Страница:
Мне показалось, что мои мысли и я сам действовали независимо друг от друга. В груди у меня скапливались отчаяние и страх в равной пропорции. Мой мозг хотел стереть с лица земли Годефруа, или Модепа, или того, кем этот человек был на самом деле. Я говорил самому себе: это самозванец, дезертир, эту ловушку поставил нам Каземент, который был озлобленным содомитом; это необразованный негр, ему нельзя доверять. Но виски в бутылке кончилось, и я осознал, что без горючего подобные идеи никакого основания под собой не имели. «Хорошо, – решил я эту проблему, – тогда пойдем за горючим».
Я вышел на улицу, но вместо того чтобы пойти домой, отправился в другой бар. Когда и его закрыли, я пошел в другой. Каждое следующее заведение было хуже предыдущего. В конце концов передо мной оказались только закрытые двери. Но я продолжал свои поиски с героической и упрямой настойчивостью, присущей пьяницам. Недалеко от мола я нашел последний открытый бар, если можно так назвать это место. Он оказался самым отвратительным из всех; настоящая гнусная дыра. Все женщины там были проститутками, а мужчины – ворами, или наоборот. Меня это не волновало. Здесь я мог получить выпивку в обмен на свои деньги.
Бар имел форму лабораторной колбы с узким горлышком, где размещалась стойка; в конце этого прохода помещение расширялось. Заведение было набито людьми, и всем приходилось разговаривать очень громко, потому что акустика была ужасной. Мне пришлось кричать прямо в ухо официанту, чтобы он меня понял. Тела сгрудились в проходе и двигались так, словно плавали в густой грязи. Я хотел отвлечься от своих мыслей и стал обдумывать причины, по которым архитектор построил такое неудобное помещение. Несмотря на то что винные пары затуманивали мой мозг, мне не составило особого труда сообразить, в чем было дело, и я рассмеялся.
Этот бар казался приютом самых развратных, гнусных и опустившихся людей Лондона, а потому его посетители всегда были начеку: в районе порта часто устраивали облавы. Длинный проход позволял издалека увидеть входящих полицейских. Собравшаяся вдоль стойки толпа мешала им быстро продвигаться вперед. Тем временем, преследуемые успевали выскочить на улицу через окно в небольшом зале, который, вероятно, предназначался для танцев.
Я слишком много выпил. Мои мысли двигались по спирали. Я подумал, что Англия создала самую большую империю в мире, и это делало мою страну воплощением мирового зла. Потом я подумал, что Лондон был ее столицей, и это делало его самым развратным городом мира. А поскольку я сейчас находился в самом ужасном баре самого ужасного города самой ужасной страны мира, то его посетители, по логике вещей, должны являться самыми гнусными представителями человеческого рода. Следуя этим рассуждениям, самые гнусные из гнусных должны были собираться в глубине помещения, как можно дальше от входа и как можно ближе к окнам. Я вытянул шею, не вставая со своего места примерно посередине стойки, чтобы посмотреть на эти отбросы человечества и, естественно, увидел там Маркуса Гарвея.
Он танцевал со старой проституткой, которая напоминала своей раскраской тропического попугая. Мелодию создавали скрипка, каблуки, стучавшие по полу, ладони, хлопавшие не в лад, и множество голосов, испорченных табаком. Маркус и его партнерша смеялись. Она хохотала, как сумасшедшая, а он смеялся над ней. На платье женщины было невообразимое количество пятен, больших и маленьких, давно засохших и совсем свежих. Я не мог даже представить себе, сколько различных жидкостей создали этот разноцветный архипелаг. Среди танцующих двигался один мужчина, который был так пьян, что не держался на ногах, но толпа удерживала его в вертикальном положении. Он повисал то на одном человеке, то на другом и старался пристроить свою голову на чье-нибудь плечо, пока его не отталкивали в сторону, и бедняга принимался искать следующую жертву.
Проститутка наскучила Маркусу, и он сменил ее на кружку пива. Женщина выразила ему свое недовольство, и тогда Гарвей ударил ее кружкой по голове. Публика, заметившая этот инцидент, захохотала. По лицу женщины текла смесь крови, пива и белой пудры. Она потеряла сознание, но подобно сонному пьянице, не падала на пол. Не могу сказать, сколько времени я завороженно следил за головами проститутки и пьяного мужчины. Они безвольно кружились, как два волчка, в людском море. Рано или поздно их головы окажутся на одном и том же плече, а губы сольются в поцелуе. Тут я сказал себе: «Проснись».
Я направился в сторону Маркуса. Но продираться через лес рук, ног и тел было тяжело. Мне приходилось безжалостно расталкивать людей, нанося им удары локтями по ребрам, и раздвигая толпу руками. Маркус заметил меня, когда нас разделяло расстояние метра в три. Он замер на месте, как ящерица на солнце, и видел теперь только меня. Гарвей стал другим человеком: его ярко-зеленые глаза показались мне затянутым ряской гнилым прудом. Никогда раньше я не видел на его лице такого выражения. Это была дерзкая ненависть, жгучая и жестокая, как пуля. Его гримаса не имела ничего общего с той грустной и несчастной физиономией, которую я видел во время наших бесед. Гвалт не позволял нам слышать друг друга, хотя мы оказались совсем близко, поэтому Маркус произнес свои слова четко, медленно двигая губами, чтобы я мог его понять: «Ах ты, сукин сын» – и выскочил в окно.
Я, естественно, последовал за ним. Его нелепая фигура удалялась в сторону порта, и прежде чем туман проглотил его, я побежал за ним. Груз с кораблей лежал на каменных плитах: тюки, контейнеры и ящики самых разных форм и размеров были сложены в кучи, и проходы между ними образовывали странный лабиринт. Маркус, конечно, хотел запутать след и обмануть меня. Его короткие ноги бежали удивительно быстро, словно ими двигал мотор, ничего общего не имевший с остальным его телом. А я слишком много выпил, поэтому мне оставалось только бежать за ним и кричать: – Стой, негодяй!
Я долго бежал, видя перед собой только смутную черную тень, напоминавшую большого таракана. Хорошо еще, что на нем были черные брюки и свитер; если бы не это, я бы не смог разглядеть его в густом, как желе, тумане. Но расстояние между нами все увеличивалось. Закоулки между кучами груза казались заколдованными. Завернув за угол, я лишь увидел, как он скрывается за очередным поворотом. Иногда дорожка раздваивалась, и Маркуса не было видно ни в одном коридоре, ни в другом. В таком случае я выбирал проход, в котором было меньше крыс, рассчитывая, что Гарвей, пробегая, их распугал. Я не хотел сдаваться. Однако мой организм принял решение за меня.
