В-третьих, с полдесятка новых хичи собрались вокруг него, они щебетали и скрипели так быстро, что он не мог разобрать ни слова. Наконец он понял, что они просят его стоять неподвижно. Он, насколько мог, извивался предплечьями – эквивалент пожатия плечами, в то же время думая, зачем ему быть неподвижным.
   Оказалось, его ждет полный физический осмотр. Через мгновение он лишился одежды, и они начали заглядывать, подсматривать, проникать. Брали микрообразцы из ушей, ноздрей и ануса. Срезали незаметные кусочки кожи, волос, ногтей, выделений из глаз. Никакой боли он не испытывал, но все это было чертовски унизительно.
   И к тому же Оди знал, что на Земле проходит очень много времени. Часы здесь, в ядре, идут медленно, а снаружи, в Галактике, непрерывно отсчитывают дни и месяцы.
   Последнее – или почти последнее, – что с ним случилось, оказалось самым загадочным.
   Закончив самый тщательный осмотр, какому когда-либо подвергался человек за такое короткое время, они позволили ему одеться. Потом низкорослая светлокожая самка хичи успокоительно коснулась его плеча. Говоря медленно и тщательно, словно с кошкой, она сказала:
   – Мы закончили с твоим Древним Предком. Можешь получить его назад.
   – Спасибо, – обрадовался Оди и выхватил у нее капсулу.
   – Дважды скажет, что ты должен делать дальше. – Самка хичи улыбнулась – у нее задергались мышцы щек, конечно, что у хичи является аналогом улыбки.
   – Еще бы, – горько сказал Оди, пристегивая капсулу и наклоняясь к ней.
   Дважды говорила возбужденно. Из нее извлекли всю информацию, и для нее это было тяжелое испытание; затем ее снабдили инструкциями – это тоже было нелегко.
   – Ты должен произнести речь, – сразу объявила она. – Не пытайся говорить на нашем языке: ты еще им не владеешь достаточно...
   – Но почему? – удивился Оди. Он считал, что сейчас у него уже очень хороший акцент – для человека.
   – Ты знаешь только язык Дела, но не язык Чувств, – объяснила Дважды, – а с этим вопросом у всех нас связаны сильные эмоции. Поэтому говори по-английски; я переведу для аудитории.
   Оди нахмурился.
   – Для какой аудитории?
   – Ну, для всех хичи, конечно. Ты должен сказать им собственными словами, что люди согласны помочь в решении проблемы Врага.
   – О, дьявольщина! – взорвался Оди, проклиная свою унизительную позу: он согнулся вдвое, проклиная Врага, но прежде всего проклиная глупый порыв, который заставил его добровольно улететь. – Терпеть не могу Говорить речи! Да и что я могу сказать им такого, чего они еще не знают?
   – Ничего, конечно, – согласилась Дважды. – Но они хотят услышать именно от тебя.
 
   И вот примерно за следующие десять минут (а снаружи тем временем пролетели месяцы) Оди приготовил свою речь.
   По-своему это было облегчение, потому что все хичи отошли от него, расчистив место; он видел, как некоторые нацелили на него предметы, и решил, что это какие-то камеры. С другой стороны, это было худшее время, потому что он сообразил, что хичи всегда все понимают буквально, и, когда Дважды сказала «все хичи», она несомненно имела в виду всех хичи. Миллиарды хичи! Все с ужасом зачарованно смотрят на этого пугающего чужака и делают решающее заключение о его роде!
   Все действительно смотрели на него. Все они. Все миллиарды и миллиарды их в ядре. Дети в школах и детских садах, рабочие, прекратившие работу, старики, молодежь – мертвые тоже, все сознания Древних Предков не могли пропустить такое происшествие. На покрытых куполами планетах, в поселках в космосе, на кораблях, летящих к щиту Шварцшильда... все смотрели на него.
   Оди испытал невероятный страх сцены.
