Подводная лодка, удерживаясь на месте ходами, покачивалась на неторопливых пологих волнах.
   Шубин с удивлением огляделся.
   Он ожидал увидеть несколько островков и гряду оголяющихся камней, которые, согласно лоции, прикрывают подходы к Хамине. Ведь командир говорил вчера, что доставит его в шхеры, в район Хамины.
   Но это не были шхеры!
   Как ни напрягал Шубин зрение, как ни всматривался в горизонт, не мог различить ничего похожего на полоску берега.
   Море. Только море, куда ни глянь. Пустынное. Спокойное. В предутренней жемчужно-серой дымке…
   Значит, подводная лодка не приблизилась к опушке шхер?
   В ограждении боевой рубки, кроме Шубина и Гейнца, находились еще четыре матроса и сам командир. Но не заметно никаких приготовлений к спуску шлюпки на воду.
   Три матроса, сидя на корточках, с жадностью курят. Четвертый матрос вкруговую осматривает небо в визир. Так же время от времени смотрит в бинокль и командир, проявляющий признаки беспокойства.
   — Ничего не понимаю! Где шхеры? — Шубин наклонился к Гейнцу.
   — О! Шхер вам еще долго ждать!
   Доктор пояснил, что это всплытие вынужденное. Пролилась кислота из аккумуляторных батарей, — вероятно, при уходе на глубину при бомбометании. Начал выделяться водород. Концентрация его в воздухе стала опасной, и командир принял решение всплыть, чтобы провентилировать отсеки.
   Преследователей он как будто «стряхнул с хвоста». Однако начинало светать. Это было опасно. И все же он рискнул.
   Закончив перекур, матросы быстро юркнули в люк. На смену им вылезли другие.
   — Да, опасная концентрация, — продолжал доктор, прикуривая от окурка новую папиросу. — И тогда я вспомнил о своем пациенте. Вы стонали во сне. Пришлось доложить об этом командиру, чтобы он разрешил вам прогулку. У меня, видите ли, есть профессиональное самолюбие. Я хочу доставить вас на берег живым. Шубин рассеянно поблагодарил и отвернулся. Он старался украдкой осмотреть подводную лодку, чтобы на всякий случай запомнить ее внешний вид, ее особые приметы.
   Сверху она казалась особенно узкой — как лезвие кинжала, которым вспарывают море. Это был, несомненно, рейдер, лодка, предназначенная для океанского плавания, водоизмещением не менее двух тысяч тонн. Носовая часть была резко сужена по сравнению с остальной частью корпуса, что, надо думать, улучшало управляемость в подводном положении. Впереди торчали пилы для разрезания противолодочных сетей. Настил был деревянный, возможно, в расчете на пребывание в тропических широтах.
   Но наиболее важными были три приметы.
   Во-первых, отсутствовало артиллерийское вооружение — торчали только два спаренных крупнокалиберных пулемета. Во-вторых, необычно высокой была заваливающаяся штыревая антенна. А самым удивительным на палубе «Летучего Голландца» показалась Шубину боевая рубка. Она совершенно вертикально возвышалась над палубой, как прямая труба или, лучше сказать, башня, на глаз достигая пяти или шести метров.
   Все это Шубин охватил мгновенно — цепким взглядом моряка.
   — Еще пять минут, больше не могу, — ни к кому не обращаясь, сказал командир. — Русские имеют привычку совершать разведывательные полеты по утрам.
   Сказал — и будто накликал!
   Не ушами — всем встрепенувшимся сердцем своим услышал Шубин ровный рокот, струившийся сверху. Над морем показался самолет.
   Он развернулся, двинулся прямо на подводную лодку.
   Заметил! Атакует!
   Командир, пряча хронометр в карман кожаных брюк, шагнул к люку:
   — Срочное погружение! Все вниз!
   Матросы гурьбой кинулись за ним. На срочное погружение полагается сорок секунд!
