Страница:
«Жаль, нам не придали бронебойных ружей, – подумал Агеев. – Придется управиться без них». Он чутко вслушивался в сражение, как в работу мастерской, и видел, что его рота трудится в бою регулярно и спокойно, словно ведя производство обычной полезной продукции, хотя это производство было высшим, внезапно действующим искусством, а полезная продукция называлась победой над врагом и над смертью своего народа; и командир почувствовал удовлетворение оттого, что он учил и одушевлял своих бойцов, а Сычов чеканил их дисциплиной.
– Ну дальше, дальше, скорее, милые, бессмертные мои! – говорил командир. Он так напрягся вниманием, что ему казалось, он все теперь слышал.
Танки противника отошли в сторону, чтобы взять дистанцию, и оттуда они ударили из пушек по взгорью. Но из ближних огородов по тылам машин заработали автоматчики младшего сержанта Потапова, и там раздались взрывы ручных гранат. Одновременно, по другую сторону Семидворья, на проселке, также открыли огонь бойцы сержанта Вяхирева, работая, должно быть, на отвлечение противника.
«Хорошо, хорошо, – понимал Агеев, – это разумно и точно».
Четыре танка врага теперь стреляли из пушек и пулеметов по всем направлениям неприцельным, рассеивающимся огнем. Немцы продолжали сражаться из машин с неслабеющей энергией, но смысл самого боя они утратили, потому что не знали точно расположения противника, его силы и замыслы – они шли на Семидворье как на пустое место, чтобы миновать его с ходу, оставив здесь для закрепления десантный отряд; для победы же необходимо не только желание ее и действие боевых средств, но нужно еще непрерывно чувствовать разумный смысл течения боя, – смысл, рождаемый из правильного расчета командира.
Агеев радовался точности боя своей роты, он уже знал наперед, что сейчас должно случиться и что будет потом. Он радовался и за себя и за своего бойца, который боится не врага, а бессмысленности.
Танки продолжали вести огонь с небольшого удаления. Отряды Агеева затихли было без ответа, а затем враз, по точному чувству взаимной связи, открыли огонь по танкам. Сычов бил из укрытия, норовя вонзить очередь в живую скважину машины. Вяхирев стрелял из автоматов из-за взгорья, подойдя туда со своей уцелевшей группой с проселка. Потапов же обстреливал машины с тыла Семидворья. Немцы вращали огонь по местности, не успевая сосредоточиться.
Агеев выстрелил из своего автомата в пустое место, на взгорье, желая ввести в заблуждение противника, потому что такой выстрел мог сделать лишь немец, отлежавшийся в земле. Крышка люка одного танка дважды приподнялась и опустилась, что походило на сигнал приветствия или на знак, что выстрел Агеева понят с немецкой стороны как свой.
Один танк пошел прямо навстречу пулеметному огню Сычева: он налез на окоп и наглухо перекрыл бронированным телом вход в подземное укрытие. Другой танк перекрыл отверстие в убежище, где были раненые бойцы. Два остальных танка остановились возле и повели редкий огонь окрест – против отрядов Вяхирева и Потапова, беспокоивших издали врага; немцы берегли боезапас и стреляли теперь только по нужде, не давая своему противнику приблизиться к машинам.
Агеев расслышал по внешнему огню, что его бойцы устойчиво держат Семидворье в окружении, зарывшись в землю и не терпя потерь; земляная наука командира пошла им впрок – на спасение жизни и на долгое сопротивление врагу. Однако Агеев теперь видел лишь то, что происходило, но не знал, что должно случиться потом и как нужно действовать далее, немедленно, чтобы бой шел на непременное сокрушение неприятеля; он утратил понимание движущегося смысла боя и опечалился тому, от чего прежде радовался. Он боялся боя, который идет сам по себе, он верил в победу лишь того, кто ведет сражение как верное производство. Но Агеев угадывал, что нельзя столь точно размыслить обо всем наперед и что своя победа часто высматривается среди сражения в противнике, – для этого надо лишь уметь понять невнятный намек и, сообразовав его со своим положением, найти единственное точное решение.
И сейчас Агеев искал этого намека или «языка» в поведении врага. Бой, в сущности, замер на месте. Машины противника столпились в Семидворье, но не обладают им; равно и рота Агеева находится здесь не свободно, не владеет землей.