   И все же он произнес речь. Он сказал:
   – Я... хм... я... – Потом перевел дыхание и начал снова. – Я... хм... вот что... Я всего лишь один человек и не могу говорить обо всех. Но я знаю, каковы люди... человечество, хочу я сказать. И мы не собираемся убегать и прятаться, как вы, парни. Конечно, я не хочу вас обидеть. Я знаю, вы в этом не виноваты...
   Он пожал плечами и покачал головой.
   – Простите, если все-таки я задеваю ваши чувства, – сказал он, забыв о камерах, забыв о миллиардах и миллиардах слушателей. – Я только вот что хочу сказать. Понимаете. Мы привыкли к борьбе. Мы расцветаем в борьбе. Мы быстро схватываем – посмотрите, мы уже научились всему, что умеете вы, и даже лучше. Может, мы не справимся с Врагом, но собираемся попробовать. Не хочу сказать, что я что-то обещаю – не имею право ничего обещать, только от своего имени. Но я хочу сказать, что знаю это. Вот и все, – закончил он, – и спасибо за внимание.
   Он стоял, упрямо улыбаясь в тишине, пока хичи с камерами не принялись неохотно убирать их.
   Послышался гул голосов; Оди не мог понять, что говорят, потому что никто не обращался к нему. Но тут самка, которая вернула ему Дважды, наклонилась на мгновение к своей капсуле и подошла к нему. Она сказала:
   – Вот что я должна сказать тебе, Оди Уолтерс Третий. Я посоветовалась с Древними Предками о переводе. Они подтвердили его правильность, поэтому я скажу по-английски.
   Она перевела дыхание, пошевелила тонкими, как лезвия, губами, готовясь, и потом, тряся запястьями, сказала:
   – Храбрость – это не мудрость.
   Мудрость – это соответствующее поведение.
   Храбрость иногда равносильна самоубийству.
   Вот что велели мне сказать Древние Предки и что хотела сказать я сама.
   Оди немного подождал, но продолжения не последовало. Тогда он ответил:
   – Спасибо. А теперь, если разрешите, я должен пройти в ванную.
 
   Оди не торопился. Мало того, что к нему заглядывали во все отверстия. У него переполнился мочевой пузырь, но больше всего ему хотелось побыть одному. Он снял капсулу и оставил ее за дверью, потому что не хотел даже присутствия Дважды.
   Заполняя мочой тюльпанообразный приемник в туалете, моя потом руки, глядя на свое отражение во вращающемся зеркале, он думал. В голове его все время звучал какой-то ритм. Ему потребовалось десять секунд, чтобы зайти внутрь и закрыть за собой дверь – снаружи тем временем прошло почти полмиллиона секунд – в соотношении примерно сорок тысяч к одному. Пять секунд на то, чтобы расстегнуть ширинку. Примерно минута на то, чтобы помочиться. Еще две минуты на мытье рук и разглядывание лица в зеркале.
   Он пытался подсчитать: сколько это всего времени? Сумма ускользала от него. Несколько недель он пытался привыкнуть к арифметике хичи и так и не смог. Но все же он сообразил, что снаружи прошло восемь-девять месяцев, пока он просто пописал.
   Странно выглядело его действие вот в каком свете: пока он облегчал мочевой пузырь, во внешнем мире мог быть зачат и рожден ребенок.
   Оди открыл дверь и провозгласил:
   – Я хочу домой.
   Капитан пробился к нему сквозь толпу.
   – Да, Оди? – спросил он, отрицательно покачивая запястьями; в данном случае это означало, что он не понимает, но Оди принял это за отказ.
   – Нет, я серьезно, – твердо сказал Оди. – Я хочу вернуться, прежде чем все мои знакомые переселятся в дома для престарелых.
   – Да, Оди? – снова сказал Капитан. Потом задумался.
   – О, понимаю, – сказал он. – Ты думаешь, мы хотим, чтобы ты остался здесь надолго. В этом нет необходимости. Тебя видели. Информация распространилась. Вскоре придут другие люди, они смогут задержаться подальше.
