Страница:
Как-нибудь вытерплю полчаса, решила Анна, пристегивая крепления. Увидев ее первые шаги, Вашек пришел в ужас – а вдруг все это надоест Любошу?
Анна не сумела согнуть ноги в коленях и, сделав три шага, упала в снег. Любош помог ей подняться, хотя она противилась, мол, встанет сама. Вашек удивлялся его терпению – Любош с ним никогда так вот не возился. За мамой он возвращался несколько раз, прежде чем они дошли до места, где собирались начать ученье. Перед ними был пологий укатанный склон.
– Боком к скату, – показывал Любош исходную позицию горнолыжника при спуске, – грудью вниз.
Мама держалась неуверенно, и не успел Любош дотронуться до нее, чтобы придать ее телу устойчивое положение, она оттолкнулась палками, напрягла ноги в коленях, запрокинулась и рухнула в снег. Любошу пришлось не однажды поднимать маму, отряхивать с ее свитера снег, и чем дальше, тем больше он приходил в веселое настроение.
Анна, порозовев, наконец решительно заявила, что уже сыта по горло этими тренировками и вовсе не горит желанием потехи ради сломать себе лодыжку.
Вашек настойчиво уговаривал маму проявить выдержку, ведь он же выдержал, но Любош признал, что лодыжка – вещь серьезная, надо попробовать по-другому. Поставив Анну наискосок к склону, он стал вплотную к ней. Анна послушно согнула колени и наклонилась вперед, Любош обнял и прижал ее к себе. Так вдвоем они проехали метров десять, пока оба не свалились в снег.
Вашек сиял и вопил, что получилось здорово, маму нужно немножко подбодрить. Вот переборет страх, и все пойдет как по маслу, она еще полюбит лыжи. А это Вашек втайне считал необходимым.
Анна в душе злилась на себя, что поддалась уговорам. Любош крикнул Вашеку, чтоб сбегал в сторожку и принес веревку, он-де попытается привязать маму к себе.
Самодовольный болван! – негодовала Анна. Бьюсь об заклад, как только Вашек скроется из глаз, он начнет приставать ко мне. Пусть попробует, я так ему врежу! – мстительно решила она.
Но Любош и не думал к ней приставать. Опершись о палку, он с веселой улыбкой наблюдал, как Анна поднимается, как отряхивает с брюк и свитера снег. Сняв с головы шапку, она хотела поправить волосы, но потеряла равновесие и снова плюхнулась в снег.
Любош, уже не в силах сдерживаться, расхохотался что было мочи, а потом – в глазах его еще играли смешинки – наклонился к Анне и нежно прошептал:
– Ну что, с тебя довольно?
Анна сердито прошипела что-то, и Любош отстегнул ей крепления.
Они обедали в столовой горного домика с низким потолком и круглой кафельной печкой посредине. За обедом события развивались в нужном направлении, хотя Вашеку и казалось порой – сейчас самое время Любошу СКАЗАТЬ ЭТО маме. Только раза два он спутал и вместо Любоша пнул под столом Анну. Мама спросила, что это значит, но вместо того, чтобы ответить напрямик, они, один перебивая другого, плели такое, что было ясно: совсем заврались. Анна перестала их выспрашивать и заказала себе чай с ромом.
Любош вызвался погулять с Вашеком по двору. Отпустив их, Анна после кофе позволила себе еще и грог, и когда сама вышла пройтись у домика, голова у нее приятно кружилась.
Она увидела неяркое, розовое, холодное солнце, оно стояло в небе, словно бы опершись о гребни гор. Видела глубокие долины, где туман не расходился и до конца дня. Здесь, наверху, резко похолодало и начало подмораживать… Анна хотела надеть шапку и тут получила сзади такой удар, что в глазах у нее потемнело.
КТО-ТО влепил ей снежок прямо в шею!
Она обернулась, но увидела лишь голую белую поляну с двумя елочками.