Но пусть враг начнет действовать, и тогда утраченный смысл боя, как направление к победе, должен открыться.
Стрельба с танков вдруг участилась: били пулеметы и пушки в сторону огородов; должно быть, оттуда бойцы Потапова попытались приблизиться к машинам для удара по ним ручными гранатами. «Это зря, сейчас такое дело не выйдет, – решил Агеев. – У немцев огонь в руках и видимость». Затем стрельба утихла, и у одного танка, что перекрыл своим телом вход в боевое укрытие Сычова, приподнялась крышка люка. Оттуда на мгновение показался человек, поглядевший в сторону Агеева. Потом это повторилось еще раз, но по-другому, потому что Агеев выстрелил по врагу и следом за ним его бойцы дали очереди по башням всех танков, и поднятая было крышка враз опустилась.
Агеев догадался, что немцы хотели его позвать к себе, а теперь увидел, как хоботок танкового пулемета, обращенный в его сторону, опустился до нижнего предельного края прорези в броне и запламенел в своем устье огнем. Пули провели череду мелкой пылящей вспышки перед лицом Агеева, метрах в двух впереди него. Не отводя внимательного взора от пламенеющего дула пулемета, Агеев, не думая, начал ползти назад, утопая глубже в песок.
Пулемет прекратил огонь, и ствол его чуть приподнялся в прорези кверху. Агеев увидел, что от жизни его отделяют два-три метра; за этим расстоянием лежит не простреливаемая с машины зона; может быть, надо пройти вперед четыре или пять метров, чтобы жить, потому что другие две машины стояли чуть дальше и только одна еще ближе, – но все равно и пять метров – это недалеко пройти, чтобы жить. Однако сейчас, больше чем жизни, командир обрадовался своей мысли, подсказанной ему врагом; он узнал теперь способ решения боя и средство победы. Взяв в руку револьвер, Агеев поднялся из земляного завала и бросился вперед к танкам врага.
Он прошел почти весь путь и уже вступил на черту, по которой пули вспахивали прах перед его лицом, когда он лежал, и тут Агеев почувствовал, что у него в груди зародилось жаркое тепло, словно там открылось второе сердце. Он приостановился, как бы одолевая ветер, ударивший в него вдруг, потом опустился к земле и пополз по ней в тень танка. Добравшись до гусеницы, Агеев прилег там вниз лицом к примятым, оробевшим былинкам и отдохнул.
– Сычов! – позвал Агеев. – Сычов! Копай землю сквозь, иди ко мне, окружай их по мертвой зоне. Гранаты в руки возьми!
Немцы за броней возились в своем хозяйстве и что-то недовольно бормотали. Агеев опробовал себе грудь под старой, еще не истлевшей на нем морской тельняшкой. На правой стороне груди, из-под ребра, у него медленно выходила кровь, и тело здесь было жаркое. «Ничего, она помаленьку идет, вся нескоро выйдет», – обсудил свое положение Агеев. Он осмотрелся вокруг, держа револьвер в правой руке, остерегаясь, что в него могут выстрелить из ручного оружия через какую-либо щель танка. Во избежание этой опасности, он прополз далее за гусеницу под самый корпус танка, где было покойней. Там он лежал возле обваленного танком окопа, в котором лежали мертвые немецкие солдаты.
Бойцы Вяхирева и Потапова время от времени били издали по броне машин, чтобы враг чувствовал их и не мог своевольничать. Немцы из машин им тоже отвечали огнем, но не часто, а по мере необходимости.
– Сычов! – закричал Агеев в сторону сычовского укрытия под взгорьем; он видел теперь в просвет под машиной, как навалился танк на входную щель и обрушил в нее грунт. Однако Агеев понял, что завал был сделан не вмертвую, а крошеными комьями – и воздух, значит, мог проходить к Сычову в скважины земли.
– Сычов, – тихо сказал Агеев, – что же ты, Сычов, ничего не думаешь... в бою, рябой черт...
Пот пошел по всему телу Агеева, и он сжался от озноба. «Отдохну, пока тихо, – решил командир. – Может, кровь остановится и я выздоровлю». Но он чувствовал, что кровь, как из родника, сочилась из груди и холодила его тело. «Что ж она все идет и идет! – огорчался командир. – Ведь мне некогда сейчас умирать!»
Он задремал, желая поздороветь немного, чтобы закончить бой живым человеком.
