Страница:
– Да. Да.
– И, Дженни, ты вернешься сюда ко второй половине года. И мы снова будем вместе.
Так они говорили. Шли последние экзамены, и их встречи были короткими и мимолетными, они уверяли друг друга, что все шло как положено, все было хорошо. Затем пришло расставание: Питер поехал домой в Джорджию, а Дженни в Балтимор. Он собирался вернуться перед началом нового семестра, чтобы увидеться с ней перед ее отъездом в Небраску.
Уже к концу лета, когда приближалось время родов, Дженни немного пополнела, что очень обрадовало ее мать.
– Посмотри, как чудесно ты выглядишь, когда поправилась. Не садись снова на диету, слышишь? – и она добавила: – Надеюсь, что ты делаешь правильно, что меняешь обстановку. Я ничего не знаю о каких-то курсах при колледже, но зато разбираюсь в мужчинах. Я хочу сказать, когда у тебя есть такой друг, как Питер, то кажется безумием расстаться с ним. Я знаю, это всего на несколько месяцев, но все же, – говорила она, пытаясь застегнуть мини-юбку на Дженни, которая стала маловата ей в талии.
Отец оторвал взгляд от газеты.
– У Дженни еще будет десяток таких парней, влюбленных в нее, прежде чем она выйдет замуж, не беспокойся.
В глазах отца она была чудом красоты. Она была самим совершенством. И она мягко ответила.
– Да, мамочка и папа, не беспокойтесь обо мне. Со мной все хорошо.
Ее мать подняла глаза. Морщинки легли на лбу между бровями.
– А я беспокоюсь. Разве может мать не беспокоиться о своем ребенке? Ты поймешь меня, когда заимеешь своего. – Она казалась постаревшей. – Я люблю тебя, доченька.
Такой тяжелый ком в горле перехватил дыхание Дженни, что она отвернулась и наклонилась над чемоданом.
– Я люблю тебя тоже, мама. Я люблю вас обоих.
Питер и Дженни встретились в Филадельфии за день до отлета ее самолета. Они взяли напрокат еще один автомобиль и вечером поехали в тот же мотель у шоссе, где в первый раз занимались любовью. В небольшом удаленном от дороги ресторанчике они поужинали. Он держал дрожащей рукой бутерброд, потом положил его на стол, так и не доев, словно не мог проглотить ни кусочка.
– Ты в порядке, Дженни?
– Со мной все отлично.
– Может, я лучше отдам тебе билеты и все бумаги сейчас, пока я не задевал их куда-нибудь. Вот, положи их в свою сумочку. Здесь все, банковская книжка и деньги. Этого вполне достаточно. За место в доме и за все уже уплачено, так что тебе не нужно беспокоиться. Здесь все только для тебя.
Она посмотрела в чековую книжку. Пять тысяч долларов было положено на ее имя.
– Смешно, – произнесла она, – здесь гораздо больше, чем мне надо. Мне нужно всего пару платьев для беременных, и только. Я могу носить свои старые кофточки, не застегивая нижнюю пуговицу.
Он смотрел в стену позади нее. Она смущала его. Одежда для беременных была чем-то непонятным для него, который знал каждую часть ее тела.
Как он жутко молод, подумала она, чувствуя себя высокой, крепкой, зрелой и гордой.
– Здесь больше, чем тебе понадобится, – сказал он, как бы не замечая ее возражений. – Это одна из черт моего отца. Он очень щедрый и всегда был таким.
Щедрый. Ни визита, ни письма, ни даже телефонного звонка, чтобы просто показать, что он в курсе, знает, в конце концов, о ее существовании.
– У тебя есть наш адрес, конечно. Обращайся, если тебе что-то понадобится. Все, что угодно.
– Я уже сказала, что мне ничего не нужно.
– Никогда нельзя знать наверняка. Я бы хотел, чтобы ты взяла больше, но ты воспримешь это как оскорбление.
– И так оно и было бы. – Она выпрямила спину. – Ты не принесешь мне еще стакан молока? Я еще не выпила свою сегодняшнюю норму.
Он покраснел.
– Конечно.
Оказывается, диета беременных тоже стесняла его. Странно. Ну, не так уж и странно, если подумать, поняла она, взяв свой стакан молока. Она, в конце концов, оказалась единственной, кому приходилось кормить это существо. Именно в этот момент ребенок зашевелился в ней, повернулся, выпрямляя свои ручки или ножки, устраиваясь поудобнее. Она улыбнулась.
Он перехватил улыбку.
– Что такое?
– Он пошевельнулся.
– О, я не знал.
– Да, они шевелятся. Это то, что называется «биение жизни».
Он наклонил голову, чувствуя себя полным ничтожеством.
– У тебя еще ничего не видно, – заметил он через некоторое время.
– У меня маленький плод, сказал доктор.
– Это хорошо?
– Конечно, хорошо.
– Я рад.
– Мне нужно что-то на десерт.
– Конечно.
– Только фрукты. Печеное яблоко, если здесь есть. Он сидел и смотрел, как она ела яблоко. Она думала, что запомнит этот момент, этот час, то, как ветер ворвался в комнату вместе с ударом грома и приближающейся грозой, то, как последний луч солнца высветил грязь на окнах… Какой-то человек встал и взял булочку из стеклянной хлебницы. Это были филадельфийские хлебцы. Он положил ноги на что-то похожее на саквояж коммивояжера. Она услышала его вздох. Этот мужчина чем-то напоминал ей отца.
– С минуты на минуту разразится гроза, – сказал Питер. – Нам лучше пойти в комнату до начала дождя.
Там стояла кровать, широкая и для троих, с темно-зеленым покрывалом. Телевизор был напротив кровати. Его темный пустой глаз смотрел на эту облезлую комнату. Она не казалась такой грязной в первый раз. Так, наверное, и должно было быть.
«Все, что мы видели тогда, все, что мы чувствовали, – подумала Дженни, – было вызвано горячим желанием и торопливостью. Не имело значения, где мы находились. Он расстегнул мое платье, мое красное, шерстяное, совсем недавно купленное. Он снял мои туфли и расстегнул мой лифчик. Я все помню, как упала одежда и как я стояла там, ощущая гордость из-за того, как он смотрел на меня. Я помню все».
– Включить телевизор? Ты что-нибудь хочешь посмотреть? – спросил он теперь.
– Необязательно. Только если ты хочешь.
– Ну, еще слишком рано, чтобы ложиться спать.
– Я приму горячий душ. Я вдруг замерзла.
– Лето ведь уже кончается.
Странно было, что такие простые предложения могли выразить чувства, которые, казалось, должны были бурлить в них.
То, что между ними было, куда-то ушло. По крайней мере, для нее. Куда она ушла, любовь? Заледенела. Значит ли это, что она может воскреснуть вновь?
