Страница:
– Да, пожалуй что так оно и выйдет, – согласился дальний от Агеева боец Палагин. – У немцев ум заводной, а у нас хоть иногда дурной, да живой, – так мне мой отец еще с той войны говорил...
Агеев вновь поторопил бойцов. По длине более половины окопа уже близка была к отделке: теперь нужно было удлинить его еще и врыть потайной пещерой во взгорье.
Артиллерийская стрельба пошла теснее по воздуху; немцы били часто, работая на подавление русского огня, красноармейские же пушки действовали на предупреждение и беспокойство противника, они громили подходы к новому рубежу своей пехоты и давали время ей обжиться.
Агеев направился в укрепление к телефону; он хотел поговорить с командиром батальона о боевом положении всего участка; кроме того, рота нуждалась в табаке. Пока командир роты говорил с батальоном, немцы еще добавили огня; теперь два или три орудия врага начали бить по Семидворью.
Агеев хотел выйти наружу к своим людям, но его посунуло воздухом обратно в ход сообщения: снаряд разверз землю возле второй огневой точки и, должно быть, повредил его накат. Выбравшись затем на дневную поверхность, Агеев увидел, что размышляющий боец, по фамилии Афонин, лежа на животе, копал землю под самым увалом взгорья, а остальные бойцы опустились на дно готового окопа и там умолкли. Агеев сообразил по расположению двух ближних воронок, что их не могла умертвить взрывная волка, а осколок солдата в земле не возьмет.
– Чего они? – спросил командир у Афонина.
– Сейчас, – сказал Афонин и накрыл голову лопатой, услышав гул несущегося снаряда.
– Они поуснули, – объяснил Афонин потом. – Я тоже было уснул, когда меня побаюкала первая волна, но я-то опомнился.
Агеев пошел по окопу. Бойцы спали, согнувшись на корточках; им было неудобно, но лица их имели кроткое, счастливое выражение, и дыхание их было спокойно, словно все они отлучились в другой мир.
Два снаряда точным попаданием завалили ход сообщения, отрытый ночью, и повредили огневую укрепленную точку, где находился телефон. Спящие пошевелились и забормотали, но не очнулись от сна.
– Становись! – закричал тогда Агеев спящим и, схватив под мышки ближнего бойца, поднял его на ноги.
Бойцы пробудились и сразу не поняли, где они живут; им не снилось ничего, и они не помнили себя, когда спали, но они пережили во сне темное счастье покоя.
Огонь врага пошел на удаление и бил сейчас по огородам, работая на отсечение агеевского подразделения от тыла.
– Давай дальше вперед – в землю! – приказал Агеев проснувшимся бойцам.
IV
V
Агеев вновь поторопил бойцов. По длине более половины окопа уже близка была к отделке: теперь нужно было удлинить его еще и врыть потайной пещерой во взгорье.
Артиллерийская стрельба пошла теснее по воздуху; немцы били часто, работая на подавление русского огня, красноармейские же пушки действовали на предупреждение и беспокойство противника, они громили подходы к новому рубежу своей пехоты и давали время ей обжиться.
Агеев направился в укрепление к телефону; он хотел поговорить с командиром батальона о боевом положении всего участка; кроме того, рота нуждалась в табаке. Пока командир роты говорил с батальоном, немцы еще добавили огня; теперь два или три орудия врага начали бить по Семидворью.
Агеев хотел выйти наружу к своим людям, но его посунуло воздухом обратно в ход сообщения: снаряд разверз землю возле второй огневой точки и, должно быть, повредил его накат. Выбравшись затем на дневную поверхность, Агеев увидел, что размышляющий боец, по фамилии Афонин, лежа на животе, копал землю под самым увалом взгорья, а остальные бойцы опустились на дно готового окопа и там умолкли. Агеев сообразил по расположению двух ближних воронок, что их не могла умертвить взрывная волка, а осколок солдата в земле не возьмет.
– Чего они? – спросил командир у Афонина.
– Сейчас, – сказал Афонин и накрыл голову лопатой, услышав гул несущегося снаряда.
– Они поуснули, – объяснил Афонин потом. – Я тоже было уснул, когда меня побаюкала первая волна, но я-то опомнился.
Агеев пошел по окопу. Бойцы спали, согнувшись на корточках; им было неудобно, но лица их имели кроткое, счастливое выражение, и дыхание их было спокойно, словно все они отлучились в другой мир.
Два снаряда точным попаданием завалили ход сообщения, отрытый ночью, и повредили огневую укрепленную точку, где находился телефон. Спящие пошевелились и забормотали, но не очнулись от сна.
– Становись! – закричал тогда Агеев спящим и, схватив под мышки ближнего бойца, поднял его на ноги.
Бойцы пробудились и сразу не поняли, где они живут; им не снилось ничего, и они не помнили себя, когда спали, но они пережили во сне темное счастье покоя.
Огонь врага пошел на удаление и бил сейчас по огородам, работая на отсечение агеевского подразделения от тыла.
– Давай дальше вперед – в землю! – приказал Агеев проснувшимся бойцам.
IV
Окоп, подведенный к подошве малого холма, или взгорья, бойцы, по указанию командира, развели на три конца и стали их вводить в глубину, под тот холм.
День теперь горел по всему свету, и жарко было на земле, согреваемой солнцем с неба и пушечным огнем.
Агеев полез с лопатой в заваленное укрепление, где был телефон. Но к нему навстречу тоже откапывался кто-то сквозь сыпучую мягкость.
– Ты кто? – крикнул Агеев в грунт.
– Я Мокротягов, товарищ командир. Пулеметы в исправности, боезапас цел, блиндаж тоже ничего, бойцы здесь курят, а связи нету...
– Иди на свет!
К Агееву подполз боец Морковников.
– Вас спрашивают на левом фланге, товарищ старший лейтенант.
Агеев пробрался по ходу сообщения к своему левому флангу. Там стоял в траншее измученный человек со следами земли на лице и одежде.
– Я офицер связи, товарищ старший лейтенант, разрешите передать сообщение...
Агеев и офицер перешли в ближнюю воронку и остались там в одиночестве.
Офицер связи рассказал Агееву обстановку боя:
– В штабе части есть точные сведения – центральный удар противника будет развит в направлении Семидворья. Мы должны здесь оказать торможение движению противника. Вам приказано держаться. Важно, чтобы противник убедился, как нам необходимо это Семидворье. А нам оно по обстановке совсем не нужно. На дальних флангах вашего подразделения пойдут вперед наши главные силы и сомкнутся на западе, впереди вашего расположения, а Семидворье к вечеру или ночью очутится внутри нашего яйца. Но сердцевина боя будет у вас – сюда будет валиться противник, а вы его заманивайте к себе на смерть своим сопротивлением. Вам надо держаться. Решение же боя будет не у вас; здесь вы ведете лишь демонстративную оборону: таков смысл ваших действий. Понятна задача, товарищ старший лейтенант?