   «Вот оно, мое спасение!» — подумал Шубин.
   Он сделал вид, что замешкался. Кто-то с силой оттолкнул его. Кто-то наступил ему на ногу. У люка образовалась давка. Люди беспорядочно сваливались вниз, камнем падали в спасительные недра лодки, съезжали по трапу на плечах друг друга. — Вниз! Вниз! — крикнули над ухом, как глухому.
   Шубин оттолкнул доктора.
   Уже сползая в люк, тот ухватил мнимого Пирволяйнена за штанину и потащил за собой. Но, падая навзничь, Шубин успел ударить его ногой по руке.
   — Пирволяйнен!!
   В отверстие мелькнуло искаженное гримасой рыжебородое лицо. Командир обеими руками вцепился в маховик кремальеры.
   И это было последнее, что видел Шубин на борту «Летучего Голландца».
   Тяжелый люк с лязгом захлопнулся. Повернулся маховик, намертво задраивая его изнутри. Все!
   Шубин почувствовал, как настил уходит из-под ног. Маленькие волны пробежали по палубе, вода прикрыла ее. Она стремительно приближалась. Башня боевой рубки проваливалась вниз, вниз и…
   Шубин с силой оттолкнулся ногами и выгреб. Он был уже в воде. Длинная тень опускалась под ним все ниже. Он еще раз судорожно ударил ногами. Им овладел страх, что его затянет вглубь.
   Силуэт очень медленно растаял внизу.
   И вот Шубин снова один — словно и не был никогда на борту «Летучего Голландца»…


6. Золотой вихрь


   Небо на горизонте медленно светлело. Стало быть, восток там!
   Соответственно — север в той стороне, юг — в этой! Инстинкт самосохранения толкал Шубина на юг, подальше от вражеских шхер.
   Только бы не всплыла подводная лодка!
   Он торопливо стащил с себя обувь и комбинезон. Потом, почувствовав свободу движений, сделал несколько быстрых взмахов и перевернулся на спину.
   Над ним кружил самолет. Он то спускался к самой воде, то стремглав взмывал.
   Когда крылья на крутом вираже всей плоскостью поворачивались к свету, на них видны были красные звезды.
   Описав несколько кругов, самолет исчез, но вскоре вернулся. Рокот теперь усилился и как бы раздвоился.
   Шубин поискал второй самолет. Нет, шум моторов несся с моря. Ему представилось даже, что он узнает этот шум. Неужели «морские охотники»? Но этого не могло быть. Это было бы слишком хорошо!
   Кажется, он плакал, когда товарищи бережно поднимали его на борт и Левка Ремез трясущимися руками подносил ко рту его фляжку.
   Все объяснилось очень просто.
   Летчик разведывательного самолета, спугнув подводную лодку, заметил человека, плававшего в воде. Естественно было предположить, что этот человек — с только что погрузившейся лодки. Летчик поспешил навести на него «морских охотников» Ремеза, который находился поблизости.
   Так был спасен Шубин.
   В Ленинград его доставили в тяжелом состоянии. Думали даже — не довезут. В пути стало его тошнить, лихорадить. Потом начался бред.
   Ремез, с тревогой оглядываясь на друга, гнал во всю мочь.
   Он сделал все, что было в его силах, даже больше того — «поборолся с невозможным»: упросил командира базы послать его в третий, последний, раз на поиски, уже вместе с разведывательным самолетом. И вот — нашел друга, спас! Неужели не довезет?
   Но он довез. Теперь дело за медициной!
   В госпитале, однако, с сомнением покачивали головами. Налицо воспаление легких и, вероятно, сотрясение мозга. Во всяком случае, нервы Шубина испытали непомерную нагрузку.
   О пребывании на борту подводной лодки узнали от него в самых общих чертах. Диву давались, как мог он выдержать и не выдал себя ни словом, ни жестом, хотя был уже болен.
   Сейчас наступила реакция.
