Страница:
Время было уже не раннее, до вечерни оставался примерно час. На большом дворе обители, обычно заполненном спешащими по своим делам братьями и служками, сейчас было немноголюдно. Монах и управитель неспешно брели через двор — брат Кадфаэль намеревался вернуться к себе в сарайчик, а мастера Рида ждали дела на северной галерее, где в келье для переписывания рукописей усердно скрипел пером его помощник. Пути их вели в разные стороны, и они уже собрались распрощаться и разойтись, когда на дворе появились двое молодых людей и, непринужденно беседуя на ходу, направились прямо к ним.
Джэйкоб из Булдона, молодой парень родом с юга графства, был крепок, широк в плечах, но при этом доброжелателен и любезен на вид — с его круглого лица не сходила приветливая улыбка. За ухо у него было заткнуто перо, в руке зажат свернутый лист пергамента. Весь его об лик указывал на аккуратность, старательность и трудолюбие — качества, какими и должен обладать хороший писец. Только вот прямой, простодушный взгляд молодого грамотея говорил об открытости характера, которую управитель, его начальник, находил чрезмерной. Рядом с ним, внимательно прислушиваясь к словам Джэйкоба, вышагивал совсем непохожий на своего собеседника долговязый, узколицый малый с острыми глазками. Одет он был в темное, неброское, но прочное, способное защитить от непогоды платье, пригодное для долгой дороги, которую к тому же приходится проделывать не с пустыми руками. Короткая кожаная куртка этого парня изрядно вытерлась на спине и плечах — видать, ему частенько приходилось таскать тяжелые узлы и тюки. Широкие поля истрепанной дождями и ветрами шляпы обвисли. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в спутнике Джэйкоба бродячего торговца всякой мелочью, коробейника, которого торговые дела на несколько дней задержали в Шрусбери. Странствующие купцы частенько посещали этот богатый торговый и ремесленный город, а на ночлег многие из них предпочитали останавливаться в аббатстве, где имелись не только покои для знатных гостей, но и скромные помещения, специально предназначенные для простонародья.
Мастера Уильяма торговец поприветствовал с подобострастным почтением и, пожелав ему всяческих благ, направился к странноприимному дому. Поскольку укладываться спать было определенно рановато, оставалось предположить, что он уже успел распродать свой товар и, не желая упускать удачу, вернулся в обитель, чтобы пополнить запасы. Оно и ясно, коли торг заладился, времени терять нельзя, а у толкового коробейника всегда припасен ходовой товар.
Мастер Уильям, однако же, проводил долговязого малого не слишком приязненным взглядом и обратился к своему подручному:
— Мальчик мой, что у тебя за дела с этим парнем? Мне он как-то не глянулся, больно уж любопытен. Повсюду сует свой длинный нос. Я приметил, что он липнет к кому ни попадя, лебезит перед каждым и все норовит вызвать на разговор. Вот и к тебе прицепился. Ты ведь поди пергаменты переписывал, так с какой стати ему этим интересоваться? Торгуешь — ну и торгуй себе на здоровье.
Простодушные глаза Джэйкоба округ лились.
— О нет, сэр, вы не правы. Я ручаюсь, он честный парень. Просто любознательный, но ведь в том нет греха. Он задал мне такую уйму вопросов…
— Хочется верить, что он не получил такую же уйму ответов, — сурово заявил управитель.
— Конечно, сэр, я ничего такого ему не рассказывал. Я имею в виду — ничего существенного. Так, общие слова о том да о сем, но о важных делах ни-ни. Однако же, мне сдается, что он ничего дурного не замышляет. А ежели и заискивает перед каждым встречным, так ведь это не диво. Бродячему торговцу надо уметь ладить с людьми, быть учтивым да любезным, иначе он немного продаст. Кто станет покупать кружева да ленты у нелюдима да грубияна? — беспечно закончил писец, помахивая листом пергамента. — Но я-то как раз шел к вам, мастер Уильям. Хотел спросить насчет одной запашки — ста двадцати акров земли в Рекордайме. В главной счетной книге запись оказалась затертой, так что мне пришлось заглянуть в старые списки. Вы, наверное, помните эту историю, сэр, потому как она связана с тяжбой. Некоторое время надел считался спорным, так как наследник хотел вернуть землицу себе, и…
— Ясное дело, помню. Пойдем со мной, я покажу тебе первоначальную грамоту, ту самую, с которой сделаны все списки. Но наперед тебе совет от чистого сердца. Постарайся поменьше якшаться с бродячим людом. Носа от них не вороти, держись любезно, но помни — по дорогам всякий народ шатается и частенько под личиной честных торговцев скрываются мошенники и проходимцы. Ну ладно, ступай вперед, а я за тобой поспею.
Молодой человек зашагал обратно по направлению к хранилищу рукописей, а управитель, глядя ему вслед, покачал головой.
— Говорил же я тебе, Кадфаэль, что этот парнишка больно уж доверчив. От каждого человека он ждет только хорошего, а это, знаешь ли, не всегда разумно. Впрочем, — угрюмо добавил Уильям, вспомнив о неладах в собственном доме, — дорого бы я дал, чтобы мой бездельник и вертопрах хотя бы малость походил на него. И в кого только он таким уродился. Весь в долгах — то взаймы возьмет, то в кости продуется. Ну а ежели в какой день по счастливой случайности не проиграется, то, вот как намедни, напьется да затеет драку. За это на него, ясное дело, накладывают штраф — а кому платить? Денежки-то у него откуда? То-то и оно, негодник прекрасно знает, что я его непременно выкуплю, чтобы не позорить свое доброе имя. Вот и теперь, как ни крути, мне снова придется этим заняться. Завтра, как закончу обход города, пойду платить за моего лоботряса, а то ведь ему всего три дня осталось до срока. Ни за что бы не стал выручать бездельника, да только матушку его жаль… Но он пока не знает, что я собрался опять развязать кошелек, и до последнего момента не узнает. Пусть-ка потомится да попотеет от страха.
С этими словами управитель побрел следом за писцом, горестно вздыхая и уныло покачивая головой. Кадфаэль же отправился в свой садик взглянуть, как в его отсутствие управляется на грядках брат Освин и не наделал ли он, неровен час, каких-нибудь глупостей.