VI
– Ну дальше, дальше, скорее, милые, бессмертные мои! – говорил командир. Он так напрягся вниманием, что ему казалось, он все теперь слышал.
Танки противника отошли в сторону, чтобы взять дистанцию, и оттуда они ударили из пушек по взгорью. Но из ближних огородов по тылам машин заработали автоматчики младшего сержанта Потапова, и там раздались взрывы ручных гранат. Одновременно, по другую сторону Семидворья, на проселке, также открыли огонь бойцы сержанта Вяхирева, работая, должно быть, на отвлечение противника.
«Хорошо, хорошо, – понимал Агеев, – это разумно и точно».
Четыре танка врага теперь стреляли из пушек и пулеметов по всем направлениям неприцельным, рассеивающимся огнем. Немцы продолжали сражаться из машин с неслабеющей энергией, но смысл самого боя они утратили, потому что не знали точно расположения противника, его силы и замыслы – они шли на Семидворье как на пустое место, чтобы миновать его с ходу, оставив здесь для закрепления десантный отряд; для победы же необходимо не только желание ее и действие боевых средств, но нужно еще непрерывно чувствовать разумный смысл течения боя, – смысл, рождаемый из правильного расчета командира.
Агеев радовался точности боя своей роты, он уже знал наперед, что сейчас должно случиться и что будет потом. Он радовался и за себя и за своего бойца, который боится не врага, а бессмысленности.
Танки продолжали вести огонь с небольшого удаления. Отряды Агеева затихли было без ответа, а затем враз, по точному чувству взаимной связи, открыли огонь по танкам. Сычов бил из укрытия, норовя вонзить очередь в живую скважину машины. Вяхирев стрелял из автоматов из-за взгорья, подойдя туда со своей уцелевшей группой с проселка. Потапов же обстреливал машины с тыла Семидворья. Немцы вращали огонь по местности, не успевая сосредоточиться.
Агеев выстрелил из своего автомата в пустое место, на взгорье, желая ввести в заблуждение противника, потому что такой выстрел мог сделать лишь немец, отлежавшийся в земле. Крышка люка одного танка дважды приподнялась и опустилась, что походило на сигнал приветствия или на знак, что выстрел Агеева понят с немецкой стороны как свой.
Один танк пошел прямо навстречу пулеметному огню Сычева: он налез на окоп и наглухо перекрыл бронированным телом вход в подземное укрытие. Другой танк перекрыл отверстие в убежище, где были раненые бойцы. Два остальных танка остановились возле и повели редкий огонь окрест – против отрядов Вяхирева и Потапова, беспокоивших издали врага; немцы берегли боезапас и стреляли теперь только по нужде, не давая своему противнику приблизиться к машинам.
Агеев расслышал по внешнему огню, что его бойцы устойчиво держат Семидворье в окружении, зарывшись в землю и не терпя потерь; земляная наука командира пошла им впрок – на спасение жизни и на долгое сопротивление врагу. Однако Агеев теперь видел лишь то, что происходило, но не знал, что должно случиться потом и как нужно действовать далее, немедленно, чтобы бой шел на непременное сокрушение неприятеля; он утратил понимание движущегося смысла боя и опечалился тому, от чего прежде радовался. Он боялся боя, который идет сам по себе, он верил в победу лишь того, кто ведет сражение как верное производство. Но Агеев угадывал, что нельзя столь точно размыслить обо всем наперед и что своя победа часто высматривается среди сражения в противнике, – для этого надо лишь уметь понять невнятный намек и, сообразовав его со своим положением, найти единственное точное решение.
И сейчас Агеев искал этого намека или «языка» в поведении врага. Бой, в сущности, замер на месте. Машины противника столпились в Семидворье, но не обладают им; равно и рота Агеева находится здесь не свободно, не владеет землей.
Но пусть враг начнет действовать, и тогда утраченный смысл боя, как направление к победе, должен открыться.
Стрельба с танков вдруг участилась: били пулеметы и пушки в сторону огородов; должно быть, оттуда бойцы Потапова попытались приблизиться к машинам для удара по ним ручными гранатами. «Это зря, сейчас такое дело не выйдет, – решил Агеев. – У немцев огонь в руках и видимость». Затем стрельба утихла, и у одного танка, что перекрыл своим телом вход в боевое укрытие Сычова, приподнялась крышка люка. Оттуда на мгновение показался человек, поглядевший в сторону Агеева. Потом это повторилось еще раз, но по-другому, потому что Агеев выстрелил по врагу и следом за ним его бойцы дали очереди по башням всех танков, и поднятая было крышка враз опустилась.
