проклятая слабость, вынуждающая исповедоваться первому встречному. Он увязал в предательстве, оно засасывало и топило. Он шел в исповедальню, а оказался в темнице. Годольфин быстро подошел к туалетному столику, поискал, чем бы взломать дверь, и неожиданно нашел послание, написанное изящным почерком на надушенном листке бумаги.
Если вы цените душевное спокойствие так же высоко, как ценю его я, то прошу вас не пытаться уйти. Поймите, я верю вам, хочу помочь и надеюсь найти выход из этого ужасного положения. Сведения, которые вы сообщили мне, я собираюсь передать в Британское консульство. Мне самой уже доводилось туда обращаться, и я считаю работников Министерства иностранных дел дееспособными и здравомыслящими людьми. Вернусь вскоре после наступления темноты.
Годольфин смял бумажку в кулаке и швырнул в угол. Можно смотреть на это с точки зрения смиренного христианина, можно признать, что намерения у нее были самые благие, можно даже предположить, что она не связана с теми, кто следил за ним в кафе, но обращение к Чепмэну – это роковая ошибка. Нельзя впутывать сюда Министерство иностранных дел. Годольфин плюхнулся на кровать, свесил голову и зажал руки между колен. Раскаяние и полная беспомощность: они были славными ребятами и целых пятнадцать лет, как ангелы-хранители, свысока поглядывали на его эполеты.
– Это не моя вина, – громко запротестовал Годольфин в пустую комнату, словно перламутровые щеточки, изящные флакончики духов и хлопчатобумажные кружева могли каким-то образом обрести язык и прийти к нему на помощь. – Я не чаял выбраться живым из этих гор. Несчастный гражданский инженер, невесть куда пропавший из поля зрения; Пайк-Лиминг в Уэльсе, неизлечимо больной и утративший все чувства; и Хью Годольфин… – Он поднялся, подошел к туалетному столику и постоял, разглядывая свое лицо в зеркале. – Его время тоже истекает. – На столике валялся кусок пестрого ситца, а рядом лежали большие ножницы. Видимо, девушка собиралась серьезно заняться кройкой (она честно рассказала ему о своем прошлом – не столько растрогавшись при виде его, так сказать, исповедального настроения, сколько желая дать знак, что она готова двигаться по пути взаимного доверия. Годольфина не шокировал рассказ о ее связи с Гудфеллоу в Каире. Он нашел это достойным сожаления: похоже, у нее сложилось старомодное и романтическое представление о шпионаже). Годольфин взял ножницы и повертел их в руках. Они были длинными и блестящими. Острыми концами можно было нанести рваную рану. Он поднял глаза и вопросительно посмотрел на свое отражение. Двойник печально улыбнулся. – Нет, – громко сказал Годольфин. – Еще рано.
Ножницами он вскрыл замок всего за полминуты. Два пролета вниз по лестнице, черный ход – и он оказался на Виа-Тосинги, в квартале к северу от площади. Годольфин двинулся на восток, подальше от центра города. Надо было выбираться из Флоренции. Однако после этого побега ему придется подать в отставку и жить на положении беглеца, временного съемщика комнат в пансионе, обитателя полусвета. Он шел через сумерки и ясно видел свою судьбу, предопределенную и неотвратимую. И как бы он ни уклонялся, как бы ни уворачивался и ни увиливал, на самом деле он оставался на месте, в то время как риф предательства приближался и рос с каждой попыткой изменить курс.
Годольфин повернул направо и пошел к собору Дуомо. По улице прогуливались туристы и тарахтели экипажи. Он ощущал себя изолированным от человеческой культуры и даже вообще от человечества, которое еще недавно рассматривал как нечто большее, чем понятие из жаргона либералов, удобное для использования в рассуждениях. Он смотрел на туристов, глазеющих на Кампанилу; смотрел бесстрастно и без напряжения, с любопытством и непредвзято. Годольфин размышлял над феноменом туризма: что же приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в бюро «Томас Кук и сын», заставляет рисковать заболеть лихорадкой в Кампанье, месить левантийскую грязь и поедать всякую греческую гниль? Турист, этот донжуан чужих метрополий, ласкает оболочку каждой из них, однако в конце каждого сезона уныло возвращается на площадь Ладгейт, по-прежнему не зная пути к сердцам своих возлюбленных, но не находя з себе силы прекратить пополнять этот бесконечный каталог, эту поп picciol' libra [140]. Надо ли было скрывать от них, любителей наружных покровов, существование Вейссу и не зарождать в них гибельное подозрение о том, что под блестящей оболочкой любой страны скрывается ядро истины и что истина эта во всех случаях – даже в Англии – может быть адекватно передана словами? Годольфин узнал об этом в июне, прожил с этим знанием всю безрассудную экспедицию к полюсу и теперь почти научился контролировать его влияние и даже вытеснять его из сознания по собственному желанию. Но человечество, из-за которого блудный Годольфин остался бездомным и от которого не ждал в будущем никаких милостей, – вон те четыре толстые учительницы, которые тихонько над чем-то ржут возле южных ворот Дуомо, или вон тот надушенный лавандой фат в твидовом костюме и со стрижеными усиками, поспешающий невесть куда и Бог знает по какой надобности, – разве понимало это человечество, каких внутренних сил требует подобный контроль? Годольфин чувствовал, что его собственные силы уже на исходе. Он шел по Виа-дель-Ориволо, считая темные участки между уличными фонарями, как подсчитывал некогда количество дуновений, которые потребуются, чтобы погасить свечи на всех днях своего рождения. В этом году, плюс в следующем, плюс когда-нибудь, плюс никогда. Свечей к тому моменту оказывалось больше, чем он мог себе представить, но почти все скрученные черные фитильки догорели до основания, и яркий свет праздника плавно переходил в мягкое свечение поминок. Свернув налево к госпиталю и военно-медицинскому училищу, Годольфин почувствовал себя маленьким, седеньким и отбрасывающим слишком большую тень.