Вытянувшись на кровати в махровом халате, Дженни смотрела постановку по телевизору. Это был один из великолепных английских спектаклей с замечательными актерами и потрясающими декорациями – лужайки, поля, старинные каменные дома с портретами, огонь под тяжелой резной каминной полкой и большие черные охотничьи собаки, вытянувшиеся возле огня. Все добротное и надежное. Неужели люди могут чувствовать себя растерянными и одинокими в таких местах?
Частично ее внимание было сосредоточено на пьесе, а частично – на Питере. Яркий свет телевизионного экрана освещал темную комнату и отражался на его лице. Она снова подумала: как он молод. Слишком молод, чтобы противостоять своей семье. Я чувствую себя старше, чем он. Почему? Неужели женщина всегда оказывается старше? Столько вопросов без ответов! Какая разница. Все идет так, как идет. Мы то, что мы есть. Он под влиянием своей семьи. Но тогда и я тоже, только по другим причинам. Это 1969 год, и люди, ну такие, как мы, совершают поступки, о каких и помыслить нельзя было всего лет десять назад. Может быть, те люди, которые делают все то, что хотят делать, и делают без страха и стыда, выросли в так называемых «либеральных» семьях, где их так воспитывали. Я не знаю. Во всяком случае, больше таких, как мы, а не как они. О других больше пишут.
Пьеса кончилась.
– Великолепно, – сказал Питер. – Англичане знают, как ставить спектакли, правда? – И он добавил: – Когда-нибудь мы с тобой поедем в Англию. Тебе она понравится, озерный край, торфяные болота.
В кровати он обнял ее, и она знала, что он ждет ответной реакции.
Она положила голову к нему на грудь. Несколько холодных слезинок скользнуло вниз по ее вискам, и все. Не только сожаление, но и желание пропало в ней. И лишь оцепенение осталось. Это все от нервного напряжения. Беременные женщины, читала она, чувствуют желание так же сильно, как и раньше. Но все это в нормальных обстоятельствах. Если у них есть общее будущее, если они остаются вместе со своими мужьями, живут вместе.
Ее снова начало трясти. Он погладил ее волосы.
– Дженни, Дженни, все будет хорошо. Ты вернешься, и все будет по-прежнему.
Он уже говорил это так много раз! И она верила, хотела верить. Сейчас она вдруг поняла, что уже никогда не будет по-прежнему. Она не могла сказать, как она узнала, что все кончено и прошло. Неужели он действительно верил, что они поедут в Англию, или что-нибудь еще будут делать вместе? И она чувствовала, что он верил, потому что хотел верить в это.
Но, когда что-то умирает, нельзя продлевать боль. Страх поразил то, что у них было. Пусть уходит с миром.
Он обнимал ее. Они держали друг друга в объятиях. Скоро они заснули.
Утром он отвез ее в аэропорт. Спускаясь вниз к самолету после прощального объятия, она оглянулась. Его губы говорили: я напишу. Он ободряюще помахал рукой. Она знала, что никогда больше не увидит его.
Дом, принадлежавший раньше какому-то богачу из Джорджии, был огромным, с просторными флигелями. Комната Дженни была одной из лучших, односпальная комната с видом на море из осенних деревьев, дубов и кленов, красных и золотых. Одно окно выходило на боковую дорогу, так что она могла видеть прибытие и отъезд девочек – и некоторые из них действительно были девочками не старше четырнадцати лет, которые, как и она сама, приехали сюда укрыться. Она видела «линкольны», «кадиллаки» и «мерседесы», хорошо одетых родителей и дорогой багаж. Место здесь, должно быть, Дорого стоит. Но тогда родители Питера действительно оказались великодушными, не так ли?
В первую ночь ее охватило чувство такого одиночества, что она только усилием воли заставила себя убрать руку с телефона. Она начала набирать номер телефона своего дома. Ей казалось, что она слышала свой крик: «Мама! Папа! Помогите мне, я хочу рассказать вам правду!» А потом вдруг вспомнила о папином давлении, его почках, деньгах, оплате за аренду магазина; как же они будут содержать его, если он заболеет и не сможет работать… И она поняла, что должна пройти через это одна.
Но одного твердого намерения оказалось недостаточно. Она проснулась в то первое утро и увидела, что все вокруг затянуто серыми плотными облаками, которые не пропускают солнечный свет. Ей хотелось остаться в кровати, укрывшись с головой одеялом, но все же пришлось заставить себя встать. Где то мужество, которое поддерживало ее до этого дня? Ей было все время холодно, и мучили непонятные, трудно поддающиеся определению страхи. В будущем была пустота. Кем будет Дженни после рождения ребенка? Каким человеком, с какими целями?
Паутина мрака все еще висела над ней, Дженни тем временем шла по уже проторенной многими дорожке.
Это было хорошее место, люди были добрыми. Никто не задавал ей вопросов.
Некоторые из молодых женщин, ожидающие ребенка, хотели рассказать ей о себе, другие хранили молчание. Имея возможность наблюдать за всеми в столовой, Дженни поняла, что у них у всех схожие истории и в то же время совершенно разные. Своего рода вариации на тему.
Питер писал ей. Письма были полны советов заботиться о себе; они были подписаны буквой X; такими же безликими были и сами письма. В ответ она писала какие-то банальности. «Место красивое, пища хорошая, все хорошо, со мной все в порядке». И к этим словам нечего было добавить. Когда пришло четвертое или пятое письмо, она не смогла заставить себя ответить на него.
Во время второй недели ее направили на встречу с адвокатом. Миссис Берт оказалась весьма целеустремленной молодой женщиной, масса дипломов висела над ее столом. После первого визита, который имел, в основном, практические цели – доктор, дата рождения и предполагаемое усыновление, – Дженни решилась на исповедь.
– Это ужасно с моей стороны не отвечать на его письма? Это кажется таким бесполезным. – И она добавила: – Я не понимаю, что случилось, куда делась любовь? Я хотела провести с ним всю свою оставшуюся жизнь. Я могла бы умереть ради него. А сейчас… – Она закрыла лицо руками.
– Плачь, если хочешь, – сказала миссис Берт. Но глаза Дженни были совершенно сухими.
– Я больше не плачу. Я все выплакала. Это хуже. Я чувствую себя так, словно совсем ничего не происходит. Я даже перестала думать о ребенке, я так старалась хорошо питаться, чтобы он был здоровым. Теперь я не ощущаю голода, и я даже не пытаюсь есть.