На следующий день спозаранку, когда братья, отстояв заутреню, выходили из церкви, Кадфаэль приметил мастера Уильяма Рида, собравшегося на свой обход. К широкому поясу управителя на двух крепких ремешках была подвешена весьма вместительная кожаная сума. К вечеру ей предстояло стать еще и увесистой, ибо предназначалась она для денег — для ежегодной платы, которую сегодня надлежало собрать с монастырских арендаторов в городе и ближайших северных пригородах. Джэйкоб шагал рядом с ним. Провожая своего начальника, он внимательно прислушивался к его наставлениям и вздыхал — наверное, жалел, что не может отправиться вместе с ним. Уильям Рид собрался в город, а писцу, скорее всего, предстояло чуть ли не целый день сидеть в келье да скрипеть пером. Уорин Герфут, давешний коробейник, уже покинул странноприимный дом и ушел то ли в город, то ли в предместье продавать свой товар женам да девицам. Вроде бы этот малый из кожи вон лез, чтобы найти подход к каждому: и улыбался, и кланялся, и в глаза заглядывал, — но, ежели судить по его платью да впалым щекам, барыши Уорина были не больно-то велики. Их хватало разве что на одежонку да пропитание.
Итак, Джэйкоб побрел в келью, к перу да чернильнице, а Уильям отправился в город собирать да считать монастырские деньги.
«Одному Господу ведомо, — размышлял Кадфаэль, — кто из них прав. Молодой человек, не чающий зла, всем доверяющий и видящий в людях только хорошее, или пожилой брюзга, готовый подозревать всех и каждого да перепроверять все, что угодно, по десять раз подряд? Один, по своему легковерию, может частенько спотыкаться и набивать шишки, но зато — во всяком случае, в промежутках между падениями — имеет возможность наслаждаться безоблачным небом и ласковым солнышком. Другой, наверное, не споткнется и не обманется, однако сколь же безрадостна его жизнь. Ну а истина — она, скорее всего, лежит где-то посередине». По чистой случайности в трапезной, за завтраком, Кадфаэль оказался рядом с братом Евтропием, о котором ему, так же как и всей прочей братии, известно было очень мало. В аббатстве Святых Петра и Павла этот монах поселился всего два месяца назад, а до того жил на одной из принадлежащих Бенедиктинскому ордену небольших ферм. Правда, два месяца — срок не такой уж маленький. Брат Освин пробыл в монастыре столько же, но о нем братья давно прознали всю подноготную. Однако же он был человеком открытым, прямодушным и ничего о себе не утаивал. В отличие от него, Евтропий, угрюмый нелюдим лет тридцати, предпочитал помалкивать и держался в сторонке. Ни с кем из братьев близко он не сходился, и вид имел такой, будто все вокруг было ему не по вкусу, хотя, надо признаться, жалоб от него никто не слышал. Все это можно было объяснить как робостью новичка, необщительного и застенчивого по натуре, так и мрачным озлоблением человека, которого гложет гнев и обида на весь мир. Поговаривали, будто Евтропий принес монашеский обет и облачился в рясу из-за несчастной любви, однако же обрести покой и утешиться не смог даже в стенах обители. Впрочем, все эти слухи да толки за отсутствием более надежного топлива подогревались одним лишь воображением.
Евтропий тоже работал под началом монастырского келаря, брата Мэтью, и в деле своем проявлял усердие и сметку. Он был грамотен, но писал не слишком споро и аккуратно. Вполне могло статься, что, когда заболел брат Амвросий, он рассчитывал сам заняться его грамотами и счетами и обиделся, узнав, что ему предпочли другого писца, к тому же еще и мирянина. Могло быть так, могло и иначе — трудно сказать что-либо определенное о столь скрытном человеке. Однако же никто не способен замкнуться в себе навеки. Рано или поздно скорлупа его одиночества непременно даст трещину: достаточно одного неожиданного, но неодолимого порыва или даже неосторожно оброненного слова, и тайна перестанет быть тайной, а чужак — чужаком.
Так или иначе, Кадфаэль, справедливо полагая, что чужая душа потемки, всегда предпочитал воздерживаться от скоропалительных суждений. Ведь что ни говори, а удел души — вечность.
Уже пополудни, когда Кадфаэль вернулся на двор забрать семена, оставленные для просушки на чердаке, навстречу ему попался Джэйкоб. Молодой человек, по всей видимости, уже закончил свою писанину и теперь с весьма довольным и важным видом направлялся в предместье. На поясе у него висела объемистая кожаная сума — такая же, как у мастера Рида.
— Я гляжу, Уильям не все сборы взял на себя, — промолвил, завидя его, Кадфаэль. — Он и на твою долю работенку оставил.
— Я бы с радостью взял на себя куда больше, — с достоинством, но не без огорчения отозвался Джэйкоб. Несмотря на крепкое телосложение, он выглядел гораздо моложе своих двадцати пяти лет, скорее всего, благодаря простодушному лицу и по-детски наивным глазам. — Гораздо больше. Но мастер Уильям сказал, что на это у меня уйдет слишком много времени, потому как я еще плоховато знаю наших арендаторов. На мою долю он оставил лишь несколько переулочков в монастырском предместье, чтобы я мог особо не торопиться. Я поначалу расстроился, но, поразмыслив, понял, что он прав: с непривычки мне с этим делом быстро не управиться. Жаль мне мастера Уильяма, — добавил молодой писец, сокрушенно качая головой, — уж больно он убивается из-за своего сына. Вот и нынче придется ему улаживать сыновьи делишки — сказал, чтобы я не волновался, ежели он подзадержится. Ну да ладно, хочется верить, что у него все обойдется.
С этими словами Джэйкоб поправил суму и уверенным шагом направился к сторожке. Преданный помощник спешил получше да побыстрее выполнить поручение начальника, хотя у него — в его-то годы — могли быть и иные заботы.
Забрав семена, Кадфаэль вернулся в свой садик, с часок с немалым удовольствием провозился на грядках, а потом вымыл руки и пошел в лазарет взглянуть, как обстоят дела у брата Амвросия. Тому явно стало получше, потому как на этот раз он сумел-таки прохрипеть на ухо Кадфаэлю:
— Пожалуй, я мог бы подняться да подсобить бедняге Уильяму, а то ведь у него поди голова идет кругом. В такой-то день…
Кадфаэль прекратил излияния старика, прикрыв ему рот большой шершавой ладонью.
— Не дури, — сказал он, — лежи спокойно. Они и сами справятся, а коли им и придется попотеть, так для тебя же лучше. Узнают тогда, каково без тебя обходиться, — сразу оценят по достоинству. И впредь будут ценить.