Позади послышались шаги. Годольфин заторопился и, проходя под очередным фонарем, увидел, как ему под ноги упали удлиненные тени голов в шлемах. Полицейские? Годольфин был близок к панике: за ним следили. Он развернулся и распростер руки, словно кондор, распахнувший крылья над жертвой. Никого не увидел.
– Вам хотят задать несколько вопросов, – промурлыкал по-итальянски голос из темноты.
И внезапно, без всяких видимых причин, жизнь вернулась; все пошло своим чередом, как шло раньше, когда он вел свой отряд против махдистов, высаживался с китобойного судна на Борнео или пытался лютой зимой добраться до полюса.
– Катитесь к дьяволу, – весело сказал Годольфин. Выпрыгнул из лужицы света, в которой они его застигли, и помчался по узкой извилистой улочке. Позади топотали, матерились, кричали «Avanti», – засмеялся бы, да надо было беречь дыхание. Метров через пятьдесят Годольфин резко свернул в переулок. В конце увидел живую изгородь, подбежал, подпрыгнул и полез наверх. В ладони впивались шипы роз, неподалеку завывали преследователи. Он добрался до балкона, перевалился в него, влез в окно и попал в спальню, где горела единственная свеча. Голенькая разнежившаяся парочка ошеломленно скрючилась и примерзла к кровати.
– О мадонна! – взвизгнула женщина. – Е il mio marito [141]!
Мужчина выругался и проворно нырнул под кровать.
Годольфин загоготал и ощупью пробрался через комнату. «Бог ты мой, – не к месту вспомнилось ему, – ведь я уже видел их раньше. Я видел все это двадцать лет назад в мюзик-холле». Годольфин открыл дверь, увидел лестницу, секунду поколебался и пошел наверх. Настроение к него было, безусловно, романтическое. Если нет погони по крышам, он будет разочарован. Когда он вылез на крышу, преследователи недоуменно переругивались где-то далеко слева. Разочарованный Годольфин все-таки прошел по крышам двух-трех зданий, затем нашел пожарную лестницу и спустился в другой переулок. Еще минут десять он, мощно дыша, двигался рысцой и петлял. Наконец его внимание привлекло ярко освещенное окно. Он подкрался к нему и заглянул внутрь. В комнате, в джунглях оранжерейных цветов, кустов и деревьев, возбужденно спорили трое мужчин. Одного из них Годольфин узнал и от удивления захихикал. Воистину, подумал он, невелик шарик, в нижней точке которою я побывал. Годольфин постучал в окно.
– Раф, – тихонько позвал он.
Синьор Мантисса глянул вверх и вздрогнул.
– Minghe, – произнес он, рассмотрев ухмыляющегося Годольфина. – Старина англичанин. Эй, там, впустите его. – Цветочник, багровый и недовольный, отпер дверь черного хода. Годольфин быстро вошел и обнялся с Мантиссой; Чезаре поскреб в затылке. Цветочник запер дверь и ретировался за раскидистую пальму.
– Долгим был путь из Порт-Саида, – сказал синьор Мантисса.
– Не таким уж долгим, – ответил Годольфин, – и не слишком далеким.
Это была дружба, которая не ослабевает, несмотря на пространства, разделявшие друзей, и пустые годы друг без друга; гораздо более существенным здесь было переживаемое вновь и вновь, внезапное и беспричинное ощущение родства, возникшее однажды осенним утром четыре года назад на угольном пирсе Суэцкого канала. Годольфин в парадной форме, великолепный и непогрешимый, готовился инспектировать свой корабль, а предприниматель Рафаэль Мантисса наблюдал за целой флотилией лодок, грузивших провизию, которую он месяцем раньше по пьянке выиграл в баккара в Каннах; их взгляды встретились, и каждый увидел в глазах другого такую же оторванность от корней и знакомое католическое отчаяние. Они стали друзьями прежде, чем перемолвились словом. Вскоре они вместе ушли, напились, рассказали друг другу о своей жизни, подрались и, удалившись от европеизированных бульваров Порт-Саида, нашли временное пристанище в трущобах среди всякого сброда. Клятвы в вечной дружбе, обряды кровного братства и прочий вздор просто не понадобились.
– Что стряслось, дружище? – спросил синьор Мантисса.
– Помнишь, – ответил Годольфин, – как-то я рассказывал тебе об одном месте: о Вейссу? – Это было не совсем то, о чем говорил Годольфин сыну, специальной комиссии или несколько часов назад Виктории. Беседуя с Мантиссой, он словно делился впечатлениями с приятелем-моряком об увольнении в хорошо знакомый обоим портовый город.
– М-м, – понимающе промычал синьор Мантисса. – Опять.
– Ты, я вижу, занят. Расскажу позже.
– Ничего, ерунда. Готовлю дерево Иуды.
– Другого у меня нет, – пробурчал цветочник Гадрульфи. – Я толкую ему об этом уже полчаса.
– Он торгуется, – свирепо сказал Чезаре. – Теперь он хочет двести пятьдесят лир.
Годольфин улыбнулся:
– Для какого противозаконного трюка требуется дерево Иуды?
Синьор Мантисса выложил все без малейших колебаний.
– И теперь, – подытожил он, – нам нужен дубликат, который мы подсунем полицейским.
Годольфин присвистнул:
– Значит, ты сегодня сматываешься из Флоренции?
– В любом случае отплываю в полночь на речной барже – да.
– А найдется место для еще одного?
– Дружище, – синьор Мантисса ухватил Годольфина за бицепс – Для тебя? – Годольфин кивнул. – Ты попал в беду. Ну, ясное дело. Мог бы и не спрашивать. Даже если бы ты явился без спроса, а капитан баржи стал возражать, я бы убил его на месте. – Старик Годольфин усмехнулся. Впервые за всю неделю он почувствовал себя в относительной безопасности.
