Платонов Aндрей Платонович. Ямская слобода

   – Расшивай рубль, сатана! – грозно гремел огромный Сват.
   Жена нищего, визжа и приговаривая, вскакивала и расшивала из захолустий юбки рубль. Сват, получив причитаю-щееся, отставал и уходил разыскивать в кучах следующего должника.
   Наверно, Сват был раньше метким солдатом или фокусником на деревенских ярмарках, что так ловко и безвредно мог бить в опасные места.
   Отучив нищих, Сват занялся беспримерным делом: отысканием в свалочных кучах драгоценных вещей. Только чужому, приблудному человеку могло прийти в голову такое соображение. Ямская слобода жила так бережливо, что стаканы оставались целыми от деда и завещались будущим людям. Детей же били исключительно за порчу имущества, и притом били зверски, трепеща от умопомрачительной злобы, что с порчей вещей погибает собственная жизнь. Так, на потомственном накоплении – только и держалась слобода. Но Сват не знал, что в слободе люди живут не заработком, а жадностью, и надеялся сыскать на свалке кое-что общеполезное, чтобы сбывать и кормиться.
   Прокопавшись с неделю, Сват догадался, что ему надо или бежать отсюда, или умирать с голоду – в отбросах скупости не попадалось драгоценных потерь. Все-таки Сват надеялся хоть на что-нибудь и рыл руками кучи, изучая в точности каждый предмет. Но кости были обглоданы так чисто, словно обожженные, и так тонки, точно принадлежали курице, поэтому их не брали сборщики костей и тряпок; несомненно, что и эти кости предъявлялись сборщикам и пошли на свалку только после неоднократных отказов их.
   Тряпичная ветошь дымилась на пальцах и явно не годилась больше ни в какую отделку. Неведомый прах сыпался в горстях Свата, тоже ничем его не привлекая.
   В ветреные дни все это забвенное дерьмо пылило и осаждалось где-нибудь по ту сторону хозяйственной жизни человека. Но Сват не успокоился: он выпросил у одной вдовы огромное прямоугольное сито – принадлежность веялки – и начал сквозь него просыпать все кучи по очереди. Оставшиеся сверх сита предметы он, не изучая, относил в домашний угол, а по вечерам рассматривал добычу. Первый вечер не принес ему никакого утешения: в добыче значились куски твердого закоснелого кала, изжившие себя мочалки, четверть подошвы от валенка, какая-то жестяная зазубринка в два зуба, махор с чепца или камилавки, два камушка, веточка с сухими ягодами – «бесево», крошево бутылочного стекла, окамелок веника, птичье гнездо и многое иное, но равно дешевое.
   Сват в задумчивости сидел до полуночи, а к заре окончательно поник от беспросветной нужды.
   – Буду шапки делать – скоро осень! – сказал он себе утром. – Может, что выйдет! В слободе шапок не готовят, а в городе они дороги, а я по дешевке их буду шить из старых валенок, абы голову человеку грело!
   Днем Сват ходил в город – продал сапоги и зипун, – а под вечерний благовест уже был в слободе. За плечами у него держался мешок, в руках палка от собак, а в кармане четыре рубля и два гривенника.
   – Валушки ношеные, старые, чиненые здесь покупа-аю! – кричал Сват чужим голосом и озирался на окна и калитки.
   Часа два ходил Сват с одной и той же песней – и все зря: ничего не купил. Только раз высунулась из ворот баба в нижней юбке и с намыленными руками:
   – А расколотые утюги не берешь?
   – Нет! – сказал Сват.
   – А чего же ты берешь?
   – Валенки!
   – Так кто ж тебе их продаст, на зиму-то глядя! У-у, бестолковый пралич! Ты б утюги брал аль вьюшки печные чинил!..
   – Того не надо мне! – говорил Сват. – Иди стирай подштанники, а меня не учи: я сам ученый, сученый, крученый, моченый, печеный, драченый... Валушки ношеные, старые, чиненые – здесь покупа-аю!
   Баба пучила на проходимца одеревенелые, напуганные глаза, а потом в сердцах хлопала калиткой.
   «Хлеб только собрали – какая же зима? – думал Сват. – До чего ж тут народ заботлив – вперед времени идет!»
   Филат с Захаром Васильевичем в это время закончили плетень. Но чтобы работнику вышел полный день и оправдать его ужин, Захар Васильевич нашел дело:
   – Филат, прочеши плетень, чтобы он не пушился, а потом к Макару сбегаешь за ведром – он ушко приделал!