Кадфаэль покормил больного и вернулся к своей работе в саду. Уже начинали служить вечерню, когда в церкви появился запыхавшийся брат Евтропий. Как всегда, угрюмый и молчаливый, он торопливо занял свое место среди братьев. А по окончании службы, когда монахи выходили из церкви, чтобы отправиться в трапезную на ужин, вернувшийся из своего обхода Джэйкоб из Булдона как раз проходил мимо сторожки, возвращаясь в обитель. Горделиво прижимая к себе кожаную суму, наполненную собранными с арендаторов деньгами, он озирался по сторонам в поисках Уильяма Рида, по-видимому, желая похвастаться успешно выполненным заданием. Однако управителя нигде не было. Не вернулся он и через полчаса, когда монашеский ужин подошел к концу. Вместо него в сгущающихся сумерках показался Уорин Герфут с неизменным узлом на плече. Вид у торговца был усталый, а ноша его, казалось, не слишком полегчала по сравнению с утром.
Основной, обеспечивающий ему средства к существованию промысел Мадога, прозванного Ловцом Утопленников, в том и заключался, что он в любое время года извлекал из Северна мертвые тела. Помимо того, имелись у него и сезонные занятия — такие, что и развлечение ему доставляли, и давали дополнительный заработок. Больше всего он любил ловить рыбу, особенно по ранней весне, когда перед нерестом вверх по реке устремлялись лососи. Уж больно ему нравилось видеть, как здоровенные серебристые рыбины то и дело выпрыгивают из воды. Всепобеждающая тяга к продолжению рода заставляла их преодолевать течение и подниматься на несколько миль вверх, но некоторым рыбам на этом пути суждено было сделаться добычей Мадога, прекрасно знавшего, где и когда установить снасти.
В тот день он уже выловил одного лосося, но, решив на этом не останавливаться и подыскать местечко получше, отогнал свою легкую, но юркую и прочную, плетенную из ивняка и обтянутую кожей лодчонку в густые заросли неподалеку от выходивших к воде ворот замка. Причалив к поросшему ивами бережку и укрыв лодку под завесой ветвей, он закинул леску с наживкой в воду, а сам, не дожидаясь, чем еще одарит его Северн, спокойно задремал. Многоопытный рыболов знал, что, ежели рыба клюет и рванет леску, он тут же проснется. Кусты полностью скрывали и утлую скорлупку, и ее владельца — Мадога не было видно ни с башен замка, ни с городской стены.
Уже начинало смеркаться, когда Ловца Утопленников разбудил очень громкий всплеск — несколько выше по течению в воду плюхнулось что-то тяжелое. Вмиг встрепенувшись, Мадог оттолкнулся от берега примерно на ярд, глядя в ту сторону, откуда донесся звук. Поначалу он не увидел ничего подозрительного, но через некоторое время, не у берега, а уже ближе к середине реки, водоворот вынес на поверхность серовато-коричневый рукав, а следом появился бледный овал. Человеческое лицо! Оно то погружалось и пропадало из виду, то снова всплывало. Увлекаемое течением тело мужчины, медленно поворачиваясь в воде, проплывало как раз мимо того места, где стояла лодка Мадога. Ловец Утопленников не зря получил свое прозвище — медлить он не стал. Несколькими взмахами весла он подогнал лодку к плывущему телу, и в следующий миг оно уже оказалось на борту. Конечно, втащить грузное тело в утлую скорлупку так, чтобы та не перевернулась, было бы нелегкой задачей для кого угодно — только не для Мадога. Он слишком давно занимался своим ремеслом и наловчился в этом деле так, что, покачиваясь на волнах, чувствовал себя едва ли не увереннее, чем на твердой земле. Достаточно было цепкого захвата за рукав и сильного, но точно рассчитанного рывка. Лодчонка заплясала на поверхности реки, словно подхваченный потоком ли сток, но вскоре успокоилась, ибо в ней изрядно прибавилось груза. С неподвижного тела стекала вода.
С середины реки, где сейчас находилась лодка, была прекрасно видна Гайя, и как раз в это время монастырские служители заканчивали там свою работу. Мадог направил лодку к берегу, громкими криками призывая на помощь. Заслышав его голос, работники побросали свои дела и поспешили к реке.
К тому времени, когда они добежали до берега, Мадог уже вынес спасенного им человека из лодки и уложил ничком на траву. Затем он обхватил тело за пояс, приподнял над землей и, изо всех сил сжимая живот могучими узловатыми руками, принялся выдавливать из него воду.
— Бедняга, ясное дело, наглотался водицы, но, надеюсь, не слишком сильно, — пояснил Ловец Утопленников. — Думаю, его удастся откачать. Он в реке пробыл недолго, всего-то пару мгновений. Я услышал всплеск, когда он свалился, и почти сразу же сумел его выловить. А вы, часом, не приметили, как он упал? Ничего такого не видели? На том берегу, чуток повыше водных ворот замка?
Однако монастырские работники лишь участливо вздыхали и покачивали головами, приглядываясь к выловленному из воды телу. И тут на радость всем окружающим утопленник обнаружил признаки жизни. Он шевельнулся, попытался на брать воздуху, и его тут же вырвало водой.
— Гляньте-ка, дышит. Ну, слава Богу, стало быть, не помрет. Но бедолага не сам собой в воду упал — его кто-то утопить хотел. Посмотрите-ка сюда.
На покрытом шапкой седых, но еще густых волос затылке была видна рана — след от удара чем-то тупым и твердым. Из нее медленно сочилась кровь.
Вскрикнув от испуга, один из работников опустился на колени и повернул к свету мертвенно-бледное лицо.
— Боже праведный, как же так? Ведь это же мастер Уильям. Наш управитель. Он сегодня с утра был в городе, собирал арендную плату… Вы только посмотрите, сумы-то у него на поясе нет!
На широком, толстом поясном ремне сохранились отметины — там, где прежде висела тяжелая, набитая деньгами сума, кожа была потерта, а на нижнем краю пояса виднелась длинная, глубокая царапина. Не иначе как, срезая острым ножом суму, кто-то в спешке полоснул им и по ремню.
— Грабеж! — загудели возмущенные голоса. — Грабеж и убийство!