   – Значит, я могу улететь? – спросил Оди.
   – Конечно, можешь. Корабль готов к отлету. Даже целая флотилия, с припасами, персоналом и Древними Предками. Они вот-вот улетят наружу. Можешь лететь с ними. К тому времени как они преодолеют эргосферу, в наружной Галактике пройдет... – он склонил голову, совещаясь со своим Древним Предком... – в терминах обращения вашей планеты вокруг центральной звезды сорок четыре с половиной года.

8. В ЦЕНТРАЛЬНОМ ПАРКЕ

   Пока я слушал, и делал, и говорил, и находился в разных местах, занимался разными делами: слушал историю Оди, нервничал из-за генерала Хулио Кассаты, бродил, встречался – вот что все это время медленно происходило между Кларой и мной.
   Я подошел к Джель-Кларе Мойнлин с широкой довольной улыбкой на своем (двойника) лице.
   – Привет, Клара, – сказал я.
   Она удивленно посмотрела на меня.
   – Робин! Как приятно снова тебя увидеть! – Отделилась от мужчин, с которыми была, и подошла ко мне. И когда наклонилась, чтобы поцеловать меня, я вынужден был отстраниться. Есть и недостатки в положении записанной личности, когда плотская личность упрямо пытается продемонстрировать свою привязанность. Плотские люди могут нас любить. Но целовать не могут.
   – Прости, – начал я, но у нее на лице появилось выражение сожаления, и она сказала:
   – О, дьявол, я забыла. Мы ведь не можем это сделать. Но ты отлично выглядишь, Робин.
   Я ответил:
   – Я выгляжу так, как хочу. Я умер, знаешь ли.
   Ей потребовалась целая минута, чтобы улыбнуться в ответ на мою улыбку, но она с этим справилась.
   – Тогда у тебя хороший вкус. Надеюсь, я буду такой же, когда подойдет мое время. – А из-за нее появился Дейн Мечников.
   Он сказал:
   – Здравствуй, Робин.
   Сказал нейтрально. Не сердито и не возбужденно от новой встречи со мной. Выглядел он так, как всегда выглядел Дейн Мечников – не очень заинтересованно; вернее, заинтересованно в такой степени, в какой данный человек может помочь осуществлению планов самого Дойна Мечникова.
   Я ответил:
   – Жаль, что мы не можем пожать руки друг другу. – «Жаль», по-видимому, мое излюбленное слово, поэтому я снова им воспользовался. – Жаль, что ты застрял в черной дыре. Я рад, что ты выбрался из нее. – И чтобы прояснить отношения, потому что Дейн Мечников всегда предпочитал ясные отношения, он ответил:
   – Я не выбрался. Нас вытащила Клара.
   И только тут я вспомнил, что Альбер говорил мне: Мечников советуется с адвокатами.
 
   Вы должны помнить, что я на самом деле ничего этого не говорил. Говорил мой двойник.
   Для того чтобы говорить через двойника, есть два способа. Первый: создать двойника и предоставить ему самому вести разговор – он сделает это не хуже вас. Второй – если вы нервничаете, ерзаете, вам не терпится услышать, что происходит. Именно в таком состоянии я находился. В таком случае вы суфлируете своему двойнику. Это означает, что я передаю текст двойнику за миллисекунды, а он озвучивает в темпе плотских людей. Поняли? Словно солируешь, а группа не знает слов, и кто-то должен ей их подсказывать:
   В пещере, в каньоне...
   В ПЕЩЕРЕ, В КАНЬОНЕ...
   В глубокой шахте...
   В ГЛУБОКОЙ ШАХТЕ...
   Жил шахтер, старый минер...
   И так далее, только я не дирижировал толпой пьяниц у пианино, а передавал фразы своему двойнику.
   И между фразами у меня оставалось много времени, чтобы думать и наблюдать.
   Наблюдала главным образом за Кларой, но уделял внимание и двоим мужчинам с нею.