Анна наклонилась и сгребла рукавицами материал для ответных действий.
Из-за елки высунулся Вашек, но не успел пальнуть, как получил от мамы удар промеж глаз! Любош залился радостным смехом, потому что Вашек теперь был одноглазый, как Ян Жижка. Так и он обнаружил себя за сугробом.
Анна была рада, что все окончилось безобидной игрой в снежки.
Когда начали сгущаться сумерки, она, устроившись на лавочке перед домом, переобулась.
– Послушай, Анна, а сколько лет прошло с тех пор, как мы ходили с тобой на лыжах? – спросил ее Любош, воткнув палки в снег.
Анна не отвечала. Глядела вниз, отыскивая Вашека, который проезжал между шестами.
– Мне кажется, – не отставал Любош, – это было до моего отъезда на Аннапурну.
– Знаешь, а я даже не помню… – Она проговорила это небрежно, но сердце ее забилось гулко, как разбуженный колокол.
– Давай подсчитаем. Ты тогда училась в консерватории…
Анна медленным движением убрала волосы со лба.
– Какое это сейчас имеет значение?
Она хотела заглянуть Любошу в глаза, но не смогла. Смотрела на гору, которая поднималась над домиком, ее вершину уже окутал мрак.
– Ну, как знаешь. Но у меня такое чувство… – Любош помолчал, странно взволнованный, – словно Вашек увидел во мне своего отца.
Анна молча направилась к дверям домика. Сейчас ей придется пройти мимо Любоша, ни в коем случае не ускоряя шаг, чтобы не выдать своего волнения. Но как тут не спешить, если у нее вот-вот брызнут слезы из глаз?
– Может, мне это только кажется, – пошел на попятный Любош, заметив на ее лице горькую усмешку – Анна уже взяла себя в руки.
– Может быть, – ответила она с легкой иронией. – Вашек видит такое в каждом мужчине. Последний раз это был сторож.
– Только сторож не альпинист, – отозвалось за ее спиной, едва она взялась за ручку двери.
Анна обернулась.
– Тот, погребенный под лавиной, – с невинным видом закончил Любош.
Он высадил Анну и Вашека у отеля, на прощанье сказав, что заглянет сюда около восьми. Вашек обрадовался, но Любош охладил его пыл новостью, что приглашение касается только мамы. Анна стала вежливо отказываться – нельзя, мол, оставить Вашека одного. Тот глянул на Любоша, и глаза его прояснились от внезапной догадки.
– Ага! – с восторгом завопил он.
И начал убеждать маму, что она может спокойно уйти. Анна сопротивлялась, но уже не так решительно, может, оттого, что люди в холле стали на них оборачиваться – слишком уж громко Вашек уговаривал маму, чтобы она оставила его одного на целую ночь.
– Поторопись, а то опоздаешь! – нетерпеливо стучал в двери ванной Вашек. Он был страшно взволнован и уже в столовой подгонял Анну, чтобы она столько не ела и поскорее бы жевала.
– Принеси мне сумку! – крикнула она Вашеку и, открыв дверь, принялась стягивать волосы резинкой. Вашек сидел на краю ванны как на иголках, пока Анна, снова распустив волосы, скрепляла их изящными гребешками и легонько подмазывала губы помадой. Вашек чуть было не высказался на этот счет, но вовремя сдержался, иначе мама наверняка рассердилась бы и осталась дома. Он вообще не понимал, как такое возможно: только что в холле твердить «нет, нет, нет», а потом целых полчаса выбирать себе свитер да еще поливать его духами!
Вашек с ужасом следил за часовой стрелкой. Было уже десять минут девятого.
– Ей-богу, я бы ни за что не стал тебя ждать. Разозлился бы и ушел!
– Ну знаешь, – нежно улыбнулась ему мама, – я бы тоже не стала тебя дожидаться! – И чмокнула его в щеку.
Она была так красива в своем свитере, которого Вашек отродясь у нее не видал.