— Насчет грабежа спору нет, — деловито возразил Мадог, — а вот про убийство говорить, пожалуй, не стоит. Благодарение Всевышнему, он дышит, а стало быть, жив. Однако же не стоит оставлять его здесь, на голой земле. Надо уложить беднягу в постель, да в таком месте, где за ним будет хороший пригляд. А ближайшее такое место, насколько я могу судить, это и есть ваш лазарет. Давайте отнесем его туда. Ваши лопаты и мотыги, ежели расстелить поверх них мой плащ — на такое дело я его пожертвую, — как раз сгодятся. А может, и кто из вас плаща не пожалеет…
Совместными усилиями, расстелив плащи поверх мотыг да лопат, они быстро соорудили достаточно прочные и удобные носилки и, взявшись за ручки, понесли мастера Уильяма в аббатство. Появление их вызвало в обители настоящий переполох — братья, служки, работники и гости странноприимного дома с охами и ахами столпились вокруг. Прибежавший на шум брат Эдмунд, попечитель лазарета, велел нести мастера Рида за ним, а сам поспешил впереди, указывая работникам дорогу. Уильяма принесли в лазарет и уложили на топчан возле камина.
Прослышав о несчастье, в лазарет сломя голову примчался Джэйкоб из Булдона.
Увидев, что самые худшие его опасения оправдались, добросердечный юноша принялся было громогласно сетовать и причитать, но в конце концов понял, что слезами горю не поможешь, и, взяв себя в руки, побежал за братом Кадфаэлем.
Субприор, которому Мадог сообщил обстоятельства своей находки, много чего повидал на своем веку, и спасение утопленников было ему не в диковину. Вместо того чтобы ахать, охать и задаваться пустыми вопросами, он распорядился немедленно послать гонца в город, дабы известить о случившемся представителей власти — провоста и шерифа. Прежде чем с Уильяма Рида успели снять промокшую одежду, растереть его озябшее тело и уложить несчастного в постель, аббатский посланец уже умчался в Шрусбери.
Вскорости в обители появился шерифский сержант. Страж закона внимательно выслушал рассказ Мадога, но при этом время от времени подозрительно щурился — не иначе как решил, что этот пройдоха, старый валлийский лодочник, вполне мог и сам стукнуть управителя по макушке. Правда, довольно скоро сержант сообразил — будь Мадог грабителем, он едва ли стал бы невесть зачем вытаскивать свою жертву из реки. Куда разумнее было бы дождаться, когда управитель пойдет ко дну, ибо мертвецу не под силу опознать и изобличить убийцу.
Приметив сомнение в глазах сержанта, Мадог презрительно усмехнулся.
— Я зарабатываю на жизнь иным способом, — язвительно заметил он, — не тем, что пришло тебе на ум. Ежели считаешь нужным, можешь порасспросить обо мне — где был да что делал — тех людей, которые работали в это время в монастырских садах. С Гайи прекрасно виден другой берег, и многие подтвердят, что я как забросил леску, так и сидел в прибрежных зарослях, не вылезая из своей скорлупки. Ноги моей на берегу не было до тех самых пор, пока я не выволок из воды этого малого да не принялся созывать людей на подмогу. Ты, приятель, можешь думать обо мне все, что угодно, но здешние братья очень хорошо знают, кто такой Мадог.
Сержант и вправду был в Шрусбери человеком новым, ибо на службу к лорду шерифу поступил недавно, а потому ведать не ведал о том, что о валлийском лодочнике повсюду шла добрая слава и никто как в городе, так и в обители ни когда не усомнился бы в его честности. Брат Эдмунд горячо заверил сержанта в добропорядочности Мадога, и страж закона оставил свои подозрения.
— Однако же, — смягчившись, продолжил свой рассказ Ловец Утопленников, — жаль, что я задремал в своей лодчонке и потому ничего не видел и не слышал до того самого момента, когда этот бедолага плюхнулся в воду. Но одно я знаю точно — в реку он упал выше по течению от того места, где я забросил леску, однако же ненамного выше. Я бы сказал так — кто-то столкнул его в Северн неподалеку от ворот замка. Ясное дело, не главных, а тех, что выходят к реке. Совсем неподалеку, может быть, даже из-под самой арки.
— Место там темное, проход тесный, — заметил сержант.
— То-то и оно. А за этим проходом всяческих закоулков что в муравейнике. Вдобавок и дело шло к вечеру. Хотя, как мне помнится, еще и не стемнело, но уже начинало смеркаться… Да что толку гадать. Вот оправится он малость, придет в себя — глядишь, что-нибудь и расскажет. Сам-то он, надо думать, видел грабителя.
Сержант уселся в уголок и принялся ждать, когда пострадавший придет в сознание. Ему пришлось запастись терпением, поскольку мастер Уильям пребывал не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Управитель недвижно лежал на спине с закрытыми, глубоко ввалившимися глазами. Челюсть его бессильно отвисла, и лишь хриплое, прерывистое дыхание указывало на то, что он еще жив. Брат Кадфаэль промыл рану, смазал ее заживляющим бальзамом и наложил повязку, и за все это время мастер Рид ни разу не шелохнулся.
Мадог забрал свой плащ, сушившийся у огня, и, набрасывая его на плечи, с добродушной усмешкой заметил:
— Хочется верить, что никому не пришло в голову взять да и прихватить с бережка мой улов, покуда я тут с вами толкую.
Перед тем как отправиться в лазарет, лодочник завернул пойманного днем лосося во влажную траву и оставил рыбину под вытащенной на берег перевернутой лодкой.
Мадог вышел за дверь, однако же вскоре вновь появился на пороге.
— Послушайте, тут у входа сидит какой-то паренек. Дожидается новостей о нашем утопленнике, и, как я понимаю, уже давно. Весь продрог и очень волнуется. Он просит разрешения войти и хотя бы взглянуть на недужного. Я, правда, сказал этому малому, что мастер Рид, скорее всего, проживет весь отпущенный ему Богом срок и самое худшее, что останется у него в напоминание о сегодняшнем неприятном событии, — вмятина на макушке, и посоветовал пареньку отправляться на боковую, потому как здесь от него все едино нет никакого проку. Но он не уходит. Не уходит, и весь сказ. Может, все-таки пустить его?
Брат Кадфаэль, справедливо полагавший, что чем меньше народу будет толкаться возле постели, тем лучше для больного, вышел за порог вместе с Мадогом, рассчитывая убедить неизвестного посетителя в преждевременности его прихода. На ступенях крыльца сидел Джэйкоб из Булдона — бледный, взъерошенный и изрядно продрогший, потому как вечер выдался прохладный. Чтобы хоть чуточку согреться, молодой человек, подтянув колени, обхватил себя руками. Завидя лодочника и монаха, он с надеждой поднял глаза и открыл рот, по-видимому намереваясь возобновить свои просьбы.