   Хотя двигались они медленнее улиток, я заметил, что Мечников протянул руку для пожатия. Это хороший знак. Значит, он не винит меня в том, что я оставил его вместе с Кларой и остальными в черной дыре... если бы не тот факт, что он обратился к адвокатам.
   Второй мужчина, стоявший с Кларой, был мне совершенно незнаком. Взглянув я на него, я не очень обрадовался увиденному. Сукин сын слишком хорошо выглядел. Высокий. С бронзовой кожей, улыбающийся, без следа животика. Он в это время снова привычно клал руку на плечо Клары, пока она разговаривала со мной.
   Я объяснил себе, что это не имеет значения. Клара держалась за руки и с Дейном Мечниковым, а почему бы и нет? Они старые друзья – к несчастью, чуть больше, чем просто друзья. Но это только естественно. Второй парень положил руку ей на плечо? Ну, это ничего в сущности не означает. Всего лишь дружеский жест. Он может быть родственником или, не знаю, психоаналитиком или еще кем-то. Помогает ей преодолеть шок от новой встречи со мной.
   Взгляд в лицо Кларе не прояснил этого вопроса, хотя я смотрел на нее с удовольствием и вспоминал все другие случаи, когда с любовью смотрел ей в лицо.
   Она не изменилась. По-прежнему выглядела как моя вечная и глубоко любимая единственная (или во всяком случае одна из очень немногих) Истинная Любовь. Эта Джель-Клара Мойнлин неотличима от Клары, которую я оставил в пространстве вблизи кугельблитца непосредственно перед своей смертью, а та, в свою очередь, ни на волос не отличалась от Клары, которую я оставил в черной дыре десятилетия назад.
   И Внешность ее объясняется не просто Полной Медициной. Примером того, что может Полная Медицина, служит плотская Эсси. Выглядит она удивительно молодо и восхитительно. Но хотя с плотью могут проделывать невероятные вещи, часы все равно не останавливаются. Они все равно понемногу уходят. К тому же плотские люди, когда им обновляют органы, одновременно чуть улучшают свою внешность – чуть более дерзкий нос, естественные (естественные!) завитки волос; даже Эсси это делает время от времени.
   А Клара нет. Черные брови по-прежнему чуть густоваты, фигура плотнее, чем следует (насколько я помню, она всегда сожалела об этом). Она не поддерживает свою молодость. Она осталась молодой, и есть только один способ сделать это.
   Она снова побывала в черной дыре. Добровольно вернулась туда, где я покинул ее, где время ползет медленно, где все мои десятилетия для нее были только неделями или месяцами.
   Я не мог отвести от нее взгляда. Хотя прошло больше полстолетия с тех пор, как мы с Кларой были любовниками, мне никакого труда не составляло снова увидеть это – естественно, только в памяти; я не сделал ничего грубого – текстуру кожи Клары, ямочки внизу ее спины, ее прикосновение и вкус. Странное ощущение. Я на самом деле не жаждал ее тела. Не собирался сорвать с не одежду и свалить на пол прямо в Центральном парке, под цветущим вишневым деревом, на глазах у Мечникова и того другого парня. Ничего подобного. Я на самом деле не хотел заниматься с нею любовью, по крайней мере не срочно и не физически. И причина совсем не в том, что это физически (конечно) невозможно. Невозможность никак не сказывается на сексуальных желаниях.
   Дело в том, что что бы я хотел или не хотел делать с Кларой, я решительно не хотел, чтобы это делали с нею Мечников и тот другой парень.
   Я знаю, как это называется. Называется это «ревность», и вынужден признать, что в свое время у меня ее было с избытком.
 
   Дейн Мечников тем временем умудрился закончить предложение:
   – На мой взгляд, ты выглядишь по-другому, – сказал он.
   Он не улыбался. Это ничего не значит, потому что даже в старину, на Вратах, Мечников никогда не был улыбчивым типом. И, конечно, я для него выгляжу по-другому, потому что он не видел меня гораздо дольше Клары – с тех самых времен на Вратах.