На бегу я вдруг почувствовал, как между моими ребрами внутри меня что-то надорвалось. Хотя мне было неясно, какая именно случилась беда, я почувствовал страх. Дышать стало тяжело; самое незначительное движение вызывало у меня такую резкую боль, словно мою грудь пронзало каленое железо. Я остановился и присел, прислонившись к большому, как железнодорожный вагон, контейнеру. (На следующий день врачи сказали, что в моей груди что-то разорвалось и там скопился воздух. Легкие болтались внутри меня, как две спички в пустом коробке. Мне пришлось провести в постели целый месяц, чтобы все встало на свое место.)
Не знаю, сколько времени я провел там, сидя на земле и не в состоянии шелохнуться. Если бы не виски, выпитое в ту ночь, которое сделало меня нечувствительным, я бы выл от боли. Ноябрьский холод был для меня очень опасен. А Маркуса я упустил.
Вдруг мне показалось, что пошел дождь. Однако струя отличалась от дождевых и казалась слишком сильной. Я посмотрел вверх. Мне стоило большого труда понять, что жидкость, которая заливала мне глаза, была мочой Маркуса.
Он стоял на контейнере, к которому я прислонился. Гарвей мочился очень долго, спокойно опорожняя свой мочевой пузырь. Я не мог даже встать на ноги, поэтому только повернул шею так, чтобы жидкость попадала мне на затылок, а не в лицо. Потом Гарвей спросил, застегивая пуговицы на ширинке:
– Ты можешь мне объяснить, зачем ты за мной идешь? Может, хочешь, чтобы я убил тебя?
Пар, выходивший у него изо рта, смешивался с туманом. Но этот пар был темнее и блестел в воздухе. Я чувствовал его запах. Каждое его слово воняло по-разному. Голос Маркуса казался мне совсем другим, не таким, как раньше. В этом голосе не было слышно сомнений, слез или жалоб. Это был голос злодея, который считает себя непобедимым, пока остается в своем гнилом мире.
– Я говорил с Годефруа, – сказал я. – Я сделаю так, чтобы дело пересмотрели!
На Маркуса это, казалось, не произвело большого впечатления:
– Единственное мое преступление заключается в том, что я поступил с англичанами так, словно они были неграми. – Он плюнул по ветру и сказал: – И ничего ты не добьешься, идиот.
– Добьюсь, – восстал против него я. – И тебя повесят!
Он широко развел руками и расхохотался:
– Меня? Да ведь я спас мир! Разве ты об этом забыл? Он захихикал, как обезьяна, потом замолчал, и когда заговорил снова, в голосе его зазвучали ледяные нотки:
– Если ты вздумаешь вернуться сюда, я съем твою печень. А потом убью тебя. Ты не знаешь, что такое Конго.
Он подпрыгнул и исчез по другую сторону контейнера. Я крикнул что-то ему вслед. Не помню точно, что именно. Его едкий голос ответил мне. Сквозь ночной туман до меня донеслось:
– Это все Нортон, идиот, Нортон!
30
Я вышел на улицу, но вместо того чтобы пойти домой, отправился в другой бар. Когда и его закрыли, я пошел в другой. Каждое следующее заведение было хуже предыдущего. В конце концов передо мной оказались только закрытые двери. Но я продолжал свои поиски с героической и упрямой настойчивостью, присущей пьяницам. Недалеко от мола я нашел последний открытый бар, если можно так назвать это место. Он оказался самым отвратительным из всех; настоящая гнусная дыра. Все женщины там были проститутками, а мужчины – ворами, или наоборот. Меня это не волновало. Здесь я мог получить выпивку в обмен на свои деньги.
Бар имел форму лабораторной колбы с узким горлышком, где размещалась стойка; в конце этого прохода помещение расширялось. Заведение было набито людьми, и всем приходилось разговаривать очень громко, потому что акустика была ужасной. Мне пришлось кричать прямо в ухо официанту, чтобы он меня понял. Тела сгрудились в проходе и двигались так, словно плавали в густой грязи. Я хотел отвлечься от своих мыслей и стал обдумывать причины, по которым архитектор построил такое неудобное помещение. Несмотря на то что винные пары затуманивали мой мозг, мне не составило особого труда сообразить, в чем было дело, и я рассмеялся.
Этот бар казался приютом самых развратных, гнусных и опустившихся людей Лондона, а потому его посетители всегда были начеку: в районе порта часто устраивали облавы. Длинный проход позволял издалека увидеть входящих полицейских. Собравшаяся вдоль стойки толпа мешала им быстро продвигаться вперед. Тем временем, преследуемые успевали выскочить на улицу через окно в небольшом зале, который, вероятно, предназначался для танцев.
Я слишком много выпил. Мои мысли двигались по спирали. Я подумал, что Англия создала самую большую империю в мире, и это делало мою страну воплощением мирового зла. Потом я подумал, что Лондон был ее столицей, и это делало его самым развратным городом мира. А поскольку я сейчас находился в самом ужасном баре самого ужасного города самой ужасной страны мира, то его посетители, по логике вещей, должны являться самыми гнусными представителями человеческого рода. Следуя этим рассуждениям, самые гнусные из гнусных должны были собираться в глубине помещения, как можно дальше от входа и как можно ближе к окнам. Я вытянул шею, не вставая со своего места примерно посередине стойки, чтобы посмотреть на эти отбросы человечества и, естественно, увидел там Маркуса Гарвея.
Он танцевал со старой проституткой, которая напоминала своей раскраской тропического попугая. Мелодию создавали скрипка, каблуки, стучавшие по полу, ладони, хлопавшие не в лад, и множество голосов, испорченных табаком. Маркус и его партнерша смеялись. Она хохотала, как сумасшедшая, а он смеялся над ней. На платье женщины было невообразимое количество пятен, больших и маленьких, давно засохших и совсем свежих. Я не мог даже представить себе, сколько различных жидкостей создали этот разноцветный архипелаг. Среди танцующих двигался один мужчина, который был так пьян, что не держался на ногах, но толпа удерживала его в вертикальном положении. Он повисал то на одном человеке, то на другом и старался пристроить свою голову на чье-нибудь плечо, пока его не отталкивали в сторону, и бедняга принимался искать следующую жертву.