   Филат пошел вдоль плетня, чтобы вправить внутрь торчащие хворостины, а иные лишние изъять прочь. Плетень от такой правки получался ровный и плавный, а каждый свиток прутьев лежал уместно. После такого дела Филат надел валенки, чтобы не бередить израненных плетнем ног, и тронулся к Макару.
   Сват к этому часу купил пару валеных опорок и шел знатной походкой. К такой походке его располагало плотное, стройное тело и выправка прежней, неизвестной жизни. От радости первой удачи Сват неугомонно орал свой призыв к продаже валенок.
   Филат шел навстречу ему враскорячку – он никогда не служил в солдатах и не видел в жизни ничего строгого, точного и мощного.
   – Скидай валенки, Филат! – сразу предложил Сват и стал в уме определять цену.
   – Для чего, Игнат Порфирыч? У меня ноги в ссадинах, а от худобы желваки пошли!
   – Что ж ты худой такой? – серьезно спросил Сват и положил наземь мешок. – Некормленный, что ль, живешь или сам больной?
   – Да я, Игнат Порфирыч, к вечеру слабну, а по утрам встать не могу...
   – Говядину-то часто ешь, сны по ночам видишь? – снова спросил Сват и с мрачной задумчивостью оглядел всего Филата.
   – Снов я не вижу, Игнат Порфирыч, мне думать не о чем, а говядину хозяева сами едят – ее не укупишь, говорят, – а мне овощ порцией дают!
   – Ишь сволочь какая! – не со злобой, а с горем проговорил Сват. – От овоща в человеке упора нет!.. А там, черти-дураки, кровь проливают...
   – Где? – спросил Филат, и глаза его засочились от чужого участия.
   – Где – не на бабьей бороде: на войне! Слыхал ты что-нибудь про войну иль тут анчутки живут?
   – Слыхал, Игнат Порфирыч! У меня в теле недомерок есть – бумагу на руки дали, так и хожу с ней – боюсь заховать куда-нибудь. А по нашей слободе мужиков мало забрали: кто на железную дорогу учетником стал, а кто белобилетник.
   – Знаю, тут ямщики живут – екатерининские помещики! Им что: мужик к зиме всего доставит!
   – Это правильно, Игнат Порфирыч, осенью обозами прут!
   – Ну, ладно, черт с ними! – закончил беседу Сват и после молчания кратко определил население Ямской слободы: – Глисты в мужицких кишках – вот кто твои хозяева!
   Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком.
   – Ты кроток, но глуп – не особенно! – успокаивал Филата Сват.
   – Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю – голова всегда на отдыхе, вот она и завяла! – сознался Филат.
   – Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается! – говорил Сват и шумно выдыхал воздух, скорбя всею грудью. – Ты у кого работаешь-то сейчас?
   – Да у Захара Васильевича нынче плетни кончили в саду, а завтра пойду по дворам напрашиваться!
   – Ты вот что – приходи ко мне шапки шить, а там видно будет!
   – Аль ты умеешь? – усомнился чего-то Филат.
   – Можем. А ты поймешь?
   – И я справлюсь! – подобрел Филат и пошел наконец к Макару за ведром. А Сват тронулся дальше опрашивать слободу насчет валенок.
 
   Два человека сидели на земляном полу в хате Свата и ладили из стволов валенок зимние шапки. Работали они уже целую неделю, а сделали всего четыре шапки. На обед им шли хлеб, огурцы и капуста, но они были довольны; только от скуки дикого ландшафта свалочной пустоши и какой-то тесной темноты в сердце Свату иногда казалось, что солнце навсегда померкло – и он проверял его взором в окно, а солнце заходило за облачко, освобождалось – и вновь светило.
   – Перетерпело, сволочь! – говорил о солнце Сват. – Вот, подлюка, над всякой жизнью светит – ничего не ценит: хуже скота!
   Вечерами они не отдыхали – Сват спешил к Успенской ярмарке, чтобы хоть немного выручить денег и облагородить себя и Филата в одежде.
   Когда становилось по-ночному темно, Сват кончал первым и говорил:
   – Будя, Филат, – ноги свело, в душе морщины пошли! Достань из мешка хлебца – пожуем, и аминь!
   В слободе шел густой сон, даже пар над домами поднимался, но это часто и тихо дышала земля, выгоняя дневные человеческие яды.