– Понятна, товарищ лейтенант, – ответил Агеев.
– Желаю успеха, – сказал офицер связи и повторил: – Желаю успеха и победы. До свидания... Прощайте, – добавил он затем и обнял Агеева, припав своим лицом к его плечу.
Агеев пошел ко взгорью. Передние бойцы, копавшие землю, уже скрылись вовсе под холмом, работая в недрах его, и оттуда они выдавали грунт наружу по цепи людей, стоявших в окопе. Все бойцы Агеева уже сейчас были почти в полной безопасности от осколочного и минометного огня; завалы же от близких попаданий тяжелых снарядов тоже были не страшны для людей с лопатами, укрытых в окопах и связанных между собой братством и командованием Агеева.
В полдень вступила в бой дальнобойная артиллерия противника тяжелых калибров, причем ранее действовавшие орудия тоже продолжали работать по своему назначению. Наша артиллерия в ответ добавила огня, но отставала в своей энергии от противника, что являлось тайным умыслом, понятным здесь лишь одному командиру Агееву.
Теперь в Семидворье и вокруг него земля разделялась огнем на части и лишалась жизни, а оставшаяся еще не тронутой дрожала в мучении, бережно храня в себе зародыши и корни хлебных трав, как последнее наследство и достояние.
Бойцы одновременно отрывали три пещеры в глубине холма. Эти земляные горницы были спущены ниже поверхности и находились уже в глинистом водоупоре, глубже почвенного слоя. Так приказал сделать Агеев; он понимал, что глинистый грунт упруго, нерушимо терпит удары и глушит гул канонады, поэтому люди здесь могли успокоиться от устрашения и быть в безопасности; только прямой удар тяжелого снаряда мог завалить одно из подземных укрытий, хотя толщина грунтового подспудного свода была не менее двух метров в самом слабом месте, что при выходе из окопа.
Обойдя эти подземные крепости, Агеев велел их доделать с уютом и выбрать начисто всю сорную мелочь, а потом подмести и при первой возможности украсить помещения травой, ветвями и ротным культурным инвентарем.
Обеспокоившись за свой пост боевого охранения, помещенный в укрытие у проселка, Агеев подозвал к себе Мокротягова.
– Связи нет, и едва ли она скоро будет... Можешь сходить к нашим на проселок и назад вернуться? Только вернуться живым! Как они там, наши товарищи, – чем им помочь... Пойдут танки – пусть сначала пропускают их на нас; а когда мы их тут станем рвать гранатами, тогда и они должны открыть огонь и вцепиться противнику в хвост, это больше встревожит врага. А сперва они пусть помалкивают и берегут себя. Скажи им так.
– Точно, товарищ старший лейтенант. Все понятно.
– А твоя задача какая?
– Уцелеть и вернуться!
– Ступай! Бери автомат, лопатку – и ползи.
Мокротягов ушел на поверхность, чтобы искать себе путь в промежутках огня неприятеля.
Газ от разорвавшихся снарядов постепенно проникал и в подземные укрытия, и только живой запах пота работающих бойцов отбивал смертную сухую гарь чуждых веществ.
Агеев велел на ночных, старых фортификациях – в двух огневых точках и в ходе сообщения – оставить шесть человек, а всех остальных бойцов свести сюда, в глубину прочной земли. С этим распоряжением он послал наружу Афонина, приказав ему самому остаться там для наблюдения, особенно же для просмотра проселочной дороги до самого горизонта.
Содрогание земли происходило теперь постоянно, потому что огонь врага рушился на Семидворье потоком. Грунт в подземных укрытиях крошился и осыпался со стен и верхнего слоя. Затем он стал валиться комьями и плитами. Агеев измерял по беспокойству земли силу неприятельского обстрела. Он решил пока что прекратить всю подземную работу, чтобы бойцы опамятовались и отдохнули перед сражением; он пожалел у каждого бойца его измученное тело.
Люди с наружных фортификаций стали по очереди входить под землю. Агеев велел им размещаться лишь в двух укрытиях, садясь впритирку друг возле друга, а третье укрытие он оставил пустым – для раненых, больных и изможденных.
– Все разместились? – спросил Агеев в первом укрытии.
Дремлющие бойцы, стеснившись друг к другу, сидели в сумрачной мгле, осыпаемые дрожащим прахом.
– Все, что ль?
– Восьмеро там остались, – ответили бойцы. – Огневую на правом фланге кверху подняло и на огороды бросило. Восьмеро там было.
Агеев вышел в окоп. Афонин волок по низу раненого бойца и на ходу утешал его:
– Забудься пока и усни; проснешься, все тихо будет и свет на добро переменится, – тебе я говорю!
– Девятый, что ль? – спросил командир.
– Мало считаете, товарищ командир, – прокричал Афонин в гуле и ударах огня, – там еще таковых в проходе сообщения пятеро повалилось. Наказанье – таких мужиков тратить... кто их подобных теперь сызнова нарожает? Где такие бабы-матери!..
– Давай его в третье, крайнее, укрытие, там наш медпункт будет, – указал Агеев. – Кликни Симакова-фельдшера...
Фельдшер Симаков, однако, шел следом за Афониным и нес на себе другого ослабевшего бойца с сочившейся изо рта кровью.
Агеев прошел в огневую точку на левом фланге; она была наполовину завалена и покалечена, но еще годная.
Оттуда, сквозь щель для пулеметного ствола, Агеев начал сам вести наблюдение за проселочной дорогой и окрестностью в стороне врага.
Мокротягов как ушел в укрепленный пост у проселка, так и не возвращался еще. Что там осталось? Дышит ли там кто в живых?
Местность теперь всюду изменилась, против того, какой она была утром. Пыль и дым покрыли смутной наволочью всю землю, и в том сумраке внезапно и часто сверкало мгновенное пламя разрывов. Это действовала наша артиллерия, не давая врагу превозмочь пути на Семидворье.
«Хорошо!» – подумал Агеев; он любил видеть силу человечества в огне и машинах; это питало в нем верную надежду на высшую жизнь в будущем.
К нему подошел Афонин:
– Что мне делать, товарищ старший лейтенант, я все поделал, а теперь томлюсь и говорю ненужные мысли...
– Терпеть надо, Афонин, чтоб уцелеть и встретить живого врага... Сколько у нас мертвых?
– Шестеро померло, седьмой помирает, а восьмой тоже не жилец.
– Оставили они нас одних, – сказал Агеев. – Иди, Афонин, в тот конец хода сообщения, там шестеро бойцов ведут службу наблюдения: скажи им, я велел, пусть уходят в укрытие под взгорье... Мы здесь будем с тобой одни.