Проститутка наскучила Маркусу, и он сменил ее на кружку пива. Женщина выразила ему свое недовольство, и тогда Гарвей ударил ее кружкой по голове. Публика, заметившая этот инцидент, захохотала. По лицу женщины текла смесь крови, пива и белой пудры. Она потеряла сознание, но подобно сонному пьянице, не падала на пол. Не могу сказать, сколько времени я завороженно следил за головами проститутки и пьяного мужчины. Они безвольно кружились, как два волчка, в людском море. Рано или поздно их головы окажутся на одном и том же плече, а губы сольются в поцелуе. Тут я сказал себе: «Проснись».
Я направился в сторону Маркуса. Но продираться через лес рук, ног и тел было тяжело. Мне приходилось безжалостно расталкивать людей, нанося им удары локтями по ребрам, и раздвигая толпу руками. Маркус заметил меня, когда нас разделяло расстояние метра в три. Он замер на месте, как ящерица на солнце, и видел теперь только меня. Гарвей стал другим человеком: его ярко-зеленые глаза показались мне затянутым ряской гнилым прудом. Никогда раньше я не видел на его лице такого выражения. Это была дерзкая ненависть, жгучая и жестокая, как пуля. Его гримаса не имела ничего общего с той грустной и несчастной физиономией, которую я видел во время наших бесед. Гвалт не позволял нам слышать друг друга, хотя мы оказались совсем близко, поэтому Маркус произнес свои слова четко, медленно двигая губами, чтобы я мог его понять: «Ах ты, сукин сын» – и выскочил в окно.
Я, естественно, последовал за ним. Его нелепая фигура удалялась в сторону порта, и прежде чем туман проглотил его, я побежал за ним. Груз с кораблей лежал на каменных плитах: тюки, контейнеры и ящики самых разных форм и размеров были сложены в кучи, и проходы между ними образовывали странный лабиринт. Маркус, конечно, хотел запутать след и обмануть меня. Его короткие ноги бежали удивительно быстро, словно ими двигал мотор, ничего общего не имевший с остальным его телом. А я слишком много выпил, поэтому мне оставалось только бежать за ним и кричать: – Стой, негодяй!
Я долго бежал, видя перед собой только смутную черную тень, напоминавшую большого таракана. Хорошо еще, что на нем были черные брюки и свитер; если бы не это, я бы не смог разглядеть его в густом, как желе, тумане. Но расстояние между нами все увеличивалось. Закоулки между кучами груза казались заколдованными. Завернув за угол, я лишь увидел, как он скрывается за очередным поворотом. Иногда дорожка раздваивалась, и Маркуса не было видно ни в одном коридоре, ни в другом. В таком случае я выбирал проход, в котором было меньше крыс, рассчитывая, что Гарвей, пробегая, их распугал. Я не хотел сдаваться. Однако мой организм принял решение за меня.
На бегу я вдруг почувствовал, как между моими ребрами внутри меня что-то надорвалось. Хотя мне было неясно, какая именно случилась беда, я почувствовал страх. Дышать стало тяжело; самое незначительное движение вызывало у меня такую резкую боль, словно мою грудь пронзало каленое железо. Я остановился и присел, прислонившись к большому, как железнодорожный вагон, контейнеру. (На следующий день врачи сказали, что в моей груди что-то разорвалось и там скопился воздух. Легкие болтались внутри меня, как две спички в пустом коробке. Мне пришлось провести в постели целый месяц, чтобы все встало на свое место.)
Не знаю, сколько времени я провел там, сидя на земле и не в состоянии шелохнуться. Если бы не виски, выпитое в ту ночь, которое сделало меня нечувствительным, я бы выл от боли. Ноябрьский холод был для меня очень опасен. А Маркуса я упустил.
Вдруг мне показалось, что пошел дождь. Однако струя отличалась от дождевых и казалась слишком сильной. Я посмотрел вверх. Мне стоило большого труда понять, что жидкость, которая заливала мне глаза, была мочой Маркуса.
Он стоял на контейнере, к которому я прислонился. Гарвей мочился очень долго, спокойно опорожняя свой мочевой пузырь. Я не мог даже встать на ноги, поэтому только повернул шею так, чтобы жидкость попадала мне на затылок, а не в лицо. Потом Гарвей спросил, застегивая пуговицы на ширинке:
– Ты можешь мне объяснить, зачем ты за мной идешь? Может, хочешь, чтобы я убил тебя?
Пар, выходивший у него изо рта, смешивался с туманом. Но этот пар был темнее и блестел в воздухе. Я чувствовал его запах. Каждое его слово воняло по-разному. Голос Маркуса казался мне совсем другим, не таким, как раньше. В этом голосе не было слышно сомнений, слез или жалоб. Это был голос злодея, который считает себя непобедимым, пока остается в своем гнилом мире.
– Я говорил с Годефруа, – сказал я. – Я сделаю так, чтобы дело пересмотрели!
На Маркуса это, казалось, не произвело большого впечатления:
– Единственное мое преступление заключается в том, что я поступил с англичанами так, словно они были неграми. – Он плюнул по ветру и сказал: – И ничего ты не добьешься, идиот.
– Добьюсь, – восстал против него я. – И тебя повесят!
Он широко развел руками и расхохотался:
– Меня? Да ведь я спас мир! Разве ты об этом забыл? Он захихикал, как обезьяна, потом замолчал, и когда заговорил снова, в голосе его зазвучали ледяные нотки:
– Если ты вздумаешь вернуться сюда, я съем твою печень. А потом убью тебя. Ты не знаешь, что такое Конго.
Он подпрыгнул и исчез по другую сторону контейнера. Я крикнул что-то ему вслед. Не помню точно, что именно. Его едкий голос ответил мне. Сквозь ночной туман до меня донеслось:
– Это все Нортон, идиот, Нортон!
30
Рассказ о смерти Стэнли, знаменитого исследователя Африки, всегда вызывал у меня противоречивые чувства. Стэнли лежал на смертном одре, и ему было слышно, как бьют часы. Однажды в полночь с последним ударом часов он прошептал:
– И это и есть время… как странно…
Это были его последние слова.
Иногда мне кажется, что я догадываюсь, о чем говорил Стэнли: самое главное свойство времени состоит в том, что оно может исчезать. Шестьдесят лет тому назад я сидел на деревянном настиле мола с поврежденными легкими, разбитый, окруженный туманом и крысами. То время и настоящее разделяют шестьдесят лет и всего несколько строк.