   Сват любил перед сном постоять на крыльце и поглядеть ночной мир. Он видел, как внутрь огромного туловища земли уходило ее гремящее, бушующее сердце и там во тьме продолжало трепетать до утреннего освобождения. Свату нравилось это ежедневное событие, а ничего удивительного не было.
   Спали они жутко – от усталости и общей тяжести жизни.

4

   Подружился Филат со Сватом теплее кровного родства и думал навек остаться у него шапочным сподручным, если Сват преждевременно не прогонит.
   Зато без Филата на слободе многие дела пришли в запустение: поздно обнаружилось, что Филат был единственным и необходимым мастером, способным пользовать всякое дворовое хозяйство. Другого такого кроткого, способного и дешевого человека не было. Иные хозяйки приходили к Филату на свалку и стучали в окошко.
   – Филатушка, ты бы зашел: крыша мочится, в самоваре решетка провалилась!
   По доброте сердца Филат никому не мог отказать.
   – Как управлюсь – зайду, Митревна! В воскресенье жди обязательно.
   Сват обижался на сговорчивость Филата.
   – Чего ты этих юбошниц приучаешь? Мало они тебя порцией овощи кормили! Дурной идол!
   Раз зашел Захар Васильевич, оглядел шапочное занятие и попросил:
   – Зайди, Филат, жена двоих снесла – не знаю, куда деваться! – И ушел, не услышав по глухоте ответа Филата.
   – К этому сходи! – сам сказал Сват. – Человеку действительно трудно!
   В воскресенье Филат явился к Захару Васильевичу. Бледная, омертвевшая хозяйка лежала на деревянной кровати, на которой от клопов в обыкновенное время не спали. Филату стало жалко хозяйку, и он молча глядел в ее тонкое, благородное лицо.
   – Ты что, Филат? – мучительным шепотом спросила хозяйка. – Пришел?..
   – Пришел, Настасья Семеновна... Может, вам помочь нужно...
   – Ах, мне ничего не надо, Филат. Спроси у Захара!
   Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в мучении Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу – и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.
   Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал:
   – Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
   Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче: что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось.
   Про это и Сват однажды сказал:
   – Работа для нашего брата – милосердие! Дело не в харчах – они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает и нечаянно утешается!
   И Филат нынче с яростью мел двор, сделав все остальное, о чем мог догадаться. Захар Васильевич выходил редко – все сидел в горнице около жены. Это тоже почему-то радовало Филата. «Сиди, брат, – думал он, пыля метлой, – я уж тут сам управлюсь, я один, а вы – двое: не обижай жену!»
   До полночи бродил по двору Филат, следя за тишиной и порядком, но все давно замерло, только одна наседка квохтала на яйцах в сарае.
   Что-то тревожило Филата и настораживало на бдительность, но из дома ничего не слышалось, – наверно, Настасья Семеновна уснула и восстанавливала свои силы, истекшие с родовыми кровями.
   Утомившись, Филат постелил под дворовой сиренью свой старый пиджачок и склонился ко сну, но спал так чутко, что слышал над головой ход и дрожание ночи. Где-то на слободских пустырях неугомонно брехала собака, ей издалека и одиноко отвечала другая – и лай их жалобно и безответно тонул в густоте тьмы. Филат слышал лай сквозь толщину померкшего медленного сознания, но звук был такой тонкий и грустный, будто шел из неизвестного потерянного мира, – это успокаивало Филата, и он не просыпался. Сиреневая ветка шевелилась над самыми глазами Филата, но ночь лежала плотно и не трогала спертый воздух: ветка колебалась сама – от древесной жизни и внутреннего беспокойства.
   Проснулся Филат на ранней крепкой заре – через сени было слышно, как в горнице судорожно плакал ребенок Настасьи Семеновны, в первый раз от рождения. Филат сейчас же поднялся на ноги и пошел по двору, прислушиваясь к странному, жалобному крику.
   Скоро ребенок плакать перестал – Настасья Семеновна чем-то материнским ублаготворила его, – и наружу вышел Захар Васильевич с равнодушным, измученным лицом.
   – Филат! – сказал он. – Ставь самовар – теплая вода нужна, а позже на базар сходишь и в аптеку!
   Филат с особой цопкой ловкостью начал щеплять лучинки, радуясь своей полезной работе для Настасьи Семеновны и цветущему будущему дню.