   Фантастические образы вереницей проплывали в мозгу. Они неслись стремительно, как облака над вспененным морем. «Ветер восемь баллов, а то и десять», — озабоченно прикидывал Шубин. Облака были зловещего цвета, багрово-коричневые или фиолетовые, и лучи солнца падали из них, как пучок стрел.
   На море происходили странные вещи. Чайки перебранивались высокими голосами, гоняя футбольный мяч по волнам. Да нет, какой же это мяч! Это — голова Пирволяйнена с мелкими оскаленными клычками! Она превращалась в одутловатое лицо Гейнца. И вот уже Шубин сидит за столом в кают-компании и рыбьи хари пялятся на него со всех сторон.
   «Для летчика вы неплохо разбираетесь в бурунах», — многозначительно улыбаясь, говорил Франц, и сидящие за столом поднимали над головами стаканы — то ли чтобы чокнуться с Шубиным, то ли чтобы ударить его.
   Неслышно проходила мимо Виктория, и все исчезало. Оставалось лишь слабое дуновение ее духов.
   Шубин забывался. Всегда появление стройной женской фигуры знаменовало в его кошмарах наступление короткого отдыха.
   Однако Виктория проходила, не глядя на него. Он видел ее только в профиль. Милые пушистые брови были нахмурены, а палец она держала у губ, словно бы хотела предупредить, предостеречь.
   Иначе, впрочем, и не могло быть. Они находились среди врагов и не должны были подавать виду, что знают друг друга.
   А по временам сквозь немолчный гул разговора в кают-компании пробивался ее взволнованный голос. Он был очень тихим, этот голос, доносился словно бы через густой туман или плотную воду… Но вот как-то круглых немигающих глаз поблизости не было. Виктория задержалась подле Шубина. Лицо у нее было такое встревоженное и ласковое, что все в душе Шубина встрепенулось. И вдруг он заметил, что она плачет.
   — Почему вы плачете? — спросил он. — Все будет хорошо. Разве вы не знаете, что меня прозвали Везучим, то есть Счастливым?
   Он хотел успокоить ее и протянул руку, чтобы погладить по щеке, и от этого движения проснулся. Но лицо Виктории по-прежнему было перед ним. Слезы так и искрились на ее длинных ресницах.
   — Почему вы плачете? — повторил он.
   — Потому что я рада, — ответила она не очень логично.
   Но он понял.
   — Я был болен и поправляюсь?
   — Вы были очень больны. А теперь вам надо молчать и набираться сил.
   — Но почему вы здесь?
   — Мне разрешили вас навещать. Вы в госпитале, в Ленинграде. Все, молчи!
   Она закрыла пальцем его рот. Конечно, ради этого стоило помолчать. Шубин счастливо вздохнул. Впрочем, вздох можно было принять за поцелуй, легчайший, нежнейший на свете…

 

 
   — Мне нужно немедленно поговорить с капитаном второго ранга Рышковым, — сказал Шубин в тот же вечер.
   Оказалось, что Рышкова в Ленинграде нет, получил повышение, уехал на ТОФ[20].
   — Тогда кого-нибудь из разведывательного отдела флота. Мое сообщение сугубо важно и секретно…
   Главный врач сказал, что не позволит больному рисковать своим рассудком, и повернулся к Шубину спиной. Шубин настаивал. Главный врач прикрикнул на него.
   — Даже ценой рассудка, товарищ генерал медицинской службы! — слабо, но твердо сказал Шубин.
   Пришлось уступить.
   Разведчик явился. Шубин попросил его сесть рядом с койкой и нагнуться пониже, чтобы не слышно было соседям по палате.
   Многое он уже забыл, но главное из разговора в кают-компании помнил, будто это гвоздями вколотили в его мозг.
   Разведчик едва успевал записывать.
   Сообщение о «Летучем Голландце» заняло около получаса. Под конец Шубин стал делать паузы, шепот его становился напряженным, и к койке с озабоченным лицом приблизилась медсестра, держа наготове шприц иглой вверх.