   Я понимал, что настало время заняться вопросом об адвокатах, поэтому сделал то, что всегда делаю, когда нуждаюсь в совете и информации. Я крикнул:
   – Альберт!
 
   Конечно, я не произнес это «вслух» – я имею в виду, таким образом, чтобы Клара и двое мужчин смогли услышать. И когда он появился, им он виден был не лучше, чем реальный, не двойник, я сам.
   Это хорошо. Альберт явно в игривом настроении.
   Выглядел он забавно. В облегающем изношенном свитере, который можно натягивать на голову, как тюрбан. И со своей внешностью он обошелся свободно. Глаза у него сузились и как будто обведены темной краской. Лицо стало более смуглым. Волосы совершенно черные.
   – Слушаю и повинуюсь, о господин, – пропел он. – Зачем ты призвал своего джинна из его прекрасной уютной бутылки?
   С такой верной информационной программой, как Альберт Эйнштейн, вам не нужен придворный шут.
   – Шут, – сказал я. – Попрошу Эсси перепрограммировать тебя, если ты не прекратишь. В чем причина всей этой комедии?
   – О господин, – ответил он, склоняя голову, – твой скромный посыльный боится, что благородный гнев твоей особы обрушится на него, когда ты услышишь дурные новости.
   Я сказал:
   – Дерьмо. – Но вынужден признать, что он меня рассмешил, а это единственный способ сделать дурные новости легче переносимыми. – Ну, хорошо, – сказал я, кивая, чтобы показать, что знаю, какими будут эти дурные новости. – Расскажи мне о Мечникове. Он был в черной дыре и теперь вернулся. Я уже сообразил, что он собирается потребовать часть моей премии за полет к этой дыре.
   Альберт с любопытством взглянул на меня. Потом сказал, стягивая свитер с головы:
   – Верно, Робин. И дело не только в нем. Клара вернулась к черной дыре вместе с Харбином Эскладаром...
   – Подожди! С кем?
   – Вот это Харбин Эскладар, – сказал он, указывая на второго мужчину. – Вы сказали мне, что слышали о нем.
   – Альберт, – я вздохнул, разбираясь с предположениями и недоразумениями, чтобы получить новую картину. – Ты должен уже знать, что когда я говорю тебе, что знаю все, я лгу.
   Он серьезно смотрел на меня.
   – Этого я и опасался, – сказал он. – Боюсь, что это и есть дурная новость.
   Он помолчал, как будто не решался продолжать, поэтому я поторопил его.
   – Ты сказал, что они вдвоем отправились к черной дыре, где я их всех оставил.
   Он покачал головой.
   – О, Робин, – вздохнул он, но, слава Богу, не стал снова говорить со мной о чувстве вины. Просто сказал:
   – Да, верно. Они с Кларой вместе спасли остальных, весь экипаж: двоих Дэнни, Сузи Эрейру, девушек с Сьерра-Леоне...
   – Я знаю, кто участвовал в полете, – прервал я. – Боже мой! Они все вернулись!
   – Да, вернулись, Робин, – он кивнул. – И все в некотором смысле рассчитывают на свою долю награды. Вот зачем Дейн Мечников обращался к адвокатам. А теперь, – сказал он задумчиво, сунув руку в карман и доставая трубку – незаметно внешность его стала обычной, волосы – снова седыми и растрепанными, – тут, конечно, возникает несколько необычных этических и юридических проблем. Как вы помните по предыдущим процессам, есть принцип, который юристы именуют «теленок следует за коровой». Что означает, что все ваши последующие накопления и приобретения можно в известном смысле рассматривать как следствия первоначальной научной премии за этот полет. Если бы они вернулись вместе с вами, они бы все, конечно, разделили эту премию.
   – Так что я должен отдать им деньги?