Агеев догадался, что немцы хотели его позвать к себе, а теперь увидел, как хоботок танкового пулемета, обращенный в его сторону, опустился до нижнего предельного края прорези в броне и запламенел в своем устье огнем. Пули провели череду мелкой пылящей вспышки перед лицом Агеева, метрах в двух впереди него. Не отводя внимательного взора от пламенеющего дула пулемета, Агеев, не думая, начал ползти назад, утопая глубже в песок.
Пулемет прекратил огонь, и ствол его чуть приподнялся в прорези кверху. Агеев увидел, что от жизни его отделяют два-три метра; за этим расстоянием лежит не простреливаемая с машины зона; может быть, надо пройти вперед четыре или пять метров, чтобы жить, потому что другие две машины стояли чуть дальше и только одна еще ближе, – но все равно и пять метров – это недалеко пройти, чтобы жить. Однако сейчас, больше чем жизни, командир обрадовался своей мысли, подсказанной ему врагом; он узнал теперь способ решения боя и средство победы. Взяв в руку револьвер, Агеев поднялся из земляного завала и бросился вперед к танкам врага.
Он прошел почти весь путь и уже вступил на черту, по которой пули вспахивали прах перед его лицом, когда он лежал, и тут Агеев почувствовал, что у него в груди зародилось жаркое тепло, словно там открылось второе сердце. Он приостановился, как бы одолевая ветер, ударивший в него вдруг, потом опустился к земле и пополз по ней в тень танка. Добравшись до гусеницы, Агеев прилег там вниз лицом к примятым, оробевшим былинкам и отдохнул.
– Сычов! – позвал Агеев. – Сычов! Копай землю сквозь, иди ко мне, окружай их по мертвой зоне. Гранаты в руки возьми!
Немцы за броней возились в своем хозяйстве и что-то недовольно бормотали. Агеев опробовал себе грудь под старой, еще не истлевшей на нем морской тельняшкой. На правой стороне груди, из-под ребра, у него медленно выходила кровь, и тело здесь было жаркое. «Ничего, она помаленьку идет, вся нескоро выйдет», – обсудил свое положение Агеев. Он осмотрелся вокруг, держа револьвер в правой руке, остерегаясь, что в него могут выстрелить из ручного оружия через какую-либо щель танка. Во избежание этой опасности, он прополз далее за гусеницу под самый корпус танка, где было покойней. Там он лежал возле обваленного танком окопа, в котором лежали мертвые немецкие солдаты.
Бойцы Вяхирева и Потапова время от времени били издали по броне машин, чтобы враг чувствовал их и не мог своевольничать. Немцы из машин им тоже отвечали огнем, но не часто, а по мере необходимости.
– Сычов! – закричал Агеев в сторону сычовского укрытия под взгорьем; он видел теперь в просвет под машиной, как навалился танк на входную щель и обрушил в нее грунт. Однако Агеев понял, что завал был сделан не вмертвую, а крошеными комьями – и воздух, значит, мог проходить к Сычову в скважины земли.
– Сычов, – тихо сказал Агеев, – что же ты, Сычов, ничего не думаешь... в бою, рябой черт...
Пот пошел по всему телу Агеева, и он сжался от озноба. «Отдохну, пока тихо, – решил командир. – Может, кровь остановится и я выздоровлю». Но он чувствовал, что кровь, как из родника, сочилась из груди и холодила его тело. «Что ж она все идет и идет! – огорчался командир. – Ведь мне некогда сейчас умирать!»
Он задремал, желая поздороветь немного, чтобы закончить бой живым человеком.
VI
Открыв глаза, он почувствовал человека, трогавшего его голову рукой. Агеев поднял револьвер на него, но человек прошумел ему в ухо:
– Это я, товарищ старший лейтенант: старшина Сычов!
Агеев обернулся лицом к Сычову.
– Где твои люди, Сычов?
Сычов указал левой рукой наружу, вокруг танка, – в правой у него была граната – и вновь припал к уху командира:
– По мертвой зоне округ всех четырех машин лежат, товарищ старший лейтенант, с оружием и гранатами наготове! Теперь противнику некуда податься, и он сомлеет тут на месте...
