Страница:
материалы, господин, вдвое дороже будут... Я тогда вчетверо, впятеро запрошу
с вас... Мои цены, господин, выгодны. Вот мои цены!.. (Подает Мировичу
бумагу и почти насильно оставляет ее в руках его.)
Мирович (бросая на стол бумагу). Очень верю-с; но все-таки ничего не
могу сделать.
Руфин (опять как бы горячась). Я, господин, объявил вам мои цены!..
Если потом будут производиться поправки из залогов господина Бургмейера по
ценам выше моих, господин Бургмейер станет с вас требовать убытки.
Мирович. Что ж делать, я и заплачу ему их, если меня присудят к тому.
Все это, конечно, вы очень остроумно придумали, но не приняли в расчет
одного: что я вас видал у господина Бургмейера и даже знаю, что вы один из
приказчиков его.
Руфин (нимало не конфузясь). А я был приказчиком у господина
Бургмейера, но я отошел от него... Я имею свои подряды... Я купец первой
гильдии.
Мирович. Со вчерашнего числа только, а потому вы не купец первой
гильдии, а вы подкупное, подставленное лицо - вот вы кто такой!.. (Обращаясь
к Бургмейеру.) Александр Григорьич, как вам самим не скучно разыгрывать все
эти комедии? Вы мало что лично бог знает сколько раз со мной объяснялись, но
вы еще напускаете на меня разных ваших благородных сподвижников, которые
меня, как дурака какого-нибудь, хотят в глазах провести.
Бургмейер (с потупленной головой). Я так, Вячеслав Михайлыч, растерян,
что не знаю и сам, что делаю и что вокруг меня делается. Они, конечно,
желали, чтобы хоть сколько-нибудь помочь мне, и я прошу у вас той лишь
милости: позволить мне с вами говорить не как уже подрядчику, желающему вас
обмануть, а как человеку, сокрушенному под гнетом своих обстоятельств.
Мирович. Что вам говорить, я не знаю! Говорите, если вам необходимо
это... (Становится опять к одному из своих кресел и опирается на спинку его
рукою.)
Руфин (покорно обращая свой взгляд на Бургмейера). А я, господин, не
нужен больше?
Бургмейер (окончательно сконфуженный этим вопросом). Нет!
Руфин смиренно кладет под мышку свою фуражку и уходит
медленною жидовскою походкой, как бы изображая всей
своей фигурой: "Нет, не все еще испробовано; можно было
еще попытаться!"
Мирович (при этом смеется, глядя на публику, и затем обращается к
Бургмейеру). Я слушаю вас.
Бургмейер (разбитым и прерывающимся голосом). Подряд мой, Вячеслав
Михайлыч, сам признаюсь вам в том, совершенно не выполнен и мало что должен
быть исправлен: его надобно весь сломать и заново сделать.
Мирович (почти надменно). Зачем же вы его делали таким?
Бургмейер. Не для барышей, Вячеслав Михайлыч, видит бог, не для
барышей, а потому только, что прошлым летом я потерял миллион моего
состояния на американских бумагах.
Мирович. Все это, конечно, очень жаль; но как же тут быть?
Бургмейер. Быть тут очень бы просто было! При моих оборотах миллион
этот для меня ничего не значит. На днях же мне должна быть выдана концессия
на дело, которое даст мне такой же миллион, и я бы с этими деньгами не
только что исправил и переделал мой подряд, но я бы сделал его образцом
архитектурного и инженерного дела.
Мирович (насмешливо). Когда подряд ваш будет образцом архитектурного и
инженерного дела, тогда я и назову его так, а теперь пишу, каков он есть.
Бургмейер. Но ведь мне, поймите вы это, добрейший и благороднейший
человек, могут выдать концессию, пока я еще не заявлен несостоятельным
подрядчиком, и я в этом случае уж прошу вас не за себя, а за моих несчастных
акционеров: людей недостаточных, у которых в этих акциях весь кусок хлеба.
Мирович. Все это, опять я вам повторяю, мне очень грустно и тяжело; но
при всем этом публично и нагло я ни для кого и ни для чего в мире лгать не
стану.
Бургмейер. Ну, послушайте, вот еще другая комбинация: вчера я получил
телеграмму... (Вынимает из бумажника дрожащими руками телеграмму и
показывает ее Мировичу.) В ней, вы видите, пишут, что мне могут выдать
концессию до сдачи этого подряда моего, а потому возьмите вы назад ваше
заявление... Скажитесь больным... Пока на ваше место будут назначать
другого, время протянется... Одного только промедления прошу у вас, Вячеслав
Михайлыч! У меня пять тысяч рабочих собрано и стоят наготове; как только я
получу разрешение на новое мое предприятие, я всех их двину на мой
теперешний подряд... Потом вы хоть опять вступайте в комиссию, хоть
присылайте, сколько угодно, других еще комиссий, я не буду бояться за дело
мое, потому что, клянусь вам всем святым для человека, оно будет исполнено в
десять раз лучше того, чем я обязался его сделать... Мне мое торговое имя,
Вячеслав Михайлыч, важнее всего.
Мирович. Нисколько не сомневаюсь в том, Александр Григорьич, но и того
не могу для вас сделать. Я начал действовать в этом деле и должен продолжать
это. Вот сейчас ваш техник сказал мне, что я, вероятно, имею побочные
причины находить все дурным, и вдруг я найду или все хорошим, или
благоразумно устраню себя!.. Тогда прямо скажут, что причины эти удалены
каким-нибудь нечестным образом.
Бургмейер. Этого техника, дурака и болвана, я удалю, если хотите, за
границу; я его десять, двадцать лет оттуда не выпущу.
Мирович. Но это не один ваш техник скажет, а в умах всего общества так
это скажется и отразится... Я же, Александр Григорьич, только еще вступаю в
жизнь, и мне странно было бы на первых шагах сделать одну из величайших
подлостей.
Бургмейер. Общество ничего и знать не будет! Каким образом и почему
общество узнает: худо ли, хорошо ли я исполнил мой подряд, почему и зачем вы
отстранились от приема? Но если бы даже оно и узнало, так должно еще выше
вас оценить и поблагодарить, потому что вы этим мало что спасете меня и
состояние тысячи людей, вверивших мне свои капитальцы, но вы спасете самое
предприятие! Вы, Вячеслав Михайлыч, молоды еще и не знаете, как эти дела
делаются. Ну, вы мне повредите, у меня отнимут это дело... передадут другому
лицу... Тот, разумеется, наблюдая свои выгоды, позачинит кое-что,
позакрепит, позакрасит!.. Положим, вы и у него не примете, сдадите третьему
лицу... Тот точно так же сделает... Наконец, вы примете же когда-нибудь, а
дело будет все-таки не в должном виде, и только я один... я, согрешивший в
нем и готовый принесть настоящую искупительную жертву, исправлю его
совершенно! Во имя всего этого я на коленях осмеливаюсь умолять вас быть
милостивым... (Хочет стать на колени.)