Мадог, проходя мимо, дружески похлопал Джэйкоба по плечу и, не задерживаясь, направился к сторожке. Плотный, приземистый, с широченными плечами и всклокоченной шевелюрой, он походил на пень могучего дуба.
Джэйкоб из Булдона, молодой парень родом с юга графства, был крепок, широк в плечах, но при этом доброжелателен и любезен на вид — с его круглого лица не сходила приветливая улыбка. За ухо у него было заткнуто перо, в руке зажат свернутый лист пергамента. Весь его об лик указывал на аккуратность, старательность и трудолюбие — качества, какими и должен обладать хороший писец. Только вот прямой, простодушный взгляд молодого грамотея говорил об открытости характера, которую управитель, его начальник, находил чрезмерной. Рядом с ним, внимательно прислушиваясь к словам Джэйкоба, вышагивал совсем непохожий на своего собеседника долговязый, узколицый малый с острыми глазками. Одет он был в темное, неброское, но прочное, способное защитить от непогоды платье, пригодное для долгой дороги, которую к тому же приходится проделывать не с пустыми руками. Короткая кожаная куртка этого парня изрядно вытерлась на спине и плечах — видать, ему частенько приходилось таскать тяжелые узлы и тюки. Широкие поля истрепанной дождями и ветрами шляпы обвисли. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в спутнике Джэйкоба бродячего торговца всякой мелочью, коробейника, которого торговые дела на несколько дней задержали в Шрусбери. Странствующие купцы частенько посещали этот богатый торговый и ремесленный город, а на ночлег многие из них предпочитали останавливаться в аббатстве, где имелись не только покои для знатных гостей, но и скромные помещения, специально предназначенные для простонародья.
Мастера Уильяма торговец поприветствовал с подобострастным почтением и, пожелав ему всяческих благ, направился к странноприимному дому. Поскольку укладываться спать было определенно рановато, оставалось предположить, что он уже успел распродать свой товар и, не желая упускать удачу, вернулся в обитель, чтобы пополнить запасы. Оно и ясно, коли торг заладился, времени терять нельзя, а у толкового коробейника всегда припасен ходовой товар.
Мастер Уильям, однако же, проводил долговязого малого не слишком приязненным взглядом и обратился к своему подручному:
— Мальчик мой, что у тебя за дела с этим парнем? Мне он как-то не глянулся, больно уж любопытен. Повсюду сует свой длинный нос. Я приметил, что он липнет к кому ни попадя, лебезит перед каждым и все норовит вызвать на разговор. Вот и к тебе прицепился. Ты ведь поди пергаменты переписывал, так с какой стати ему этим интересоваться? Торгуешь — ну и торгуй себе на здоровье.
Простодушные глаза Джэйкоба округ лились.
— О нет, сэр, вы не правы. Я ручаюсь, он честный парень. Просто любознательный, но ведь в том нет греха. Он задал мне такую уйму вопросов…
— Хочется верить, что он не получил такую же уйму ответов, — сурово заявил управитель.
— Конечно, сэр, я ничего такого ему не рассказывал. Я имею в виду — ничего существенного. Так, общие слова о том да о сем, но о важных делах ни-ни. Однако же, мне сдается, что он ничего дурного не замышляет. А ежели и заискивает перед каждым встречным, так ведь это не диво. Бродячему торговцу надо уметь ладить с людьми, быть учтивым да любезным, иначе он немного продаст. Кто станет покупать кружева да ленты у нелюдима да грубияна? — беспечно закончил писец, помахивая листом пергамента. — Но я-то как раз шел к вам, мастер Уильям. Хотел спросить насчет одной запашки — ста двадцати акров земли в Рекордайме. В главной счетной книге запись оказалась затертой, так что мне пришлось заглянуть в старые списки. Вы, наверное, помните эту историю, сэр, потому как она связана с тяжбой. Некоторое время надел считался спорным, так как наследник хотел вернуть землицу себе, и…
— Ясное дело, помню. Пойдем со мной, я покажу тебе первоначальную грамоту, ту самую, с которой сделаны все списки. Но наперед тебе совет от чистого сердца. Постарайся поменьше якшаться с бродячим людом. Носа от них не вороти, держись любезно, но помни — по дорогам всякий народ шатается и частенько под личиной честных торговцев скрываются мошенники и проходимцы. Ну ладно, ступай вперед, а я за тобой поспею.
Молодой человек зашагал обратно по направлению к хранилищу рукописей, а управитель, глядя ему вслед, покачал головой.
— Говорил же я тебе, Кадфаэль, что этот парнишка больно уж доверчив. От каждого человека он ждет только хорошего, а это, знаешь ли, не всегда разумно. Впрочем, — угрюмо добавил Уильям, вспомнив о неладах в собственном доме, — дорого бы я дал, чтобы мой бездельник и вертопрах хотя бы малость походил на него. И в кого только он таким уродился. Весь в долгах — то взаймы возьмет, то в кости продуется. Ну а ежели в какой день по счастливой случайности не проиграется, то, вот как намедни, напьется да затеет драку. За это на него, ясное дело, накладывают штраф — а кому платить? Денежки-то у него откуда? То-то и оно, негодник прекрасно знает, что я его непременно выкуплю, чтобы не позорить свое доброе имя. Вот и теперь, как ни крути, мне снова придется этим заняться. Завтра, как закончу обход города, пойду платить за моего лоботряса, а то ведь ему всего три дня осталось до срока. Ни за что бы не стал выручать бездельника, да только матушку его жаль… Но он пока не знает, что я собрался опять развязать кошелек, и до последнего момента не узнает. Пусть-ка потомится да попотеет от страха.
С этими словами управитель побрел следом за писцом, горестно вздыхая и уныло покачивая головой. Кадфаэль же отправился в свой садик взглянуть, как в его отсутствие управляется на грядках брат Освин и не наделал ли он, неровен час, каких-нибудь глупостей.