На протяжении долгого, как вечность, часа я не мог оторвать свою спину от стенки контейнера. Не мог и не хотел. Мне было безразлично все: холод, моча Маркуса, которая текла с моих ушей вниз, и даже портовые крысы, привыкшие к моему присутствию и игравшие у меня на коленях. Я думал обо всем – и ни о чем, словно моя голова стала пустыней. Можно было бесконечно шагать по ее бескрайним просторам внутри моих мозгов; пейзаж оставался неизменным.
Если когда-нибудь в своей жизни Томас Томсон поступал решительно и смело, то, вне всякого сомнения, это случилось в ту ночь, когда он поднялся на ноги и пошел к дому Эдварда Нортона. Я мог вернуться в пансион, но предпочел навестить адвоката. В голове у меня раздавался крик Маркуса: «Это все Нортон, идиот, Нортон!» Я сомневался в том, произнес эти слова Маркус или то был просто шум ветра. В любом случае Нортону придется многое мне объяснить.
Я ограничился тем, что пригладил волосы рукой и стер локтем с носа свисавшие с него желтые капли. Мои движения были механическими. Я старался держать спину прямо, поддерживая одной рукой грудь, а другой – спину. Иначе боль становилась невыносимой. Представьте себе, что ваша грудная клетка превратилась в мешок с гвоздями. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что я добрался до кабинета Нортона только благодаря какому-то чуду.
В ранний утренний час я стоял у его дверей. Солнце еще не взошло, но предрассветные сумерки уже завоевывали город. Если Нортон по-прежнему соблюдал свой строгий распорядок дня, то его жилище уже готово было превратиться в рабочий кабинет.
Он открыл дверь и, естественно, очень удивился, увидев меня, но совершенно спокойным тоном произнес:
– Вы знаете, который час?
Я сказал ему в ответ:
– А вы знаете, с кем я только что говорил?
Он был очень умен. Ему оказалось достаточно одного взгляда на меня, чтобы догадаться о случившемся.
– Заходите, пожалуйста, господин Томсон, – произнес он заученно любезным тоном. – Мы ведь еще не отпраздновали успех нашего предприятия.
Когда Нортон затворил за мной дверь, я проговорил:
– У меня руки чешутся убить вас.
– Не делайте этого, – ответил спокойно Нортон. – Вас повесят. И знаете почему? Потому что единственного адвоката, который смог бы выиграть ваш процесс, не осталось бы в живых.
Он некоторое время молча рассматривал меня, а потом заключил:
– Нет, вы никого не хотите убить. Вы хотите выслушать объяснение.
Он протянул вперед руку, словно говоря: «Проходите». Я увидел глубокое кресло и упал туда. Вид мой был ужасен. А Нортона я застал как раз в тот момент, когда он прихорашивался. Адвокат на минуту отвернулся от меня, чтобы поправить галстук перед зеркалом. Я присмотрелся к нему и заметил, что он был одет наряднее, чем обычно. Носки были закреплены серебряными пряжками, а галстук украшала золотая булавка. Нортон всегда носил красивый жилет поверх рубашки, но сегодня жилет был из самых дорогих.
– Ну, как я выгляжу? – спросил он, разводя руки в стороны. Мое лицо, вероятно, выдавало все мои мысли, потому что Нортон поторопился добавить: – Имейте терпение. Бы желали получить объяснение относительно всего, что произошло, не правда ли? Оно будет с минуты на минуту.
– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Почему вы так поступили, Нортон? Какая вам от этого выгода? Я хочу знать только это.
Но Нортон не желал меня слушать. Бее его внимание было поглощено дверью и стенными часами. Он сказал, не смотря мне в глаза:
– А сейчас я задам вам один вопрос: что движет этим миром, господин Томсон?
Я ничего не ответил. Нортон подошел к моему креслу сзади и, не предлагая мне подняться, передвинул его вместе со мной так, что оно оказалось прямо напротив двери. Адвокат встал сбоку от кресла, наклонился к моему уху и прошептал:
– Эта раса отличается удивительной пунктуальностью.
Часы пробили семь. Последний удар действительно совпал со звонком в дверь. Словно во сне, я услышал слова Нортона:
– Заходите, пожалуйста, дорогая, дверь не заперта.
Мне никогда не приходила в голову простая мысль: кроме Маркуса Гарвея и меня был еще один человек, который знал всю историю, – Эдвард Нортон. Почему он не мог полюбить Амгам так же сильно, как я, или даже еще сильнее?
Высокая и черная колонна двигалась к нам. Ее венчала шляпа, похожая на торт, с которой спускалась черная вуаль, напоминавшая театральный занавес в миниатюре. Когда женщина увидела меня, она замерла, но Нортон галантно указал ей на кресло, стоявшее напротив моего:
– Садитесь, дорогая, это наш друг.
Мне хотелось умереть. Я без труда мог представить себе события последних месяцев. Если Гарвей рассказал историю Нортону, своему адвокату, то, по логике вещей, он наверняка также открыл ему и убежище возлюбленной. Пока я мечтал о ней, куря сигареты на кровати пансиона, Амгам встречалась с адвокатом в его кабинете. А по ночам, когда я терзался из-за приговора, который еще не был вынесен, Нортон спал с ней.
Адвокат отошел от моего кресла и сел в другое, такое же, которое стояло рядом с креслом женщины. Потом он медленно четырьмя пальцами приподнял ее вуаль. Мир остановился в этот миг. Все замерло, кроме этой черной ткани. Когда она поднялась, Нортон спросил меня:
– Вы ее знаете, не правда ли?
Я еще сильнее скорчился в своем кресле. Конечно, я знал это лицо. В «Таймс оф Британ» мне не раз приходилось придумывать подписи под фотографиями, на которых была изображена эта женщина со своим мужем или одна. Это была Берит Бергстрем, жена шведского предпринимателя, заключенного в тюрьму за грязные махинации. Это была не Амгам.
– А вот вам и ответ, – сказал Нортон. – Миром движет слава. С этих пор я – адвокат в деле Гарвея. Дело Гарвея превратило эту контору в одну из самых известных контор Лондона. Мои клиенты – сливки нашего общества. Госпожа Бергстрем являет собой пример моих новых клиентов. Она даже приходила на несколько судебных заседаний, дабы убедиться в том, что нанимает хорошего адвоката. Кстати, вам известно, что супруг госпожи Бергстрем ожидает суда в той же тюрьме, где находился Маркус Гарвей? – Он замолчал, удовлетворенный своей речью, а потом заключил: – Слава, господин Томсон, слава. Писатели желают успеха, чтобы прославиться. А адвокаты хотят славы, чтобы иметь успех. В некотором смысле мы дополняем друг друга, не так ли?
Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем, как ни старался, и сказал Нортону, не глядя на него:
– А я думал, что вы делаете все ради денег.
– Это слава движет деньгами. Если бы вы были мультимиллионером, у которого возникли серьезные проблемы с законом, то в какую контору вы бы обратились? И какую сумму готовы бы были заплатить, чтобы избежать тюрьмы? – Он вздохнул и расплылся в счастливой улыбке: – Если человек хочет разбогатеть, он не должен бегать за деньгами, ему надо добиться того, чтобы деньги бегали за ним. И знаете что, господин Томсон? Престиж ведет за собой капитал.
Некое профессиональное любопытство заставило меня поинтересоваться:
– Маркус не сам придумал историю с тектонами, правда?
– Нет, – признался Нортон. – Гарвей был человеком весьма ограниченным. Он следовал моим указаниям.
Адвокат говорил о Гарвее, как будто его уже давным-давно не существовало, словно он исчез с лица земли много-много лет назад. Для Нортона, возможно, так оно и было, потому что вся его жизнь сосредоточивалась в судебных делах. Адвокат посмотрел в окно. Луч солнца проник в кабинет, объявляя о наступлении нового дня. Нортон поудобнее устроился в своем кресле рядом с госпожой Бергстрем. Он запрокинул голову. Вогнутость его затылка абсолютно точно совпадала с выпуклостью валика кресла. Теперь он говорил, закрыв глаза:
– У нас не было ни малейшей возможности выиграть это дело, поэтому я решил использовать какой-нибудь ход за пределами юридической практики. Мне пришло в голову расположить общественное мнение в нашу пользу. И хотя сделать это было непросто, другого выхода у меня не оставалось, и я не придумал ничего лучшего, чем создать книгу. Я рассказывал Маркусу главу за главой, потом он репетировал свой рассказ в камере, повторяя его раз за разом, чтобы устроить представление для вас. На самом деле ему в камере больше делать было нечего. В молодости он работал актером, и я убедил его в том, что он должен хорошо сыграть свою роль. На кон была поставлена его жизнь. Из моих слов он ясно понял, что исход дела зависит от того, какой получится книга.
Тут Нортон открыл глаза, посмотрел на меня, не мигая, и сказал бесстрастным голосом:
– Если бы книга не имела достаточного успеха и не взволновала общественное мнение, то Маркуса бы просто повесили. Но успех романа обеспечивал мне успешное завершение дела и славу адвоката.
У меня не хватило духа возразить. Я чувствовал себя масляным пятном посреди океана. А масляные пятна не разговаривают, они просто плавают на воде. Я взглянул на нашу гостью. Эта женщина ходила в тюрьму навещать мужа и прятала лицо под вуалью только потому, что не хотела быть узнанной в тюремной очереди. Таинственным другом, навещавшим Маркуса, была вовсе не Амгам, а Нортон, который диктовал Гарвею главы повествования. Эта женщина не была Амгам. Маркус Гарвей был убийцей, а Нортон – тщеславным адвокатом, столь тщеславным, что он мог обойтись без небольшого дохода от книги. Благодаря славе, которую он приобрел, защищая Гарвея, богатые клиенты позволят ему разбогатеть. И больше ничего.
Нортон открыл глаза, сложил, как всегда, пальцы пирамидкой, а потом сказал мне с искренностью, для него обычно не свойственной:
– Я восхищался литературной стороной тех глав, которые вы мне приносили. Мои рассказы были весьма бледными, а вы обладали невероятной способностью придавать им силу. Вы сумели поднять эту историю на должную высоту. Каждая человеческая душа видит мир по-своему. И, наверное, задача литературы состоит именно в том, чтобы превратить человеческое дерьмо в золото. Этот случай достоин эссе.
Я мог бы ответить ему, что наша книга как раз и была таким эссе, но промолчал. Я ничего не чувствовал. Даже отвращения. Нортон не пробуждал во мне никаких чувств. Может быть, мне не хватило времени, чтобы возненавидеть его. А может, я просто смертельно устал после целой ночи пьянства, гонки преследования, в которой я проиграл и повредил легкие, и не мог ни с кем спорить. Нортон приподнялся с кресла и попытался защититься от обвинений, которые я не выдвигал:
– Поверьте, мной двигали самые разные мотивы. С одной стороны, я действительно являюсь противником смертной казни. Английскому суду не следовало бы рассматривать такие дела. Я считаю, что европейца нельзя осуждать за то, что он совершил в экзотических широтах, как отмечал и сам судья. Что же касается всего остального, то я сожалею, что мне пришлось ввести вас в заблуждение, но мне казалось, что вы не должны были знать правды, пока не закончите книгу. Вам следовало восхищаться этой историей, иначе бы она не вышла у вас такой достоверной. А единственный способ заставить вас отдаться этой работе на двести процентов я видел в том, чтобы создать у вас ощущение, что вы боретесь за справедливость.
Госпожа Бергстрем кашлянула. До этого она сидела так тихо, словно ее не было в комнате. Я спросил:
– А девушка?
Но Нортон был слишком увлечен своими рассуждениями. Он продолжал размышлять вслух и приводить разные доводы. Адвокат смотрел на стену, а не на меня и словно защищался от некоего смутного обвинения, которое ему не удавалось опровергнуть именно потому, что оно не имело никакого стержня.
– Вы сами вынудили меня изменить историю Маркуса, – утверждал он. – В тот день, когда вы сообщили мне, что передаете копии глав герцогу Краверу, мне пришлось сменить свою стратегию. До появления господина Тектона повествование более или менее отвечало реальности.
В данный момент такие вопросы, как справедливость, правда и свобода, меня совершенно не занимали. Я повторил:
– Ну хорошо, а девушка?
Он не слушал меня, а размышлял, потирая рукой подбородок:
– Конечно, это не оправдывает тот факт, что мы оставили убийцу гулять на свободе… Но, с другой стороны, убийца убийц в наши убийственные времена…
Нортон так понизил голос, что последние его слова нельзя было расслышать. Неожиданно он повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна:
– Девушка? Простите, какая девушка?