– Как же ты из-под земли людей своих вывел, как ты догадался, товарищ Сычов? Я тебя звал...
– Две пробоины сквозь цельный грунт сделали, товарищ командир, и прямо вышли впритирку к этой машине.
– А ты бы лучше под машину шел – в завале грунт мягче.
– Теперь-то оно видно. Да мы не сразу образумились и сквозь целину перли, а мякоти побоялись. Там в земле нам душно было, товарищ старший лейтенант, голова не думала...
– А что Афонин ко мне не явился?
– А я его, товарищ командир, вместо Потапова на дело послал!
– А Потапов что?
– Скончался от ранения.
– А Вяхирев как живет?
– От него ко мне человек добрался, товарищ командир... Вяхирев солдат деловой, он две машины на дороге подбил и томит теперь их экипажи, чтоб в плен обратить... А троих своих бойцов он на нашу горушку с той стороны поставил, – пускай они проход копают в тот каземат, где у нас раненые были.
– Пускай они поскорее копают, Сычов. Скажи Вяхиреву спасибо.
Агеев пожалел, что нет сейчас возле него Вяхирева; он захотел еще раз увидеть своего двадцатилетнего сержанта – сероглазого, чистого лицом, прекрасного, как девушка, и милого Агееву, как младший брат. Вяхирев испытал много сражений, но еще ни разу тело его не было поражено раной, – может быть, прелесть его натуры была тайной силой, хранящей его от гибели...
Агеев пополз из-под танка наружу, где редкой цепью лежали его бойцы. Сычов выбрался за ним следом.
– Вы что так скоро дышите, товарищ командир? – спросил Сычов.
– Перевяжи меня, Сычов. У меня внутри плохо.
Бойцы молча лежали по земле с гранатами в руках, не сводя глаз с замерших машин врага. Немцы в таком же молчании смотрели на русских сквозь щели изнутри танков. Они могли бы тронуть танки с места и начать давить людей гусеницами или хотя бы выстрелить из револьвера в русского бойца, но тогда машина была бы сразу подорвана гранатами, а немцы хотели сберечь свое имущество. Русские же, находясь на открытом месте, не жалели своей жизни против железного противника.
Агеев увидел это безмолвие и мучительное напряжение человеческих сердец. Бойцу пора было отдохнуть, и поэтому надо поспешить с победой.
– До конца боя доживу? – спросил Агеев у перевязавшего его Сычова.
– Глядите сами, товарищ старший лейтенант, – ответил старшина. – Я командовать ротой нипочем не могу, а более некому. Да тело у вас прочное, может, пуля и обживется внутри.
У Агеева стыла вся внутренность и болели ноги; будь бы он дома, мать бы растерла ему ноги и боль прошла, а грудь ему она согрела бы своим дыханием и укрыла сына тремя одеялами, напоив его чаем с малиной...
Сычов отвернулся от Агеева, и лицо его стало внимательным и задумчивым: он вслушивался.
– Что там? – спросил старшину Агеев.
– Танки идут с проселка.
Агеев понял. Танки, вероятно, вызваны немцами по радио на помощь. Нечего было далее томиться возле врага.
– Сычов! – позвал Агеев и затем приказал ему на ухо: – Передай по цепи: всем отодвинуться назад до самого края мертвой зоны, потом – гранатами по гусеницам! Ты бьешь первым – за тобой все сразу одновременно. После того всем ползти в прежнее укрытие и стать там в оборону против свежих машин. Понятно?
– Есть, – прошептал старшина. – Только близко бить гранатами придется, осколки будут своих вредить... Ползите назад, товарищ командир.
Сычов позвал знаком двух бойцов справа и слева от себя и тихо произнес им приказ.
– Пусть глядят, чтобы все по-умелому было, и осколков остерегутся! – добавил старшина.
Немцы угадали что-то: в двух машинах у них взревели моторы. Но поздно уже было им соображать: Сычов, поднявшись в рост, сноровистой рукой метнул гранату в избранное его глазами гусеничное звено, и сам тотчас пал ниц лицом к земле, приникнув к ней как можно теснее. Машина вспыхнула в своем подножии белым пламенем и содрогнулась до самой башни. И враз вокруг стала рваться сталь огнем, чтобы враг здесь замер на месте навек.
Сычов и ближний свободный боец подняли командира и понесли его к новому проходу в укрытие.