Мирович (не допуская его это сделать). Александр Григорьич, пожалуйста,
перестаньте! Эти сцены, ей-богу, ни к чему не поведут!.. (Взглянув в окно.)
Боже мой! Клеопатра Сергеевна приехала!
Бургмейер. Жена!.. Все кончено теперь!.. (Быстро уходит, совершенно
потерявшись.)
Мирович (в сторону и тоже сильно смущенный). Неужели и с этой стороны
будет еще нападение на меня!
Клеопатра Сергеевна (входя и каким-то почти полупомешанным голосом). Я
уже не велела вам сказывать об себе, Мирович, и вошла... примите меня и не
выгоняйте!.. Дайте мне стул!.. Я очень устала.
Мирович подает ей кресло.
Клеопатра Сергеевна (сев). Муж мой здесь или ушел?
Мирович. Ушел вдруг, не знаю почему-то!
Клеопатра Сергеевна. Он хорошо это и сделал! Сядьте и сами около меня,
Мирович!
Мирович пододвигает стул и садится около нее.
Клеопатра Сергеевна (кладя свою руку на его руку). Скажите, правду ли
вы говорили, что вы меня любите?
Мирович. Божество мое, неужели вы думаете, что я мог бы вас
обманывать!.. (Склоняет свою голову на руку Клеопатры Сергеевны и целует
ее.)
Клеопатра Сергеевна. Я вам верю, Мирович, и сама вам признаюсь, что я
вас люблю. Но я хочу вам рассказать прежде про себя: я горда очень, Мирович,
страшно горда и самолюбива!.. Может быть, меня бог за это и наказывает!..
Господин Бургмейер этот еще издавна благодетельствовал нашей семье; он
выкупал отца из ямы; содержал потом мою бедную больную мать; меня даже
воспитывал на свой счет!.. Мне беспрестанно говорили, что он спаситель наш и
что я должна за него выйти замуж. Он мне очень не нравился, но я не хотела
ему оставаться обязанной за себя и за семью мою и решилась собою заплатить
ему за все это!.. После того я стала привыкать к нему... Мне казалось, что
он-то уж очень меня любит: каждое слово мое, каждое маленькое желание мое
были законом для него! Я капризничала над ним часто, он все это переносил;
когда я делалась больна, он совершенно терялся. Мне думалось, что если я
полюблю кого-нибудь другого, то это для Бургмейера будет ужаснее потери
чести, состояния, самой жизни даже! В прошлом году я встретилась с вами,
Вячеслав, и полюбила вас с первой же минуты!.. Вы заговорили со мной, я не
помню о чем, но только совершенно о другом, о чем всегда другие говорили при
мне. Я всю жизнь только и слышала, что какой товар выгоднее купить, чего
стоит абонемент итальянской оперы; меня возили по модисткам, наряжали, так
что вы показались мне совершенно человеком с другой земли. Сначала я была в
восторге от моего чувства к вам, но потом я испугалась: мне сделалось жаль
Бургмейера, сделалось страшно за самое себя - мне казалось, что ты меня
любишь только мимолетною любовью! Я отвергла тебя; но надолго ли бы сил моих
хватило на это, я не знаю, и, конечно, рано или поздно, а я сказала бы тебе
всю правду, и теперь только случай поторопил это. Муж мой (с грустной
усмешкой), после всей-то воображаемой мною любви его ко мне, на днях мне
говорит: "Дела мои запутались и зависят от Мировича; поди к нему, кокетничай
с ним, соблазни его и выпроси у него согласие не вредить мне!" Слыхал ли ты,
Вячеслав, чтобы какой-нибудь муж осмелился сказать жене своей, самой
грязной, самой безнравственной, подобную вещь! Я в минуту же вырвала из души
к Бургмейеру всякое малейшее чувство и пришла к тебе! Сделай по его, как он
просит, заплати ему этим за меня и возьми меня к себе!
Мирович (все с большим и большим волнением слушавший Клеопатру
Сергеевну, при последних словах ее встал с своего места). Клеопатра
Сергеевна, за откровенность вашу я и сам отплачу вам полной моею
откровенностью: что обладать вами есть одно из величайших блаженств для
меня, вы сами это знаете; но тут, подумали ли вы об этом, нас может, как вы
сами желаете того, соединить только, я не скажу - преступление, нет, а
что-то хуже того, что-то более ужасное!.. Соединить мой подлый и бесчестный
поступок!
Клеопатра Сергеевна. Тут не будет, Вячеслав, бесчестного поступка с
твоей стороны... Муж мой сам мне сказал... предо мной ему нечего было
выдумывать и лгать... сказал, что он весь свой подряд исправит потом.
Мирович. Какая ж польза будет от его исправления? Я все-таки войду с
ним в плутовскую сделку; но, наконец, я ни слова бы не говорил, если бы
только это касалось меня. Пусть меня клеймят и позорят! Тому, что я пылаю к
тебе неудержимою любовью, - никто, конечно, не поверит. Нынче этому никто не
верит! Все назовут меня сладеньким селадоном, готовым из-за хорошенькой
женщины сделать всевозможный гадкий поступок. Я все бы это перенес, но,
сокровище мое, тут тебя заподозрят и объяснят, что ты была сообщницей твоего
мужа.
Клеопатра Сергеевна. Нет, Вячеслав, я не сообщница его!.. Я люблю тебя
больше всего на свете и прошу тебя за мужа, потому что хочу навеки и
навсегда с ним расстаться и расквитаться.
Мирович. Знаю я, Клеопаша, и все это вижу!.. Если бы ты только знала,
какую я адскую и мучительную борьбу переживаю теперь!.. Тут этот манящий
меня рай любви, а там - шуточка! - я поступком моим должен буду изменить
тому знамени, под которым думал век идти! Все наше поколение, то есть я и
мои сверстники, еще со школьных скамеек хвастливо стали порицать, и
проклинать наших отцов и дедов за то, что они взяточники, казнокрады,
кривосуды, что в них нет ни чести, ни доблести гражданской! Мы только тому
симпатизировали, только то и читали, где их позорили и осмеивали! Наконец,
мы сами вот выходим на общественное служение, и я, один из этих деятелей,
прямо начинаю с того, что делали и отцы наши, именно с того же лицеприятия и
неправды, лишь несколько из более поэтических причин, и не даю ли я тем
права всему отрепью старому со злорадством указать на меня и сказать: "Вот,
посмотри, каковы эти наши строгие порицатели, как они честно и благородно
поступают". Ты, Клеопаша, как женщина, может быть, не поймешь даже в этом
случае моих чувств...
Клеопатра Сергеевна. Напротив, Вячеслав, я все это понимаю и больше еще
начинаю тебя любить и уважать за то!.. Господь с тобой, иди своей дорогой!..
Я не буду тебе мешать... (Встает с своего кресла.) Прощай!
Мирович (в тоскливом недоумении). Но куда же ты идешь?
Клеопатра Сергеевна. Куда? Домой!..
Мирович (задыхающимся голосом). Погоди, Клеопаша, еще одну минуту
погоди!