Афонин пошел, согнувшись, в тесной земле. И тотчас свет на земле померк, и стало темно и глухо. Агеев испугался, ему показалось, что это внезапно угасло солнце. Но он сразу понял свое заблуждение и утешился в здравом понятии: «Это один я умираю, и мне одному темно, а весь свет цел, только он живет теперь без меня». Однако Агеев вспомнил, что бой не кончен и без него там трудно придется бойцам. И тогда он вскрикнул и резко двинулся телом, чтобы рвануть свое обмершее сердце обратно к жизни. Но он почувствовал теперь, как его теснит вокруг и душит тяжкая земля, и неслышно ему ничего, далее крик его не раздается здесь, и Агеев лишь мысленно слышит его звук, а сам безмолвен и погребен. Он понял, что ему немного осталось дышать, и начал думать те главные, важные мысли, которые человек всегда откладывает подумать, занятый заботами и надеясь жить долго. Но его опять побеспокоили.
Афонин прорыл снаружи завал в блиндаже и на ощупь нашел тело Агеева.
– Это ты, командир?.. Готово дело, что ль?
Агеев увидел прояснившийся сумрак и с заклокотавшим дыханием обхватил руками шею Афонина, глядевшего на него из просвета.
– Как там у нас? Где мои люди? – спросил командир. – Что там было без меня? – Он не был уверен, снится ли ему Афонин или он был правдой, но он все равно решил действовать по правде.
– Живой еще? – сказал Афонин. – А я думал, что уже – готово дело... Ну, пошли дальше жить, раз ты хочешь.
Афонин выволок Агеева в ход сообщения и поставил его на ноги.
– Ишь как, значит, это правда! – сказал Агеев; он увидел свет над землей, но свет этот вдруг помрачился вырванной кверху землей, а затем опять прояснился.
«Это хорошо, – подумал Агеев. – Бой еще идет. Хорошо в бою быть живым».
И снова Агеев увидел, как обычный свет солнца на мгновение сменился нежным голубым сиянием взрыва, чистоты которого он не замечал прежде, и тьмою разрушаемой измученной земли. Агеев удивился тому, что и в огне смерти есть то же кроткое сияющее вещество, которое содержится, должно быть, в его сердце и в теле человека.
– Что тут было без меня, Афонин? – спросил Агеев.
Афонин доложил ему по форме, но Агеев ничего не услышал.
– Я глухой! – сказал командир.
Афонин повторил свое сообщение: Агеев смотрел на его лицо и постепенно понимал: средний каземат во взгорье разрушен попаданием фугаса большого калибра, а что касается шестерых бойцов на правом фланге хода сообщения, то они убиты взрывной волной, и вдобавок их пронзили осколочные снаряды, но бойцы как стояли живыми, так и остались стоять мертвыми, потому что окоп в том месте был узкий, его не дорыли на ширину и упасть умершему телу там неудобно.
– Пусть они стоят там! – приказал Агеев.
– Это что ж тогда получится, товарищ командир? – заинтересовался Афонин. – Тактика, что ль, такая?
Агеев глядел вдаль и не слышал Афонина. Он добрался по обрушенному окопу до взгорья. Там, в ходу сообщения между пулеметными гнездами, шестеро мертвых бойцов стояли в ряд по плечи в земле, обратив к нему потемневшие, спокойные, словно задумавшиеся, лица. И автоматы лежали возле них в боевом положении. У одного бойца голова, однако, вдруг поникла в сторону, и он почти припал щекою к песчаной отсыпи.
– Пойди стань возле них, – сказал Агеев Афонину. – Возьми побольше гранат. Ты слышишь – стрельбы по нас нету, я не вижу больше огня...
«Я-то все вижу и слышу, товарищ глухой старший лейтенант, сейчас к нам немцы грянут, – отвечал про себя Афонин. – Сам не слышит, а соображает правильно. А пить и есть охота, даже душа болит от такой низости. Да где ж тут попьешь и покушаешь – до победы не проси...»
День теперь горел по всему свету, и жарко было на земле, согреваемой солнцем с неба и пушечным огнем.
Агеев полез с лопатой в заваленное укрепление, где был телефон. Но к нему навстречу тоже откапывался кто-то сквозь сыпучую мягкость.
– Ты кто? – крикнул Агеев в грунт.
– Я Мокротягов, товарищ командир. Пулеметы в исправности, боезапас цел, блиндаж тоже ничего, бойцы здесь курят, а связи нету...
– Иди на свет!
К Агееву подполз боец Морковников.
– Вас спрашивают на левом фланге, товарищ старший лейтенант.
Агеев пробрался по ходу сообщения к своему левому флангу. Там стоял в траншее измученный человек со следами земли на лице и одежде.
– Я офицер связи, товарищ старший лейтенант, разрешите передать сообщение...
Агеев и офицер перешли в ближнюю воронку и остались там в одиночестве.
Офицер связи рассказал Агееву обстановку боя:
– В штабе части есть точные сведения – центральный удар противника будет развит в направлении Семидворья. Мы должны здесь оказать торможение движению противника. Вам приказано держаться. Важно, чтобы противник убедился, как нам необходимо это Семидворье. А нам оно по обстановке совсем не нужно. На дальних флангах вашего подразделения пойдут вперед наши главные силы и сомкнутся на западе, впереди вашего расположения, а Семидворье к вечеру или ночью очутится внутри нашего яйца. Но сердцевина боя будет у вас – сюда будет валиться противник, а вы его заманивайте к себе на смерть своим сопротивлением. Вам надо держаться. Решение же боя будет не у вас; здесь вы ведете лишь демонстративную оборону: таков смысл ваших действий. Понятна задача, товарищ старший лейтенант?
– Понятна, товарищ лейтенант, – ответил Агеев.
– Желаю успеха, – сказал офицер связи и повторил: – Желаю успеха и победы. До свидания... Прощайте, – добавил он затем и обнял Агеева, припав своим лицом к его плечу.
Агеев пошел ко взгорью. Передние бойцы, копавшие землю, уже скрылись вовсе под холмом, работая в недрах его, и оттуда они выдавали грунт наружу по цепи людей, стоявших в окопе. Все бойцы Агеева уже сейчас были почти в полной безопасности от осколочного и минометного огня; завалы же от близких попаданий тяжелых снарядов тоже были не страшны для людей с лопатами, укрытых в окопах и связанных между собой братством и командованием Агеева.
В полдень вступила в бой дальнобойная артиллерия противника тяжелых калибров, причем ранее действовавшие орудия тоже продолжали работать по своему назначению. Наша артиллерия в ответ добавила огня, но отставала в своей энергии от противника, что являлось тайным умыслом, понятным здесь лишь одному командиру Агееву.