   Слободские жители тоже поднялись и бродили по дворам в поисках разных житейских вещей. Они еще зевали, чесали глаза и жмурились от настигавшего их расцветающего солнца. В этот ранний прозрачный час у каждого человека в груди томится восторг, но позже – часам к десяти – у радости вышибается дух домашним остервенением и злобой всяких забот. На третий день Захар Васильевич назначил крестины, но с полудня отказал Филату в работе, так как пришли две кумы, которые одни смогут управиться в хозяйстве.
   Филат взял пиджак, подвязал веревочкой подошву к валенку и пошел на свалку к Свату. Настасья Семеновна сидела в горнице и тюлюлюкала своих двоешек, а около окон с улицы стояли озабоченные бабы и шептались о таком событии.
 
   Для Свата и Филата зима бы прошла плохо, если бы они не были так дружны. А для слободы она тянулась долго и худо: война звала мужчин, а жены вдовели и тосковали. Но пропадало народу не так много: вблизи слободы уже лет десять строилась и чинилась какая-то железная дорога – и там укрывались люди от военной службы.
   Захар Васильевич тоже поступил кровельщиком на железную дорогу и с утра уходил на работу, набирая в мешок харчей. Труд, видимо, томил его, и он жил с осунувшимся, оскорбленным лицом.
   – Игнат Порфирыч, а почему вы не на войне? Вон малый у Гладких – такая худоба, и то забрали! – спросил однажды днем Филат у Свата.
   – Э, куда ты вдарил, браток! – хитро засмеялся Сват. – Я человек на исходе: у меня контузия в голову – помаленьку с ума схожу!
   Филат открыл рот и сказал:
   – А-а! А с виду вы человек умный, Игнат Порфирыч!
   – То-то я и шапки с тобой из ветошек леплю – вошь на чужой башке утепляем! А был бы дурак – я бы в окопах под царем и отечеством лежал.
   Филат опять открыл рот, но не сообразил, что дальше спросить.
   Вечером, укладываясь спать, Сват сам сказал с попонки:
   – Я, Филат, ушел с войны по своему желанию! Дюже там скорбно, и своя жизнь делается ни к чему. Только ты никому зря не сказывай!
   – Да мне что, Игнат Порфирыч! – испуганно и поспешно ответил Филат. – Ай мне нужно? Только вы сами напрасно кому не скажите, что мне открылись! А то мне первому достанется!
   – Что ж я, сам на себя буду, что ль, наговаривать, курья твоя башка? – зычно обиделся Сват и разжег потухшую цигарку.
   И весь разговор забылся.

5

   Рано смеркались серединные дни зимы, бесшумно и забыто лежал снег на равнине. Ямская слобода жила – не дышала, а Сват и Филат с прежней неукротимостью шили шапки, хотя чувствовали, что скоро шапкам конец и чем тогда заниматься – неизвестно.
   – Пойдемте, Игнат Порфирыч, в ночные сторожа – в колотушечники! Милое дело – ночью караулить, а днем отдыхать! Только пока Прохор с Савелием не помрут, нас не возьмут – они давно живут в колотушечниках и их слободской староста любит!
   – Нет, Филат! – заявил Сват. – Я в твои колотушечники не пойду. Лучше я буду днем в пустую бочку суковатой палкой задаром колотить, а в сторожа не пойду! Я еще свежий мужик, что ты меня в старики сдаешь? Мы еще обождем!
   Шапочная работа еще кое-как шла, и сбыт был. Обыкновенно покупали шапки дальние мужики, но дело уже клонилось к весне, и шапки можно было брать только в солку, впрок, до будущего года. Несмотря на усердие в работе и экономную пищу, Сват и Филат ничего не заработали в запас, так что после шапок хоть дворы иди громить.
 
   Заходит раз к шапочникам незнакомый мужик и спрашивает с порога:
   – А картузы вы делать можете?
   – Можем! – ответил Сват, чтобы завлечь человека.
   – И козырек с глянцем сумеете сообразить?
   – Можем и глянцу достать, если сто картузов себе купишь у нас! – сообщил Сват.
   Мужик ехидно засмеялся и сел на лавку, опытно поглядев на шапочных мастеров. Он снял картуз, на котором был козырек без глянца, и сведущим голосом упрекнул:
   – Черти-чудаки! Да разве глянцевого лаку теперь достанешь где – он из Германии раньше вагонами шел! Кого вы учите-то, вошебойщики? Я сам весь век картузник! А теперь будя дурака гладить, я и под картузом знаю, что находится!..
   Загадочный мужик так чего-то разобиделся, что не мог смирно сидеть и начал рассматривать самый материал, из которого Сват и Филат делали свои незавидные шапки.