   Наконец, пробормотав: «У меня все!» — больной устало закрыл глаза.
   Разведчика проводили в кабинет к главному врачу.
   — Ого! — сказал главный врач, увидев блокнот. — Весь исписали?
   — Почти весь.
   Главный врач пожал плечами.
   — А что, товарищ генерал, — осторожно спросил разведчик, — есть сомнения?
   — Видите ли… — начал главный врач. — Но прошу присесть…
   Подолгу находясь у койки больного и прислушиваясь к его невнятному бормотанию, главный врач составил о событиях свое мнение.
   По его словам, Шубин галлюцинировал в море. Он грезил наяву. И это было, в конце концов, закономерно. Он испытал сильнейшее нервное потрясение, в течение долгих часов боролся со смертью. Ему виделись лица подводников, слышались их скрипучие, как у чаек, голоса. А сам он — без сознания — раскачивался на волнах в своем трофейном резиновом жилете.
   — Жилета на нем не было, когда подошли «морские охотники».
   — Я допускаю, что он сбросил жилет под конец. Ведь он был почти в невменяемом состоянии. Говорят, даже плакал, когда его поднимали на борт.
   Разведчик отметил это в своем блокноте.
   — Не забывайте, — продолжал главный врач, — что мой пациент чуть ли не накануне встретил в шхерах загадочную подводную лодку. В бреду он упоминал об этом. Встреча, несомненно, произвела на него сильнейшее впечатление. Затем он был сбит на самолете и боролся за жизнь в бушующих волнах. Оба события как-то сгруппировались вместе, причудливо переплелись во взбудораженном мозгу и…
   — Полагаете, продолжает бредить?
   — Не совсем так. Принимает свой давешний бред за действительность. Он уверен: на самом деле случилось то, что лишь пригрезилось ему. Медицине известны аналогичные случаи.
   Разведчик встал:
   — Есть, товарищ генерал! Я доложу начальнику о вашей точке зрения…
   Шубин, однако, не узнал об этом разговоре. Он был в тяжелом забытьи. Встреча с разведчиком не прошла для него даром.
   Снова обступили койку перекошенные рыбьи хари. Готлиб подмигивал из-за кофейника. Франц скалил свои щучьи зубы. А у притолоки раскачивался непомерно длинный, унылый Рудольф, которого отпевали как мертвого в каком-то городке на Дунае.
   И все время слышалась Шубину монотонная, неотвязно-тягучая мелодия на губной гармонике: «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен…»
   Иногда мелодию настойчиво перебивали голоса чаек. Похоже было на скрип двери. Шубин жалобно просил:
   — Закройте дверь! Да закройте же дверь!
   Его не могли понять. Двери были закрыты.
   Он устало откидывался на подушки. Почему не смажут петли на этих проклятых скрипучих дверях?..
   К ночи состояние его ухудшилось. Два санитара с трудом удерживали больного на койке. Он метался, выкрикивал командные слова. И в бреду мчался, мчался куда-то…
   Под утро он затих, только тяжело, прерывисто дышал. Главный врач, просидевший ночь у его койки, сердито хмурился. Необходимые меры приняты. Остается ждать перелома в ходе болезни или…
   Викторию не пустили к Шубину. Она ходила взад и вперед по вестибюлю, стараясь не стучать каблуками, прислушиваясь к тягостной тишине за дверьми.
   Там Шубин молча боролся за жизнь и рассудок.
   Вокруг него плавали немигающие круглые глаза, а над головой струилась зеленая зыбь. Странный мир водорослей, рыб и медуз, изгибаясь, перебирая своими стеблями, щупальцами, плавниками, властно тащил его к себе, на дно. Увлекал ниже и ниже…
   Но не удержал, не смог удержать!