Теперь в Семидворье и вокруг него земля разделялась огнем на части и лишалась жизни, а оставшаяся еще не тронутой дрожала в мучении, бережно храня в себе зародыши и корни хлебных трав, как последнее наследство и достояние.
Бойцы одновременно отрывали три пещеры в глубине холма. Эти земляные горницы были спущены ниже поверхности и находились уже в глинистом водоупоре, глубже почвенного слоя. Так приказал сделать Агеев; он понимал, что глинистый грунт упруго, нерушимо терпит удары и глушит гул канонады, поэтому люди здесь могли успокоиться от устрашения и быть в безопасности; только прямой удар тяжелого снаряда мог завалить одно из подземных укрытий, хотя толщина грунтового подспудного свода была не менее двух метров в самом слабом месте, что при выходе из окопа.
Обойдя эти подземные крепости, Агеев велел их доделать с уютом и выбрать начисто всю сорную мелочь, а потом подмести и при первой возможности украсить помещения травой, ветвями и ротным культурным инвентарем.
Обеспокоившись за свой пост боевого охранения, помещенный в укрытие у проселка, Агеев подозвал к себе Мокротягова.
– Связи нет, и едва ли она скоро будет... Можешь сходить к нашим на проселок и назад вернуться? Только вернуться живым! Как они там, наши товарищи, – чем им помочь... Пойдут танки – пусть сначала пропускают их на нас; а когда мы их тут станем рвать гранатами, тогда и они должны открыть огонь и вцепиться противнику в хвост, это больше встревожит врага. А сперва они пусть помалкивают и берегут себя. Скажи им так.
– Точно, товарищ старший лейтенант. Все понятно.
– А твоя задача какая?
– Уцелеть и вернуться!
– Ступай! Бери автомат, лопатку – и ползи.
Мокротягов ушел на поверхность, чтобы искать себе путь в промежутках огня неприятеля.
Газ от разорвавшихся снарядов постепенно проникал и в подземные укрытия, и только живой запах пота работающих бойцов отбивал смертную сухую гарь чуждых веществ.
Агеев велел на ночных, старых фортификациях – в двух огневых точках и в ходе сообщения – оставить шесть человек, а всех остальных бойцов свести сюда, в глубину прочной земли. С этим распоряжением он послал наружу Афонина, приказав ему самому остаться там для наблюдения, особенно же для просмотра проселочной дороги до самого горизонта.
Содрогание земли происходило теперь постоянно, потому что огонь врага рушился на Семидворье потоком. Грунт в подземных укрытиях крошился и осыпался со стен и верхнего слоя. Затем он стал валиться комьями и плитами. Агеев измерял по беспокойству земли силу неприятельского обстрела. Он решил пока что прекратить всю подземную работу, чтобы бойцы опамятовались и отдохнули перед сражением; он пожалел у каждого бойца его измученное тело.
Люди с наружных фортификаций стали по очереди входить под землю. Агеев велел им размещаться лишь в двух укрытиях, садясь впритирку друг возле друга, а третье укрытие он оставил пустым – для раненых, больных и изможденных.
– Все разместились? – спросил Агеев в первом укрытии.
Дремлющие бойцы, стеснившись друг к другу, сидели в сумрачной мгле, осыпаемые дрожащим прахом.
– Все, что ль?
– Восьмеро там остались, – ответили бойцы. – Огневую на правом фланге кверху подняло и на огороды бросило. Восьмеро там было.
Агеев вышел в окоп. Афонин волок по низу раненого бойца и на ходу утешал его:
– Забудься пока и усни; проснешься, все тихо будет и свет на добро переменится, – тебе я говорю!
– Девятый, что ль? – спросил командир.
– Мало считаете, товарищ командир, – прокричал Афонин в гуле и ударах огня, – там еще таковых в проходе сообщения пятеро повалилось. Наказанье – таких мужиков тратить... кто их подобных теперь сызнова нарожает? Где такие бабы-матери!..
– Давай его в третье, крайнее, укрытие, там наш медпункт будет, – указал Агеев. – Кликни Симакова-фельдшера...
Фельдшер Симаков, однако, шел следом за Афониным и нес на себе другого ослабевшего бойца с сочившейся изо рта кровью.
Агеев прошел в огневую точку на левом фланге; она была наполовину завалена и покалечена, но еще годная.
Оттуда, сквозь щель для пулеметного ствола, Агеев начал сам вести наблюдение за проселочной дорогой и окрестностью в стороне врага.
Мокротягов как ушел в укрепленный пост у проселка, так и не возвращался еще. Что там осталось? Дышит ли там кто в живых?
Местность теперь всюду изменилась, против того, какой она была утром. Пыль и дым покрыли смутной наволочью всю землю, и в том сумраке внезапно и часто сверкало мгновенное пламя разрывов. Это действовала наша артиллерия, не давая врагу превозмочь пути на Семидворье.
«Хорошо!» – подумал Агеев; он любил видеть силу человечества в огне и машинах; это питало в нем верную надежду на высшую жизнь в будущем.
К нему подошел Афонин:
– Что мне делать, товарищ старший лейтенант, я все поделал, а теперь томлюсь и говорю ненужные мысли...
– Терпеть надо, Афонин, чтоб уцелеть и встретить живого врага... Сколько у нас мертвых?
– Шестеро померло, седьмой помирает, а восьмой тоже не жилец.
– Оставили они нас одних, – сказал Агеев. – Иди, Афонин, в тот конец хода сообщения, там шестеро бойцов ведут службу наблюдения: скажи им, я велел, пусть уходят в укрытие под взгорье... Мы здесь будем с тобой одни.
Афонин пошел, согнувшись, в тесной земле. И тотчас свет на земле померк, и стало темно и глухо. Агеев испугался, ему показалось, что это внезапно угасло солнце. Но он сразу понял свое заблуждение и утешился в здравом понятии: «Это один я умираю, и мне одному темно, а весь свет цел, только он живет теперь без меня». Однако Агеев вспомнил, что бой не кончен и без него там трудно придется бойцам. И тогда он вскрикнул и резко двинулся телом, чтобы рвануть свое обмершее сердце обратно к жизни. Но он почувствовал теперь, как его теснит вокруг и душит тяжкая земля, и неслышно ему ничего, далее крик его не раздается здесь, и Агеев лишь мысленно слышит его звук, а сам безмолвен и погребен. Он понял, что ему немного осталось дышать, и начал думать те главные, важные мысли, которые человек всегда откладывает подумать, занятый заботами и надеясь жить долго. Но его опять побеспокоили.
Афонин прорыл снаружи завал в блиндаже и на ощупь нашел тело Агеева.
– Это ты, командир?.. Готово дело, что ль?