В укрытии Сычов засветил фонарь, снял с себя шинель, постелил ее и положил на нее командира.
Бойцы быстро стали собираться в подземном каземате и усаживались, прижимаясь друг к другу, чтобы уместиться в тесноте.
– Сычов, – сказал Агеев, – ставь на оба входа по пулемету. Шестеро бойцов пусть будут снаружи, чтобы противник не выползал из машин – уничтожать его!
– Есть, – ответил Сычов.
– Выйди послушай – подходят ли новые машины, сколько их по шуму, как их встречают там Вяхирев и Афонин. Давай скорее!
– Есть, – сказал старшина. – Как вы себя чувствуете теперь, товарищ командир?
– Я всегда чувствую себя хорошо, – улыбнулся Агеев.
Сычов ушел и не приходил долго. Потом он возвратился. Агеев, часто дыша, смотрел на него закатившимися, неморгающими глазами.
– Товарищ старший лейтенант, танки врага пошли с проселка в охват нашей местности, – доложил старшина. – А всего их будет, бойцы сосчитали, семнадцать машин, и веса они нетяжелого, так что мы и без вас управимся, отдыхайте пока...
– А наши немцы что? – спросил Агеев.
– Пока что молчат в своих машинах. Да к вечеру сдадутся, они погибать не любят. Вам дать попить, товарищ командир? Я сейчас принесу.
– Не надо, – сказал Агеев. – Мне ничего не надо.
Все люди в укрытии сидели молча и старались дышать негромко и понемногу, чтобы не тратить на себя лишнего воздуха в тесной пещере.
Сычов опустился на колени возле командира и смотрел ему в лицо в ожидании, чего он скажет или чего захочет.
– Товарищ командир, живите сейчас с нами, – произнес старшина.
Агеев услышал его. Он смотрел на старшину глазами, взор из которых уже ушел, как влага в осохшем колодце; он часто дышал, еле успевая работать сердцем, и тяжким трудом добывал теперь себе каждое следующее мгновение жизни.
– Сейчас я не могу, Сычов. Сейчас я не могу жить.
– Ну ничего, товарищ командир. Вы отдохните пока. Сейчас не сможете, так потом будете жить.
Агеев еще старался дышать и смотреть на Сычова.
– Я потом тоже не буду жить, Сычов. Я хотел, чтобы вы все, чтобы все бойцы жили, чтобы люди одолели смерть.
Агеев повернулся лицом к молча смотревшим на него бойцам.
И тогда его предсмертный изнемогший дух снова возвысился в своей последней силе, чтобы и в гибели рассмотреть истину и существовать согласно с ней. У него явилось предчувствие, что мир обширнее и важнее, чем ему он казался дотоле, и что интерес или смысл человека заключается не в том лишь, чтобы обязательно быть живым. И в отречении своем от уходящей жизни Агеев доверчиво закрыл глаза. Из-под века правого глаза у него вышла одна слеза и осохла, а на другую слезу у Агеева уже не было жизни.
Сычев склонился к голове командира и прислушался к его дыханию; затем он поднял свое лицо к бойцам и сказал им:
– Нету больше его.
И, обняв ноги покойного, Сычов заплакал, чтобы облегчить свое сердце. Он не знал, как ему быть теперь, и не мог стерпеть в себе грустной любви к умершему, которой он прежде не чувствовал или она была подавлена в нем обыденной привычкой к своей равнодушной жизни.
– Ничего, пускай он так, – сказал боец Морковников. – Это душа в старшине родилась.
Бойцы по очереди стали подползать к Агееву, и каждый человек поцеловал скончавшегося.
Сычов дал бойцам на прощание лишь малое время, а затем велел всем одуматься и приготовиться к сражению с окружающим Семидворье врагом.
– Ишь какие люди смерть за нас принимают, – сказал Сычов. – Пускай только сробеет теперь в бою какой недоделок!
Сычов оглядел всех своих живых бойцов. Красноармейцы были безмолвны. Они привыкли терпеть бой и могли стерпеть даже смерть, но сердце их не могло привыкнуть к разлуке с тем, что оно любило и что ушло от него безответно навеки.
1943
– Это я, товарищ старший лейтенант: старшина Сычов!
Агеев обернулся лицом к Сычову.
– Где твои люди, Сычов?