– Может быть, ничто другое не имеет значения для тебя именно сейчас, кроме тебя самой. – Голос был мягким и в то же время весьма решительным. – Ты сама и есть все, что у тебя есть на самом деле, знаешь ли ты это, Дженни? Наше «я» – это все, что есть у каждого из нас. Поэтому, если «я» исчезает, распадаясь на части, тогда у нас не остается ничего, что можно отдать кому-нибудь другому. И если ты не хочешь писать или говорить с кем-нибудь, это твое право, твой выбор, и ты не должна испытывать чувства вины.
Дженни подняла голову. Может быть, если бы мама была такой же, она могла бы рассказать ей всю правду. Но у этой маленькой американской леди не было маминых ран, она не теряла своих родителей в газовых печах, не пробиралась через Пиренеи с чужими людьми. Поэтому лучше оставим маму в покое.
Она смогла сказать только:
– Спасибо.
– У тебя есть много причин для обид на весь мир, Дженни, – в первую очередь, на то, почему ты оказалась здесь. И из-за твоих родителей, твоего прерванного образования, и многого другого. И злость – ты охвачена ею, хотя не хочешь признать этого. Но пойми, что у тебя есть право злиться! Вот почему ты в депрессии.
– Вы хотите сказать, что у меня депрессия?
– Конечно, моя дорогая. Я уже видела здесь довольно много людей в депрессивном состоянии. Депрессия – это злость, повернутая внутрь, в себя. Ты не знала этого, Дженни?
– Нет.
– Да, это так. Сейчас, если твоя депрессия не пройдет, мы окажем тебе помощь. Но я уверена, что она пройдет. Ты крепкая. Ты преодолеешь все.
И вскоре она прошла. Однажды утром, когда Дженни проснулась, облако исчезло. Вернется ли оно, вопрос остался открытым, но сейчас его не было. Она подошла к окну и с удовольствием взглянула на раннюю зиму, укрытые снегом ели, на птиц, слетевшихся к кормушке. Она почувствовала аппетит во время завтрака и желание прогуляться на холодном, морозном воздухе. Многие девушки в этом доме, включая и Дженни, избегали посещать торговые центры, потому что боялись, что люди догадаются, откуда они пришли. В то утро она не думала об этом.
– Это время нужно как-то использовать, а не просто тратить, – посоветовала миссис Берт. – Почему бы тебе не взять несколько книг по тем предметам, которые ты будешь изучать, когда вернешься в колледж в феврале?
Так она в первый раз сняла деньги со счета, который Мендесы открыли ей в местном банке. Она зашла в книжную лавку и вернулась с книгами Сэндберга «Линкольн» и пьесами Теннесси Уильямса, а также с толстым новым романом. Она положила книги на туалетный столик, чтобы читать и наслаждаться ими, сколько захочешь, ведь их не нужно было возвращать в библиотеку. Затем она устроилась с коробкой шоколада в кресле и начала читать.
Питер снова написал, сообщив, что он переводится с февраля в университет Эмори в Атланте. Он не понимал, почему она так долго не отвечает. Она должна обязательно сообщить ему, может быть, что-то не так.
Переводится. Чтобы держать его подальше от нее, от дальнейших встреч. Там его семья будет следить за ним. Она попыталась представить себе их разговоры. За блестящим столом в столовой? Нет, там будет Спенсер, слуга, а они не будут разговаривать в его присутствии. Возможно, возле камина, под портретом предка. Или в комнате, где лежит ковер с цветами, будут учить его уму-разуму. Бедный парень. Она почувствовала презрение к ним ко всем.
Неужели он действительно верил в то, что говорил, что они снова будут вместе и будут продолжать встречаться, словно ничего не произошло? Да, может, он и хотел верить, ведь так было намного удобнее.
Время родов приближалось. Как только она стала меньше думать об отце ребенка, то начала больше размышлять о самом ребенке и обо всех детях в этом доме, которые родятся и будут отданы в чужие руки. Все было случайностью! С самого их зачатия до того момента, когда они попадут к незнакомым людям, чье прошлое они унаследуют, чьими знаниями и опытом будут руководствоваться, все было делом случая. Но тогда неужели случай распоряжается и теми, кого не отдают чужим людям?
Однажды утром она была приглашена к миссис Берт и была встречена невероятно любезно.
– У нас есть супружеская пара, которая хочет взять твоего ребенка. Мы считаем, что они замечательные люди, достойные. Ты хочешь что-нибудь узнать о них?
Дженни схватилась руками за свой маленький выступающий живот, который напоминал узкий конец дыни. Что-то двигалось под ее ладонями, легонько ударялось и отодвигалось. Предупреждение, напоминание, мольба?
Миссис Берт, должно быть, поняла ее молчаливый крик. Нет, я не могу… не могу расстаться с тобой. Господи, скажи мне, как быть; ее взгляд казался потерянным.
– Ты уверена, что хочешь поговорить об этом именно сейчас? Мы отложим, если у тебя нет сейчас желания.
Но у тебя должно быть желание, не так ли? Назад пути нет. Назад куда? Ох, ты же не хочешь делать этого, Дженни, но ты знаешь, что это лучше всего, ты уже тысячу раз думала об этом.
Она подняла голову, выпрямила согнувшиеся плечи и четко произнесла.
– Пожалуйста, продолжайте. Расскажите мне о них.
– Он доктор. Она библиотекарь и планирует не работать несколько лет, пока ребенок не достигнет школьного возраста. Они женаты уже семь лет, но детей нет. У них прекрасные отношения. Они путешествуют, катаются на лыжах и отдыхают в горах. – Миссис Берт сделала паузу.
– Продолжайте, – попросила Дженни. Библиотекарь. Значит, в доме будут книги.
– Мы пытаемся отдать ребенка людям, если удается, конечно, с внешностью, напоминающей родителей ребенка, и более или менее одинакового интеллектуального уровня. У них обоих такие же черные волосы, как и у тебя. У нее волосы вьются, как у тебя. Они среднего роста и здоровы, конечно. Они оба евреи. Ты хочешь услышать о них побольше?
– Пожалуйста.
– Они живут на Западе. У них чудесный дом, они не очень богаты, но ребенок ни в чем не будет нуждаться. Там большой двор, хорошая школа и большая дружная семья, состоящая из бабушек, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Мы все очень тщательно проверили.
– Я полагаю, они хотели узнать обо мне и об… отце.
– Конечно. И они очень хотят именно твоего ребенка.
Дженни покачала головой. Странно. Они возьмут его… ее… себе, и наши девять месяцев совместной жизни исчезнут, словно их никогда и не было.
– У тебя будет достаточно времени изменить свое решение после рождения ребенка, если ты захочешь.
– Нет. Все должно быть именно так. Вы знаете это.
– Ничего не должно быть. Но, я полагаю, мы обе согласны, что это лучший выход из данной ситуации.