Клеопатра Сергеевна (покорно). Хорошо.
Мирович (схватывая себя в отчаянии за голову). Что я за ничтожный и
малодушный человек! Чего трепещу?.. Чего боюсь?.. Она отдает мне всю себя,
всю жизнь свою, а я в прах уничтожаюсь пред фантомом, созданным моим
воображением, и тем, что скажут про меня потом несколько круглоголовых
Туранов! (Садится за стол и опускает свою голову на руки.)
Клеопатра Сергеевна (тихо подходит к нему и, слегка дотрагиваясь до его
плеча). Послушай, Вячеслав, если для тебя то и другое так тяжело, то,
изволь, я останусь у тебя и так: не делай ничего для мужа!.. Пусть с ним
будет что будет!.. Я чувствую, что ты мне дороже его!
Мирович (открывая лицо свое, обращая его к Клеопатре Сергеевне и
каким-то иронически-грустным голосом). Просто... не делая ничего - тебя
взять у него! Но не очень ли уж это будет немилосердно против него: я у него
отнимаю самую дорогую жемчужину, а ему за то не возвращаю ничего! Нет уж!..
Пусть, по крайней мере, он владеет своими миллионами!.. Я ему спасу их!
Клеопатра Сергеевна (мрачно). А если ты, Вячеслав, раскаешься потом?
Мирович. Как же я раскаюсь? Ты сама же хотела остаться у меня безо
всякой жертвы с моей стороны, и если я поступил теперь так, то это было
делом совершенно свободной воли моей! (Садится за стол, начинает быстро и
быстро писать. Написав торопливо и как бы сам не сознавая того, что делает,
звонит.)
Вбегает лакей.
(С лицом совершенно пылающим, подавая сложенную бумагу лакею.) Поди, ты
знаешь эту нашу комиссию! Отнеси туда эту бумагу!.. Скажи, что я болен, что
не буду больше у них участвовать и совсем в отставку выхожу, и чтобы мне
прежнюю мою бумагу возвратили с тобой.
Лакей. Слушаю-с... (Уходит.)
Мирович (обращаясь к Клеопатре Сергеевне и каким-то притворно-веселым
тоном). Клеопатра Сергеевна, я сделал все, что желал ваш муж!
Занавес падает.
Еще более богатый кабинет, чем в первом действии. Сзади
письменного стола, уставленного всевозможными
украшениями, виднеется огромной величины несгораемый
шкаф.
Бургмейер (очень уже постаревший и совсем почти поседевший, сидит на
диване около маленького, инкрустацией выложенного столика, склонив голову на
руку). Такие приливы крови делаются к голове, что того и жду, что с ума
сойду, а это хуже смерти для меня... В могилу ляжешь, по крайней мере,
ничего чувствовать не будешь, а тут на чье попеченье останусь? На Евгению
Николаевну много понадеяться нельзя!.. Я уж начинаю хорошо ее понимать: она,
кроме своего собственного удовольствия, ни о чем, кажется, не заботится...
Входит Руфин.
Руфин (тихим и почти робким голосом). Доктор приедет, господин!
Бургмейер (не взглядывая даже на него). Когда?
Руфин. Скоро, господин! Он меня сначала спросил: "Господин Бургмейер,
этот капиталист здешний?" - "Да!" - говорю. - "Ну так, говорит, скажите ему,
что я буду; но я, говорит, для этого с дачи в город должен приезжать, а
потому желаю с него получить тысячу рублей серебром за визит!.." Я хотел ему
сказать: господин доктор, дорого это очень; не для одного же господина моего
вы поедете, и далеко ли ваша дача от городу, но побоялся: он сердитый, надо
быть, этакий!.. Лютый!.. При мне тут двух лакеев прогнал. "Я, говорит,
Христа ради ваших господ лечить не намерен!"
Бургмейер (слегка усмехнувшись при этом рассказе, а потом вынув из
кармана ключ и подавая его Руфину). В шкафу... на второй полке лежит
отсчитанная тысяча. Вынь ее и подай мне.
Руфин довольно ловко и умело отпер этим ключом шкаф,
вынул из него сказанную ему тысячу и, заперев снова
шкаф, ключ вместе с деньгами подал с некоторым
раболепством Бургмейер у, который то и другое небрежно
сунул в боковой карман пальто своего.
Руфин (все еще, видимо, занятый мыслью о докторе). Ежели теперь
господин доктор в десять таких домов съездит - это десять тысяч в день!.. Ни
на каком деле, господин, таких барышей получить нельзя!
Бургмейер (почти не слушавший его). А об этих господах... как я тебе
приказывал, ты расспрашивал там на дачах?
Руфин. О господине Мировиче и нашей Клеопатре Сергеевне?
Бургмейер. Да!
Руфин. Расспрашивал, господин!.. Очень бедно живут... Так... в
маленькой лачужечке!..
Бургмейер. Но нельзя ли как поискусней денег им послать?
Руфин. Да где ж это?.. Сколько раз я, господин, им носил деньги - не
берут!.. Народ они глупый, молодой.
Бургмейер. Или, по крайней мере, постараться, чтобы занятье
какое-нибудь приискать ему.
Руфин. Какое ж ему занятие, господин?.. Службу казенную он как-то все
не находит!.. По коммерции ежели его пристроить? К нам он не пойдет!..
Гордость его велика! Покориться вам не захочет! Другим рекомендовать, -
чтобы выговаривать после не стали. Человек он, надо полагать, ветреный,
пустой!
Бургмейер. Но так бы и сказать кому-нибудь из наших знакомых
коммерсантов, что он человек пустой, и чтобы ничего важного ему не доверяли,
а что я секретно, будто бы это от них, стану ему платить жалованье.
Руфин. Кто ж на это, господин, согласится?.. Как, скажут, нам платить
ему чужое жалованье и зачем нам пустой человек?
Бургмейер. Согласятся, может быть!.. Устрой как-нибудь, Симха, это,
пожалуйста!
Руфин. Господин, служить вам готов!.. (С несколько забегавшими из
стороны в сторону глазами.) Вот счета еще! Я заехал в два магазина! Мне их
там подали!.. (Подает Бургмейеру два счета.)
Бургмейер (взглянув на них). Что это?.. Опять Евгения Николаевна на
восемь тысяч изволила набрать?
Руфин (как-то странно усмехаясь). Ну да, дама молодая... Веселиться,
наряжаться желает.
Бургмейер. Что ж такое наряжаться? Она в какие-нибудь месяцы сорок
тысяч ухлопала!.. Притом я никаких особенных нарядов и не вижу на ней. Куда
она их девает? Изволь сегодня же объехать все магазины и сказать там, чтобы
без моей записки никто ей в долг не отпускал; иначе я им платить не стану.
Руфин. Но, господин, не сконфузим ли мы ее этим очень? Вы бы ей прежде
поговорили!..
Бургмейер. Я ей двадцать раз говорил и толковал, что я хоть и богат, но
вовсе не привык, чтобы деньги мои раскидывали по улице или жгли на огне, так
от нее, как от стены горох, мои слова; она все свое продолжает! Сегодня же
объезди все магазины и предуведомь их.