Сычов указал левой рукой наружу, вокруг танка, – в правой у него была граната – и вновь припал к уху командира:
– По мертвой зоне округ всех четырех машин лежат, товарищ старший лейтенант, с оружием и гранатами наготове! Теперь противнику некуда податься, и он сомлеет тут на месте...
– Как же ты из-под земли людей своих вывел, как ты догадался, товарищ Сычов? Я тебя звал...
– Две пробоины сквозь цельный грунт сделали, товарищ командир, и прямо вышли впритирку к этой машине.
– А ты бы лучше под машину шел – в завале грунт мягче.
– Теперь-то оно видно. Да мы не сразу образумились и сквозь целину перли, а мякоти побоялись. Там в земле нам душно было, товарищ старший лейтенант, голова не думала...
– А что Афонин ко мне не явился?
– А я его, товарищ командир, вместо Потапова на дело послал!
– А Потапов что?
– Скончался от ранения.
– А Вяхирев как живет?
– От него ко мне человек добрался, товарищ командир... Вяхирев солдат деловой, он две машины на дороге подбил и томит теперь их экипажи, чтоб в плен обратить... А троих своих бойцов он на нашу горушку с той стороны поставил, – пускай они проход копают в тот каземат, где у нас раненые были.
– Пускай они поскорее копают, Сычов. Скажи Вяхиреву спасибо.
Агеев пожалел, что нет сейчас возле него Вяхирева; он захотел еще раз увидеть своего двадцатилетнего сержанта – сероглазого, чистого лицом, прекрасного, как девушка, и милого Агееву, как младший брат. Вяхирев испытал много сражений, но еще ни разу тело его не было поражено раной, – может быть, прелесть его натуры была тайной силой, хранящей его от гибели...
Агеев пополз из-под танка наружу, где редкой цепью лежали его бойцы. Сычов выбрался за ним следом.
– Вы что так скоро дышите, товарищ командир? – спросил Сычов.
– Перевяжи меня, Сычов. У меня внутри плохо.
Бойцы молча лежали по земле с гранатами в руках, не сводя глаз с замерших машин врага. Немцы в таком же молчании смотрели на русских сквозь щели изнутри танков. Они могли бы тронуть танки с места и начать давить людей гусеницами или хотя бы выстрелить из револьвера в русского бойца, но тогда машина была бы сразу подорвана гранатами, а немцы хотели сберечь свое имущество. Русские же, находясь на открытом месте, не жалели своей жизни против железного противника.
Агеев увидел это безмолвие и мучительное напряжение человеческих сердец. Бойцу пора было отдохнуть, и поэтому надо поспешить с победой.
– До конца боя доживу? – спросил Агеев у перевязавшего его Сычова.
– Глядите сами, товарищ старший лейтенант, – ответил старшина. – Я командовать ротой нипочем не могу, а более некому. Да тело у вас прочное, может, пуля и обживется внутри.
У Агеева стыла вся внутренность и болели ноги; будь бы он дома, мать бы растерла ему ноги и боль прошла, а грудь ему она согрела бы своим дыханием и укрыла сына тремя одеялами, напоив его чаем с малиной...
Сычов отвернулся от Агеева, и лицо его стало внимательным и задумчивым: он вслушивался.
– Что там? – спросил старшину Агеев.
– Танки идут с проселка.
Агеев понял. Танки, вероятно, вызваны немцами по радио на помощь. Нечего было далее томиться возле врага.
– Сычов! – позвал Агеев и затем приказал ему на ухо: – Передай по цепи: всем отодвинуться назад до самого края мертвой зоны, потом – гранатами по гусеницам! Ты бьешь первым – за тобой все сразу одновременно. После того всем ползти в прежнее укрытие и стать там в оборону против свежих машин. Понятно?
– Есть, – прошептал старшина. – Только близко бить гранатами придется, осколки будут своих вредить... Ползите назад, товарищ командир.
Сычов позвал знаком двух бойцов справа и слева от себя и тихо произнес им приказ.
– Пусть глядят, чтобы все по-умелому было, и осколков остерегутся! – добавил старшина.
Немцы угадали что-то: в двух машинах у них взревели моторы. Но поздно уже было им соображать: Сычов, поднявшись в рост, сноровистой рукой метнул гранату в избранное его глазами гусеничное звено, и сам тотчас пал ниц лицом к земле, приникнув к ней как можно теснее. Машина вспыхнула в своем подножии белым пламенем и содрогнулась до самой башни. И враз вокруг стала рваться сталь огнем, чтобы враг здесь замер на месте навек.