– Я думаю… – Дженни поперхнулась. Неожиданно у нее перехватило дыхание. – Я думаю, скажите доктору, что я не хочу видеть ребенка совсем.
Глаза у миссис Берт были очень добрыми. Она говорила мягко:
– Это, вероятно, лучше всего. В подобных обстоятельствах мы часто именно это и советуем.
– Да. Только вы обязательно скажите доктору.
– Да, Дженни, я скажу ему.
Несколько раз в торговом центре Дженни ловила себя на том, что пыталась заглянуть в детские коляски и заговаривала с молодыми мамами, чтобы иметь возможность взглянуть на их детей. Она смотрела на розовое или красное личико маленького человечка, кричащего или спокойно спящего под своими покрывалами. И всегда ее чувства колебались между принятым уже решением, достигнутым с такой болью, и глубокой печалью от необходимости расстаться с тем, что было еще так же крепко прикреплено к ней, как ее руки и ноги.
Однажды по дороге к книжной лавке она проходила мимо магазина и зашла купить желтое покрывало с ленточкой.
– Для моей подруги, – сказала она и на мгновение опешила от того, что пыталась скрыть свое собственное положение. – Я хочу подарить ей до рождения ребенка. Желтое не имеет значения для того, кто родится – мальчик или девочка, да? И мне бы хотелось вон ту шапочку, вышитую.
Продавщица бросила взгляд на старенькое пальто Дженни, которое едва застегивалось на ее животе.
– Это дорогая шапочка, там ручная вышивка.
– Ничего страшного.
Горькая мысль возникла у нее. Самое лучшее – а почему бы и нет? – для внука Мендесов. Она подавила эту мысль. Противно, Дженни, и недостойно тебя.
В своей комнате в тот вечер она долго рассматривала в зеркало свое отражение. Достанутся ли ребенку какие-нибудь ее черты? Лицо может быть круглым, как у нее, или продолговатым, как у ее матери; у него могут быть опаловые глаза, как у Питера, или – не дай Бог – узкие, как у его матери.
Потом она начала писать записку.
«Дорогое дитя!
Я надеюсь, что родители, вырастившие тебя, отдадут тебе это письмо, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять все. Мать, которая родила тебя, и… – она начала писать было «мужчина», но потом изменила решение и написала —… мальчик, который был твоим отцом, – люди хорошие, но глупые, каким, надеюсь, не будешь ты. Мы были слишком молоды, чтобы ты вошел в нашу жизнь. Может, мы были эгоистичными тоже, желая, чтобы не нарушились наши планы. Некоторые настаивали, чтобы я избавилась от тебя, сделала аборт, но я не смогла сделать этого. Ты уже развивался, и я должна была позволить тебе вырасти. Я должна была разрешить тебе иметь свою собственную жизнь. Надеюсь всем сердцем, что она у тебя будет прекрасной. Я отдаю тебя замечательным людям, которые хотят иметь тебя и сделают для тебя гораздо больше, чем могу я. Надеюсь, ты поймешь, что я делаю это из любви к тебе, хотя, может быть, это и не похоже на любовь. Но это так, поверь мне, моя дочь или мой сын. Это так»
Затем, не подписав записку, она положила ее на вышитую шапочку, завернула сверток и завязала ленточку.
Ее взяли в середине ночи. Роды были скорыми. Незадолго до рассвета, после четырех часов боли, которая становилась все сильнее и сильнее, а потом стала совершенно нестерпимой и нечеловеческой, так что она искусала в кровь свои губы и в бессилии опустила вспотевшие руки на кровать, она ощутила последний ужасный толчок. Затем вдруг наступило облегчение и покой. Лежа на кровати и наслаждаясь покоем, она услышала крик, похожий на жалобный плач, и потом где-то за ее головой какой-то отдаленный голос сказал:
– Это девочка, чудесная девочка, Дженни. Три килограмма двести граммов.
Приподнявшись на локте и ощущая неимоверную усталость, она увидела неясный расплывшийся образ: медсестра или доктор, кто-то в белом, завернули что-то в одеяло и унесли его.
– У нее есть все, что должно быть? – прошептала Дженни.
– Все, что она должна иметь. Десять пальцев на руках, десять на ногах и хорошие легкие. Ты слышала ее крик.
– Все в порядке?
– Все. Она чудесная. Ты хорошо потрудилась, Дженни.
Она вернулась домой. Она взяла из банка деньги Мендесов, более четырех тысяч долларов, потратив только пять сотен. В какое-то мгновение она подумала о том, чтобы вернуть оставшуюся сумму, написав вежливое, холодное письмо, чтобы выразить свою независимость и презрение. Но потом она подумала об этом еще и еще раз. Будь практичной! Мама всегда учила ее этому, и кое-что все-таки осталось. Деньги помогут ей поступить на юридический факультет. Этим летом, да и каждое следующее лето, ей придется работать, чтобы откладывать немного денег. Ее сбережения, да и то немногое, что может дать ей отец, дадут ей возможность пробиться. Она должна пробиться. Именно этого она хотела сейчас больше всего на свете.
Она вернулась домой на автобусе, потому что это было дешевле всего. Сейчас, в ноябре, она ехала два дня по холоду, проезжала по темным улицам быстро мелькавших городов и снова по шоссе; мимо ветвистых мокрых деревьев, придорожного мусора и ржавых оград.
Вдруг в пространстве между ветхими жилищами она увидела силуэты двух лошадей, мелькнувших за изгородью. Одна вскинула свою прекрасную черную голову и побежала, за ней последовала другая, и они обе скакали по полю вдоль старой полуразвалившейся ограды.
«Я запомню это», – подумала она. Это один из странных незначительных эпизодов, который останется у нее в памяти. Возможно, это предзнаменование.
Дома все шло своим чередом, как и всегда. Ее история была хорошо отрепетирована и принята безоговорочно.
– Хорошо, что ты снова будешь ближе к дому, – сказал папа.
– Может, мы не будем часто видеть тебя, но приятно осознавать, что ты всего в паре часов отсюда, – добавила мама.
Папа заметил, что Дженни похудела, и мама подтвердила это, но что делать с этими девчонками? Все они хотят быть тонкими, как тростинки.
– Наша дочь учится в колледже; Господь, благослови ее. Только одно беспокоит меня. Ты порвала с Питером, не так ли? Ты нашла кого-нибудь еще?
– Да по первому вопросу, и нет по второму. У меня еще много времени впереди, мама. Не надо торопить меня. – Дженни улыбнулась им. Эта улыбка должна была говорить: посмотрите, как я молода и беспечна!
– Кто тебя торопит? Мне просто интересно.
– Ну, а я просто не люблю его больше. Если он даже позвонит, скажи ему, что меня нет. Скажи ему, что я уехала в Мексику или Афганистан.