– Позвольте мне внести пятьдесят лир, – предложил он.
– Этого я позволить не могу…
– Бросьте. Берите ваше дерево. – Надутый цветочник молча сунул деньги в карман, прошаркал в угол и выволок из-за густых зарослей папоротника дерево в темно-красной кадке.
– Втроем справимся, – сказал Чезаре. – Куда?
– К Понте-Веккьо, – ответил синьор Мантисса. – А потом к Шайсфогелю. Помни, Чезаре, действуем решительно, выступаем единым фронтом. Нельзя позволить Гаучо запугать нас. Возможно, придется применить его бомбу, но от деревьев Иуды пока отказываться не будем. И лев, и лиса.
Они расположились вокруг кадки и подняли ее. Цветочник открыл и придержал для них заднюю дверь. До переулка, где поджидал экипаж, то есть метров двадцать, они несли кадку на руках.
– Andiam' [142], – крикнул синьор Мантисса. Лошади пошли рысью.
– У Шайсфогеля я через пару часов встречаюсь с сыном, – сообщил Годольфин. Он едва не забыл, что Эван, вероятно, уже в городе. – Думаю, в пивной безопаснее, чем в кафе. Хотя, пожалуй, все равно опасно. За мной гонится полиция. А кроме них за этим заведением могут следить мои враги.
Синьор Мантисса лихо повернул направо.
– Чепуха, – бросил он. – Доверься мне. С Мантиссой ты в безопасности, я сумею защитить твою жизнь не хуже своей собственной. – Годольфин промолчал и лишь согласно кивнул головой. Он обнаружил, что ему отчаянно хочется увидеть Эвана. – Скоро ты увидишь сына. Будет радостная семейная встреча.
Чезаре откупорил бутылку вина и затянул старую революционную песню. Со стороны Арно подул ветер и слегка растрепал волосы синьора Мантиссы. Они полным ходом двигались к центру города. Унылая песнь Чезаре таяла в кажущейся пустоте улицы.
Если вы цените душевное спокойствие так же высоко, как ценю его я, то прошу вас не пытаться уйти. Поймите, я верю вам, хочу помочь и надеюсь найти выход из этого ужасного положения. Сведения, которые вы сообщили мне, я собираюсь передать в Британское консульство. Мне самой уже доводилось туда обращаться, и я считаю работников Министерства иностранных дел дееспособными и здравомыслящими людьми. Вернусь вскоре после наступления темноты.
Годольфин смял бумажку в кулаке и швырнул в угол. Можно смотреть на это с точки зрения смиренного христианина, можно признать, что намерения у нее были самые благие, можно даже предположить, что она не связана с теми, кто следил за ним в кафе, но обращение к Чепмэну – это роковая ошибка. Нельзя впутывать сюда Министерство иностранных дел. Годольфин плюхнулся на кровать, свесил голову и зажал руки между колен. Раскаяние и полная беспомощность: они были славными ребятами и целых пятнадцать лет, как ангелы-хранители, свысока поглядывали на его эполеты.
– Это не моя вина, – громко запротестовал Годольфин в пустую комнату, словно перламутровые щеточки, изящные флакончики духов и хлопчатобумажные кружева могли каким-то образом обрести язык и прийти к нему на помощь. – Я не чаял выбраться живым из этих гор. Несчастный гражданский инженер, невесть куда пропавший из поля зрения; Пайк-Лиминг в Уэльсе, неизлечимо больной и утративший все чувства; и Хью Годольфин… – Он поднялся, подошел к туалетному столику и постоял, разглядывая свое лицо в зеркале. – Его время тоже истекает. – На столике валялся кусок пестрого ситца, а рядом лежали большие ножницы. Видимо, девушка собиралась серьезно заняться кройкой (она честно рассказала ему о своем прошлом – не столько растрогавшись при виде его, так сказать, исповедального настроения, сколько желая дать знак, что она готова двигаться по пути взаимного доверия. Годольфина не шокировал рассказ о ее связи с Гудфеллоу в Каире. Он нашел это достойным сожаления: похоже, у нее сложилось старомодное и романтическое представление о шпионаже). Годольфин взял ножницы и повертел их в руках. Они были длинными и блестящими. Острыми концами можно было нанести рваную рану. Он поднял глаза и вопросительно посмотрел на свое отражение. Двойник печально улыбнулся. – Нет, – громко сказал Годольфин. – Еще рано.
Ножницами он вскрыл замок всего за полминуты. Два пролета вниз по лестнице, черный ход – и он оказался на Виа-Тосинги, в квартале к северу от площади. Годольфин двинулся на восток, подальше от центра города. Надо было выбираться из Флоренции. Однако после этого побега ему придется подать в отставку и жить на положении беглеца, временного съемщика комнат в пансионе, обитателя полусвета. Он шел через сумерки и ясно видел свою судьбу, предопределенную и неотвратимую. И как бы он ни уклонялся, как бы ни уворачивался и ни увиливал, на самом деле он оставался на месте, в то время как риф предательства приближался и рос с каждой попыткой изменить курс.