Руфин. Внизу там адвокат какой-то стоит и желает вас видеть.
Бургмейер. Какой адвокат?
Руфин. Не знаю, господин, я его в лицо никогда не видывал; видный
этакий из себя мужчина, здоровый.
Бургмейер. Пригласи его.
Руфин уходит.
Бургмейер (один). Странная игра судьбы! Маленьким мальчиком я взял к
себе этого жидка Симху, вырастил его, поучил немного, и он теперь
оказывается одним из полезнейших для меня людей и вряд ли не единственный в
мире человек, искренно привязанный ко мне...
Входит Куницын. Он, кажется, несколько конфузится и с
необычайной развязностью раскланивается перед
Бургмейером.
Куницын. Честь имею представиться, кандидат прав Куницын!
Бургмейер, не привставши с своего места,
кивает ему молча головой.
Извините меня, что я беспокою вас!.. Но, сколько мне кажется... я
все-таки являюсь к вам по делу, которое должно вас интересовать.
Бургмейер (опять сухо). Прошу садиться.
Куницын (садится и несколько овладевая собой). Надобно вам сказать-с,
что я человек вовсе не из застенчивых; но бывают, черт возьми,
обстоятельства, когда решительно не знаешь, следует ли что делать или не
следует!
Бургмейер. Если не знаешь, так, я полагаю, лучше и не делать.
Куницын. Но не делать, пожалуй, в настоящем, например, случае,
выйдет... как бы выразиться? - Не совсем правдиво, что ли, с моей стороны, а
уж для вас-то наверняк очень скверно будет!.. Дело это из ряду выходящее!..
В некотором роде романическое!
Бургмейер. Романическое даже!
Куницын. Очень романическое! И в предисловии к сему-с роману я должен
вам объяснить, что года два тому назад, по моим финансовым обстоятельствам,
которые, между нами сказать, у меня постоянно почти находятся в весьма
скверном положении, я для поправления оных весьма часто бывал в
маскарадах... распоряжался там танцами... Канканирую я отлично... Словом,
известность некоторую получил. Только раз в одном из маскарадов подходит ко
мне маска, богиней одетая. "Смертный, говорит, свободно ли твое сердце для
любви?" - "Совершенно, говорю, свободно!" - "И может ли, говорит, тебе
довериться любящее тебя существо?" - "Сколько, говорю, угодно, где угодно и
когда угодно!" Затем она меня берет под руку, и начинаем мы с ней
прохаживаться... Гляжу: ручка - прелесть!.. Знаете, точно из слоновой кости
выточенная!.. Кожица на ней матовая, слегка пушком покрытая... Сама ручка
тепленькая!.. Стан - тоже сильфида!.. Протанцевал я с ней канкан: ножка
божественная!.. Платьицем вертит восхитительно! Ну, думаю, лицом, может
быть, рыло! Случались со мной этакие примеры разочарования. Не желаете ли,
говорю, прекрасная незнакомка, чтоб я ложу взял, где бы вы могли снять вашу
маску и посвободней подышать? - "Нет, говорит, Пьер... (заметьте: прямо уж
Пьером меня стала называть!) Здесь очень многолюдно, уедем, говорит, лучше
куда-нибудь!" - "Eh bien, madame!*" - говорю, и отправились мы таким манером
с ней в места прелестные, но уединенные: на Петровский бульвар. Здесь она
сняла свою маску, - оказалось, что хоть немножко, как видно, подержанная
особа, но все-таки чудо что такое: этот овал лица!.. Матовый тоже цвет
кожи!.. Глаза большие, черные! Прямой носик! Очертание рта - восхищение!..
Так что я вам скажу: я влюбился в нее как дурак какой-нибудь набитый!
______________
* Хорошо, сударыня! (франц.).
Бургмейер (заметно все с большим и большим вниманием слушавший
Куницына). И когда же именно эта встреча ваша с этою госпожой была?
Куницын. Прошлого года еще осенью! Но странней всего в этой, как сами
вы видите, немножко странной любви было то, что госпожа эта никак не
сказывалась, кто она такая: "Варвара Николаевна, Варвара Николаевна" - и
больше ничего! Я, впрочем, об этом много и не беспокоился: было бы то, что
природой и богом дано человеку, а титул и званье что такое? Звук пустой!..
Путаемся мы с ней таким делом около года... Только однажды, именно в самый
Варварин день, сошлись мы с ней в той же гостинице... Винищем она меня на
этот раз накатила по самое горло: понимаете, что как будто бы эта она
именинница и потому угощает меня!.. Сама тоже выпила порядком: эти чудные
глаза у ней разгорелись, щеки пламенеют тоже и, знаете, как у Пушкина это:
"Без порфиры и венца!" - "Пьер, говорит, знай: я замужняя женщина! Муж мой
миллионер!.. Я его ненавижу; но он все адресуется ко мне с нежностями, и я
не могу быть вполне верна тебе. Спаси меня от этого унизительного положения:
достань где-нибудь два фальшивые заграничные паспорта, мы бежим с ними за
границу, а чтоб обеспечить себя на это путешествие, я захвачу у мужа из
шкатулки шестьсот тысяч". Мысль эта, грешный человек, на первых порах мне
очень понравилась. С одной стороны, понимаете, ревность немножко во мне
заговорила, а потом: бежать с хорошенькою женщиной за границу, поселиться
где-нибудь в Пиренеях, дышать чистым воздухом и при этом чувствовать в
кармане шестьсот тысяч, - всякий согласится, что приятно, и я в неделю же
обделал это дельцо-с: через разных жуликов достал два фальшивые паспорта,
приношу их ей. Она сейчас же их в кармашек и этаким каким-то мрачным голосом
говорит мне: "На той неделе муж мой уедет; я выну у него шестьсот тысяч, и
мы бежим с тобой!" Точно колом кто меня при этом по голове съездил, и я
словно от сна какого пробудился; тут-то ей ничего не сказал, но прихожу
домой и думаю: госпожа эта возьмет у мужа без его ведома и, разумеется,
желания шестьсот тысяч, или, говоря откровеннее, просто его обокрадет, и я -
ближайший сообщник этого воровства! Жутко мне сделалось... очень!.. Вам
никогда не случалось думать, что вот вы через несколько дней должны украсть
что-нибудь?
Бургмейер (слегка усмехаясь). Нет-с, благодаря бога, не случалось!..
Куницын. Скверная, я вам скажу, штука это, - отвратительная! Так что
всю ночь я вертелся, а на другой день не вытерпел, побежал на условленное
место свидания. "Ангел мой, говорю, плюнь, брось все это!.. Дело это
неподходящее!.." Она этак сердито на меня воззрила, все лицо у ней даже при
этом как-то перекосилось. "Так, говорит, ты так-то меня любишь!" - "Но,
ангел мой, говорю, ведь это проделка мало что уж совсем подлая, но даже не
безопасная: нас, как воров, и за границей найдут и притянут сюда." - "Вздор,
с вас... Мои цены, господин, выгодны. Вот мои цены!.. (Подает Мировичу
бумагу и почти насильно оставляет ее в руках его.)