Агеев увидел прояснившийся сумрак и с заклокотавшим дыханием обхватил руками шею Афонина, глядевшего на него из просвета.
– Как там у нас? Где мои люди? – спросил командир. – Что там было без меня? – Он не был уверен, снится ли ему Афонин или он был правдой, но он все равно решил действовать по правде.
– Живой еще? – сказал Афонин. – А я думал, что уже – готово дело... Ну, пошли дальше жить, раз ты хочешь.
Афонин выволок Агеева в ход сообщения и поставил его на ноги.
– Ишь как, значит, это правда! – сказал Агеев; он увидел свет над землей, но свет этот вдруг помрачился вырванной кверху землей, а затем опять прояснился.
«Это хорошо, – подумал Агеев. – Бой еще идет. Хорошо в бою быть живым».
И снова Агеев увидел, как обычный свет солнца на мгновение сменился нежным голубым сиянием взрыва, чистоты которого он не замечал прежде, и тьмою разрушаемой измученной земли. Агеев удивился тому, что и в огне смерти есть то же кроткое сияющее вещество, которое содержится, должно быть, в его сердце и в теле человека.
– Что тут было без меня, Афонин? – спросил Агеев.
Афонин доложил ему по форме, но Агеев ничего не услышал.
– Я глухой! – сказал командир.
Афонин повторил свое сообщение: Агеев смотрел на его лицо и постепенно понимал: средний каземат во взгорье разрушен попаданием фугаса большого калибра, а что касается шестерых бойцов на правом фланге хода сообщения, то они убиты взрывной волной, и вдобавок их пронзили осколочные снаряды, но бойцы как стояли живыми, так и остались стоять мертвыми, потому что окоп в том месте был узкий, его не дорыли на ширину и упасть умершему телу там неудобно.
– Пусть они стоят там! – приказал Агеев.
– Это что ж тогда получится, товарищ командир? – заинтересовался Афонин. – Тактика, что ль, такая?
Агеев глядел вдаль и не слышал Афонина. Он добрался по обрушенному окопу до взгорья. Там, в ходу сообщения между пулеметными гнездами, шестеро мертвых бойцов стояли в ряд по плечи в земле, обратив к нему потемневшие, спокойные, словно задумавшиеся, лица. И автоматы лежали возле них в боевом положении. У одного бойца голова, однако, вдруг поникла в сторону, и он почти припал щекою к песчаной отсыпи.
– Пойди стань возле них, – сказал Агеев Афонину. – Возьми побольше гранат. Ты слышишь – стрельбы по нас нету, я не вижу больше огня...
«Я-то все вижу и слышу, товарищ глухой старший лейтенант, сейчас к нам немцы грянут, – отвечал про себя Афонин. – Сам не слышит, а соображает правильно. А пить и есть охота, даже душа болит от такой низости. Да где ж тут попьешь и покушаешь – до победы не проси...»
V
В Семидворье теперь наступила тишина; снаряды шли по высоте, и огонь земли не трогал.
К Агееву подбежал изнемогший, черный с лица Мокротягов. Он прибыл с проселка.
– Танки врага, товарищ командир!..
Агеев, не расслышав, понял его точно. Он стал на возвышение земли и посмотрел на горизонт. Оттуда правда шло пыльное облако, сверкая против солнца белым огнем выстрелов.
– Целы там наши? Кричи мне в ухо! – сказал командир Мокротягову.
– Двоих подранило, но не трудно. Остальные целиком здоровы.
– Кто там командует – Вяхирев?
– Точно, товарищ старший лейтенант, – сержант Вяхирев!
– Понятно... Что при тебе – автомат? Иди становись туда, где стоят мертвые; там есть живой Афонин. Встречать будешь противника оттуда. Понял? Шуми мне громче, у меня уши ослабли.
– Есть! – прокричал Мокротягов. – А как связь, товарищ старший лейтенант?
– После боя позаботимся... Ступай становись! Сейчас со связью не выйдет дело.
Агеев вызвал из укрытия старшину Сычова.
– Я буду там, где наши мертвые – в том ходе сообщения. Ты видишь, где они? Понятно тебе?.. Мы первые встретим противника, и он пойдет на нас машинами. Ты следишь за обстановкой и выводишь подразделение, когда тебе выгодно, но позже того, как я приму первый удар на свою цель. Понятно? Потом я сам возьму общее командование.
– Есть, – понял Сычов.
– Готовь людей и действуй! – приказал Агеев. – Помни – смерти нет, если мы отстоим нашу родину, где живет истина и разум всего человечества.
– Есть, – согласился Сычов и улыбнулся своей мысли. – Да вы не думайте долго о нас, товарищ командир, и не болейте своей душой... Солдат должен уметь помирать навеки и всерьез, если к тому бывает нужда и от того народу польза. А то какой же он солдат? Тогда он помирать избалуется, раз ему смерть нипочем, раз ему сызнова положена жизнь! Разрешите идти, товарищ старший лейтенант.
Агеев не услышал Сычова и молчал, и старшина пошел к бойцам, оглянувшись затем на безответного командира. Агеев понял его и улыбнулся ему вослед. Командир любил своего старшину за все его обычные признаки и свойства – за рябое обширное лицо, за солдатское терпение, за строгое обеспечение всем положенным рядового бойца и за равнодушное, но расчетливое поведение в бою. В мирном положении Сычов был обыкновенно озабочен и даже встревожен текущими делами по роте. Но в бою все заботы отходили от него прочь и сознание его, ничем более не занятое, работало лишь на пользу боя, и так как он бессмысленно не волновался за свою участь – будет он живой или нет, – то мысль его была здравая, а действия разумными. Он боялся не вообще смерти, а смерти убыточной, когда боец погибает, истратив впустую один патрон; когда же боец погибал, порядочно истощив врага, такой смерти Сычов не боялся; он считал, что раз уж ее миновать нельзя, то она должна дорого стоить врагу. На войну Сычов смотрел как на хозяйство, в котором, как хлеб в колхозе, должна в изобилии производиться смерть неприятеля, и он аккуратно считал и записывал труд своей роты по накоплению павшего врага.
Сычов вел войну экономически и бережливо; если рота бывала иногда без боевого дела или стояла на отдыхе во втором эшелоне, а бойцы поправлялись и не жалели на себя пищи, Сычов не попрекал бойцов, однако размышлял, что бесполезная трата довольствий на войне равняется пролитию крови своего народа, и тогда он молча серчал. Когда рота в трех боях уничтожила столько же врагов, сколько в ней самой первоначально было бойцов, старшина с хозяйским удовлетворением доложил о том командиру: «Вот, – сказал он, – мы теперь себя оправдали и выкупили полностью, – и улыбнулся столь самодовольно, будто за малые деньги построил скотный двор или за полцены купил нужную вещь в свое семейство. Агеев любил старшину за умелость в бою и дельность в ротном хозяйстве, но не понимал его характера. Командир не мог вести войну на хозрасчете, как крестьянский двор, и чувствовал горе от потери своего бойца всегда: убил ли он перед смертью пятерых врагов или никого не убил. Сычов же считал лишь тела, а не души, и гибель двоих немцев против смерти одного русского полагал мерой правильной. Может быть, это было и верно, но иногда Агеев думал, что напрасно немцы не знают лично старшину Сычова, тогда бы они остерегались воевать дальше, ибо такие люди, как Сычов, подытожат своего врага насмерть с точностью и обязательно. Против такого солдата, который воюет с той же алчной страстью, как копит дом для своего семейства, нету средств победы.