   – "Должен" слишком сильно сказано, но такова главная мысль, Робин. Как вы поступили с Кларой, когда она появилось в первый раз; вы тогда передали ей сто миллионов долларов за отказ от своих прав. Так как я предвидел, что подобная проблема возникнет, я взял на себя смелость связать вашу юридическую программу с юристами мистера Мечникова. Такая сумма кажется приемлемой. Я думаю, что с каждым вернувшимся придется заключить аналогичное соглашение. Конечно, они потребуют большего. Но не думаю, чтобы им удалось этого добиться; можно применить также закон о давности сроков, естественно.
   – О, – сказал я облегченно. Я никогда точно не знал, насколько богат. Знал, что у меня несколько десятков миллиардов, так что одним миллиардом больше или меньше особой разницы не составляет. – Я думал, ты мне расскажешь действительно дурные новости.
   Он закурил трубку.
   – Дурные новости я вам еще не сообщил, Робин, – сказал он.
   Я посмотрел на него. Он попыхивал трубкой и глядел на меня сквозь дым.
   – Так сообщи, черт возьми!
   Он сказал:
   – Этот другой мужчина, Харбин Эскладар.
   – А что с ним, черт тебя побери?
   – Клара встретилась с ним, после того как покинула «Истинную Любовь». Он тоже пилот. Они вдвоем решили вернуться в черную дыру. Так что Клара наняла корабль Хуана Генриетты Сантос-Шмитца, который способен совершить такой полет. И прежде чем они улетели... гм... дело в том, Робин, что Клара и Эскладар поженились.
 
   Существуют сюрпризы, услышав о которых вы тут же понимаете, что были к ним готовы. Это приходит словно ниоткуда.
   – Спасибо, Альберт, – опустошенно сказал я, отпуская его. Он вздыхал, уходя, но все же ушел. У меня не хватило решимости продолжать разговор с Кларой. Я сообщил двойнику, что сказать ей, Мечникову и даже Харбину Эскладару. Но не стал ждать, пока это произойдет. Вернулся в гигабитное пространство и закутался в него.
   Я знаю, Альберт считает, что я слишком много времени провожу в размышлениях. Не стану отрицать ничего из его слов. Это не означает, что я с ним согласен. Нет, не согласен. Я, конечно, не так умен, как он считает, но и не настолько причудлив. Я в сущности всего лишь человек. Реально я запись человеческого существа, но когда меня записывали, записали все человеческое во мне, и я по-прежнему испытываю те же чувства, что испытывал во плоти. И хорошие, и плохие.
   Я делаю, что могу – по большей части, – и это все, что я могу сделать.
   Я понимаю, что важно. Не хуже Альберта я знаю, что Враг страшен. Если бы я спал, мне снились бы кошмары (я сплю, вернее, делаю вид, что сплю, но это совсем другое дело) о вселенной, обрушивающейся нам на головы, и меня охватывает возбуждение или депрессия, когда я думаю об этой банде, которая сидит в своем кугельблитце, готовая в любую минуту выйти и сделать с нами то же, что она сделала с лежебоками, с существами с кораблей-парусов и с теми, что погребены подо льдом.
   Это важно, но есть и другое важное. Я по-прежнему настолько человек, что считаю важными и межличностные отношения. Даже если они в прошлом и остается только позаботиться, чтобы не было никаких обид.
   После того как Альберт ушел, куда уходит, когда он мне не нужен, я долго плавал в гигабитном пространстве, ничего не делая. Очень долго. Настолько долго, что когда снова вернулся в Центральный парк, Клара заканчивала фразу:
   – Робин, познакомься с моим...
   Забавно. Я не хотел слышать, как она произносит слово «муж». И поэтому сбежал.
   То, что я сказал, не нужно понимать буквально. Я не сбежал. Я убежал к другой, а именно к Эсси. Она была на танцплощадке в Голубом Аду, плясала польку с кем-то бородатым, и когда я появился, она весело, пропела:
   – О, как приятно увидеть тебя, дорогой Робин! Ты слышал новость? Конфискация отменена!
   – Прекрасно, – ответил я, спотыкаясь о собственную ногу. Она внимательней взглянула на меня, вздохнула и увела с танцплощадки.