Мирович (бросая на стол бумагу). Очень верю-с; но все-таки ничего не
могу сделать.
Руфин (опять как бы горячась). Я, господин, объявил вам мои цены!..
Если потом будут производиться поправки из залогов господина Бургмейера по
ценам выше моих, господин Бургмейер станет с вас требовать убытки.
Мирович. Что ж делать, я и заплачу ему их, если меня присудят к тому.
Все это, конечно, вы очень остроумно придумали, но не приняли в расчет
одного: что я вас видал у господина Бургмейера и даже знаю, что вы один из
приказчиков его.
Руфин (нимало не конфузясь). А я был приказчиком у господина
Бургмейера, но я отошел от него... Я имею свои подряды... Я купец первой
гильдии.
Мирович. Со вчерашнего числа только, а потому вы не купец первой
гильдии, а вы подкупное, подставленное лицо - вот вы кто такой!.. (Обращаясь
к Бургмейеру.) Александр Григорьич, как вам самим не скучно разыгрывать все
эти комедии? Вы мало что лично бог знает сколько раз со мной объяснялись, но
вы еще напускаете на меня разных ваших благородных сподвижников, которые
меня, как дурака какого-нибудь, хотят в глазах провести.
Бургмейер (с потупленной головой). Я так, Вячеслав Михайлыч, растерян,
что не знаю и сам, что делаю и что вокруг меня делается. Они, конечно,
желали, чтобы хоть сколько-нибудь помочь мне, и я прошу у вас той лишь
милости: позволить мне с вами говорить не как уже подрядчику, желающему вас
обмануть, а как человеку, сокрушенному под гнетом своих обстоятельств.
Мирович. Что вам говорить, я не знаю! Говорите, если вам необходимо
это... (Становится опять к одному из своих кресел и опирается на спинку его
рукою.)
Руфин (покорно обращая свой взгляд на Бургмейера). А я, господин, не
нужен больше?
Бургмейер (окончательно сконфуженный этим вопросом). Нет!
Руфин смиренно кладет под мышку свою фуражку и уходит
медленною жидовскою походкой, как бы изображая всей
своей фигурой: "Нет, не все еще испробовано; можно было
еще попытаться!"
Мирович (при этом смеется, глядя на публику, и затем обращается к
Бургмейеру). Я слушаю вас.
Бургмейер (разбитым и прерывающимся голосом). Подряд мой, Вячеслав
Михайлыч, сам признаюсь вам в том, совершенно не выполнен и мало что должен
быть исправлен: его надобно весь сломать и заново сделать.
Мирович (почти надменно). Зачем же вы его делали таким?
Бургмейер. Не для барышей, Вячеслав Михайлыч, видит бог, не для
барышей, а потому только, что прошлым летом я потерял миллион моего
состояния на американских бумагах.
Мирович. Все это, конечно, очень жаль; но как же тут быть?
Бургмейер. Быть тут очень бы просто было! При моих оборотах миллион
этот для меня ничего не значит. На днях же мне должна быть выдана концессия
на дело, которое даст мне такой же миллион, и я бы с этими деньгами не
только что исправил и переделал мой подряд, но я бы сделал его образцом
архитектурного и инженерного дела.
Мирович (насмешливо). Когда подряд ваш будет образцом архитектурного и
инженерного дела, тогда я и назову его так, а теперь пишу, каков он есть.
Бургмейер. Но ведь мне, поймите вы это, добрейший и благороднейший
человек, могут выдать концессию, пока я еще не заявлен несостоятельным
подрядчиком, и я в этом случае уж прошу вас не за себя, а за моих несчастных
акционеров: людей недостаточных, у которых в этих акциях весь кусок хлеба.
Мирович. Все это, опять я вам повторяю, мне очень грустно и тяжело; но
при всем этом публично и нагло я ни для кого и ни для чего в мире лгать не
стану.
Бургмейер. Ну, послушайте, вот еще другая комбинация: вчера я получил
телеграмму... (Вынимает из бумажника дрожащими руками телеграмму и
показывает ее Мировичу.) В ней, вы видите, пишут, что мне могут выдать
концессию до сдачи этого подряда моего, а потому возьмите вы назад ваше
заявление... Скажитесь больным... Пока на ваше место будут назначать
другого, время протянется... Одного только промедления прошу у вас, Вячеслав
Михайлыч! У меня пять тысяч рабочих собрано и стоят наготове; как только я
получу разрешение на новое мое предприятие, я всех их двину на мой
теперешний подряд... Потом вы хоть опять вступайте в комиссию, хоть
присылайте, сколько угодно, других еще комиссий, я не буду бояться за дело
мое, потому что, клянусь вам всем святым для человека, оно будет исполнено в
десять раз лучше того, чем я обязался его сделать... Мне мое торговое имя,
Вячеслав Михайлыч, важнее всего.
Мирович. Нисколько не сомневаюсь в том, Александр Григорьич, но и того
не могу для вас сделать. Я начал действовать в этом деле и должен продолжать
это. Вот сейчас ваш техник сказал мне, что я, вероятно, имею побочные
причины находить все дурным, и вдруг я найду или все хорошим, или
благоразумно устраню себя!.. Тогда прямо скажут, что причины эти удалены
каким-нибудь нечестным образом.
Бургмейер. Этого техника, дурака и болвана, я удалю, если хотите, за
границу; я его десять, двадцать лет оттуда не выпущу.
Мирович. Но это не один ваш техник скажет, а в умах всего общества так
это скажется и отразится... Я же, Александр Григорьич, только еще вступаю в
жизнь, и мне странно было бы на первых шагах сделать одну из величайших
подлостей.
Бургмейер. Общество ничего и знать не будет! Каким образом и почему
общество узнает: худо ли, хорошо ли я исполнил мой подряд, почему и зачем вы
отстранились от приема? Но если бы даже оно и узнало, так должно еще выше
вас оценить и поблагодарить, потому что вы этим мало что спасете меня и
состояние тысячи людей, вверивших мне свои капитальцы, но вы спасете самое
предприятие! Вы, Вячеслав Михайлыч, молоды еще и не знаете, как эти дела
делаются. Ну, вы мне повредите, у меня отнимут это дело... передадут другому
лицу... Тот, разумеется, наблюдая свои выгоды, позачинит кое-что,
позакрепит, позакрасит!.. Положим, вы и у него не примете, сдадите третьему
лицу... Тот точно так же сделает... Наконец, вы примете же когда-нибудь, а
дело будет все-таки не в должном виде, и только я один... я, согрешивший в
нем и готовый принесть настоящую искупительную жертву, исправлю его
совершенно! Во имя всего этого я на коленях осмеливаюсь умолять вас быть
милостивым... (Хочет стать на колени.)
Мирович (не допуская его это сделать). Александр Григорьич, пожалуйста,
перестаньте! Эти сцены, ей-богу, ни к чему не поведут!.. (Взглянув в окно.)