Агеев увидел свет разрыва снаряда над Семидворьем и поспешил на свое место – к Афонину, Мокротягову и погибшим бойцам. Немцы с ходу изредка постреливали из танковых пушек, желая произвести добавочный ужас этой пальбою.
– Сколько их – ты не считал? – спросил Агеев у Афонина.
– Прикидывал, – прошумел Афонин в ухо командиру. – Я поверх завала на блиндаж лазил. Машин возле десятка будет... А правда, товарищ командир, может наука достичь того, что мы выздоровеем от смерти?
– Правда, Афонин, – сказал командир. – Лишь бы нам сберечь от врага наш народ, а в нашем народе есть сердце, и в нем будет память о нас. Но народ не всех упомнит, а только самых лучших своих бойцов...
– Что же мне одна память! – обиделся Афонин.
– Ты думай! – закричал Агеев. – Или человечество глупее тебя? Его память есть дело.
Танки гремели на приближение к Семидворью. Агеев потрогал за плечо труп бойца Инцертова, стоявший возле него. «Окостенел уже человек», – подумал Агеев, чувствуя жесткость тела скончавшегося. И Агеев сам почувствовал в себе окостеневшее, жесткое сердце, способное вытерпеть любой удар врага и не утомиться от него.
– Афонин! – крикнул Агеев.
Афонин приблизился.
– Ползи к Сычову... Пятнадцать бойцов выслать из укрытия – пусть они тихо, быстро, маскируясь, займут позиции на окружение Семидворья. Командиром у них пускай будет младший сержант Потапов. Их задача – не выпускать отсюда живого врага, а если неприятель пойдет на одоление, выйти к нам на помощь как нашему резерву. Девятнадцать бойцов остаются у Сычова с прежней задачей. Ты вернешься к нам; мы с Мокротяговым будем у левофланговой огневой точки, мы зароемся в песчаный завал, ты залезай туда же...
Агеев и Мокротягов укрылись в песчаном сбросе; цепь мертвых бойцов теперь была против них, в другом конце хода сообщения.
Танки противника гремели уже на проселке и проходили, должно быть, передний пост Вяхирева. Пост молчал, затаившись в земле.
– Бьют наши на проселке? – спросил Агеев у Мокротягова.
– Молчат, пока не слыхать, – ответил Мокротягов. «Правильно, – полагал Агеев, – пусть пока молчат, потом будут говорить; все равно в моей роте немец хлеба не получит».
Танки теперь шли без стрельбы, и Мокротягову уже слышно стало, как они сокрушают и мучают гусеницами подорожные самородные камни и поваленные на заграждение деревья. «Глухому воевать лучше – спокойней», – подумал Мокротягов о своем командире, смотревшем сейчас ясным взором перед собою – на своих шестерых погибших бойцов.
Мокротягов расслышал частые очереди автоматов.
– Наши у проселка открыли огонь! – крикнул он командиру. «Рано еще! – рассудил Агеев. – Но, может быть, им там видней!»
На огонь автоматчиков немцы ответили из пулеметов и пушек, но автоматы били настойчиво, вживаясь в бой и не выходя из него.
Два танка сразу появились в Семидворье; один перевалился через взгорье, а другой зашел с фланга и направился на шеренгу мертвецов, паля в них огнем из пулемета.
У Агеева стало свободней и легче на сердце. Враг был перед ним, на месте; все остальное было лишь терпеливым томлением ради этой неминуемой встречи.
Танк, губивший мертвецов, заглушил стрельбу, сделал поворот. Пятеро автоматчиков, таившихся на корпусе машины, прыгнули на землю, а танк пошел далее на проход, в русскую сторону. Автоматчики приникли сначала к земле и осмотрелись: вокруг них был пустой безлюдный прах и мертвые люди в траншее. Немцы осторожно проползли к ходу сообщения и опустились в него поверх павших русских.
«Чего нет Афонина? – подумал Агеев. – Заговорился в укрытии».
Второй танк, пришедший через взгорье, тоже освободился от десанта в семь человек и ушел далее транзитом, вослед первому. Новые семеро врагов, увидев своих, свободно прошли по земле и прыгнули в ход сообщения. Врагов набралось уже порядочная шеренга, и скоро их фланг должен примкнуть к песчаному отвалу, в котором укрывались Агеев и Мокротягов, если еще добавится немцев.
Третий и четвертый танки прошли поперек хода сообщения, обваливая землю на своих и не сокращая хода. На телах машин беспомощно лежали солдаты – на одной машине трое, на другой четверо. Задняя машина, миновав траншею, рванула скоростью, и два солдата свалились с нее, оставшись лежать на земле по-мертвому. Агеев понял, что это есть работа бойцов сержанта Вяхирева у проселка. «Он – ничего сержант!» – оценил командир и тронул Мокротягова:
– Пора!
Мокротягов давно ждал этой поры, и он дал из автомата затяжную очередь, правя огонь, сквозь все тела врагов, находившихся один за другим на прямой линии трубки его автомата. Агеев перехватил огонь Мокротягова на половине диска и пустил в работу свой автомат, чтобы обеспечить мгновенное истребление неприятеля дальнего фланга. Мокротягов выждал огонь командира и потратил остальную половину диска на уже повалившихся и поникших врагов, желая прочнее перестраховать их погибель. Но в то время четыре танка вступили в Семидворье. Замерев на месте, они открыли огонь из своих пулеметов, маневрируя на небольшом пространстве и поворачиваясь вокруг себя, чтобы надежно прострелять каждый квадрат и каждую скважину земной поверхности: вдобавок же к пулеметам с машин работали автоматчики десанта, тщательно выискивая цель.
В удалении – должно быть, на проселке – все еще били короткими очередями бойцы сержанта Вяхирева, но теперь их не стало слышно за огнем пулеметов.