И тут я пояснил так терпеливо, любезно и вежливо, что даже удивился сам себе:
– Девушка в книге. Главный женский персонаж. Откуда она взялась?
– Ах, да. Вы о девушке, – сказал Нортон, словно восстанавливая утраченную нить разговора, и провел двумя пальцами по одной из своих бровей. – Я добавил ее по ходу дела.
Мне вспоминается, что слова застряли у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но, казалось, что кто-то брызнул мне в рот отравы для тараканов. Потом я каким-то чудом смог произнести:
– Когда-нибудь станет известно, что все это ложь. Нортон отрицательно покачал головой.
– Людям не важно, полностью ли рассказ соответствует истине, – сказал он. – Они хотят только, чтобы он их волновал.
– Но все равно станет известно, что все это ложь, – настаивал я. – Когда-нибудь это произойдет.
– Когда это произойдет? – удивился Нортон. – Теперь это уже не имеет значения. Дело закрыто.
Но я не сдавался:
– Когда-нибудь вся центральная часть Африки будет исследована, и там не найдут никаких следов тектонов.
– Конечно, Томми, это случится, – ответил Нортон. На сей раз в его голосе звучало глубокое сочувствие. – Но даже после этого люди будут восхищаться литературными достоинствами вашей книги и поздравлять вас, а не меня. А если вдруг – не думаю, что это произойдет, но в жизни бывает всякое, – кто-нибудь решит обвинить автора в даче ложных показаний или в фальсификации документов, то обвинят Томаса Томсона, а не меня. Потому что автором книги являетесь вы.
Нортон смотрел на меня по-новому. Он напоминал мне сытого орла, который с высоты своего полета наблюдает за маленьким зайчонком где-то внизу, на земле. Он погладил свой тонкий ус пальцем и сказал:
– Я припоминаю, что ваш последний визит сюда имел целью добиться признания ваших законных прав как автора романа. Не так ли?
Даже когда он произнес эти слова, я не смог его возненавидеть. В действительности я испытывал странную моральную апатию, как будто бы истина обладала способностью лишить меня сразу всех эмоций. Кроме того, я понял, что для такого человека, как Нортон, предательство являлось лишь одной из форм, которую мог принять сухой расчет. Было совершенно ясно, что он не имел ничего против меня лично.
Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем. Это была просто высокая женщина скандинавского типа, и больше ничего. Наблюдая за ней, я задал себе вопрос: может быть, причиной моего полного безразличия ко всему было еще что-то кроме усталости и физической боли?
– Но вы не обладаете большим воображением, – сказал я. – Как же вы смогли придумать такую сложную историю?
– Кто? Я? – искренне удивился Нортон. – Я ничего не придумывал. Как вы сами говорите, воображения у меня нет. Моя сфера – юридические бумажки, а в других областях я полный профан.
– Тогда откуда вы все это взяли?
– Вы сами когда-то рассказали мне об основном предназначении литературных сценариев. Поэтому я просто развил сюжет одной из книжек доктора Лютера Флага, которая и послужила мне таким литературным сценарием. Я постарался придерживаться его так точно, как только мог.
– И это и есть время… как странно…
Это были его последние слова.
Иногда мне кажется, что я догадываюсь, о чем говорил Стэнли: самое главное свойство времени состоит в том, что оно может исчезать. Шестьдесят лет тому назад я сидел на деревянном настиле мола с поврежденными легкими, разбитый, окруженный туманом и крысами. То время и настоящее разделяют шестьдесят лет и всего несколько строк.
На протяжении долгого, как вечность, часа я не мог оторвать свою спину от стенки контейнера. Не мог и не хотел. Мне было безразлично все: холод, моча Маркуса, которая текла с моих ушей вниз, и даже портовые крысы, привыкшие к моему присутствию и игравшие у меня на коленях. Я думал обо всем – и ни о чем, словно моя голова стала пустыней. Можно было бесконечно шагать по ее бескрайним просторам внутри моих мозгов; пейзаж оставался неизменным.
Если когда-нибудь в своей жизни Томас Томсон поступал решительно и смело, то, вне всякого сомнения, это случилось в ту ночь, когда он поднялся на ноги и пошел к дому Эдварда Нортона. Я мог вернуться в пансион, но предпочел навестить адвоката. В голове у меня раздавался крик Маркуса: «Это все Нортон, идиот, Нортон!» Я сомневался в том, произнес эти слова Маркус или то был просто шум ветра. В любом случае Нортону придется многое мне объяснить.
Я ограничился тем, что пригладил волосы рукой и стер локтем с носа свисавшие с него желтые капли. Мои движения были механическими. Я старался держать спину прямо, поддерживая одной рукой грудь, а другой – спину. Иначе боль становилась невыносимой. Представьте себе, что ваша грудная клетка превратилась в мешок с гвоздями. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что я добрался до кабинета Нортона только благодаря какому-то чуду.
В ранний утренний час я стоял у его дверей. Солнце еще не взошло, но предрассветные сумерки уже завоевывали город. Если Нортон по-прежнему соблюдал свой строгий распорядок дня, то его жилище уже готово было превратиться в рабочий кабинет.
Он открыл дверь и, естественно, очень удивился, увидев меня, но совершенно спокойным тоном произнес:
– Вы знаете, который час?
Я сказал ему в ответ:
– А вы знаете, с кем я только что говорил?
Он был очень умен. Ему оказалось достаточно одного взгляда на меня, чтобы догадаться о случившемся.
– Заходите, пожалуйста, господин Томсон, – произнес он заученно любезным тоном. – Мы ведь еще не отпраздновали успех нашего предприятия.
Когда Нортон затворил за мной дверь, я проговорил:
– У меня руки чешутся убить вас.
– Не делайте этого, – ответил спокойно Нортон. – Вас повесят. И знаете почему? Потому что единственного адвоката, который смог бы выиграть ваш процесс, не осталось бы в живых.
Он некоторое время молча рассматривал меня, а потом заключил:
– Нет, вы никого не хотите убить. Вы хотите выслушать объяснение.
Он протянул вперед руку, словно говоря: «Проходите». Я увидел глубокое кресло и упал туда. Вид мой был ужасен. А Нортона я застал как раз в тот момент, когда он прихорашивался. Адвокат на минуту отвернулся от меня, чтобы поправить галстук перед зеркалом. Я присмотрелся к нему и заметил, что он был одет наряднее, чем обычно. Носки были закреплены серебряными пряжками, а галстук украшала золотая булавка. Нортон всегда носил красивый жилет поверх рубашки, но сегодня жилет был из самых дорогих.