Боже мой! Клеопатра Сергеевна приехала!
Бургмейер. Жена!.. Все кончено теперь!.. (Быстро уходит, совершенно
потерявшись.)
Мирович (в сторону и тоже сильно смущенный). Неужели и с этой стороны
будет еще нападение на меня!
Клеопатра Сергеевна (входя и каким-то почти полупомешанным голосом). Я
уже не велела вам сказывать об себе, Мирович, и вошла... примите меня и не
выгоняйте!.. Дайте мне стул!.. Я очень устала.
Мирович подает ей кресло.
Клеопатра Сергеевна (сев). Муж мой здесь или ушел?
Мирович. Ушел вдруг, не знаю почему-то!
Клеопатра Сергеевна. Он хорошо это и сделал! Сядьте и сами около меня,
Мирович!
Мирович пододвигает стул и садится около нее.
Клеопатра Сергеевна (кладя свою руку на его руку). Скажите, правду ли
вы говорили, что вы меня любите?
Мирович. Божество мое, неужели вы думаете, что я мог бы вас
обманывать!.. (Склоняет свою голову на руку Клеопатры Сергеевны и целует
ее.)
Клеопатра Сергеевна. Я вам верю, Мирович, и сама вам признаюсь, что я
вас люблю. Но я хочу вам рассказать прежде про себя: я горда очень, Мирович,
страшно горда и самолюбива!.. Может быть, меня бог за это и наказывает!..
Господин Бургмейер этот еще издавна благодетельствовал нашей семье; он
выкупал отца из ямы; содержал потом мою бедную больную мать; меня даже
воспитывал на свой счет!.. Мне беспрестанно говорили, что он спаситель наш и
что я должна за него выйти замуж. Он мне очень не нравился, но я не хотела
ему оставаться обязанной за себя и за семью мою и решилась собою заплатить
ему за все это!.. После того я стала привыкать к нему... Мне казалось, что
он-то уж очень меня любит: каждое слово мое, каждое маленькое желание мое
были законом для него! Я капризничала над ним часто, он все это переносил;
когда я делалась больна, он совершенно терялся. Мне думалось, что если я
полюблю кого-нибудь другого, то это для Бургмейера будет ужаснее потери
чести, состояния, самой жизни даже! В прошлом году я встретилась с вами,
Вячеслав, и полюбила вас с первой же минуты!.. Вы заговорили со мной, я не
помню о чем, но только совершенно о другом, о чем всегда другие говорили при
мне. Я всю жизнь только и слышала, что какой товар выгоднее купить, чего
стоит абонемент итальянской оперы; меня возили по модисткам, наряжали, так
что вы показались мне совершенно человеком с другой земли. Сначала я была в
восторге от моего чувства к вам, но потом я испугалась: мне сделалось жаль
Бургмейера, сделалось страшно за самое себя - мне казалось, что ты меня
любишь только мимолетною любовью! Я отвергла тебя; но надолго ли бы сил моих
хватило на это, я не знаю, и, конечно, рано или поздно, а я сказала бы тебе
всю правду, и теперь только случай поторопил это. Муж мой (с грустной
усмешкой), после всей-то воображаемой мною любви его ко мне, на днях мне
говорит: "Дела мои запутались и зависят от Мировича; поди к нему, кокетничай
с ним, соблазни его и выпроси у него согласие не вредить мне!" Слыхал ли ты,
Вячеслав, чтобы какой-нибудь муж осмелился сказать жене своей, самой
грязной, самой безнравственной, подобную вещь! Я в минуту же вырвала из души
к Бургмейеру всякое малейшее чувство и пришла к тебе! Сделай по его, как он
просит, заплати ему этим за меня и возьми меня к себе!
Мирович (все с большим и большим волнением слушавший Клеопатру
Сергеевну, при последних словах ее встал с своего места). Клеопатра
Сергеевна, за откровенность вашу я и сам отплачу вам полной моею
откровенностью: что обладать вами есть одно из величайших блаженств для
меня, вы сами это знаете; но тут, подумали ли вы об этом, нас может, как вы
сами желаете того, соединить только, я не скажу - преступление, нет, а
что-то хуже того, что-то более ужасное!.. Соединить мой подлый и бесчестный
поступок!
Клеопатра Сергеевна. Тут не будет, Вячеслав, бесчестного поступка с
твоей стороны... Муж мой сам мне сказал... предо мной ему нечего было
выдумывать и лгать... сказал, что он весь свой подряд исправит потом.
Мирович. Какая ж польза будет от его исправления? Я все-таки войду с
ним в плутовскую сделку; но, наконец, я ни слова бы не говорил, если бы
только это касалось меня. Пусть меня клеймят и позорят! Тому, что я пылаю к
тебе неудержимою любовью, - никто, конечно, не поверит. Нынче этому никто не
верит! Все назовут меня сладеньким селадоном, готовым из-за хорошенькой
женщины сделать всевозможный гадкий поступок. Я все бы это перенес, но,
сокровище мое, тут тебя заподозрят и объяснят, что ты была сообщницей твоего
мужа.
Клеопатра Сергеевна. Нет, Вячеслав, я не сообщница его!.. Я люблю тебя
больше всего на свете и прошу тебя за мужа, потому что хочу навеки и
навсегда с ним расстаться и расквитаться.
Мирович. Знаю я, Клеопаша, и все это вижу!.. Если бы ты только знала,
какую я адскую и мучительную борьбу переживаю теперь!.. Тут этот манящий
меня рай любви, а там - шуточка! - я поступком моим должен буду изменить
тому знамени, под которым думал век идти! Все наше поколение, то есть я и
мои сверстники, еще со школьных скамеек хвастливо стали порицать, и
проклинать наших отцов и дедов за то, что они взяточники, казнокрады,
кривосуды, что в них нет ни чести, ни доблести гражданской! Мы только тому
симпатизировали, только то и читали, где их позорили и осмеивали! Наконец,
мы сами вот выходим на общественное служение, и я, один из этих деятелей,
прямо начинаю с того, что делали и отцы наши, именно с того же лицеприятия и
неправды, лишь несколько из более поэтических причин, и не даю ли я тем
права всему отрепью старому со злорадством указать на меня и сказать: "Вот,
посмотри, каковы эти наши строгие порицатели, как они честно и благородно
поступают". Ты, Клеопаша, как женщина, может быть, не поймешь даже в этом
случае моих чувств...
Клеопатра Сергеевна. Напротив, Вячеслав, я все это понимаю и больше еще
начинаю тебя любить и уважать за то!.. Господь с тобой, иди своей дорогой!..
Я не буду тебе мешать... (Встает с своего кресла.) Прощай!
Мирович (в тоскливом недоумении). Но куда же ты идешь?
Клеопатра Сергеевна. Куда? Домой!..
Мирович (задыхающимся голосом). Погоди, Клеопаша, еще одну минуту
погоди!
Клеопатра Сергеевна (покорно). Хорошо.