Агеев велел Мокротягову глубже тонуть телом в песке и пробираться сквозь него в заваленный огневой блиндаж, потому что там Мокротягову будет укромней. Мокротягов хотел исполнить указание командира, но расслышал частые взрывы ручных гранат на проселке и хотел сказать оглохшему командиру о том, что Вяхирев подрывает сейчас танки на их марше, однако Мокротягов успел лишь слабо вскрикнуть и вытянул вперед изнемогшие руки, словно он желал уловить ими самого себя, уже исчезнувшего из жизни. Агеев поглядел на него; середина донышка фуражки Мокротягова вдавилась ему в темя ударом вонзившейся в голову пули, и он скончался мгновенно. «Он рядом со мной, – понял командир. – Но он сейчас дальше от меня, чем самая высокая последняя звезда на небе».
Агеев заглушенно слышал близкий огонь пулеметов и поэтому понимал ход боя. В поле его зрения появился танк; двое автоматчиков стояли на нем в рост и били в сторону взгорья – по входу в укрытие. Агеев дал по ним короткую очередь, чтобы они умолкли. Затем командир расслышал, как заработал пулемет Сычова из укрытия, и увидел, как огонь его вымел из окопа в ход сообщения троих немцев, которые тут же легли и утихли, обхватив друг друга, – возле тех, что пали прежде. Сычов бил из пулемета наружу из глубины земли под взгорьем, оставаясь сам со своими бойцами в безопасности. Видимо, он работал сейчас на истребление врагов, забравшихся в окоп. Голые, обезлюдевшие танки рычали и ползли по земле, ища решения боя. Они били теперь из пулеметов лишь по входу в укрытие под взгорьем, откуда трепетал жесткий огонь Сычова.
К Агееву подбежал изнемогший, черный с лица Мокротягов. Он прибыл с проселка.
– Танки врага, товарищ командир!..
Агеев, не расслышав, понял его точно. Он стал на возвышение земли и посмотрел на горизонт. Оттуда правда шло пыльное облако, сверкая против солнца белым огнем выстрелов.
– Целы там наши? Кричи мне в ухо! – сказал командир Мокротягову.
– Двоих подранило, но не трудно. Остальные целиком здоровы.
– Кто там командует – Вяхирев?
– Точно, товарищ старший лейтенант, – сержант Вяхирев!
– Понятно... Что при тебе – автомат? Иди становись туда, где стоят мертвые; там есть живой Афонин. Встречать будешь противника оттуда. Понял? Шуми мне громче, у меня уши ослабли.
– Есть! – прокричал Мокротягов. – А как связь, товарищ старший лейтенант?
– После боя позаботимся... Ступай становись! Сейчас со связью не выйдет дело.
Агеев вызвал из укрытия старшину Сычова.
– Я буду там, где наши мертвые – в том ходе сообщения. Ты видишь, где они? Понятно тебе?.. Мы первые встретим противника, и он пойдет на нас машинами. Ты следишь за обстановкой и выводишь подразделение, когда тебе выгодно, но позже того, как я приму первый удар на свою цель. Понятно? Потом я сам возьму общее командование.
– Есть, – понял Сычов.
– Готовь людей и действуй! – приказал Агеев. – Помни – смерти нет, если мы отстоим нашу родину, где живет истина и разум всего человечества.
– Есть, – согласился Сычов и улыбнулся своей мысли. – Да вы не думайте долго о нас, товарищ командир, и не болейте своей душой... Солдат должен уметь помирать навеки и всерьез, если к тому бывает нужда и от того народу польза. А то какой же он солдат? Тогда он помирать избалуется, раз ему смерть нипочем, раз ему сызнова положена жизнь! Разрешите идти, товарищ старший лейтенант.
Агеев не услышал Сычова и молчал, и старшина пошел к бойцам, оглянувшись затем на безответного командира. Агеев понял его и улыбнулся ему вослед. Командир любил своего старшину за все его обычные признаки и свойства – за рябое обширное лицо, за солдатское терпение, за строгое обеспечение всем положенным рядового бойца и за равнодушное, но расчетливое поведение в бою. В мирном положении Сычов был обыкновенно озабочен и даже встревожен текущими делами по роте. Но в бою все заботы отходили от него прочь и сознание его, ничем более не занятое, работало лишь на пользу боя, и так как он бессмысленно не волновался за свою участь – будет он живой или нет, – то мысль его была здравая, а действия разумными. Он боялся не вообще смерти, а смерти убыточной, когда боец погибает, истратив впустую один патрон; когда же боец погибал, порядочно истощив врага, такой смерти Сычов не боялся; он считал, что раз уж ее миновать нельзя, то она должна дорого стоить врагу. На войну Сычов смотрел как на хозяйство, в котором, как хлеб в колхозе, должна в изобилии производиться смерть неприятеля, и он аккуратно считал и записывал труд своей роты по накоплению павшего врага.
Сычов вел войну экономически и бережливо; если рота бывала иногда без боевого дела или стояла на отдыхе во втором эшелоне, а бойцы поправлялись и не жалели на себя пищи, Сычов не попрекал бойцов, однако размышлял, что бесполезная трата довольствий на войне равняется пролитию крови своего народа, и тогда он молча серчал. Когда рота в трех боях уничтожила столько же врагов, сколько в ней самой первоначально было бойцов, старшина с хозяйским удовлетворением доложил о том командиру: «Вот, – сказал он, – мы теперь себя оправдали и выкупили полностью, – и улыбнулся столь самодовольно, будто за малые деньги построил скотный двор или за полцены купил нужную вещь в свое семейство. Агеев любил старшину за умелость в бою и дельность в ротном хозяйстве, но не понимал его характера. Командир не мог вести войну на хозрасчете, как крестьянский двор, и чувствовал горе от потери своего бойца всегда: убил ли он перед смертью пятерых врагов или никого не убил. Сычов же считал лишь тела, а не души, и гибель двоих немцев против смерти одного русского полагал мерой правильной. Может быть, это было и верно, но иногда Агеев думал, что напрасно немцы не знают лично старшину Сычова, тогда бы они остерегались воевать дальше, ибо такие люди, как Сычов, подытожат своего врага насмерть с точностью и обязательно. Против такого солдата, который воюет с той же алчной страстью, как копит дом для своего семейства, нету средств победы.
Агеев увидел свет разрыва снаряда над Семидворьем и поспешил на свое место – к Афонину, Мокротягову и погибшим бойцам. Немцы с ходу изредка постреливали из танковых пушек, желая произвести добавочный ужас этой пальбою.
– Сколько их – ты не считал? – спросил Агеев у Афонина.
– Прикидывал, – прошумел Афонин в ухо командиру. – Я поверх завала на блиндаж лазил. Машин возле десятка будет... А правда, товарищ командир, может наука достичь того, что мы выздоровеем от смерти?
– Правда, Афонин, – сказал командир. – Лишь бы нам сберечь от врага наш народ, а в нашем народе есть сердце, и в нем будет память о нас. Но народ не всех упомнит, а только самых лучших своих бойцов...