– И, Дженни, ты вернешься сюда ко второй половине года. И мы снова будем вместе.
Так они говорили. Шли последние экзамены, и их встречи были короткими и мимолетными, они уверяли друг друга, что все шло как положено, все было хорошо. Затем пришло расставание: Питер поехал домой в Джорджию, а Дженни в Балтимор. Он собирался вернуться перед началом нового семестра, чтобы увидеться с ней перед ее отъездом в Небраску.
Уже к концу лета, когда приближалось время родов, Дженни немного пополнела, что очень обрадовало ее мать.
– Посмотри, как чудесно ты выглядишь, когда поправилась. Не садись снова на диету, слышишь? – и она добавила: – Надеюсь, что ты делаешь правильно, что меняешь обстановку. Я ничего не знаю о каких-то курсах при колледже, но зато разбираюсь в мужчинах. Я хочу сказать, когда у тебя есть такой друг, как Питер, то кажется безумием расстаться с ним. Я знаю, это всего на несколько месяцев, но все же, – говорила она, пытаясь застегнуть мини-юбку на Дженни, которая стала маловата ей в талии.
Отец оторвал взгляд от газеты.
– У Дженни еще будет десяток таких парней, влюбленных в нее, прежде чем она выйдет замуж, не беспокойся.
В глазах отца она была чудом красоты. Она была самим совершенством. И она мягко ответила.
– Да, мамочка и папа, не беспокойтесь обо мне. Со мной все хорошо.
Ее мать подняла глаза. Морщинки легли на лбу между бровями.
– А я беспокоюсь. Разве может мать не беспокоиться о своем ребенке? Ты поймешь меня, когда заимеешь своего. – Она казалась постаревшей. – Я люблю тебя, доченька.
Такой тяжелый ком в горле перехватил дыхание Дженни, что она отвернулась и наклонилась над чемоданом.
– Я люблю тебя тоже, мама. Я люблю вас обоих.
Питер и Дженни встретились в Филадельфии за день до отлета ее самолета. Они взяли напрокат еще один автомобиль и вечером поехали в тот же мотель у шоссе, где в первый раз занимались любовью. В небольшом удаленном от дороги ресторанчике они поужинали. Он держал дрожащей рукой бутерброд, потом положил его на стол, так и не доев, словно не мог проглотить ни кусочка.
– Ты в порядке, Дженни?
– Со мной все отлично.
– Может, я лучше отдам тебе билеты и все бумаги сейчас, пока я не задевал их куда-нибудь. Вот, положи их в свою сумочку. Здесь все, банковская книжка и деньги. Этого вполне достаточно. За место в доме и за все уже уплачено, так что тебе не нужно беспокоиться. Здесь все только для тебя.
Она посмотрела в чековую книжку. Пять тысяч долларов было положено на ее имя.
– Смешно, – произнесла она, – здесь гораздо больше, чем мне надо. Мне нужно всего пару платьев для беременных, и только. Я могу носить свои старые кофточки, не застегивая нижнюю пуговицу.
Он смотрел в стену позади нее. Она смущала его. Одежда для беременных была чем-то непонятным для него, который знал каждую часть ее тела.
Как он жутко молод, подумала она, чувствуя себя высокой, крепкой, зрелой и гордой.
– Здесь больше, чем тебе понадобится, – сказал он, как бы не замечая ее возражений. – Это одна из черт моего отца. Он очень щедрый и всегда был таким.
Щедрый. Ни визита, ни письма, ни даже телефонного звонка, чтобы просто показать, что он в курсе, знает, в конце концов, о ее существовании.
– У тебя есть наш адрес, конечно. Обращайся, если тебе что-то понадобится. Все, что угодно.
– Я уже сказала, что мне ничего не нужно.
– Никогда нельзя знать наверняка. Я бы хотел, чтобы ты взяла больше, но ты воспримешь это как оскорбление.
– И так оно и было бы. – Она выпрямила спину. – Ты не принесешь мне еще стакан молока? Я еще не выпила свою сегодняшнюю норму.
Он покраснел.
– Конечно.
Оказывается, диета беременных тоже стесняла его. Странно. Ну, не так уж и странно, если подумать, поняла она, взяв свой стакан молока. Она, в конце концов, оказалась единственной, кому приходилось кормить это существо. Именно в этот момент ребенок зашевелился в ней, повернулся, выпрямляя свои ручки или ножки, устраиваясь поудобнее. Она улыбнулась.
Он перехватил улыбку.
– Что такое?
– Он пошевельнулся.
– О, я не знал.
– Да, они шевелятся. Это то, что называется «биение жизни».
Он наклонил голову, чувствуя себя полным ничтожеством.
– У тебя еще ничего не видно, – заметил он через некоторое время.
– У меня маленький плод, сказал доктор.
– Это хорошо?
– Конечно, хорошо.
– Я рад.
– Мне нужно что-то на десерт.
– Конечно.
– Только фрукты. Печеное яблоко, если здесь есть. Он сидел и смотрел, как она ела яблоко. Она думала, что запомнит этот момент, этот час, то, как ветер ворвался в комнату вместе с ударом грома и приближающейся грозой, то, как последний луч солнца высветил грязь на окнах… Какой-то человек встал и взял булочку из стеклянной хлебницы. Это были филадельфийские хлебцы. Он положил ноги на что-то похожее на саквояж коммивояжера. Она услышала его вздох. Этот мужчина чем-то напоминал ей отца.
– С минуты на минуту разразится гроза, – сказал Питер. – Нам лучше пойти в комнату до начала дождя.
Там стояла кровать, широкая и для троих, с темно-зеленым покрывалом. Телевизор был напротив кровати. Его темный пустой глаз смотрел на эту облезлую комнату. Она не казалась такой грязной в первый раз. Так, наверное, и должно было быть.
«Все, что мы видели тогда, все, что мы чувствовали, – подумала Дженни, – было вызвано горячим желанием и торопливостью. Не имело значения, где мы находились. Он расстегнул мое платье, мое красное, шерстяное, совсем недавно купленное. Он снял мои туфли и расстегнул мой лифчик. Я все помню, как упала одежда и как я стояла там, ощущая гордость из-за того, как он смотрел на меня. Я помню все».
– Включить телевизор? Ты что-нибудь хочешь посмотреть? – спросил он теперь.
– Необязательно. Только если ты хочешь.
– Ну, еще слишком рано, чтобы ложиться спать.
– Я приму горячий душ. Я вдруг замерзла.
– Лето ведь уже кончается.
Странно было, что такие простые предложения могли выразить чувства, которые, казалось, должны были бурлить в них.
То, что между ними было, куда-то ушло. По крайней мере, для нее. Куда она ушла, любовь? Заледенела. Значит ли это, что она может воскреснуть вновь?