   Подсознательно Шубин, наверно, ощущал, что еще не все сделано им, не выполнен до конца его воинский долг. Усилием воли он вырвался из скользких щупалец бреда и всплыл на поверхность…

 

 
   Генерал медицинской службы удовлетворенно улыбался и принимал дань восхищения и удивления от своих сотрудников.
   Да, положение было исключительно тяжелым, но медицине, как видите, удалось совладать с болезнью!
   Шубин выздоравливал. Он забавно выглядел в новом для него качестве — больного. Оказалось, что этот лихой моряк, храбрец и забияка, панически боится врачей. Особенно боялся он главного врача, от которого зависело выписать больных из госпиталя или задержать на длительный срок.
   Робко, снизу вверх, смотрел на него Шубин, когда тот в сопровождении почтительной свиты в белых халатах, хмурясь и сановито отдуваясь, совершал ежедневный обход.
   Подле шубинской койки серое от усталости лицо главного врача прояснялось. Шубин — его любимец. И не за подвиги на море, а за свое поведение в госпитале.
   Он образцово-показательный больной. Нет никого, кто так исправно мерил бы температуру, так безропотно ел угнетающе жидкую манную кашу. Говорят, однажды Шубин чуть не заплакал, как маленький, из-за того, что в положенный час ему забыли дать лекарство.
   Виктория понимала, что в этом также проявляется удивительная шубинская собранность. Одна цель перед ним: поскорей выздороветь!
   «Не прозевать бы наступление! — с беспокойством говорил он Виктории. И после паузы: — Ведь „Летучий Голландец“ цел еще!»
   Вначале от него скрывали, что войска Ленинградского фронта при поддержке кораблей и частей Краснознаменного Балтийского флота уже перешли в победоносное наступление.
   Но, конечно, долго скрывать это было нельзя.
   Узнав о наступлении, Шубин промолчал, но стал выполнять медицинские предписания с еще большим рвением. Готов был бы мерить температуру не два раза, а даже пять-шесть раз в день, лишь бы умилостивить главного врача!
   Однако самостоятельную прогулку ему разрешили не скоро, только в начале сентября.
   К этой прогулке он готовился, как к аудиенции у командующего флотом. Около часа, вероятно, чистил через дощечку пуговицы на парадной тужурке, потом, озабоченно высунув кончик языка, с осторожностью утюжил брюки. Побрившись, долго опрыскивался одеколоном.
   Сосед-артиллерист, следя за этими приготовлениями, с завистью спросил:
   — Предвидится бой на ближней дистанции, а, старлейт?[21]
   На других койках сочувственно засмеялись. Под «боем на ближней дистанции» подразумевалось свидание с девушкой и, возможно, поцелуи, при которых щетина на щеках не поощряется. Шутка принадлежала самому Шубину. Но неожиданно он рассердился. Собственная шутка, переадресованная Виктории, показалась чуть ли не святотатством. Раненые, приникнув к окнам, с удовольствием наблюдали его торжественный выход.
   — Сгорел наш старлейт! — объявил артиллерист, соскакивая с подоконника. — Уж если из-за нее такой принципиальный, шуток не принимает, значит, все, горит в огне!..
   Горит, горит…
   Когда Шубин и Виктория углубились в парк на Кировских островах, тихое пламя осени обступило их. Все было желто и красно вокруг. Листья шуршали под ногами, медленно падали с деревьев, кружась, плыли по воде под круто изгибающимися мостиками.
   — Вот и осень! — вздохнул Шубин. — И фашисты сматывают удочки в Финском заливе. А я до сих пор на бережку…
   Без его участия осуществлены дерзкие десанты в шхерах. Лихо взят остров Тютерс. Освобожден Выборг. Целое лето прошло, и какое лето!
   — Может, посидим, отдохнем? — предложила Виктория. — Главврач сказал, чтобы вы не утомлялись. Наверно, отвыкли ходить?
   Вот как оно обернулось для Шубина! Ты — о войне, о десантах, а тебе: «Не отвыкли ходить?»