Годольфин повернул направо и пошел к собору Дуомо. По улице прогуливались туристы и тарахтели экипажи. Он ощущал себя изолированным от человеческой культуры и даже вообще от человечества, которое еще недавно рассматривал как нечто большее, чем понятие из жаргона либералов, удобное для использования в рассуждениях. Он смотрел на туристов, глазеющих на Кампанилу; смотрел бесстрастно и без напряжения, с любопытством и непредвзято. Годольфин размышлял над феноменом туризма: что же приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в бюро «Томас Кук и сын», заставляет рисковать заболеть лихорадкой в Кампанье, месить левантийскую грязь и поедать всякую греческую гниль? Турист, этот донжуан чужих метрополий, ласкает оболочку каждой из них, однако в конце каждого сезона уныло возвращается на площадь Ладгейт, по-прежнему не зная пути к сердцам своих возлюбленных, но не находя з себе силы прекратить пополнять этот бесконечный каталог, эту поп picciol' libra [140]. Надо ли было скрывать от них, любителей наружных покровов, существование Вейссу и не зарождать в них гибельное подозрение о том, что под блестящей оболочкой любой страны скрывается ядро истины и что истина эта во всех случаях – даже в Англии – может быть адекватно передана словами? Годольфин узнал об этом в июне, прожил с этим знанием всю безрассудную экспедицию к полюсу и теперь почти научился контролировать его влияние и даже вытеснять его из сознания по собственному желанию. Но человечество, из-за которого блудный Годольфин остался бездомным и от которого не ждал в будущем никаких милостей, – вон те четыре толстые учительницы, которые тихонько над чем-то ржут возле южных ворот Дуомо, или вон тот надушенный лавандой фат в твидовом костюме и со стрижеными усиками, поспешающий невесть куда и Бог знает по какой надобности, – разве понимало это человечество, каких внутренних сил требует подобный контроль? Годольфин чувствовал, что его собственные силы уже на исходе. Он шел по Виа-дель-Ориволо, считая темные участки между уличными фонарями, как подсчитывал некогда количество дуновений, которые потребуются, чтобы погасить свечи на всех днях своего рождения. В этом году, плюс в следующем, плюс когда-нибудь, плюс никогда. Свечей к тому моменту оказывалось больше, чем он мог себе представить, но почти все скрученные черные фитильки догорели до основания, и яркий свет праздника плавно переходил в мягкое свечение поминок. Свернув налево к госпиталю и военно-медицинскому училищу, Годольфин почувствовал себя маленьким, седеньким и отбрасывающим слишком большую тень.
Позади послышались шаги. Годольфин заторопился и, проходя под очередным фонарем, увидел, как ему под ноги упали удлиненные тени голов в шлемах. Полицейские? Годольфин был близок к панике: за ним следили. Он развернулся и распростер руки, словно кондор, распахнувший крылья над жертвой. Никого не увидел.
– Вам хотят задать несколько вопросов, – промурлыкал по-итальянски голос из темноты.
И внезапно, без всяких видимых причин, жизнь вернулась; все пошло своим чередом, как шло раньше, когда он вел свой отряд против махдистов, высаживался с китобойного судна на Борнео или пытался лютой зимой добраться до полюса.
– Катитесь к дьяволу, – весело сказал Годольфин. Выпрыгнул из лужицы света, в которой они его застигли, и помчался по узкой извилистой улочке. Позади топотали, матерились, кричали «Avanti», – засмеялся бы, да надо было беречь дыхание. Метров через пятьдесят Годольфин резко свернул в переулок. В конце увидел живую изгородь, подбежал, подпрыгнул и полез наверх. В ладони впивались шипы роз, неподалеку завывали преследователи. Он добрался до балкона, перевалился в него, влез в окно и попал в спальню, где горела единственная свеча. Голенькая разнежившаяся парочка ошеломленно скрючилась и примерзла к кровати.
– О мадонна! – взвизгнула женщина. – Е il mio marito [141]!
Мужчина выругался и проворно нырнул под кровать.
Годольфин загоготал и ощупью пробрался через комнату. «Бог ты мой, – не к месту вспомнилось ему, – ведь я уже видел их раньше. Я видел все это двадцать лет назад в мюзик-холле». Годольфин открыл дверь, увидел лестницу, секунду поколебался и пошел наверх. Настроение к него было, безусловно, романтическое. Если нет погони по крышам, он будет разочарован. Когда он вылез на крышу, преследователи недоуменно переругивались где-то далеко слева. Разочарованный Годольфин все-таки прошел по крышам двух-трех зданий, затем нашел пожарную лестницу и спустился в другой переулок. Еще минут десять он, мощно дыша, двигался рысцой и петлял. Наконец его внимание привлекло ярко освещенное окно. Он подкрался к нему и заглянул внутрь. В комнате, в джунглях оранжерейных цветов, кустов и деревьев, возбужденно спорили трое мужчин. Одного из них Годольфин узнал и от удивления захихикал. Воистину, подумал он, невелик шарик, в нижней точке которою я побывал. Годольфин постучал в окно.
– Раф, – тихонько позвал он.
Синьор Мантисса глянул вверх и вздрогнул.
– Minghe, – произнес он, рассмотрев ухмыляющегося Годольфина. – Старина англичанин. Эй, там, впустите его. – Цветочник, багровый и недовольный, отпер дверь черного хода. Годольфин быстро вошел и обнялся с Мантиссой; Чезаре поскреб в затылке. Цветочник запер дверь и ретировался за раскидистую пальму.
– Долгим был путь из Порт-Саида, – сказал синьор Мантисса.
– Не таким уж долгим, – ответил Годольфин, – и не слишком далеким.
Это была дружба, которая не ослабевает, несмотря на пространства, разделявшие друзей, и пустые годы друг без друга; гораздо более существенным здесь было переживаемое вновь и вновь, внезапное и беспричинное ощущение родства, возникшее однажды осенним утром четыре года назад на угольном пирсе Суэцкого канала. Годольфин в парадной форме, великолепный и непогрешимый, готовился инспектировать свой корабль, а предприниматель Рафаэль Мантисса наблюдал за целой флотилией лодок, грузивших провизию, которую он месяцем раньше по пьянке выиграл в баккара в Каннах; их взгляды встретились, и каждый увидел в глазах другого такую же оторванность от корней и знакомое католическое отчаяние. Они стали друзьями прежде, чем перемолвились словом. Вскоре они вместе ушли, напились, рассказали друг другу о своей жизни, подрались и, удалившись от европеизированных бульваров Порт-Саида, нашли временное пристанище в трущобах среди всякого сброда. Клятвы в вечной дружбе, обряды кровного братства и прочий вздор просто не понадобились.