Вытянувшись на кровати в махровом халате, Дженни смотрела постановку по телевизору. Это был один из великолепных английских спектаклей с замечательными актерами и потрясающими декорациями – лужайки, поля, старинные каменные дома с портретами, огонь под тяжелой резной каминной полкой и большие черные охотничьи собаки, вытянувшиеся возле огня. Все добротное и надежное. Неужели люди могут чувствовать себя растерянными и одинокими в таких местах?
Частично ее внимание было сосредоточено на пьесе, а частично – на Питере. Яркий свет телевизионного экрана освещал темную комнату и отражался на его лице. Она снова подумала: как он молод. Слишком молод, чтобы противостоять своей семье. Я чувствую себя старше, чем он. Почему? Неужели женщина всегда оказывается старше? Столько вопросов без ответов! Какая разница. Все идет так, как идет. Мы то, что мы есть. Он под влиянием своей семьи. Но тогда и я тоже, только по другим причинам. Это 1969 год, и люди, ну такие, как мы, совершают поступки, о каких и помыслить нельзя было всего лет десять назад. Может быть, те люди, которые делают все то, что хотят делать, и делают без страха и стыда, выросли в так называемых «либеральных» семьях, где их так воспитывали. Я не знаю. Во всяком случае, больше таких, как мы, а не как они. О других больше пишут.
Пьеса кончилась.
– Великолепно, – сказал Питер. – Англичане знают, как ставить спектакли, правда? – И он добавил: – Когда-нибудь мы с тобой поедем в Англию. Тебе она понравится, озерный край, торфяные болота.
В кровати он обнял ее, и она знала, что он ждет ответной реакции.
Она положила голову к нему на грудь. Несколько холодных слезинок скользнуло вниз по ее вискам, и все. Не только сожаление, но и желание пропало в ней. И лишь оцепенение осталось. Это все от нервного напряжения. Беременные женщины, читала она, чувствуют желание так же сильно, как и раньше. Но все это в нормальных обстоятельствах. Если у них есть общее будущее, если они остаются вместе со своими мужьями, живут вместе.
Ее снова начало трясти. Он погладил ее волосы.
– Дженни, Дженни, все будет хорошо. Ты вернешься, и все будет по-прежнему.
Он уже говорил это так много раз! И она верила, хотела верить. Сейчас она вдруг поняла, что уже никогда не будет по-прежнему. Она не могла сказать, как она узнала, что все кончено и прошло. Неужели он действительно верил, что они поедут в Англию, или что-нибудь еще будут делать вместе? И она чувствовала, что он верил, потому что хотел верить в это.
Но, когда что-то умирает, нельзя продлевать боль. Страх поразил то, что у них было. Пусть уходит с миром.
Он обнимал ее. Они держали друг друга в объятиях. Скоро они заснули.
Утром он отвез ее в аэропорт. Спускаясь вниз к самолету после прощального объятия, она оглянулась. Его губы говорили: я напишу. Он ободряюще помахал рукой. Она знала, что никогда больше не увидит его.
Дом, принадлежавший раньше какому-то богачу из Джорджии, был огромным, с просторными флигелями. Комната Дженни была одной из лучших, односпальная комната с видом на море из осенних деревьев, дубов и кленов, красных и золотых. Одно окно выходило на боковую дорогу, так что она могла видеть прибытие и отъезд девочек – и некоторые из них действительно были девочками не старше четырнадцати лет, которые, как и она сама, приехали сюда укрыться. Она видела «линкольны», «кадиллаки» и «мерседесы», хорошо одетых родителей и дорогой багаж. Место здесь, должно быть, Дорого стоит. Но тогда родители Питера действительно оказались великодушными, не так ли?
В первую ночь ее охватило чувство такого одиночества, что она только усилием воли заставила себя убрать руку с телефона. Она начала набирать номер телефона своего дома. Ей казалось, что она слышала свой крик: «Мама! Папа! Помогите мне, я хочу рассказать вам правду!» А потом вдруг вспомнила о папином давлении, его почках, деньгах, оплате за аренду магазина; как же они будут содержать его, если он заболеет и не сможет работать… И она поняла, что должна пройти через это одна.
Но одного твердого намерения оказалось недостаточно. Она проснулась в то первое утро и увидела, что все вокруг затянуто серыми плотными облаками, которые не пропускают солнечный свет. Ей хотелось остаться в кровати, укрывшись с головой одеялом, но все же пришлось заставить себя встать. Где то мужество, которое поддерживало ее до этого дня? Ей было все время холодно, и мучили непонятные, трудно поддающиеся определению страхи. В будущем была пустота. Кем будет Дженни после рождения ребенка? Каким человеком, с какими целями?
Паутина мрака все еще висела над ней, Дженни тем временем шла по уже проторенной многими дорожке.
Это было хорошее место, люди были добрыми. Никто не задавал ей вопросов.
Некоторые из молодых женщин, ожидающие ребенка, хотели рассказать ей о себе, другие хранили молчание. Имея возможность наблюдать за всеми в столовой, Дженни поняла, что у них у всех схожие истории и в то же время совершенно разные. Своего рода вариации на тему.
Питер писал ей. Письма были полны советов заботиться о себе; они были подписаны буквой X; такими же безликими были и сами письма. В ответ она писала какие-то банальности. «Место красивое, пища хорошая, все хорошо, со мной все в порядке». И к этим словам нечего было добавить. Когда пришло четвертое или пятое письмо, она не смогла заставить себя ответить на него.
Во время второй недели ее направили на встречу с адвокатом. Миссис Берт оказалась весьма целеустремленной молодой женщиной, масса дипломов висела над ее столом. После первого визита, который имел, в основном, практические цели – доктор, дата рождения и предполагаемое усыновление, – Дженни решилась на исповедь.
– Это ужасно с моей стороны не отвечать на его письма? Это кажется таким бесполезным. – И она добавила: – Я не понимаю, что случилось, куда делась любовь? Я хотела провести с ним всю свою оставшуюся жизнь. Я могла бы умереть ради него. А сейчас… – Она закрыла лицо руками.
– Плачь, если хочешь, – сказала миссис Берт. Но глаза Дженни были совершенно сухими.
– Я больше не плачу. Я все выплакала. Это хуже. Я чувствую себя так, словно совсем ничего не происходит. Я даже перестала думать о ребенке, я так старалась хорошо питаться, чтобы он был здоровым. Теперь я не ощущаю голода, и я даже не пытаюсь есть.