17
18
Анна не сумела согнуть ноги в коленях и, сделав три шага, упала в снег. Любош помог ей подняться, хотя она противилась, мол, встанет сама. Вашек удивлялся его терпению – Любош с ним никогда так вот не возился. За мамой он возвращался несколько раз, прежде чем они дошли до места, где собирались начать ученье. Перед ними был пологий укатанный склон.
– Боком к скату, – показывал Любош исходную позицию горнолыжника при спуске, – грудью вниз.
Мама держалась неуверенно, и не успел Любош дотронуться до нее, чтобы придать ее телу устойчивое положение, она оттолкнулась палками, напрягла ноги в коленях, запрокинулась и рухнула в снег. Любошу пришлось не однажды поднимать маму, отряхивать с ее свитера снег, и чем дальше, тем больше он приходил в веселое настроение.
Анна, порозовев, наконец решительно заявила, что уже сыта по горло этими тренировками и вовсе не горит желанием потехи ради сломать себе лодыжку.
Вашек настойчиво уговаривал маму проявить выдержку, ведь он же выдержал, но Любош признал, что лодыжка – вещь серьезная, надо попробовать по-другому. Поставив Анну наискосок к склону, он стал вплотную к ней. Анна послушно согнула колени и наклонилась вперед, Любош обнял и прижал ее к себе. Так вдвоем они проехали метров десять, пока оба не свалились в снег.
Вашек сиял и вопил, что получилось здорово, маму нужно немножко подбодрить. Вот переборет страх, и все пойдет как по маслу, она еще полюбит лыжи. А это Вашек втайне считал необходимым.
Анна в душе злилась на себя, что поддалась уговорам. Любош крикнул Вашеку, чтоб сбегал в сторожку и принес веревку, он-де попытается привязать маму к себе.
Самодовольный болван! – негодовала Анна. Бьюсь об заклад, как только Вашек скроется из глаз, он начнет приставать ко мне. Пусть попробует, я так ему врежу! – мстительно решила она.
Но Любош и не думал к ней приставать. Опершись о палку, он с веселой улыбкой наблюдал, как Анна поднимается, как отряхивает с брюк и свитера снег. Сняв с головы шапку, она хотела поправить волосы, но потеряла равновесие и снова плюхнулась в снег.
Любош, уже не в силах сдерживаться, расхохотался что было мочи, а потом – в глазах его еще играли смешинки – наклонился к Анне и нежно прошептал:
– Ну что, с тебя довольно?
Анна сердито прошипела что-то, и Любош отстегнул ей крепления.
Они обедали в столовой горного домика с низким потолком и круглой кафельной печкой посредине. За обедом события развивались в нужном направлении, хотя Вашеку и казалось порой – сейчас самое время Любошу СКАЗАТЬ ЭТО маме. Только раза два он спутал и вместо Любоша пнул под столом Анну. Мама спросила, что это значит, но вместо того, чтобы ответить напрямик, они, один перебивая другого, плели такое, что было ясно: совсем заврались. Анна перестала их выспрашивать и заказала себе чай с ромом.
Любош вызвался погулять с Вашеком по двору. Отпустив их, Анна после кофе позволила себе еще и грог, и когда сама вышла пройтись у домика, голова у нее приятно кружилась.
Она увидела неяркое, розовое, холодное солнце, оно стояло в небе, словно бы опершись о гребни гор. Видела глубокие долины, где туман не расходился и до конца дня. Здесь, наверху, резко похолодало и начало подмораживать… Анна хотела надеть шапку и тут получила сзади такой удар, что в глазах у нее потемнело.
КТО-ТО влепил ей снежок прямо в шею!
Она обернулась, но увидела лишь голую белую поляну с двумя елочками.
Анна наклонилась и сгребла рукавицами материал для ответных действий.