   Только сейчас, ведя Викторию под руку, он обнаружил, что она немного выше его ростом. Обычно Шубин избегал ухаживать за девушками, которые были выше его ростом. Это как-то роняло его мужское достоинство. Но сейчас ему было все равно.
   Впрочем, в присутствии Виктории безусловно исключалась возможность какой-либо неловкости, глупой шутки, бестактности. Покоряюще спокойная, уверенная была у нее манера держаться. Мужчина ощущает прилив гордости, пропуская впереди себя такую женщину в зал театра, ловя боковым зрением почтительные, восхищенные, завистливые взгляды.
   Однако Виктория — Шубин знал это — может с чувством собственного достоинства пройти впереди мужчины не только в театр, но и во вражеские, злые шхеры. А кроме того, умеет терпеливо, по целым часам, сидеть у койки больного, не спуская с него участливых, тревожных глаз.
   — Не устали? — заботливо спросила Виктория. — Это первый ваш выход. Главврач говорит…
   — Устал? С вами? Что вы! Я ощущаю при вас такой прилив сил! — И, усмехнувшись, добавил: — Грудная клетка вдвое больше забирает кислорода.
   Шурша листвой, они неторопливо прошли мимо зенитной батареи, установленной между деревьями парка. Там толпились молоденькие зенитчицы в коротких юбках, из-под которых видны были стройные ноги в сапожках и туго натянутых чулках. Девушки с явным сочувствием смотрели на романтическую пару. Несомненно, пара была романтическая.
   Но Шубин не ощутил ответной симпатии к зенитчицам. Драили бы лучше свои орудия, чем торчать тут и глазеть во все свои глупые гляделки!
   В тот тихий солнечный день Кировские острова выглядели еще более нарядными, чем обычно. Особенно яркими были листья рябины, алые, пурпурные, багряные, четко выделявшиеся на желтом фоне.
   — Смотрите-ка, — шепнула Виктория, — даже паутинка золотая…
   Она была совсем не похожа на ту надменную недотрогу, которую видел когда-то Шубин. Говорила какие-то милые женские глупости, иногда переспрашивала или неожиданно запиналась посреди фразы.
   — Кировские острова, — негромко сказал Шубин. — А вам не кажется, что это необитаемые острова? И только мы вдвоем здесь…
   — Не считая почти всей зенитной артиллерии Ленинграда. — Она улыбнулась — на этот раз не уголком рта.
   Но потом они забрели в такую глушь, где не было ни зенитчиц, ни прохожих. Деревья и кусты вплотную подступили к дорожке — недвижная громада багряно-желтой листвы, тихий пожар осени.
   Виктория и Шубин стояли на горбатом мостике, опершись о перила и следя за разноцветными листьями, неторопливо проплывавшими внизу. И вдруг одновременно подняли глаза и посмотрели друг на друга.
   — Главврач… — начала было она. Но вне госпиталя, на вольном воздухе, Шубин не боялся врачей. Длинная пауза.
   — …не разрешил вам целоваться, — машинально закончила она. С трудом перевела дыхание, не поднимая отяжелевших век. Ей пришлось уцепиться за обшлага его тужурки, чтобы не упасть.
   Шубин устоял.
   — Домой пора. Сыро, — невнятно пробормотала она.
   — Нет, еще немного! Пожалуйста. Ну, минуточку! — Он упрашивал, как мальчик, которого отсылают спать.
   — Хорошо. Минуточку.
   И снова они кружат по своим «необитаемым» Кировским островам, шуршат листьями, ненадолго присаживаются на скамейке, встают, идут, словно бы что-то подгоняет их…
   Под конец Шубин и Виктория чуть было не заблудились в парке. Шубин не мог вспомнить, на каком повороте они свернули с центральной аллеи.