   – Плохо пошли дела с Джель-Кларой Мойнлин, – догадалась она.
   Я пожал плечами.
   – Еще продолжаются. Я оставил там двойника. – Позволил ей усадить себя. Она села напротив, облокотившись о стол и заботливо гладя на меня.
   – Ага, – сказала она наконец, кивая в подтверждение своего диагноза. – Опять глупости. Боль. Распад. Весь этот вздор? И прежде всего Джель-Клара Мойнлин?
   Я рассудительно ответил:
   – Не весь, нет, потому что мне потребовалась бы целая вечность, чтобы рассказать, что меня тревожит, но, да, это в их числе. Она замужем, ты знаешь.
   – Хм. – Она не добавила «Ты тоже женат», так что мне пришлось сделать это самому.
   – Дело, конечно, не просто в том, что она замужем, потому что я тоже женат – и не хотел бы, чтобы было по-другому, честно, Эсси...
   Она нахмурилась.
   – О, Робин! Никогда не думала, что слушать будет так скучно, но сколько раз можно это повторять?
   – Я говорю так только потому, что это правда, – возразил я; чувствам моим нанесена легкая физическая рана.
   – Я и так знаю, что это правда.
   – Ну, наверно, знаешь, – согласился я. И не знал, что сказать дальше. Обнаружил, что держу выпивку, и сделал большой глоток.
   Эсси вздохнула.
   – Хороший прием. Я себя хорошо чувствовала, пока ты не появился.
   – Прости, но, честно, Эсси, мне не до приемов.
   – Итак, еще одно глупое дело, – замученно сказала она. – Ну, хорошо. Выкладывай, что у тебя на бедном измученном уме. Что хуже всего?
   Я сразу ответил:
   – Все. – И когда она взглянула на меня так, словно этого объяснения недостаточно, добавил: – Просто одно за другим, верно?
   – Ага, – сказала она и немного подумала. Потом вздохнула. – Какой ты глупый, дорогой Робин. Может, снова стоит поговорить с Зигфридом фон Психоаналитиком?
   – Нет!
   – Ага, – снова сказала она и опять подумала немного. Потом сказала: – Вот что я тебе скажу, мой дорогой старый глупец. Как насчет того чтобы улизнуть с приема и посмотреть дома хорошее кино?
   Этого я от нее не ожидал.
   – Что за кино? – удивленно спросил я. Но она не ответила. И не стала дожидаться моего согласия. Начала показывать.
   Стихли звуки Веретена, исчезли прилетевшие на прием старатели Врат. Мы больше не были там. Оказались совсем в другом месте и увидели скамью с ребенком на ней.
   Разумеется, это не реальное кино. Ведь в гигабитном пространстве нет ничего «реального». Просто компьютерные имитации. Но подобно всему другому, что каждый из нас в состоянии вообразить, внешне они совершенно «реальны» – зрение, слух, даже запах, даже холодок от прохладного ветерка и проникновение в (наши несуществующие) легкие полного сажи воздуха.
   Все это мне очень знакомо. Мы смотрели на меня – ребенка меня, много-много десятилетий назад.
   Я чувствовал, что дрожу, безотносительно к температуре воздуха. Ребенок Робинетт Броадхед по-прежнему, съежившись, сидел на парковой скамье. Так это место называлось – парк. На самом деле на парк не очень похоже. В другое время, может, зрелище было бы прекрасное, потому что за мной-ребенком расстилались холмы Вайоминга. Но они не были тогда прекрасны. Туманные серые груды в тусклом воздухе. Можно было даже увидеть взвешенные в воздухе частички гидроуглерода, а ветви всех деревьев были покрыты сажей и слизью. Я – ребенок, который был мной, – одет по климату, достаточно суровому. На мне три свитера, шарф, перчатки и вязаная шапочка, натянутая на уши. Из носа у меня течет. Я читаю книгу. Мне... сколько? Примерно десять лет. Читая, я кашляю.