Из-за елки высунулся Вашек, но не успел пальнуть, как получил от мамы удар промеж глаз! Любош залился радостным смехом, потому что Вашек теперь был одноглазый, как Ян Жижка. Так и он обнаружил себя за сугробом.
Анна была рада, что все окончилось безобидной игрой в снежки.
Когда начали сгущаться сумерки, она, устроившись на лавочке перед домом, переобулась.
– Послушай, Анна, а сколько лет прошло с тех пор, как мы ходили с тобой на лыжах? – спросил ее Любош, воткнув палки в снег.
Анна не отвечала. Глядела вниз, отыскивая Вашека, который проезжал между шестами.
– Мне кажется, – не отставал Любош, – это было до моего отъезда на Аннапурну.
– Знаешь, а я даже не помню… – Она проговорила это небрежно, но сердце ее забилось гулко, как разбуженный колокол.
– Давай подсчитаем. Ты тогда училась в консерватории…
Анна медленным движением убрала волосы со лба.
– Какое это сейчас имеет значение?
Она хотела заглянуть Любошу в глаза, но не смогла. Смотрела на гору, которая поднималась над домиком, ее вершину уже окутал мрак.
– Ну, как знаешь. Но у меня такое чувство… – Любош помолчал, странно взволнованный, – словно Вашек увидел во мне своего отца.
Анна молча направилась к дверям домика. Сейчас ей придется пройти мимо Любоша, ни в коем случае не ускоряя шаг, чтобы не выдать своего волнения. Но как тут не спешить, если у нее вот-вот брызнут слезы из глаз?
– Может, мне это только кажется, – пошел на попятный Любош, заметив на ее лице горькую усмешку – Анна уже взяла себя в руки.
– Может быть, – ответила она с легкой иронией. – Вашек видит такое в каждом мужчине. Последний раз это был сторож.
– Только сторож не альпинист, – отозвалось за ее спиной, едва она взялась за ручку двери.
Анна обернулась.
– Тот, погребенный под лавиной, – с невинным видом закончил Любош.
Он высадил Анну и Вашека у отеля, на прощанье сказав, что заглянет сюда около восьми. Вашек обрадовался, но Любош охладил его пыл новостью, что приглашение касается только мамы. Анна стала вежливо отказываться – нельзя, мол, оставить Вашека одного. Тот глянул на Любоша, и глаза его прояснились от внезапной догадки.
– Ага! – с восторгом завопил он.
И начал убеждать маму, что она может спокойно уйти. Анна сопротивлялась, но уже не так решительно, может, оттого, что люди в холле стали на них оборачиваться – слишком уж громко Вашек уговаривал маму, чтобы она оставила его одного на целую ночь.
– Поторопись, а то опоздаешь! – нетерпеливо стучал в двери ванной Вашек. Он был страшно взволнован и уже в столовой подгонял Анну, чтобы она столько не ела и поскорее бы жевала.
– Принеси мне сумку! – крикнула она Вашеку и, открыв дверь, принялась стягивать волосы резинкой. Вашек сидел на краю ванны как на иголках, пока Анна, снова распустив волосы, скрепляла их изящными гребешками и легонько подмазывала губы помадой. Вашек чуть было не высказался на этот счет, но вовремя сдержался, иначе мама наверняка рассердилась бы и осталась дома. Он вообще не понимал, как такое возможно: только что в холле твердить «нет, нет, нет», а потом целых полчаса выбирать себе свитер да еще поливать его духами!
Вашек с ужасом следил за часовой стрелкой. Было уже десять минут девятого.
– Ей-богу, я бы ни за что не стал тебя ждать. Разозлился бы и ушел!
– Ну знаешь, – нежно улыбнулась ему мама, – я бы тоже не стала тебя дожидаться! – И чмокнула его в щеку.
Она была так красива в своем свитере, которого Вашек отродясь у нее не видал.
17
– Помнишь, как девять лет назад мы заключили здесь с тобой пари? – спросила Анна. – Под Новый год.