   — Потерял свое место, — шепнула Виктория. — Ая-яй! Прославленный мореход! — И, беря под руку, очень нежно: — Это золотой вихрь закружил нас. Так бы и нес, нес… Всю жизнь…
   В госпиталь Шубин вернулся, когда его соседи уже спали. Только артиллерист, лежавший рядом, не спал, но притворялся, что спит. Краем глаза следя за раздевавшимся Шубиным, он придирчиво отмечал его угловатые, неверные движения. Шубин наткнулся на тумбочку, опрокинул стул, сам себе сказал: «Тс-с!», но, присев на койку, тотчас же уронил ботинок и тихо засмеялся. Все симптомы были налицо.
   Сосед не выдержал и высунул голову из-под одеяла.
   — А ну, дыхни! — потребовал он. — Эх, ты! А ведь генерал медицинской службы не разрешил тебе пить. Шубин смущенно оглянулся.
   — У тебя мысли идут противолодочным зигзагом, — пробормотал он и поскорей накрылся с головой.
   Ни с кем, даже с лучшим другом, не смог бы говорить о том, что произошло. Это было только его, принадлежало только ему. И ей, конечно. Им двоим.

 

 
   Они поженились, как только Шубина выписали из госпиталя. Утром его выписали, а днем они поженились.
   Свадьба была самая скромная. На торжестве присутствовали только Ремез, Вася Князев, Селиванов, две подружки Виктории и, конечно, Шурка Ластиков.
   — По-настоящему справим после победы над Германией! — пообещал Шубин.
   На поправку ему дали две недели. Молодожены провели это время в комнатке Виктории Павловны.
   Золотой вихрь продолжал кружить их. В каком-то полузабытьи бродили они по осеннему, тихому, багряно-золотому Ленинграду.
   Он вставал из развалин, стряхивая с себя пыль и пепел. Еще шевелились, подергиваясь складками на ветру, фанерные стены, прикрывавшие пустыри, еще зеленела картофельная ботва в центре города, но война уже далеко отодвинулась от его застав. И краски неповторимого ленинградского заката стали, казалось, еще чище на промытом грозовыми дождями небе.
   А по вечерам Виктория и Шубин любили сидеть у окна, выходившего на Марсово поле. Теперь здесь были огороды, но над грядами высились стволы зенитных орудий — характерный городской пейзаж того времени.
   Молчание прерывалось вопросом:
   — Помнишь?..
   — А ты помнишь?..
   Они переживали обычную для влюбленных пору воспоминаний, интересных только им двоим.
   — Помнишь, как ты обнял меня, а потом чуть не свалился в воду? — спрашивала Виктория.
   — В воду? — переспрашивал он. — Нет, не припомню. — И улыбался. — Начисто память отшибло!
   Впоследствии Виктория поняла, что Шубин почти не шутит, когда говорит: «память отшибло». Он удивительно умел забывать, плохое, что мешало ему жить, идти вперед.
   — Я — как мой катер, — объяснял он. — На полном ходу проскакиваю над неудачами, будто над минами. И — жив! А есть люди — как тихоходные баржи с низкой осадкой. Чуть накренились, чиркнули килем дно, и все пропало. Сидят на мели!
   Он даже не поинтересовался, почему так круто изменилось ее отношение к нему.
   Но Виктория сама не смогла бы объяснить, почему Шубин заставил ее полюбить себя. Он именно заставил!
   — Со мной и надо было так, — призналась она. — Я была странная. Девчонки дразнили меня Спящей Красавицей. А мне просто нелегко пришлось в детстве из-за папы.
   Он был очень красив, по ее словам, и пользовался успехом у женщин. Виктории сравнялось четырнадцать, когда отец ушел от ее матери и завел новую семью. Но он был добрый и бесхарактерный и как-то не сумел до конца порвать со своей первой семьей. Странно, что симпатии дочери были на его стороне.
   Жены, интригуя и скандаля, попеременно уводили его к себе. Так он и раскачивался между ними, как маятник, пока не умер.