– Что стряслось, дружище? – спросил синьор Мантисса.
– Помнишь, – ответил Годольфин, – как-то я рассказывал тебе об одном месте: о Вейссу? – Это было не совсем то, о чем говорил Годольфин сыну, специальной комиссии или несколько часов назад Виктории. Беседуя с Мантиссой, он словно делился впечатлениями с приятелем-моряком об увольнении в хорошо знакомый обоим портовый город.
– М-м, – понимающе промычал синьор Мантисса. – Опять.
– Ты, я вижу, занят. Расскажу позже.
– Ничего, ерунда. Готовлю дерево Иуды.
– Другого у меня нет, – пробурчал цветочник Гадрульфи. – Я толкую ему об этом уже полчаса.
– Он торгуется, – свирепо сказал Чезаре. – Теперь он хочет двести пятьдесят лир.
Годольфин улыбнулся:
– Для какого противозаконного трюка требуется дерево Иуды?
Синьор Мантисса выложил все без малейших колебаний.
– И теперь, – подытожил он, – нам нужен дубликат, который мы подсунем полицейским.
Годольфин присвистнул:
– Значит, ты сегодня сматываешься из Флоренции?
– В любом случае отплываю в полночь на речной барже – да.
– А найдется место для еще одного?
– Дружище, – синьор Мантисса ухватил Годольфина за бицепс – Для тебя? – Годольфин кивнул. – Ты попал в беду. Ну, ясное дело. Мог бы и не спрашивать. Даже если бы ты явился без спроса, а капитан баржи стал возражать, я бы убил его на месте. – Старик Годольфин усмехнулся. Впервые за всю неделю он почувствовал себя в относительной безопасности.
– Позвольте мне внести пятьдесят лир, – предложил он.
– Этого я позволить не могу…
– Бросьте. Берите ваше дерево. – Надутый цветочник молча сунул деньги в карман, прошаркал в угол и выволок из-за густых зарослей папоротника дерево в темно-красной кадке.
– Втроем справимся, – сказал Чезаре. – Куда?
– К Понте-Веккьо, – ответил синьор Мантисса. – А потом к Шайсфогелю. Помни, Чезаре, действуем решительно, выступаем единым фронтом. Нельзя позволить Гаучо запугать нас. Возможно, придется применить его бомбу, но от деревьев Иуды пока отказываться не будем. И лев, и лиса.
Они расположились вокруг кадки и подняли ее. Цветочник открыл и придержал для них заднюю дверь. До переулка, где поджидал экипаж, то есть метров двадцать, они несли кадку на руках.
– Andiam' [142], – крикнул синьор Мантисса. Лошади пошли рысью.
– У Шайсфогеля я через пару часов встречаюсь с сыном, – сообщил Годольфин. Он едва не забыл, что Эван, вероятно, уже в городе. – Думаю, в пивной безопаснее, чем в кафе. Хотя, пожалуй, все равно опасно. За мной гонится полиция. А кроме них за этим заведением могут следить мои враги.
Синьор Мантисса лихо повернул направо.
– Чепуха, – бросил он. – Доверься мне. С Мантиссой ты в безопасности, я сумею защитить твою жизнь не хуже своей собственной. – Годольфин промолчал и лишь согласно кивнул головой. Он обнаружил, что ему отчаянно хочется увидеть Эвана. – Скоро ты увидишь сына. Будет радостная семейная встреча.
Чезаре откупорил бутылку вина и затянул старую революционную песню. Со стороны Арно подул ветер и слегка растрепал волосы синьора Мантиссы. Они полным ходом двигались к центру города. Унылая песнь Чезаре таяла в кажущейся пустоте улицы.
VII
Англичанина, который допрашивал Гаучо, звали Стенсил. Спустя некоторое время после захода солнца он, погрузившись в собственные мысли, сидел в глубоком кожаном кресле в кабинете майора Чепмэна; его видавшая виды алжирская трубка из корня верескового дерева, оставленная без внимания, давно погасла в стоявшей рядом пепельнице. В левой руке он держал дюжину деревянных ручек, оснащенных новыми блестящими перьями, а правой методично метал их в большую фотографию нынешнего министра иностранных дел, висевшую на противоположной стене. Пока ему удалось попасть в цель лишь однажды – прямо в лоб министра, отчего его шеф стал похож на добродушного единорога. Это было забавно, но вряд ли могло исправить Ситуацию. А Ситуация в данный момент, откровенно говоря, складывалась препаршивая. Более того, она была, по всей видимости, безнадежно загублена.
Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет шумно вошел долговязый тип с преждевременно поседевшей шевелюрой.
– Его нашли, – сообщил он без особого энтузиазма. Стенсил вопросительно поднял взгляд, приготовленное для броска перо застыло в его руке.
– Старика?
– Да, в «Савойе». Девушка, молодая англичанка. Заперла его в номере. Она только что рассказала об этом. Сама пришла в консульство и все преспокойно выложила…
– Идите и проверьте, – перебил его Стенсил. – Хотя, скорее всего, он уже сбежал.
– Не хотите ее увидеть?
– Симпатичная?
– Вполне.
– Тогда нет. Дела и так обстоят неважно. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Так что займитесь ею сами, Демивольт.
– Браво, Сидни. Долг превыше всего, верно? Святой Георгий, и никакой пощады. Точно. Ну, я пошел. Только не говорите потом, что я не предоставил вам шанса.
Стенсил улыбнулся:
– Ведете себя как хорист. Возможно, я встречусь с ней. Позже, когда вы закончите.
– Это делает ситуацию более-менее терпимой, – горестно усмехнулся Демивольт и понуро направился к двери.
Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация. Черт бы се побрал. Будь он в более философском расположении духа, то принялся бы размышлять об абстрактной сущности Ситуации, о ее составных элементах. Он помнил случаи, когда служащие посольств как полоумные носились по улицам, столкнувшись с Ситуацией, не поддающейся разумному объяснению с какой бы то ни было точки зрения. У Стенсила был школьный приятель по имени Ковесс. Они вместе поступили на дипломатическую службу и пробивались наверх, наступая друг другу на пятки. Но когда в прошлом году грянул фашодский кризис, Ковесс ранним утром появился в коротких гетрах и тропическом шлеме на Пикадилли и стал вербовать добровольцев для вторжения во Францию. Для переброски десанта он намеревался конфисковать лайнер компании «Кьюнард» [143]. К моменту, когда полиция арестовала Ковесса, он успел привлечь на свою сторону нескольких уличных торговцев, пару случайных прохожих и комика из мюзик-холла. Стенсил поморщился, вспомнив, что все они хором на разные лады и вразнобой пели «Вперед, христианские воины».
Для себя он уже давно решил, что Ситуация ни в коей мере не является объективной реальностью и существует только в умах тех, кто так или иначе вовлечен в нее в данный конкретный момент. В сознании таких людей возникает довольно сложное и неоднородное представление, а наблюдателю, способному воспринимать мир лишь в трех измерениях, Ситуация неизбежно видится как четырехмерная диаграмма. Следовательно, успешное решение любой дипломатической проблемы должно напрямую зависеть от степени взаимопонимания, достигаемого группой людей, которые с этой проблемой сталкиваются. Это привело к почти фанатичному увлечению групповой работой и вдохновило коллег Стенсила дать ему прозвище Легконогий Сидни, поскольку он наилучшим образом проявлял себя, когда, так сказать, солировал перед кордебалетом.
Сама по себе теория была довольно стройной, и Сидни ею восхищался. Единственное утешение, которое он находил в теперешнем хаосе, состояло в том, что его теория могла дать объяснение этому бардаку. Будучи воспитанным парой блеклых тетушек, сектантствующих протестанток, Стенсил усвоил англо-саксонскую склонность противопоставлять все северное/протестантское/интеллектуальное всему средиземноморскому/католическому/иррациональному. Он и во Флоренцию прибыл с глубоко укоренившимся и по большей части подсознательным неприятием всего итальянского, которое лишь усугублялось поведением его нынешних помощников из местной секретной полиции. Как можно повлиять на Ситуацию, работая с такой подловатой и разношерстной командой?
Взять, к примеру, этого паренька-англичанина Годольфина или Гадрульфи, как его называли итальянцы. По их словам, они допрашивали его в течение часа и не смогли выудить никакой информации о его отце, морском офицере. Однако когда юношу в конце концов переправили в Английское консульство, он первым делом попросил Стенсила помочь ему выяснить местонахождение старшего Годольфина. Мальчишка с готовностью отвечал на все вопросы о Вейссу (впрочем, не рассказал ничего нового по сравнению с той информацией, которая уже имелась в Министерстве); он сам упомянул о назначенной на десять вечера встрече в пивной Шайсфогеля; в общем, был искренне озабочен и растерян, как самый что ни на есть обычный английский турист, столкнувшийся с проблемой, не предусмотренной Бедекером н не разрешимой агентством Кука. Это никак не укладывалось в созданное Стенсилом представление со отце и сыне как хитроумных профессионалах. Их боссы, кто бы они ни были (кстати, отец и сын должны были встретиться в заведении Шайсфогеля, то есть в немецкой пивной; вряд ли это было случайным совпадением, особенно в свете того, что Италия входила в Dreibund [144]), не потерпели бы такого простодушия. Вся эта затея была слишком масштабной и серьезной, и осуществить ее могли только профессионалы экстра-класса.
В Министерстве досье на Годольфина-старшего завели еще в 1884 году, после того как возглавляемая им картографическая экспедиция закончилась почти полным провалом. Название «Зейссу» упоминалось лишь однажды в секретном меморандуме Министерства иностранных дел, составленном на основе показаний самого Годольфина и затем направленном военному министру. А неделю назад посольство Италии в Лондоне разослало копию телеграммы, которую, предварительно поставив в известность полицию, пропустил цензор во Флоренции. Итальянцы не приложили к телеграмме никаких пояснений, за исключением двух написанных от руки фраз: «Это может вас заинтересовать. Надеемся на взаимовыгодное сотрудничество». На копии стояла подпись посла Италии. Когда дело о Вейссу было, таким образом, реанимировано, начальник Стенсила срочно отдал распоряжение своим агентам в Довиле и Флоренции начать слежку за отцом и сыном. Были отправлены запросы в Географическое общество. И поскольку оригинал был по непонятным причинам утерян, младшие сотрудники начали воссоздавать текст отчета Годольфина, составленного по возвращении из экспедиции, опрашивая всех оставшихся членов тогдашней Следственной комиссии. Министр был удивлен тем, что в телеграмме не использовался шифр; однако Стенсила отсутствие шифра, напротив, лишь еще больше убедило в том, что они имеют дело с парой матерых профессионалов. Такая наглость, такая самоуверенность выводила его из себя и в то же время вызывала восхищение. Отказ от использования шифра был своего рода пренебрежительным и бесшабашным жестом истинного аса. Дверь нерешительно приоткрылась.
– Это я, мистер Стенсил.
– Да, Моффит. Сделали что я сказал?
– Они вместе. Не мне судить зачем.
– Браво. Пусть час-другой проведут в одной камере. Потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажешь, что у нас нет оснований его задерживать, извинишься за беспокойство, пип-пип, и a rivederci. Не мне тебе рассказывать.
– И потом проследить за ним, да? Поиграть с ним в кошки-мышки, ха-ха.
– Он все равно пойдет в пивную Шайсфогеля, Мы посоветовали ему прийти на рандеву, и в любом случае он встретится со стариком. Если, конечно, ведет игру так, как мы думаем.
– А что с Гаучо?
– Пусть посидит еще час. Потом, если захочет бежать, дай ему уйти.
– Рискованно, мистер Стенсил.