На следующий день спозаранку, когда братья, отстояв заутреню, выходили из церкви, Кадфаэль приметил мастера Уильяма Рида, собравшегося на свой обход. К широкому поясу управителя на двух крепких ремешках была подвешена весьма вместительная кожаная сума. К вечеру ей предстояло стать еще и увесистой, ибо предназначалась она для денег — для ежегодной платы, которую сегодня надлежало собрать с монастырских арендаторов в городе и ближайших северных пригородах. Джэйкоб шагал рядом с ним. Провожая своего начальника, он внимательно прислушивался к его наставлениям и вздыхал — наверное, жалел, что не может отправиться вместе с ним. Уильям Рид собрался в город, а писцу, скорее всего, предстояло чуть ли не целый день сидеть в келье да скрипеть пером. Уорин Герфут, давешний коробейник, уже покинул странноприимный дом и ушел то ли в город, то ли в предместье продавать свой товар женам да девицам. Вроде бы этот малый из кожи вон лез, чтобы найти подход к каждому: и улыбался, и кланялся, и в глаза заглядывал, — но, ежели судить по его платью да впалым щекам, барыши Уорина были не больно-то велики. Их хватало разве что на одежонку да пропитание.
Итак, Джэйкоб побрел в келью, к перу да чернильнице, а Уильям отправился в город собирать да считать монастырские деньги.
«Одному Господу ведомо, — размышлял Кадфаэль, — кто из них прав. Молодой человек, не чающий зла, всем доверяющий и видящий в людях только хорошее, или пожилой брюзга, готовый подозревать всех и каждого да перепроверять все, что угодно, по десять раз подряд? Один, по своему легковерию, может частенько спотыкаться и набивать шишки, но зато — во всяком случае, в промежутках между падениями — имеет возможность наслаждаться безоблачным небом и ласковым солнышком. Другой, наверное, не споткнется и не обманется, однако сколь же безрадостна его жизнь. Ну а истина — она, скорее всего, лежит где-то посередине». По чистой случайности в трапезной, за завтраком, Кадфаэль оказался рядом с братом Евтропием, о котором ему, так же как и всей прочей братии, известно было очень мало. В аббатстве Святых Петра и Павла этот монах поселился всего два месяца назад, а до того жил на одной из принадлежащих Бенедиктинскому ордену небольших ферм. Правда, два месяца — срок не такой уж маленький. Брат Освин пробыл в монастыре столько же, но о нем братья давно прознали всю подноготную. Однако же он был человеком открытым, прямодушным и ничего о себе не утаивал. В отличие от него, Евтропий, угрюмый нелюдим лет тридцати, предпочитал помалкивать и держался в сторонке. Ни с кем из братьев близко он не сходился, и вид имел такой, будто все вокруг было ему не по вкусу, хотя, надо признаться, жалоб от него никто не слышал. Все это можно было объяснить как робостью новичка, необщительного и застенчивого по натуре, так и мрачным озлоблением человека, которого гложет гнев и обида на весь мир. Поговаривали, будто Евтропий принес монашеский обет и облачился в рясу из-за несчастной любви, однако же обрести покой и утешиться не смог даже в стенах обители. Впрочем, все эти слухи да толки за отсутствием более надежного топлива подогревались одним лишь воображением.
Евтропий тоже работал под началом монастырского келаря, брата Мэтью, и в деле своем проявлял усердие и сметку. Он был грамотен, но писал не слишком споро и аккуратно. Вполне могло статься, что, когда заболел брат Амвросий, он рассчитывал сам заняться его грамотами и счетами и обиделся, узнав, что ему предпочли другого писца, к тому же еще и мирянина. Могло быть так, могло и иначе — трудно сказать что-либо определенное о столь скрытном человеке. Однако же никто не способен замкнуться в себе навеки. Рано или поздно скорлупа его одиночества непременно даст трещину: достаточно одного неожиданного, но неодолимого порыва или даже неосторожно оброненного слова, и тайна перестанет быть тайной, а чужак — чужаком.
Так или иначе, Кадфаэль, справедливо полагая, что чужая душа потемки, всегда предпочитал воздерживаться от скоропалительных суждений. Ведь что ни говори, а удел души — вечность.
Уже пополудни, когда Кадфаэль вернулся на двор забрать семена, оставленные для просушки на чердаке, навстречу ему попался Джэйкоб. Молодой человек, по всей видимости, уже закончил свою писанину и теперь с весьма довольным и важным видом направлялся в предместье. На поясе у него висела объемистая кожаная сума — такая же, как у мастера Рида.
— Я гляжу, Уильям не все сборы взял на себя, — промолвил, завидя его, Кадфаэль. — Он и на твою долю работенку оставил.
— Я бы с радостью взял на себя куда больше, — с достоинством, но не без огорчения отозвался Джэйкоб. Несмотря на крепкое телосложение, он выглядел гораздо моложе своих двадцати пяти лет, скорее всего, благодаря простодушному лицу и по-детски наивным глазам. — Гораздо больше. Но мастер Уильям сказал, что на это у меня уйдет слишком много времени, потому как я еще плоховато знаю наших арендаторов. На мою долю он оставил лишь несколько переулочков в монастырском предместье, чтобы я мог особо не торопиться. Я поначалу расстроился, но, поразмыслив, понял, что он прав: с непривычки мне с этим делом быстро не управиться. Жаль мне мастера Уильяма, — добавил молодой писец, сокрушенно качая головой, — уж больно он убивается из-за своего сына. Вот и нынче придется ему улаживать сыновьи делишки — сказал, чтобы я не волновался, ежели он подзадержится. Ну да ладно, хочется верить, что у него все обойдется.
С этими словами Джэйкоб поправил суму и уверенным шагом направился к сторожке. Преданный помощник спешил получше да побыстрее выполнить поручение начальника, хотя у него — в его-то годы — могли быть и иные заботы.
Забрав семена, Кадфаэль вернулся в свой садик, с часок с немалым удовольствием провозился на грядках, а потом вымыл руки и пошел в лазарет взглянуть, как обстоят дела у брата Амвросия. Тому явно стало получше, потому как на этот раз он сумел-таки прохрипеть на ухо Кадфаэлю:
— Пожалуй, я мог бы подняться да подсобить бедняге Уильяму, а то ведь у него поди голова идет кругом. В такой-то день…
Кадфаэль прекратил излияния старика, прикрыв ему рот большой шершавой ладонью.
— Не дури, — сказал он, — лежи спокойно. Они и сами справятся, а коли им и придется попотеть, так для тебя же лучше. Узнают тогда, каково без тебя обходиться, — сразу оценят по достоинству. И впредь будут ценить.