Мирович (схватывая себя в отчаянии за голову). Что я за ничтожный и
малодушный человек! Чего трепещу?.. Чего боюсь?.. Она отдает мне всю себя,
всю жизнь свою, а я в прах уничтожаюсь пред фантомом, созданным моим
воображением, и тем, что скажут про меня потом несколько круглоголовых
Туранов! (Садится за стол и опускает свою голову на руки.)
Клеопатра Сергеевна (тихо подходит к нему и, слегка дотрагиваясь до его
плеча). Послушай, Вячеслав, если для тебя то и другое так тяжело, то,
изволь, я останусь у тебя и так: не делай ничего для мужа!.. Пусть с ним
будет что будет!.. Я чувствую, что ты мне дороже его!
Мирович (открывая лицо свое, обращая его к Клеопатре Сергеевне и
каким-то иронически-грустным голосом). Просто... не делая ничего - тебя
взять у него! Но не очень ли уж это будет немилосердно против него: я у него
отнимаю самую дорогую жемчужину, а ему за то не возвращаю ничего! Нет уж!..
Пусть, по крайней мере, он владеет своими миллионами!.. Я ему спасу их!
Клеопатра Сергеевна (мрачно). А если ты, Вячеслав, раскаешься потом?
Мирович. Как же я раскаюсь? Ты сама же хотела остаться у меня безо
всякой жертвы с моей стороны, и если я поступил теперь так, то это было
делом совершенно свободной воли моей! (Садится за стол, начинает быстро и
быстро писать. Написав торопливо и как бы сам не сознавая того, что делает,
звонит.)
Вбегает лакей.
(С лицом совершенно пылающим, подавая сложенную бумагу лакею.) Поди, ты
знаешь эту нашу комиссию! Отнеси туда эту бумагу!.. Скажи, что я болен, что
не буду больше у них участвовать и совсем в отставку выхожу, и чтобы мне
прежнюю мою бумагу возвратили с тобой.
Лакей. Слушаю-с... (Уходит.)
Мирович (обращаясь к Клеопатре Сергеевне и каким-то притворно-веселым
тоном). Клеопатра Сергеевна, я сделал все, что желал ваш муж!
Занавес падает.
Еще более богатый кабинет, чем в первом действии. Сзади
письменного стола, уставленного всевозможными
украшениями, виднеется огромной величины несгораемый
шкаф.
Бургмейер (очень уже постаревший и совсем почти поседевший, сидит на
диване около маленького, инкрустацией выложенного столика, склонив голову на
руку). Такие приливы крови делаются к голове, что того и жду, что с ума
сойду, а это хуже смерти для меня... В могилу ляжешь, по крайней мере,
ничего чувствовать не будешь, а тут на чье попеченье останусь? На Евгению
Николаевну много понадеяться нельзя!.. Я уж начинаю хорошо ее понимать: она,
кроме своего собственного удовольствия, ни о чем, кажется, не заботится...
Входит Руфин.
Руфин (тихим и почти робким голосом). Доктор приедет, господин!
Бургмейер (не взглядывая даже на него). Когда?
Руфин. Скоро, господин! Он меня сначала спросил: "Господин Бургмейер,
этот капиталист здешний?" - "Да!" - говорю. - "Ну так, говорит, скажите ему,
что я буду; но я, говорит, для этого с дачи в город должен приезжать, а
потому желаю с него получить тысячу рублей серебром за визит!.." Я хотел ему
сказать: господин доктор, дорого это очень; не для одного же господина моего
вы поедете, и далеко ли ваша дача от городу, но побоялся: он сердитый, надо
быть, этакий!.. Лютый!.. При мне тут двух лакеев прогнал. "Я, говорит,
Христа ради ваших господ лечить не намерен!"
Бургмейер (слегка усмехнувшись при этом рассказе, а потом вынув из
кармана ключ и подавая его Руфину). В шкафу... на второй полке лежит
отсчитанная тысяча. Вынь ее и подай мне.
Руфин довольно ловко и умело отпер этим ключом шкаф,
вынул из него сказанную ему тысячу и, заперев снова
шкаф, ключ вместе с деньгами подал с некоторым
раболепством Бургмейер у, который то и другое небрежно
сунул в боковой карман пальто своего.
Руфин (все еще, видимо, занятый мыслью о докторе). Ежели теперь
господин доктор в десять таких домов съездит - это десять тысяч в день!.. Ни
на каком деле, господин, таких барышей получить нельзя!
Бургмейер (почти не слушавший его). А об этих господах... как я тебе
приказывал, ты расспрашивал там на дачах?
Руфин. О господине Мировиче и нашей Клеопатре Сергеевне?
Бургмейер. Да!
Руфин. Расспрашивал, господин!.. Очень бедно живут... Так... в
маленькой лачужечке!..
Бургмейер. Но нельзя ли как поискусней денег им послать?
Руфин. Да где ж это?.. Сколько раз я, господин, им носил деньги - не
берут!.. Народ они глупый, молодой.
Бургмейер. Или, по крайней мере, постараться, чтобы занятье
какое-нибудь приискать ему.
Руфин. Какое ж ему занятие, господин?.. Службу казенную он как-то все
не находит!.. По коммерции ежели его пристроить? К нам он не пойдет!..
Гордость его велика! Покориться вам не захочет! Другим рекомендовать, -
чтобы выговаривать после не стали. Человек он, надо полагать, ветреный,
пустой!
Бургмейер. Но так бы и сказать кому-нибудь из наших знакомых
коммерсантов, что он человек пустой, и чтобы ничего важного ему не доверяли,
а что я секретно, будто бы это от них, стану ему платить жалованье.
Руфин. Кто ж на это, господин, согласится?.. Как, скажут, нам платить
ему чужое жалованье и зачем нам пустой человек?
Бургмейер. Согласятся, может быть!.. Устрой как-нибудь, Симха, это,
пожалуйста!
Руфин. Господин, служить вам готов!.. (С несколько забегавшими из
стороны в сторону глазами.) Вот счета еще! Я заехал в два магазина! Мне их
там подали!.. (Подает Бургмейеру два счета.)
Бургмейер (взглянув на них). Что это?.. Опять Евгения Николаевна на
восемь тысяч изволила набрать?
Руфин (как-то странно усмехаясь). Ну да, дама молодая... Веселиться,
наряжаться желает.
Бургмейер. Что ж такое наряжаться? Она в какие-нибудь месяцы сорок
тысяч ухлопала!.. Притом я никаких особенных нарядов и не вижу на ней. Куда
она их девает? Изволь сегодня же объехать все магазины и сказать там, чтобы
без моей записки никто ей в долг не отпускал; иначе я им платить не стану.
Руфин. Но, господин, не сконфузим ли мы ее этим очень? Вы бы ей прежде
поговорили!..
Бургмейер. Я ей двадцать раз говорил и толковал, что я хоть и богат, но
вовсе не привык, чтобы деньги мои раскидывали по улице или жгли на огне, так
от нее, как от стены горох, мои слова; она все свое продолжает! Сегодня же
объезди все магазины и предуведомь их.