– Все, Моффит. Шагом марш и не высовывайся.
– Та-ра-ра-бум-би-я, – промурлыкал Моффит и, мягко ступая, вышел за дверь.
Стенсил тяжело вздохнул, потянулся и возобновил метание ручек. Вскоре второе попадание, на пару дюймов выше первого, превратило министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами. «Смелее, парень, – пробормотал он. – К приходу девушки старый ублюдок должен выглядеть как расфуфыренный дикобраз».
Через две камеры от них шла шумная игра в морру [145]. Где-то на улице девушка пела о своем возлюбленном, погибшем за родину на войне в далеком краю.
– Она, должно быть, поет для туристов, – с горечью сказал Гаучо. – Во Флоренции никто не поет просто так. Здесь это не принято. Разве что иногда поют мои венесуэльские друзья, о которых я тебе рассказывал. Но они горланят строевые песни, для поддержания боевого духа.
Эван стоял у двери, прижавшись лбом к прутьям решетки.
– Может статься, ваши венесуэльские друзья уже погибли, – сказал он. – Возможно, их всех схватили и бросили в море.
Гаучо подошел к нему и сочувственно похлопал по плечу.
– Ты еще очень молод, – сказал он. – Я знаю, что тебе нелегко. Такие у них методы. Они пытаются сломить твой дух. Но ты обязательно увидишься с отцом. А я увижусь с моими друзьями. Сегодня вечером. И мы устроим роскошный праздник, какого этот город не видел с тех пор, как сожгли Савонаролу [146].
Эван унылым взглядом обвел крошечную камеру, посмотрел на толстые прутья решетки.
– Они сказали, что скоро меня отпустят. А вам сегодня предстоит бессонная ночь.
Гаучо рассмеялся:
– Думаю, меня тоже отпустят. Я им ничего не сказал. Мне знакомы все их уловки. Этих глупцов легко обвести вокруг пальца.
Эван яростно потряс прутья решетки:
– Глупцы! Не просто глупцы, а безграмотные идиоты. Какой-то бестолковый клерк написал мою фамилию как «Гадрульфи», и теперь они отказываются называть меня как-нибудь иначе. Сказали, что так и должно быть, раз в моем досье черным по белому написано «Гадрульфи».
Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет шумно вошел долговязый тип с преждевременно поседевшей шевелюрой.
– Его нашли, – сообщил он без особого энтузиазма. Стенсил вопросительно поднял взгляд, приготовленное для броска перо застыло в его руке.
– Старика?
– Да, в «Савойе». Девушка, молодая англичанка. Заперла его в номере. Она только что рассказала об этом. Сама пришла в консульство и все преспокойно выложила…
– Идите и проверьте, – перебил его Стенсил. – Хотя, скорее всего, он уже сбежал.
– Не хотите ее увидеть?
– Симпатичная?
– Вполне.
– Тогда нет. Дела и так обстоят неважно. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Так что займитесь ею сами, Демивольт.
– Браво, Сидни. Долг превыше всего, верно? Святой Георгий, и никакой пощады. Точно. Ну, я пошел. Только не говорите потом, что я не предоставил вам шанса.
Стенсил улыбнулся:
– Ведете себя как хорист. Возможно, я встречусь с ней. Позже, когда вы закончите.
– Это делает ситуацию более-менее терпимой, – горестно усмехнулся Демивольт и понуро направился к двери.
Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация. Черт бы се побрал. Будь он в более философском расположении духа, то принялся бы размышлять об абстрактной сущности Ситуации, о ее составных элементах. Он помнил случаи, когда служащие посольств как полоумные носились по улицам, столкнувшись с Ситуацией, не поддающейся разумному объяснению с какой бы то ни было точки зрения. У Стенсила был школьный приятель по имени Ковесс. Они вместе поступили на дипломатическую службу и пробивались наверх, наступая друг другу на пятки. Но когда в прошлом году грянул фашодский кризис, Ковесс ранним утром появился в коротких гетрах и тропическом шлеме на Пикадилли и стал вербовать добровольцев для вторжения во Францию. Для переброски десанта он намеревался конфисковать лайнер компании «Кьюнард» [143]. К моменту, когда полиция арестовала Ковесса, он успел привлечь на свою сторону нескольких уличных торговцев, пару случайных прохожих и комика из мюзик-холла. Стенсил поморщился, вспомнив, что все они хором на разные лады и вразнобой пели «Вперед, христианские воины».
Для себя он уже давно решил, что Ситуация ни в коей мере не является объективной реальностью и существует только в умах тех, кто так или иначе вовлечен в нее в данный конкретный момент. В сознании таких людей возникает довольно сложное и неоднородное представление, а наблюдателю, способному воспринимать мир лишь в трех измерениях, Ситуация неизбежно видится как четырехмерная диаграмма. Следовательно, успешное решение любой дипломатической проблемы должно напрямую зависеть от степени взаимопонимания, достигаемого группой людей, которые с этой проблемой сталкиваются. Это привело к почти фанатичному увлечению групповой работой и вдохновило коллег Стенсила дать ему прозвище Легконогий Сидни, поскольку он наилучшим образом проявлял себя, когда, так сказать, солировал перед кордебалетом.
Сама по себе теория была довольно стройной, и Сидни ею восхищался. Единственное утешение, которое он находил в теперешнем хаосе, состояло в том, что его теория могла дать объяснение этому бардаку. Будучи воспитанным парой блеклых тетушек, сектантствующих протестанток, Стенсил усвоил англо-саксонскую склонность противопоставлять все северное/протестантское/интеллектуальное всему средиземноморскому/католическому/иррациональному. Он и во Флоренцию прибыл с глубоко укоренившимся и по большей части подсознательным неприятием всего итальянского, которое лишь усугублялось поведением его нынешних помощников из местной секретной полиции. Как можно повлиять на Ситуацию, работая с такой подловатой и разношерстной командой?