– Что же мне одна память! – обиделся Афонин.
– Ты думай! – закричал Агеев. – Или человечество глупее тебя? Его память есть дело.
Танки гремели на приближение к Семидворью. Агеев потрогал за плечо труп бойца Инцертова, стоявший возле него. «Окостенел уже человек», – подумал Агеев, чувствуя жесткость тела скончавшегося. И Агеев сам почувствовал в себе окостеневшее, жесткое сердце, способное вытерпеть любой удар врага и не утомиться от него.
– Афонин! – крикнул Агеев.
Афонин приблизился.
– Ползи к Сычову... Пятнадцать бойцов выслать из укрытия – пусть они тихо, быстро, маскируясь, займут позиции на окружение Семидворья. Командиром у них пускай будет младший сержант Потапов. Их задача – не выпускать отсюда живого врага, а если неприятель пойдет на одоление, выйти к нам на помощь как нашему резерву. Девятнадцать бойцов остаются у Сычова с прежней задачей. Ты вернешься к нам; мы с Мокротяговым будем у левофланговой огневой точки, мы зароемся в песчаный завал, ты залезай туда же...
Агеев и Мокротягов укрылись в песчаном сбросе; цепь мертвых бойцов теперь была против них, в другом конце хода сообщения.
Танки противника гремели уже на проселке и проходили, должно быть, передний пост Вяхирева. Пост молчал, затаившись в земле.
– Бьют наши на проселке? – спросил Агеев у Мокротягова.
– Молчат, пока не слыхать, – ответил Мокротягов. «Правильно, – полагал Агеев, – пусть пока молчат, потом будут говорить; все равно в моей роте немец хлеба не получит».
Танки теперь шли без стрельбы, и Мокротягову уже слышно стало, как они сокрушают и мучают гусеницами подорожные самородные камни и поваленные на заграждение деревья. «Глухому воевать лучше – спокойней», – подумал Мокротягов о своем командире, смотревшем сейчас ясным взором перед собою – на своих шестерых погибших бойцов.
Мокротягов расслышал частые очереди автоматов.
– Наши у проселка открыли огонь! – крикнул он командиру. «Рано еще! – рассудил Агеев. – Но, может быть, им там видней!»
На огонь автоматчиков немцы ответили из пулеметов и пушек, но автоматы били настойчиво, вживаясь в бой и не выходя из него.
Два танка сразу появились в Семидворье; один перевалился через взгорье, а другой зашел с фланга и направился на шеренгу мертвецов, паля в них огнем из пулемета.
У Агеева стало свободней и легче на сердце. Враг был перед ним, на месте; все остальное было лишь терпеливым томлением ради этой неминуемой встречи.
Танк, губивший мертвецов, заглушил стрельбу, сделал поворот. Пятеро автоматчиков, таившихся на корпусе машины, прыгнули на землю, а танк пошел далее на проход, в русскую сторону. Автоматчики приникли сначала к земле и осмотрелись: вокруг них был пустой безлюдный прах и мертвые люди в траншее. Немцы осторожно проползли к ходу сообщения и опустились в него поверх павших русских.
«Чего нет Афонина? – подумал Агеев. – Заговорился в укрытии».
Второй танк, пришедший через взгорье, тоже освободился от десанта в семь человек и ушел далее транзитом, вослед первому. Новые семеро врагов, увидев своих, свободно прошли по земле и прыгнули в ход сообщения. Врагов набралось уже порядочная шеренга, и скоро их фланг должен примкнуть к песчаному отвалу, в котором укрывались Агеев и Мокротягов, если еще добавится немцев.
Третий и четвертый танки прошли поперек хода сообщения, обваливая землю на своих и не сокращая хода. На телах машин беспомощно лежали солдаты – на одной машине трое, на другой четверо. Задняя машина, миновав траншею, рванула скоростью, и два солдата свалились с нее, оставшись лежать на земле по-мертвому. Агеев понял, что это есть работа бойцов сержанта Вяхирева у проселка. «Он – ничего сержант!» – оценил командир и тронул Мокротягова:
– Пора!
Мокротягов давно ждал этой поры, и он дал из автомата затяжную очередь, правя огонь, сквозь все тела врагов, находившихся один за другим на прямой линии трубки его автомата. Агеев перехватил огонь Мокротягова на половине диска и пустил в работу свой автомат, чтобы обеспечить мгновенное истребление неприятеля дальнего фланга. Мокротягов выждал огонь командира и потратил остальную половину диска на уже повалившихся и поникших врагов, желая прочнее перестраховать их погибель. Но в то время четыре танка вступили в Семидворье. Замерев на месте, они открыли огонь из своих пулеметов, маневрируя на небольшом пространстве и поворачиваясь вокруг себя, чтобы надежно прострелять каждый квадрат и каждую скважину земной поверхности: вдобавок же к пулеметам с машин работали автоматчики десанта, тщательно выискивая цель.
В удалении – должно быть, на проселке – все еще били короткими очередями бойцы сержанта Вяхирева, но теперь их не стало слышно за огнем пулеметов.
Агеев велел Мокротягову глубже тонуть телом в песке и пробираться сквозь него в заваленный огневой блиндаж, потому что там Мокротягову будет укромней. Мокротягов хотел исполнить указание командира, но расслышал частые взрывы ручных гранат на проселке и хотел сказать оглохшему командиру о том, что Вяхирев подрывает сейчас танки на их марше, однако Мокротягов успел лишь слабо вскрикнуть и вытянул вперед изнемогшие руки, словно он желал уловить ими самого себя, уже исчезнувшего из жизни. Агеев поглядел на него; середина донышка фуражки Мокротягова вдавилась ему в темя ударом вонзившейся в голову пули, и он скончался мгновенно. «Он рядом со мной, – понял командир. – Но он сейчас дальше от меня, чем самая высокая последняя звезда на небе».
Агеев заглушенно слышал близкий огонь пулеметов и поэтому понимал ход боя. В поле его зрения появился танк; двое автоматчиков стояли на нем в рост и били в сторону взгорья – по входу в укрытие. Агеев дал по ним короткую очередь, чтобы они умолкли. Затем командир расслышал, как заработал пулемет Сычова из укрытия, и увидел, как огонь его вымел из окопа в ход сообщения троих немцев, которые тут же легли и утихли, обхватив друг друга, – возле тех, что пали прежде. Сычов бил из пулемета наружу из глубины земли под взгорьем, оставаясь сам со своими бойцами в безопасности. Видимо, он работал сейчас на истребление врагов, забравшихся в окоп. Голые, обезлюдевшие танки рычали и ползли по земле, ища решения боя. Они били теперь из пулеметов лишь по входу в укрытие под взгорьем, откуда трепетал жесткий огонь Сычова.