– Ну, как я выгляжу? – спросил он, разводя руки в стороны. Мое лицо, вероятно, выдавало все мои мысли, потому что Нортон поторопился добавить: – Имейте терпение. Бы желали получить объяснение относительно всего, что произошло, не правда ли? Оно будет с минуты на минуту.
– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Почему вы так поступили, Нортон? Какая вам от этого выгода? Я хочу знать только это.
Но Нортон не желал меня слушать. Бее его внимание было поглощено дверью и стенными часами. Он сказал, не смотря мне в глаза:
– А сейчас я задам вам один вопрос: что движет этим миром, господин Томсон?
Я ничего не ответил. Нортон подошел к моему креслу сзади и, не предлагая мне подняться, передвинул его вместе со мной так, что оно оказалось прямо напротив двери. Адвокат встал сбоку от кресла, наклонился к моему уху и прошептал:
– Эта раса отличается удивительной пунктуальностью.
Часы пробили семь. Последний удар действительно совпал со звонком в дверь. Словно во сне, я услышал слова Нортона:
– Заходите, пожалуйста, дорогая, дверь не заперта.
Мне никогда не приходила в голову простая мысль: кроме Маркуса Гарвея и меня был еще один человек, который знал всю историю, – Эдвард Нортон. Почему он не мог полюбить Амгам так же сильно, как я, или даже еще сильнее?
Высокая и черная колонна двигалась к нам. Ее венчала шляпа, похожая на торт, с которой спускалась черная вуаль, напоминавшая театральный занавес в миниатюре. Когда женщина увидела меня, она замерла, но Нортон галантно указал ей на кресло, стоявшее напротив моего:
– Садитесь, дорогая, это наш друг.
Мне хотелось умереть. Я без труда мог представить себе события последних месяцев. Если Гарвей рассказал историю Нортону, своему адвокату, то, по логике вещей, он наверняка также открыл ему и убежище возлюбленной. Пока я мечтал о ней, куря сигареты на кровати пансиона, Амгам встречалась с адвокатом в его кабинете. А по ночам, когда я терзался из-за приговора, который еще не был вынесен, Нортон спал с ней.
Адвокат отошел от моего кресла и сел в другое, такое же, которое стояло рядом с креслом женщины. Потом он медленно четырьмя пальцами приподнял ее вуаль. Мир остановился в этот миг. Все замерло, кроме этой черной ткани. Когда она поднялась, Нортон спросил меня:
– Вы ее знаете, не правда ли?
Я еще сильнее скорчился в своем кресле. Конечно, я знал это лицо. В «Таймс оф Британ» мне не раз приходилось придумывать подписи под фотографиями, на которых была изображена эта женщина со своим мужем или одна. Это была Берит Бергстрем, жена шведского предпринимателя, заключенного в тюрьму за грязные махинации. Это была не Амгам.
– А вот вам и ответ, – сказал Нортон. – Миром движет слава. С этих пор я – адвокат в деле Гарвея. Дело Гарвея превратило эту контору в одну из самых известных контор Лондона. Мои клиенты – сливки нашего общества. Госпожа Бергстрем являет собой пример моих новых клиентов. Она даже приходила на несколько судебных заседаний, дабы убедиться в том, что нанимает хорошего адвоката. Кстати, вам известно, что супруг госпожи Бергстрем ожидает суда в той же тюрьме, где находился Маркус Гарвей? – Он замолчал, удовлетворенный своей речью, а потом заключил: – Слава, господин Томсон, слава. Писатели желают успеха, чтобы прославиться. А адвокаты хотят славы, чтобы иметь успех. В некотором смысле мы дополняем друг друга, не так ли?
Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем, как ни старался, и сказал Нортону, не глядя на него:
– А я думал, что вы делаете все ради денег.
– Это слава движет деньгами. Если бы вы были мультимиллионером, у которого возникли серьезные проблемы с законом, то в какую контору вы бы обратились? И какую сумму готовы бы были заплатить, чтобы избежать тюрьмы? – Он вздохнул и расплылся в счастливой улыбке: – Если человек хочет разбогатеть, он не должен бегать за деньгами, ему надо добиться того, чтобы деньги бегали за ним. И знаете что, господин Томсон? Престиж ведет за собой капитал.
Некое профессиональное любопытство заставило меня поинтересоваться:
– Маркус не сам придумал историю с тектонами, правда?
– Нет, – признался Нортон. – Гарвей был человеком весьма ограниченным. Он следовал моим указаниям.
Адвокат говорил о Гарвее, как будто его уже давным-давно не существовало, словно он исчез с лица земли много-много лет назад. Для Нортона, возможно, так оно и было, потому что вся его жизнь сосредоточивалась в судебных делах. Адвокат посмотрел в окно. Луч солнца проник в кабинет, объявляя о наступлении нового дня. Нортон поудобнее устроился в своем кресле рядом с госпожой Бергстрем. Он запрокинул голову. Вогнутость его затылка абсолютно точно совпадала с выпуклостью валика кресла. Теперь он говорил, закрыв глаза:
– У нас не было ни малейшей возможности выиграть это дело, поэтому я решил использовать какой-нибудь ход за пределами юридической практики. Мне пришло в голову расположить общественное мнение в нашу пользу. И хотя сделать это было непросто, другого выхода у меня не оставалось, и я не придумал ничего лучшего, чем создать книгу. Я рассказывал Маркусу главу за главой, потом он репетировал свой рассказ в камере, повторяя его раз за разом, чтобы устроить представление для вас. На самом деле ему в камере больше делать было нечего. В молодости он работал актером, и я убедил его в том, что он должен хорошо сыграть свою роль. На кон была поставлена его жизнь. Из моих слов он ясно понял, что исход дела зависит от того, какой получится книга.
Тут Нортон открыл глаза, посмотрел на меня, не мигая, и сказал бесстрастным голосом:
– Если бы книга не имела достаточного успеха и не взволновала общественное мнение, то Маркуса бы просто повесили. Но успех романа обеспечивал мне успешное завершение дела и славу адвоката.