   – Да разве это материал? Это – злодейство! Чем вы мысль-то, чем вы голову-то человека защищаете? Ведь это же валенок – он же пот копит и когти прячет, а вы самую голову задумали им украшать! Черти, холуйщики!
   Сват живо раскусил гостя:
   – Слушай, друг, а ты не с фронта, – в голову не контужен?
   Мужик немного смирился:
   – Оттуда... Газом в ум шибануло! Отпущен околевать домой. Все равно я без глянца работать не могу – туманный козырек ореола голове человека не дает! Как же можно?
   – Мы сейчас есть собирались! – сказал Сват. – Садись, солдат, покушать!
   – Давай, если угощаешь! – согласился гость. – Только достань мне молочка – хлеб макать; я тюрю такую дома едал и страсть соскучился по ней...
   – Достанем и молочка тебе! – добрым голосом угощал Сват. – Чего-чего, а молочко есть! От станции-то пешком домой прешь?
   – Конечно, пешком! – без обиды и тихо сказал гость. – У солдата откуда деньги? А даром кто меня повезет?
   Прошел день, ночь, и новый день уже постарел, а гость обжился и позабыл уйти, хотя башмаков не снимал. Он присел к Филату и умело кроил валяный материал. Сват не препятствовал хорошему человеку, только окорачивал его в еде. Действительно, гость кушал очень лихо и терял рассудок от аппетита, так что Филату мало доставалось.
   – Уйми жвало, едок! – говорил Сват гостю. – Тут не ты один кормишься! Ишь, всю кашу в один мах пробузовал!
   Гость немного укрощал себя, а потом снова забывался и потел от напряжения скул.
   – Ты, должно быть, в работе горазд, раз есть так можешь? – спросил Сват.
   – Ну, еще бы! – подтвердил гость. – Весь на мускуле стою – по семь дней на фронте черепа, не спавши, крушил! Меру картох с товарищем в присест съедал!
   – А на шитье-то ты усидчив? – любопытствовал Сват.
   – Это для меня пустота! – заявил гость. – Это я могу неотлучно неделями сидеть, лишь бы хлеб рядом лежал!..
   В слободе кротко звонили к вечерне, а три друга утомлялись за работой. Чтобы перебивать усталость, Сват время от времени пытал гостя:
   – Ну а что ж ты у нас обосновался? Аль у тебя родных нет?
   Гость спохватывался и сообщал:
   – Была жена да теща: жена ребенка заспала и сама удушилась на полотенце, а теща теперь на паперти с рукой стоит! Вот я теперь и тоскую сам с собой: сын бы нужон мне, да жены сразу не сыщешь.
   – Зачем тебе сын? – удивился Сват. – Ты сам хлеба не ешь – мученика хочешь родить?
   – Ну а то как же? – ничего не понимал гость. – Мне теперь не жить, и никому не цвесть – то война, то забота, – нет ничего задушевного. А сын малолетства не запомнит, а вырастет – тогда будет хорошо...
   Сват сомневался:
   – То никому не известно! Может, тогда еще больше увечья будет!
   – Нельзя, я тебе говорю! – злобно заспорил гость и встал с пола. – Немыслимое дело! Я только молчу, а у меня с горя сердце кровью мокнет! Я весь заржавел от скорби – не знаю, куда мне деться! Ты думаешь – я с радости у тебя на пол сел за твои шапки, дырявая голова!.. Я на фронте был – там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье, хамское ты отродье, дурак заштопанный? Да я горло гнилыми зубами по швам распущу за такое дело – любому сукину сыну – в полмомента!..
   Сват сидел и улыбался, довольный, что задел гостя за живое нутро. А гость подышал немного, собрал разбежавшиеся от возбуждения слова и снова принялся бить:
   – Бабьи ублюдки, недоноски чертовы! Выдумали царя, веру, запечатали сверху отечеством и бьют народ, чтоб верность такой выдумки доказать! Явится еще кто-нибудь – расчешет в культяпой голове иную выдумку и почнет дальше народ замертво класть! А это все чтоб одной правде все поверили! Да будь вы прокляты, триединые стервы!
   Гость плюнул жидкими слюнями и треснул по плевку австрийским опорком.
   Сват тянул дым из цигарки и весь светлел от удовольствия:
   – Верно, друг, правильно! Живи у нас теперь задаром – я не знал, что ты такой!
   Филат тоже радовался новому человеку и заговорил от себя:
   – У кого есть родня дома, тот скучает на войне... А жена с сыном жальчей всех ему...