– Может быть, ничто другое не имеет значения для тебя именно сейчас, кроме тебя самой. – Голос был мягким и в то же время весьма решительным. – Ты сама и есть все, что у тебя есть на самом деле, знаешь ли ты это, Дженни? Наше «я» – это все, что есть у каждого из нас. Поэтому, если «я» исчезает, распадаясь на части, тогда у нас не остается ничего, что можно отдать кому-нибудь другому. И если ты не хочешь писать или говорить с кем-нибудь, это твое право, твой выбор, и ты не должна испытывать чувства вины.
Дженни подняла голову. Может быть, если бы мама была такой же, она могла бы рассказать ей всю правду. Но у этой маленькой американской леди не было маминых ран, она не теряла своих родителей в газовых печах, не пробиралась через Пиренеи с чужими людьми. Поэтому лучше оставим маму в покое.
Она смогла сказать только:
– Спасибо.
– У тебя есть много причин для обид на весь мир, Дженни, – в первую очередь, на то, почему ты оказалась здесь. И из-за твоих родителей, твоего прерванного образования, и многого другого. И злость – ты охвачена ею, хотя не хочешь признать этого. Но пойми, что у тебя есть право злиться! Вот почему ты в депрессии.
– Вы хотите сказать, что у меня депрессия?
– Конечно, моя дорогая. Я уже видела здесь довольно много людей в депрессивном состоянии. Депрессия – это злость, повернутая внутрь, в себя. Ты не знала этого, Дженни?
– Нет.
– Да, это так. Сейчас, если твоя депрессия не пройдет, мы окажем тебе помощь. Но я уверена, что она пройдет. Ты крепкая. Ты преодолеешь все.
И вскоре она прошла. Однажды утром, когда Дженни проснулась, облако исчезло. Вернется ли оно, вопрос остался открытым, но сейчас его не было. Она подошла к окну и с удовольствием взглянула на раннюю зиму, укрытые снегом ели, на птиц, слетевшихся к кормушке. Она почувствовала аппетит во время завтрака и желание прогуляться на холодном, морозном воздухе. Многие девушки в этом доме, включая и Дженни, избегали посещать торговые центры, потому что боялись, что люди догадаются, откуда они пришли. В то утро она не думала об этом.
– Это время нужно как-то использовать, а не просто тратить, – посоветовала миссис Берт. – Почему бы тебе не взять несколько книг по тем предметам, которые ты будешь изучать, когда вернешься в колледж в феврале?
Так она в первый раз сняла деньги со счета, который Мендесы открыли ей в местном банке. Она зашла в книжную лавку и вернулась с книгами Сэндберга «Линкольн» и пьесами Теннесси Уильямса, а также с толстым новым романом. Она положила книги на туалетный столик, чтобы читать и наслаждаться ими, сколько захочешь, ведь их не нужно было возвращать в библиотеку. Затем она устроилась с коробкой шоколада в кресле и начала читать.
Питер снова написал, сообщив, что он переводится с февраля в университет Эмори в Атланте. Он не понимал, почему она так долго не отвечает. Она должна обязательно сообщить ему, может быть, что-то не так.
Переводится. Чтобы держать его подальше от нее, от дальнейших встреч. Там его семья будет следить за ним. Она попыталась представить себе их разговоры. За блестящим столом в столовой? Нет, там будет Спенсер, слуга, а они не будут разговаривать в его присутствии. Возможно, возле камина, под портретом предка. Или в комнате, где лежит ковер с цветами, будут учить его уму-разуму. Бедный парень. Она почувствовала презрение к ним ко всем.
Неужели он действительно верил в то, что говорил, что они снова будут вместе и будут продолжать встречаться, словно ничего не произошло? Да, может, он и хотел верить, ведь так было намного удобнее.
Время родов приближалось. Как только она стала меньше думать об отце ребенка, то начала больше размышлять о самом ребенке и обо всех детях в этом доме, которые родятся и будут отданы в чужие руки. Все было случайностью! С самого их зачатия до того момента, когда они попадут к незнакомым людям, чье прошлое они унаследуют, чьими знаниями и опытом будут руководствоваться, все было делом случая. Но тогда неужели случай распоряжается и теми, кого не отдают чужим людям?
Однажды утром она была приглашена к миссис Берт и была встречена невероятно любезно.
– У нас есть супружеская пара, которая хочет взять твоего ребенка. Мы считаем, что они замечательные люди, достойные. Ты хочешь что-нибудь узнать о них?
Дженни схватилась руками за свой маленький выступающий живот, который напоминал узкий конец дыни. Что-то двигалось под ее ладонями, легонько ударялось и отодвигалось. Предупреждение, напоминание, мольба?
Миссис Берт, должно быть, поняла ее молчаливый крик. Нет, я не могу… не могу расстаться с тобой. Господи, скажи мне, как быть; ее взгляд казался потерянным.
– Ты уверена, что хочешь поговорить об этом именно сейчас? Мы отложим, если у тебя нет сейчас желания.
Но у тебя должно быть желание, не так ли? Назад пути нет. Назад куда? Ох, ты же не хочешь делать этого, Дженни, но ты знаешь, что это лучше всего, ты уже тысячу раз думала об этом.
Она подняла голову, выпрямила согнувшиеся плечи и четко произнесла.
– Пожалуйста, продолжайте. Расскажите мне о них.
– Он доктор. Она библиотекарь и планирует не работать несколько лет, пока ребенок не достигнет школьного возраста. Они женаты уже семь лет, но детей нет. У них прекрасные отношения. Они путешествуют, катаются на лыжах и отдыхают в горах. – Миссис Берт сделала паузу.
– Продолжайте, – попросила Дженни. Библиотекарь. Значит, в доме будут книги.
– Мы пытаемся отдать ребенка людям, если удается, конечно, с внешностью, напоминающей родителей ребенка, и более или менее одинакового интеллектуального уровня. У них обоих такие же черные волосы, как и у тебя. У нее волосы вьются, как у тебя. Они среднего роста и здоровы, конечно. Они оба евреи. Ты хочешь услышать о них побольше?
– Пожалуйста.
– Они живут на Западе. У них чудесный дом, они не очень богаты, но ребенок ни в чем не будет нуждаться. Там большой двор, хорошая школа и большая дружная семья, состоящая из бабушек, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Мы все очень тщательно проверили.
– Я полагаю, они хотели узнать обо мне и об… отце.
– Конечно. И они очень хотят именно твоего ребенка.
Дженни покачала головой. Странно. Они возьмут его… ее… себе, и наши девять месяцев совместной жизни исчезнут, словно их никогда и не было.
– У тебя будет достаточно времени изменить свое решение после рождения ребенка, если ты захочешь.
– Нет. Все должно быть именно так. Вы знаете это.
– Ничего не должно быть. Но, я полагаю, мы обе согласны, что это лучший выход из данной ситуации.