У меня не хватило духа возразить. Я чувствовал себя масляным пятном посреди океана. А масляные пятна не разговаривают, они просто плавают на воде. Я взглянул на нашу гостью. Эта женщина ходила в тюрьму навещать мужа и прятала лицо под вуалью только потому, что не хотела быть узнанной в тюремной очереди. Таинственным другом, навещавшим Маркуса, была вовсе не Амгам, а Нортон, который диктовал Гарвею главы повествования. Эта женщина не была Амгам. Маркус Гарвей был убийцей, а Нортон – тщеславным адвокатом, столь тщеславным, что он мог обойтись без небольшого дохода от книги. Благодаря славе, которую он приобрел, защищая Гарвея, богатые клиенты позволят ему разбогатеть. И больше ничего.
Нортон открыл глаза, сложил, как всегда, пальцы пирамидкой, а потом сказал мне с искренностью, для него обычно не свойственной:
– Я восхищался литературной стороной тех глав, которые вы мне приносили. Мои рассказы были весьма бледными, а вы обладали невероятной способностью придавать им силу. Вы сумели поднять эту историю на должную высоту. Каждая человеческая душа видит мир по-своему. И, наверное, задача литературы состоит именно в том, чтобы превратить человеческое дерьмо в золото. Этот случай достоин эссе.
Я мог бы ответить ему, что наша книга как раз и была таким эссе, но промолчал. Я ничего не чувствовал. Даже отвращения. Нортон не пробуждал во мне никаких чувств. Может быть, мне не хватило времени, чтобы возненавидеть его. А может, я просто смертельно устал после целой ночи пьянства, гонки преследования, в которой я проиграл и повредил легкие, и не мог ни с кем спорить. Нортон приподнялся с кресла и попытался защититься от обвинений, которые я не выдвигал:
– Поверьте, мной двигали самые разные мотивы. С одной стороны, я действительно являюсь противником смертной казни. Английскому суду не следовало бы рассматривать такие дела. Я считаю, что европейца нельзя осуждать за то, что он совершил в экзотических широтах, как отмечал и сам судья. Что же касается всего остального, то я сожалею, что мне пришлось ввести вас в заблуждение, но мне казалось, что вы не должны были знать правды, пока не закончите книгу. Вам следовало восхищаться этой историей, иначе бы она не вышла у вас такой достоверной. А единственный способ заставить вас отдаться этой работе на двести процентов я видел в том, чтобы создать у вас ощущение, что вы боретесь за справедливость.
Госпожа Бергстрем кашлянула. До этого она сидела так тихо, словно ее не было в комнате. Я спросил:
– А девушка?
Но Нортон был слишком увлечен своими рассуждениями. Он продолжал размышлять вслух и приводить разные доводы. Адвокат смотрел на стену, а не на меня и словно защищался от некоего смутного обвинения, которое ему не удавалось опровергнуть именно потому, что оно не имело никакого стержня.
– Вы сами вынудили меня изменить историю Маркуса, – утверждал он. – В тот день, когда вы сообщили мне, что передаете копии глав герцогу Краверу, мне пришлось сменить свою стратегию. До появления господина Тектона повествование более или менее отвечало реальности.
В данный момент такие вопросы, как справедливость, правда и свобода, меня совершенно не занимали. Я повторил:
– Ну хорошо, а девушка?
Он не слушал меня, а размышлял, потирая рукой подбородок:
– Конечно, это не оправдывает тот факт, что мы оставили убийцу гулять на свободе… Но, с другой стороны, убийца убийц в наши убийственные времена…
Нортон так понизил голос, что последние его слова нельзя было расслышать. Неожиданно он повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна:
– Девушка? Простите, какая девушка?
И тут я пояснил так терпеливо, любезно и вежливо, что даже удивился сам себе:
– Девушка в книге. Главный женский персонаж. Откуда она взялась?
– Ах, да. Вы о девушке, – сказал Нортон, словно восстанавливая утраченную нить разговора, и провел двумя пальцами по одной из своих бровей. – Я добавил ее по ходу дела.
Мне вспоминается, что слова застряли у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но, казалось, что кто-то брызнул мне в рот отравы для тараканов. Потом я каким-то чудом смог произнести:
– Когда-нибудь станет известно, что все это ложь. Нортон отрицательно покачал головой.
– Людям не важно, полностью ли рассказ соответствует истине, – сказал он. – Они хотят только, чтобы он их волновал.
– Но все равно станет известно, что все это ложь, – настаивал я. – Когда-нибудь это произойдет.
– Когда это произойдет? – удивился Нортон. – Теперь это уже не имеет значения. Дело закрыто.
Но я не сдавался:
– Когда-нибудь вся центральная часть Африки будет исследована, и там не найдут никаких следов тектонов.
– Конечно, Томми, это случится, – ответил Нортон. На сей раз в его голосе звучало глубокое сочувствие. – Но даже после этого люди будут восхищаться литературными достоинствами вашей книги и поздравлять вас, а не меня. А если вдруг – не думаю, что это произойдет, но в жизни бывает всякое, – кто-нибудь решит обвинить автора в даче ложных показаний или в фальсификации документов, то обвинят Томаса Томсона, а не меня. Потому что автором книги являетесь вы.
Нортон смотрел на меня по-новому. Он напоминал мне сытого орла, который с высоты своего полета наблюдает за маленьким зайчонком где-то внизу, на земле. Он погладил свой тонкий ус пальцем и сказал:
– Я припоминаю, что ваш последний визит сюда имел целью добиться признания ваших законных прав как автора романа. Не так ли?
Даже когда он произнес эти слова, я не смог его возненавидеть. В действительности я испытывал странную моральную апатию, как будто бы истина обладала способностью лишить меня сразу всех эмоций. Кроме того, я понял, что для такого человека, как Нортон, предательство являлось лишь одной из форм, которую мог принять сухой расчет. Было совершенно ясно, что он не имел ничего против меня лично.
Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем. Это была просто высокая женщина скандинавского типа, и больше ничего. Наблюдая за ней, я задал себе вопрос: может быть, причиной моего полного безразличия ко всему было еще что-то кроме усталости и физической боли?
– Но вы не обладаете большим воображением, – сказал я. – Как же вы смогли придумать такую сложную историю?
– Кто? Я? – искренне удивился Нортон. – Я ничего не придумывал. Как вы сами говорите, воображения у меня нет. Моя сфера – юридические бумажки, а в других областях я полный профан.
– Тогда откуда вы все это взяли?
– Вы сами когда-то рассказали мне об основном предназначении литературных сценариев. Поэтому я просто развил сюжет одной из книжек доктора Лютера Флага, которая и послужила мне таким литературным сценарием. Я постарался придерживаться его так точно, как только мог.