Руфин. Внизу там адвокат какой-то стоит и желает вас видеть.
Бургмейер. Какой адвокат?
Руфин. Не знаю, господин, я его в лицо никогда не видывал; видный
этакий из себя мужчина, здоровый.
Бургмейер. Пригласи его.
Руфин уходит.
Бургмейер (один). Странная игра судьбы! Маленьким мальчиком я взял к
себе этого жидка Симху, вырастил его, поучил немного, и он теперь
оказывается одним из полезнейших для меня людей и вряд ли не единственный в
мире человек, искренно привязанный ко мне...
Входит Куницын. Он, кажется, несколько конфузится и с
необычайной развязностью раскланивается перед
Бургмейером.
Куницын. Честь имею представиться, кандидат прав Куницын!
Бургмейер, не привставши с своего места,
кивает ему молча головой.
Извините меня, что я беспокою вас!.. Но, сколько мне кажется... я
все-таки являюсь к вам по делу, которое должно вас интересовать.
Бургмейер (опять сухо). Прошу садиться.
Куницын (садится и несколько овладевая собой). Надобно вам сказать-с,
что я человек вовсе не из застенчивых; но бывают, черт возьми,
обстоятельства, когда решительно не знаешь, следует ли что делать или не
следует!
Бургмейер. Если не знаешь, так, я полагаю, лучше и не делать.
Куницын. Но не делать, пожалуй, в настоящем, например, случае,
выйдет... как бы выразиться? - Не совсем правдиво, что ли, с моей стороны, а
уж для вас-то наверняк очень скверно будет!.. Дело это из ряду выходящее!..
В некотором роде романическое!
Бургмейер. Романическое даже!
Куницын. Очень романическое! И в предисловии к сему-с роману я должен
вам объяснить, что года два тому назад, по моим финансовым обстоятельствам,
которые, между нами сказать, у меня постоянно почти находятся в весьма
скверном положении, я для поправления оных весьма часто бывал в
маскарадах... распоряжался там танцами... Канканирую я отлично... Словом,
известность некоторую получил. Только раз в одном из маскарадов подходит ко
мне маска, богиней одетая. "Смертный, говорит, свободно ли твое сердце для
любви?" - "Совершенно, говорю, свободно!" - "И может ли, говорит, тебе
довериться любящее тебя существо?" - "Сколько, говорю, угодно, где угодно и
когда угодно!" Затем она меня берет под руку, и начинаем мы с ней
прохаживаться... Гляжу: ручка - прелесть!.. Знаете, точно из слоновой кости
выточенная!.. Кожица на ней матовая, слегка пушком покрытая... Сама ручка
тепленькая!.. Стан - тоже сильфида!.. Протанцевал я с ней канкан: ножка
божественная!.. Платьицем вертит восхитительно! Ну, думаю, лицом, может
быть, рыло! Случались со мной этакие примеры разочарования. Не желаете ли,
говорю, прекрасная незнакомка, чтоб я ложу взял, где бы вы могли снять вашу
маску и посвободней подышать? - "Нет, говорит, Пьер... (заметьте: прямо уж
Пьером меня стала называть!) Здесь очень многолюдно, уедем, говорит, лучше
куда-нибудь!" - "Eh bien, madame!*" - говорю, и отправились мы таким манером
с ней в места прелестные, но уединенные: на Петровский бульвар. Здесь она
сняла свою маску, - оказалось, что хоть немножко, как видно, подержанная
особа, но все-таки чудо что такое: этот овал лица!.. Матовый тоже цвет
кожи!.. Глаза большие, черные! Прямой носик! Очертание рта - восхищение!..
Так что я вам скажу: я влюбился в нее как дурак какой-нибудь набитый!
______________
* Хорошо, сударыня! (франц.).
Бургмейер (заметно все с большим и большим вниманием слушавший
Куницына). И когда же именно эта встреча ваша с этою госпожой была?
Куницын. Прошлого года еще осенью! Но странней всего в этой, как сами
вы видите, немножко странной любви было то, что госпожа эта никак не
сказывалась, кто она такая: "Варвара Николаевна, Варвара Николаевна" - и
больше ничего! Я, впрочем, об этом много и не беспокоился: было бы то, что
природой и богом дано человеку, а титул и званье что такое? Звук пустой!..
Путаемся мы с ней таким делом около года... Только однажды, именно в самый
Варварин день, сошлись мы с ней в той же гостинице... Винищем она меня на
этот раз накатила по самое горло: понимаете, что как будто бы эта она
именинница и потому угощает меня!.. Сама тоже выпила порядком: эти чудные
глаза у ней разгорелись, щеки пламенеют тоже и, знаете, как у Пушкина это:
"Без порфиры и венца!" - "Пьер, говорит, знай: я замужняя женщина! Муж мой
миллионер!.. Я его ненавижу; но он все адресуется ко мне с нежностями, и я
не могу быть вполне верна тебе. Спаси меня от этого унизительного положения:
достань где-нибудь два фальшивые заграничные паспорта, мы бежим с ними за
границу, а чтоб обеспечить себя на это путешествие, я захвачу у мужа из
шкатулки шестьсот тысяч". Мысль эта, грешный человек, на первых порах мне
очень понравилась. С одной стороны, понимаете, ревность немножко во мне
заговорила, а потом: бежать с хорошенькою женщиной за границу, поселиться
где-нибудь в Пиренеях, дышать чистым воздухом и при этом чувствовать в
кармане шестьсот тысяч, - всякий согласится, что приятно, и я в неделю же
обделал это дельцо-с: через разных жуликов достал два фальшивые паспорта,
приношу их ей. Она сейчас же их в кармашек и этаким каким-то мрачным голосом
говорит мне: "На той неделе муж мой уедет; я выну у него шестьсот тысяч, и
мы бежим с тобой!" Точно колом кто меня при этом по голове съездил, и я
словно от сна какого пробудился; тут-то ей ничего не сказал, но прихожу
домой и думаю: госпожа эта возьмет у мужа без его ведома и, разумеется,
желания шестьсот тысяч, или, говоря откровеннее, просто его обокрадет, и я -
ближайший сообщник этого воровства! Жутко мне сделалось... очень!.. Вам
никогда не случалось думать, что вот вы через несколько дней должны украсть
что-нибудь?
Бургмейер (слегка усмехаясь). Нет-с, благодаря бога, не случалось!..
Куницын. Скверная, я вам скажу, штука это, - отвратительная! Так что
всю ночь я вертелся, а на другой день не вытерпел, побежал на условленное
место свидания. "Ангел мой, говорю, плюнь, брось все это!.. Дело это
неподходящее!.." Она этак сердито на меня воззрила, все лицо у ней даже при
этом как-то перекосилось. "Так, говорит, ты так-то меня любишь!" - "Но,
ангел мой, говорю, ведь это проделка мало что уж совсем подлая, но даже не
безопасная: нас, как воров, и за границей найдут и притянут сюда." - "Вздор,