– Я думаю… – Дженни поперхнулась. Неожиданно у нее перехватило дыхание. – Я думаю, скажите доктору, что я не хочу видеть ребенка совсем.
Глаза у миссис Берт были очень добрыми. Она говорила мягко:
– Это, вероятно, лучше всего. В подобных обстоятельствах мы часто именно это и советуем.
– Да. Только вы обязательно скажите доктору.
– Да, Дженни, я скажу ему.
Несколько раз в торговом центре Дженни ловила себя на том, что пыталась заглянуть в детские коляски и заговаривала с молодыми мамами, чтобы иметь возможность взглянуть на их детей. Она смотрела на розовое или красное личико маленького человечка, кричащего или спокойно спящего под своими покрывалами. И всегда ее чувства колебались между принятым уже решением, достигнутым с такой болью, и глубокой печалью от необходимости расстаться с тем, что было еще так же крепко прикреплено к ней, как ее руки и ноги.
Однажды по дороге к книжной лавке она проходила мимо магазина и зашла купить желтое покрывало с ленточкой.
– Для моей подруги, – сказала она и на мгновение опешила от того, что пыталась скрыть свое собственное положение. – Я хочу подарить ей до рождения ребенка. Желтое не имеет значения для того, кто родится – мальчик или девочка, да? И мне бы хотелось вон ту шапочку, вышитую.
Продавщица бросила взгляд на старенькое пальто Дженни, которое едва застегивалось на ее животе.
– Это дорогая шапочка, там ручная вышивка.
– Ничего страшного.
Горькая мысль возникла у нее. Самое лучшее – а почему бы и нет? – для внука Мендесов. Она подавила эту мысль. Противно, Дженни, и недостойно тебя.
В своей комнате в тот вечер она долго рассматривала в зеркало свое отражение. Достанутся ли ребенку какие-нибудь ее черты? Лицо может быть круглым, как у нее, или продолговатым, как у ее матери; у него могут быть опаловые глаза, как у Питера, или – не дай Бог – узкие, как у его матери.
Потом она начала писать записку.
«Дорогое дитя!
Я надеюсь, что родители, вырастившие тебя, отдадут тебе это письмо, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять все. Мать, которая родила тебя, и… – она начала писать было «мужчина», но потом изменила решение и написала —… мальчик, который был твоим отцом, – люди хорошие, но глупые, каким, надеюсь, не будешь ты. Мы были слишком молоды, чтобы ты вошел в нашу жизнь. Может, мы были эгоистичными тоже, желая, чтобы не нарушились наши планы. Некоторые настаивали, чтобы я избавилась от тебя, сделала аборт, но я не смогла сделать этого. Ты уже развивался, и я должна была позволить тебе вырасти. Я должна была разрешить тебе иметь свою собственную жизнь. Надеюсь всем сердцем, что она у тебя будет прекрасной. Я отдаю тебя замечательным людям, которые хотят иметь тебя и сделают для тебя гораздо больше, чем могу я. Надеюсь, ты поймешь, что я делаю это из любви к тебе, хотя, может быть, это и не похоже на любовь. Но это так, поверь мне, моя дочь или мой сын. Это так»
Затем, не подписав записку, она положила ее на вышитую шапочку, завернула сверток и завязала ленточку.
Ее взяли в середине ночи. Роды были скорыми. Незадолго до рассвета, после четырех часов боли, которая становилась все сильнее и сильнее, а потом стала совершенно нестерпимой и нечеловеческой, так что она искусала в кровь свои губы и в бессилии опустила вспотевшие руки на кровать, она ощутила последний ужасный толчок. Затем вдруг наступило облегчение и покой. Лежа на кровати и наслаждаясь покоем, она услышала крик, похожий на жалобный плач, и потом где-то за ее головой какой-то отдаленный голос сказал:
– Это девочка, чудесная девочка, Дженни. Три килограмма двести граммов.
Приподнявшись на локте и ощущая неимоверную усталость, она увидела неясный расплывшийся образ: медсестра или доктор, кто-то в белом, завернули что-то в одеяло и унесли его.
– У нее есть все, что должно быть? – прошептала Дженни.
– Все, что она должна иметь. Десять пальцев на руках, десять на ногах и хорошие легкие. Ты слышала ее крик.
– Все в порядке?
– Все. Она чудесная. Ты хорошо потрудилась, Дженни.
Она вернулась домой. Она взяла из банка деньги Мендесов, более четырех тысяч долларов, потратив только пять сотен. В какое-то мгновение она подумала о том, чтобы вернуть оставшуюся сумму, написав вежливое, холодное письмо, чтобы выразить свою независимость и презрение. Но потом она подумала об этом еще и еще раз. Будь практичной! Мама всегда учила ее этому, и кое-что все-таки осталось. Деньги помогут ей поступить на юридический факультет. Этим летом, да и каждое следующее лето, ей придется работать, чтобы откладывать немного денег. Ее сбережения, да и то немногое, что может дать ей отец, дадут ей возможность пробиться. Она должна пробиться. Именно этого она хотела сейчас больше всего на свете.
Она вернулась домой на автобусе, потому что это было дешевле всего. Сейчас, в ноябре, она ехала два дня по холоду, проезжала по темным улицам быстро мелькавших городов и снова по шоссе; мимо ветвистых мокрых деревьев, придорожного мусора и ржавых оград.
Вдруг в пространстве между ветхими жилищами она увидела силуэты двух лошадей, мелькнувших за изгородью. Одна вскинула свою прекрасную черную голову и побежала, за ней последовала другая, и они обе скакали по полю вдоль старой полуразвалившейся ограды.
«Я запомню это», – подумала она. Это один из странных незначительных эпизодов, который останется у нее в памяти. Возможно, это предзнаменование.
Дома все шло своим чередом, как и всегда. Ее история была хорошо отрепетирована и принята безоговорочно.
– Хорошо, что ты снова будешь ближе к дому, – сказал папа.
– Может, мы не будем часто видеть тебя, но приятно осознавать, что ты всего в паре часов отсюда, – добавила мама.
Папа заметил, что Дженни похудела, и мама подтвердила это, но что делать с этими девчонками? Все они хотят быть тонкими, как тростинки.
– Наша дочь учится в колледже; Господь, благослови ее. Только одно беспокоит меня. Ты порвала с Питером, не так ли? Ты нашла кого-нибудь еще?
– Да по первому вопросу, и нет по второму. У меня еще много времени впереди, мама. Не надо торопить меня. – Дженни улыбнулась им. Эта улыбка должна была говорить: посмотрите, как я молода и беспечна!
– Кто тебя торопит? Мне просто интересно.
– Ну, а я просто не люблю его больше. Если он даже позвонит, скажи ему, что меня нет. Скажи ему, что я уехала в Мексику или Афганистан.