Кадфаэль покормил больного и вернулся к своей работе в саду. Уже начинали служить вечерню, когда в церкви появился запыхавшийся брат Евтропий. Как всегда, угрюмый и молчаливый, он торопливо занял свое место среди братьев. А по окончании службы, когда монахи выходили из церкви, чтобы отправиться в трапезную на ужин, вернувшийся из своего обхода Джэйкоб из Булдона как раз проходил мимо сторожки, возвращаясь в обитель. Горделиво прижимая к себе кожаную суму, наполненную собранными с арендаторов деньгами, он озирался по сторонам в поисках Уильяма Рида, по-видимому, желая похвастаться успешно выполненным заданием. Однако управителя нигде не было. Не вернулся он и через полчаса, когда монашеский ужин подошел к концу. Вместо него в сгущающихся сумерках показался Уорин Герфут с неизменным узлом на плече. Вид у торговца был усталый, а ноша его, казалось, не слишком полегчала по сравнению с утром.
Основной, обеспечивающий ему средства к существованию промысел Мадога, прозванного Ловцом Утопленников, в том и заключался, что он в любое время года извлекал из Северна мертвые тела. Помимо того, имелись у него и сезонные занятия — такие, что и развлечение ему доставляли, и давали дополнительный заработок. Больше всего он любил ловить рыбу, особенно по ранней весне, когда перед нерестом вверх по реке устремлялись лососи. Уж больно ему нравилось видеть, как здоровенные серебристые рыбины то и дело выпрыгивают из воды. Всепобеждающая тяга к продолжению рода заставляла их преодолевать течение и подниматься на несколько миль вверх, но некоторым рыбам на этом пути суждено было сделаться добычей Мадога, прекрасно знавшего, где и когда установить снасти.
В тот день он уже выловил одного лосося, но, решив на этом не останавливаться и подыскать местечко получше, отогнал свою легкую, но юркую и прочную, плетенную из ивняка и обтянутую кожей лодчонку в густые заросли неподалеку от выходивших к воде ворот замка. Причалив к поросшему ивами бережку и укрыв лодку под завесой ветвей, он закинул леску с наживкой в воду, а сам, не дожидаясь, чем еще одарит его Северн, спокойно задремал. Многоопытный рыболов знал, что, ежели рыба клюет и рванет леску, он тут же проснется. Кусты полностью скрывали и утлую скорлупку, и ее владельца — Мадога не было видно ни с башен замка, ни с городской стены.
Уже начинало смеркаться, когда Ловца Утопленников разбудил очень громкий всплеск — несколько выше по течению в воду плюхнулось что-то тяжелое. Вмиг встрепенувшись, Мадог оттолкнулся от берега примерно на ярд, глядя в ту сторону, откуда донесся звук. Поначалу он не увидел ничего подозрительного, но через некоторое время, не у берега, а уже ближе к середине реки, водоворот вынес на поверхность серовато-коричневый рукав, а следом появился бледный овал. Человеческое лицо! Оно то погружалось и пропадало из виду, то снова всплывало. Увлекаемое течением тело мужчины, медленно поворачиваясь в воде, проплывало как раз мимо того места, где стояла лодка Мадога. Ловец Утопленников не зря получил свое прозвище — медлить он не стал. Несколькими взмахами весла он подогнал лодку к плывущему телу, и в следующий миг оно уже оказалось на борту. Конечно, втащить грузное тело в утлую скорлупку так, чтобы та не перевернулась, было бы нелегкой задачей для кого угодно — только не для Мадога. Он слишком давно занимался своим ремеслом и наловчился в этом деле так, что, покачиваясь на волнах, чувствовал себя едва ли не увереннее, чем на твердой земле. Достаточно было цепкого захвата за рукав и сильного, но точно рассчитанного рывка. Лодчонка заплясала на поверхности реки, словно подхваченный потоком ли сток, но вскоре успокоилась, ибо в ней изрядно прибавилось груза. С неподвижного тела стекала вода.
С середины реки, где сейчас находилась лодка, была прекрасно видна Гайя, и как раз в это время монастырские служители заканчивали там свою работу. Мадог направил лодку к берегу, громкими криками призывая на помощь. Заслышав его голос, работники побросали свои дела и поспешили к реке.
К тому времени, когда они добежали до берега, Мадог уже вынес спасенного им человека из лодки и уложил ничком на траву. Затем он обхватил тело за пояс, приподнял над землей и, изо всех сил сжимая живот могучими узловатыми руками, принялся выдавливать из него воду.
— Бедняга, ясное дело, наглотался водицы, но, надеюсь, не слишком сильно, — пояснил Ловец Утопленников. — Думаю, его удастся откачать. Он в реке пробыл недолго, всего-то пару мгновений. Я услышал всплеск, когда он свалился, и почти сразу же сумел его выловить. А вы, часом, не приметили, как он упал? Ничего такого не видели? На том берегу, чуток повыше водных ворот замка?
Однако монастырские работники лишь участливо вздыхали и покачивали головами, приглядываясь к выловленному из воды телу. И тут на радость всем окружающим утопленник обнаружил признаки жизни. Он шевельнулся, попытался на брать воздуху, и его тут же вырвало водой.
— Гляньте-ка, дышит. Ну, слава Богу, стало быть, не помрет. Но бедолага не сам собой в воду упал — его кто-то утопить хотел. Посмотрите-ка сюда.
На покрытом шапкой седых, но еще густых волос затылке была видна рана — след от удара чем-то тупым и твердым. Из нее медленно сочилась кровь.
Вскрикнув от испуга, один из работников опустился на колени и повернул к свету мертвенно-бледное лицо.
— Боже праведный, как же так? Ведь это же мастер Уильям. Наш управитель. Он сегодня с утра был в городе, собирал арендную плату… Вы только посмотрите, сумы-то у него на поясе нет!
На широком, толстом поясном ремне сохранились отметины — там, где прежде висела тяжелая, набитая деньгами сума, кожа была потерта, а на нижнем краю пояса виднелась длинная, глубокая царапина. Не иначе как, срезая острым ножом суму, кто-то в спешке полоснул им и по ремню.
— Грабеж! — загудели возмущенные голоса. — Грабеж и убийство!
— Насчет грабежа спору нет, — деловито возразил Мадог, — а вот про убийство говорить, пожалуй, не стоит. Благодарение Всевышнему, он дышит, а стало быть, жив. Однако же не стоит оставлять его здесь, на голой земле. Надо уложить беднягу в постель, да в таком месте, где за ним будет хороший пригляд. А ближайшее такое место, насколько я могу судить, это и есть ваш лазарет. Давайте отнесем его туда. Ваши лопаты и мотыги, ежели расстелить поверх них мой плащ — на такое дело я его пожертвую, — как раз сгодятся. А может, и кто из вас плаща не пожалеет…
Совместными усилиями, расстелив плащи поверх мотыг да лопат, они быстро соорудили достаточно прочные и удобные носилки и, взявшись за ручки, понесли мастера Уильяма в аббатство. Появление их вызвало в обители настоящий переполох — братья, служки, работники и гости странноприимного дома с охами и ахами столпились вокруг. Прибежавший на шум брат Эдмунд, попечитель лазарета, велел нести мастера Рида за ним, а сам поспешил впереди, указывая работникам дорогу. Уильяма принесли в лазарет и уложили на топчан возле камина.