Взять, к примеру, этого паренька-англичанина Годольфина или Гадрульфи, как его называли итальянцы. По их словам, они допрашивали его в течение часа и не смогли выудить никакой информации о его отце, морском офицере. Однако когда юношу в конце концов переправили в Английское консульство, он первым делом попросил Стенсила помочь ему выяснить местонахождение старшего Годольфина. Мальчишка с готовностью отвечал на все вопросы о Вейссу (впрочем, не рассказал ничего нового по сравнению с той информацией, которая уже имелась в Министерстве); он сам упомянул о назначенной на десять вечера встрече в пивной Шайсфогеля; в общем, был искренне озабочен и растерян, как самый что ни на есть обычный английский турист, столкнувшийся с проблемой, не предусмотренной Бедекером н не разрешимой агентством Кука. Это никак не укладывалось в созданное Стенсилом представление со отце и сыне как хитроумных профессионалах. Их боссы, кто бы они ни были (кстати, отец и сын должны были встретиться в заведении Шайсфогеля, то есть в немецкой пивной; вряд ли это было случайным совпадением, особенно в свете того, что Италия входила в Dreibund [144]), не потерпели бы такого простодушия. Вся эта затея была слишком масштабной и серьезной, и осуществить ее могли только профессионалы экстра-класса.
В Министерстве досье на Годольфина-старшего завели еще в 1884 году, после того как возглавляемая им картографическая экспедиция закончилась почти полным провалом. Название «Зейссу» упоминалось лишь однажды в секретном меморандуме Министерства иностранных дел, составленном на основе показаний самого Годольфина и затем направленном военному министру. А неделю назад посольство Италии в Лондоне разослало копию телеграммы, которую, предварительно поставив в известность полицию, пропустил цензор во Флоренции. Итальянцы не приложили к телеграмме никаких пояснений, за исключением двух написанных от руки фраз: «Это может вас заинтересовать. Надеемся на взаимовыгодное сотрудничество». На копии стояла подпись посла Италии. Когда дело о Вейссу было, таким образом, реанимировано, начальник Стенсила срочно отдал распоряжение своим агентам в Довиле и Флоренции начать слежку за отцом и сыном. Были отправлены запросы в Географическое общество. И поскольку оригинал был по непонятным причинам утерян, младшие сотрудники начали воссоздавать текст отчета Годольфина, составленного по возвращении из экспедиции, опрашивая всех оставшихся членов тогдашней Следственной комиссии. Министр был удивлен тем, что в телеграмме не использовался шифр; однако Стенсила отсутствие шифра, напротив, лишь еще больше убедило в том, что они имеют дело с парой матерых профессионалов. Такая наглость, такая самоуверенность выводила его из себя и в то же время вызывала восхищение. Отказ от использования шифра был своего рода пренебрежительным и бесшабашным жестом истинного аса. Дверь нерешительно приоткрылась.
– Это я, мистер Стенсил.
– Да, Моффит. Сделали что я сказал?
– Они вместе. Не мне судить зачем.
– Браво. Пусть час-другой проведут в одной камере. Потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажешь, что у нас нет оснований его задерживать, извинишься за беспокойство, пип-пип, и a rivederci. Не мне тебе рассказывать.
– И потом проследить за ним, да? Поиграть с ним в кошки-мышки, ха-ха.
– Он все равно пойдет в пивную Шайсфогеля, Мы посоветовали ему прийти на рандеву, и в любом случае он встретится со стариком. Если, конечно, ведет игру так, как мы думаем.
– А что с Гаучо?
– Пусть посидит еще час. Потом, если захочет бежать, дай ему уйти.
– Рискованно, мистер Стенсил.
– Все, Моффит. Шагом марш и не высовывайся.
– Та-ра-ра-бум-би-я, – промурлыкал Моффит и, мягко ступая, вышел за дверь.
Стенсил тяжело вздохнул, потянулся и возобновил метание ручек. Вскоре второе попадание, на пару дюймов выше первого, превратило министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами. «Смелее, парень, – пробормотал он. – К приходу девушки старый ублюдок должен выглядеть как расфуфыренный дикобраз».
Через две камеры от них шла шумная игра в морру [145]. Где-то на улице девушка пела о своем возлюбленном, погибшем за родину на войне в далеком краю.
– Она, должно быть, поет для туристов, – с горечью сказал Гаучо. – Во Флоренции никто не поет просто так. Здесь это не принято. Разве что иногда поют мои венесуэльские друзья, о которых я тебе рассказывал. Но они горланят строевые песни, для поддержания боевого духа.
Эван стоял у двери, прижавшись лбом к прутьям решетки.
– Может статься, ваши венесуэльские друзья уже погибли, – сказал он. – Возможно, их всех схватили и бросили в море.
Гаучо подошел к нему и сочувственно похлопал по плечу.
– Ты еще очень молод, – сказал он. – Я знаю, что тебе нелегко. Такие у них методы. Они пытаются сломить твой дух. Но ты обязательно увидишься с отцом. А я увижусь с моими друзьями. Сегодня вечером. И мы устроим роскошный праздник, какого этот город не видел с тех пор, как сожгли Савонаролу [146].
Эван унылым взглядом обвел крошечную камеру, посмотрел на толстые прутья решетки.
– Они сказали, что скоро меня отпустят. А вам сегодня предстоит бессонная ночь.
Гаучо рассмеялся:
– Думаю, меня тоже отпустят. Я им ничего не сказал. Мне знакомы все их уловки. Этих глупцов легко обвести вокруг пальца.
Эван яростно потряс прутья решетки:
– Глупцы! Не просто глупцы, а безграмотные идиоты. Какой-то бестолковый клерк написал мою фамилию как «Гадрульфи», и теперь они отказываются называть меня как-нибудь иначе. Сказали, что так и должно быть, раз в моем досье черным по белому написано «Гадрульфи».