   Загостивший солдат обратил внимание на Филата и, заметя его слова, открыл свою новую мысль:
   – Царь и богатые люди не знают, что сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матери, и один дороже другому. И так цопко кровями все ухвачены, что расцепить – хуже, чем убить... А сверху глядеть – один ровный народ, и никто никому не дорог! Сукины они дети, да разве же допустимо любовь у человека отнимать? Чем потом отплачивать будут?
   Гость говорил и жадно шевелил пальцами, как будто лепил руками теплые семьи и сплачивал родственников густой нераздельной кровью. Под конец он успокоился и тихо сообщил:
   – Дюже много люди умственно соображают – это всем бедам беда...
   – Да что ты, друг! – чуть ухмыльнулся Сват. – А я думал, ум нам в нужде помощник!
   Гость подумал дальше:
   – Когда помощник, то хорошо, а то его на жадность тянет – вот где горе! Человек бросится, а поперек дороги сердечное чувство лежит, его и потопчут! А после вернутся и плачут...
   – Оставайся! – окончательно сказал Сват. – Проживем и втроем – не объешь!
   Гость сейчас же стал разуваться и протяжно вздохнул, как дома. В первый раз он оглядел все жилище и нашел его удобным, потому что почувствовал такую усталость, которую не выспать за многие ночи подряд.
   – Ишь! – сказал Сват ночью, когда гость спал. – Благородные люди думают, что мы рожаемся да жрем, а он вон живет и мучается, и в голове у него бурчит...
   Филат дремал и думал о госте, что тяжко ему было сына и жену хоронить, – хорошо – у него нет никого, – и, не осилив себя, заснул.
   Ночи понемногу кратчали, а нужда шапочников длиннела – товар перестали брать. Снег начал отапливаться солнцем и желтел от проступавшего прошлогоднего навоза. Иногда дни сверкали лучше летних – белизна замороженного снега в упор сопротивлялась солнечному огню – и чистый воздух остро мерцал от колкого холода и тягучего тепла.
   Слобода жила зажмурившись – война подсушила благополучие ямщиков, и люди не хотели в такое время замечать роскошь новой весны.
   Захар Васильевич тщательно работал на железной дороге и боялся одного – снятия с учета и отправки на фронт. Два мальчика его росли, но отец любил их грубо, ничем не баловал и не ласкал.
   А Настасья Семеновна обмирала о детях и так боялась за своих первенцев, что постоянно мучила их лекарствами, трепеща до ужаса от детского поноса.
   Макар шорничал и любовно готовился к летнему кузнечному ремеслу, заранее вкушая прелесть открытых летних дней. Прочие люди также жили толково, каждый надеясь на что-нибудь лучшее и легкое.
   Сват радовался увеличению света и тепла на дворе, но немного кручинился и завидовал мертвым неподвижным вещам: им незнакома была забота о еде и благополучии, они жили в каком-то покое и полном отдании себя.
   – Летом с голоду и нарочно не умрешь! – говорил гость Миша, узнав про заботу Свата. – Можно голубей бить, рыбки сходим наловим, зелени съедобной надергаем – вот и суп и уха, а на второе блюдо – гуща!
   Однако Сват загодя отправил Филата на его прежний заработок в слободу.
   – Хоть и жалко тебя, кроткий человек, и сдружились мы с тобой, но сам видишь – втроем невтерпеж, а Мише некуда деваться!
   Второй день мастера уже ничего не делали, а нынче Миша сходил за хлебом на последний пятак и то не мог донести хлеб в целости до дома – весь по дороге исковырял и выел мякушко.
   – Ну-ка что ж! – сказал Филат. – Пойду по дворам наведываться – где-нибудь останусь! А к вам, Игнат Порфирыч, в другой раз буду побалакать приходить!..

6

   Весна негромко проступала сонной мокрой землей на всяких вздутиях почвы. Филат шел и радовался, что у него есть знакомый – Игнат Порфирыч, и дом на свалках, куда можно всегда пойти.
   Устроился он у Макара – доделывать четыре хомута и караулить кузницу, а сам Макар поехал по железной дороге наменять угля для горна. Многие люди в слободе говорили, что нельзя достать необходимых вещей, но ни Сват, ни Филат, ни Миша ни разу не имели нужды в таком предмете, который бы пропал из продажи. Поэтому только в слободе Филат понял, что такое война и ее сосущая, обездоливающая сила.