Прослышав о несчастье, в лазарет сломя голову примчался Джэйкоб из Булдона.
Увидев, что самые худшие его опасения оправдались, добросердечный юноша принялся было громогласно сетовать и причитать, но в конце концов понял, что слезами горю не поможешь, и, взяв себя в руки, побежал за братом Кадфаэлем.
Субприор, которому Мадог сообщил обстоятельства своей находки, много чего повидал на своем веку, и спасение утопленников было ему не в диковину. Вместо того чтобы ахать, охать и задаваться пустыми вопросами, он распорядился немедленно послать гонца в город, дабы известить о случившемся представителей власти — провоста и шерифа. Прежде чем с Уильяма Рида успели снять промокшую одежду, растереть его озябшее тело и уложить несчастного в постель, аббатский посланец уже умчался в Шрусбери.
Вскорости в обители появился шерифский сержант. Страж закона внимательно выслушал рассказ Мадога, но при этом время от времени подозрительно щурился — не иначе как решил, что этот пройдоха, старый валлийский лодочник, вполне мог и сам стукнуть управителя по макушке. Правда, довольно скоро сержант сообразил — будь Мадог грабителем, он едва ли стал бы невесть зачем вытаскивать свою жертву из реки. Куда разумнее было бы дождаться, когда управитель пойдет ко дну, ибо мертвецу не под силу опознать и изобличить убийцу.
Приметив сомнение в глазах сержанта, Мадог презрительно усмехнулся.
— Я зарабатываю на жизнь иным способом, — язвительно заметил он, — не тем, что пришло тебе на ум. Ежели считаешь нужным, можешь порасспросить обо мне — где был да что делал — тех людей, которые работали в это время в монастырских садах. С Гайи прекрасно виден другой берег, и многие подтвердят, что я как забросил леску, так и сидел в прибрежных зарослях, не вылезая из своей скорлупки. Ноги моей на берегу не было до тех самых пор, пока я не выволок из воды этого малого да не принялся созывать людей на подмогу. Ты, приятель, можешь думать обо мне все, что угодно, но здешние братья очень хорошо знают, кто такой Мадог.
Сержант и вправду был в Шрусбери человеком новым, ибо на службу к лорду шерифу поступил недавно, а потому ведать не ведал о том, что о валлийском лодочнике повсюду шла добрая слава и никто как в городе, так и в обители ни когда не усомнился бы в его честности. Брат Эдмунд горячо заверил сержанта в добропорядочности Мадога, и страж закона оставил свои подозрения.
— Однако же, — смягчившись, продолжил свой рассказ Ловец Утопленников, — жаль, что я задремал в своей лодчонке и потому ничего не видел и не слышал до того самого момента, когда этот бедолага плюхнулся в воду. Но одно я знаю точно — в реку он упал выше по течению от того места, где я забросил леску, однако же ненамного выше. Я бы сказал так — кто-то столкнул его в Северн неподалеку от ворот замка. Ясное дело, не главных, а тех, что выходят к реке. Совсем неподалеку, может быть, даже из-под самой арки.
— Место там темное, проход тесный, — заметил сержант.
— То-то и оно. А за этим проходом всяческих закоулков что в муравейнике. Вдобавок и дело шло к вечеру. Хотя, как мне помнится, еще и не стемнело, но уже начинало смеркаться… Да что толку гадать. Вот оправится он малость, придет в себя — глядишь, что-нибудь и расскажет. Сам-то он, надо думать, видел грабителя.
Сержант уселся в уголок и принялся ждать, когда пострадавший придет в сознание. Ему пришлось запастись терпением, поскольку мастер Уильям пребывал не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Управитель недвижно лежал на спине с закрытыми, глубоко ввалившимися глазами. Челюсть его бессильно отвисла, и лишь хриплое, прерывистое дыхание указывало на то, что он еще жив. Брат Кадфаэль промыл рану, смазал ее заживляющим бальзамом и наложил повязку, и за все это время мастер Рид ни разу не шелохнулся.
Мадог забрал свой плащ, сушившийся у огня, и, набрасывая его на плечи, с добродушной усмешкой заметил:
— Хочется верить, что никому не пришло в голову взять да и прихватить с бережка мой улов, покуда я тут с вами толкую.
Перед тем как отправиться в лазарет, лодочник завернул пойманного днем лосося во влажную траву и оставил рыбину под вытащенной на берег перевернутой лодкой.
Мадог вышел за дверь, однако же вскоре вновь появился на пороге.
— Послушайте, тут у входа сидит какой-то паренек. Дожидается новостей о нашем утопленнике, и, как я понимаю, уже давно. Весь продрог и очень волнуется. Он просит разрешения войти и хотя бы взглянуть на недужного. Я, правда, сказал этому малому, что мастер Рид, скорее всего, проживет весь отпущенный ему Богом срок и самое худшее, что останется у него в напоминание о сегодняшнем неприятном событии, — вмятина на макушке, и посоветовал пареньку отправляться на боковую, потому как здесь от него все едино нет никакого проку. Но он не уходит. Не уходит, и весь сказ. Может, все-таки пустить его?
Брат Кадфаэль, справедливо полагавший, что чем меньше народу будет толкаться возле постели, тем лучше для больного, вышел за порог вместе с Мадогом, рассчитывая убедить неизвестного посетителя в преждевременности его прихода. На ступенях крыльца сидел Джэйкоб из Булдона — бледный, взъерошенный и изрядно продрогший, потому как вечер выдался прохладный. Чтобы хоть чуточку согреться, молодой человек, подтянув колени, обхватил себя руками. Завидя лодочника и монаха, он с надеждой поднял глаза и открыл рот, по-видимому намереваясь возобновить свои просьбы.
Мадог, проходя мимо, дружески похлопал Джэйкоба по плечу и, не задерживаясь, направился к сторожке. Плотный, приземистый, с широченными плечами и всклокоченной шевелюрой, он походил на пень могучего дуба.