Сычов и ближний свободный боец подняли командира и понесли его к новому проходу в укрытие.
В укрытии Сычов засветил фонарь, снял с себя шинель, постелил ее и положил на нее командира.
Бойцы быстро стали собираться в подземном каземате и усаживались, прижимаясь друг к другу, чтобы уместиться в тесноте.
– Сычов, – сказал Агеев, – ставь на оба входа по пулемету. Шестеро бойцов пусть будут снаружи, чтобы противник не выползал из машин – уничтожать его!
– Есть, – ответил Сычов.
– Выйди послушай – подходят ли новые машины, сколько их по шуму, как их встречают там Вяхирев и Афонин. Давай скорее!
– Есть, – сказал старшина. – Как вы себя чувствуете теперь, товарищ командир?
– Я всегда чувствую себя хорошо, – улыбнулся Агеев.
Сычов ушел и не приходил долго. Потом он возвратился. Агеев, часто дыша, смотрел на него закатившимися, неморгающими глазами.
– Товарищ старший лейтенант, танки врага пошли с проселка в охват нашей местности, – доложил старшина. – А всего их будет, бойцы сосчитали, семнадцать машин, и веса они нетяжелого, так что мы и без вас управимся, отдыхайте пока...
– А наши немцы что? – спросил Агеев.
– Пока что молчат в своих машинах. Да к вечеру сдадутся, они погибать не любят. Вам дать попить, товарищ командир? Я сейчас принесу.
– Не надо, – сказал Агеев. – Мне ничего не надо.
Все люди в укрытии сидели молча и старались дышать негромко и понемногу, чтобы не тратить на себя лишнего воздуха в тесной пещере.
Сычов опустился на колени возле командира и смотрел ему в лицо в ожидании, чего он скажет или чего захочет.
– Товарищ командир, живите сейчас с нами, – произнес старшина.
Агеев услышал его. Он смотрел на старшину глазами, взор из которых уже ушел, как влага в осохшем колодце; он часто дышал, еле успевая работать сердцем, и тяжким трудом добывал теперь себе каждое следующее мгновение жизни.
– Сейчас я не могу, Сычов. Сейчас я не могу жить.
– Ну ничего, товарищ командир. Вы отдохните пока. Сейчас не сможете, так потом будете жить.
Агеев еще старался дышать и смотреть на Сычова.
– Я потом тоже не буду жить, Сычов. Я хотел, чтобы вы все, чтобы все бойцы жили, чтобы люди одолели смерть.
Агеев повернулся лицом к молча смотревшим на него бойцам.
И тогда его предсмертный изнемогший дух снова возвысился в своей последней силе, чтобы и в гибели рассмотреть истину и существовать согласно с ней. У него явилось предчувствие, что мир обширнее и важнее, чем ему он казался дотоле, и что интерес или смысл человека заключается не в том лишь, чтобы обязательно быть живым. И в отречении своем от уходящей жизни Агеев доверчиво закрыл глаза. Из-под века правого глаза у него вышла одна слеза и осохла, а на другую слезу у Агеева уже не было жизни.
Сычев склонился к голове командира и прислушался к его дыханию; затем он поднял свое лицо к бойцам и сказал им:
– Нету больше его.
И, обняв ноги покойного, Сычов заплакал, чтобы облегчить свое сердце. Он не знал, как ему быть теперь, и не мог стерпеть в себе грустной любви к умершему, которой он прежде не чувствовал или она была подавлена в нем обыденной привычкой к своей равнодушной жизни.
– Ничего, пускай он так, – сказал боец Морковников. – Это душа в старшине родилась.
Бойцы по очереди стали подползать к Агееву, и каждый человек поцеловал скончавшегося.
Сычов дал бойцам на прощание лишь малое время, а затем велел всем одуматься и приготовиться к сражению с окружающим Семидворье врагом.
– Ишь какие люди смерть за нас принимают, – сказал Сычов. – Пускай только сробеет теперь в бою какой недоделок!
Сычов оглядел всех своих живых бойцов. Красноармейцы были безмолвны. Они привыкли терпеть бой и могли стерпеть даже смерть, но сердце их не могло привыкнуть к разлуке с тем, что оно любило и что ушло от него безответно навеки.
1943