– И я его проиграл? – неуверенно предположил Любош, потому что почти ничего не помнил.
– Да нет. Объявили тревогу. В Гигантском карьере пропал человек.
– Рад, что ты начинаешь воскрешать подробности, – как бы невзначай Любош побудил Анну, чтоб она продолжала. Картина, давно стертая ушедшими годами, обретала первые очертания.
– Этого человека вы спасли. Вернулся он за полночь.
Уж это Любош помнил, помнил он и то, что было дальше. Взяв в руки кувшин, вылил остатки вина себе в рюмку.
– А ведь уже довольно поздно, спохватилась Анна, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. Все это ужасно романтично, ведь Любош привел ее в тот кабачок, где они когда-то познакомились. Ничего тут не изменилось. Только музыканты играли другие шлягеры, да сами они стали на девять лет старше.
Официантка поставила на стол очередной кувшин вина и поменяла подсвечник с угасающим огарком красной свечи. Любош взял Анну за руку и повернул ее ладонью вверх. Анна ощущала прикосновение его пальцев на запястье, и в душе у нее творилось что-то странное. Было тут и предчувствие того, что завтра всему этому придет конец.
– У тебя такой вид, словно ты собираешься предсказать мое будущее.
– Держу пари, ты уже позабыла, когда танцевала в последний раз!
Анна от души рассмеялась. (Ну что за самонадеянный болван!) Любош тоже рассмеялся, и через минуту они оба стояли на паркете. Анна снова ощутила волну беспокойства, она прокатилась по всему ее телу, стоило ему заключить ее в объятья. (Не надо было столько пить, и давно пора уже в постель! И зачем она пришла сюда!)
– В конце апреля или в начале мая я отбуду в Альпы. А до этого надо установить дату.
– Какую дату? – с улыбкой спросила Анна. Она уже снова овладела собой.
– Хоть ты мне устроила похороны, я тебе устрою свадьбу.
– Да погоди, – смеялась Анна, – а жених-то кто?
– Да хоть бы я!
Анна подняла глаза, и взгляды их встретились. И вправду, такого самонадеянного болвана и свет не видал! Сущая нелепица! Анна смеялась не переставая.
– Тогда тебе придется подать на развод.
– Так я еще не успел жениться. Разве я не говорил тебе? – спросил Любош с невинным видом. – Да, забыл. Память у меня короткая. Не помню даже номера своей рубашки.
– Зато хорошо запомнил, что в тот раз мы были именно здесь! Разве не так? – спросила Анна, и ей захотелось, чтобы он привлек ее к себе.
Только Любош не стиснул ее в своих объятьях, а спросил с серьезным видом:
– Почему ты до сих пор не замужем, Анна?
– А почему до сих пор не женился ты? – пыталась она перевести все в шутку.
– Горы меня всегда притягивали больше.
Он помолчал, и Анна была рада этой минутной тишине, и она снова чувствовала его прикосновения, от которых так приятно кружится голова.
– Только теперь на этих горах у меня как-то заходится дух.
– Ты хочешь сказать, что на меня его хватит?
– На тебя нет, на нашего мальчика да!
Анна вдруг отпрянула от него, протиснулась между танцующими и вернулась на место.
Через несколько мгновений напротив нее за столиком сидел и Любош.
– Объяснять мне ничего не надо, я не собираюсь тебя упрекать.
Анна глубоко вздохнула, резко отвернулась и стянула со спинки стула большой платок.
– Мы были знакомы всего четырнадцать дней.
– Девять, – с особым выражением поправила его Анна.
Любош схватил ее за руку и вырвал платок, как игрушку у ребенка, чтобы тот сосредоточился и ответил на серьезный вопрос.
– У тебя кто-нибудь есть? И я заступил тебе дорогу?
– А что ты делал все эти девять лет? – жестко спросила Анна. Хорошее настроение куда-то улетучилось.
Она видела, что Любош колеблется, предпочитая не отвечать, а расспрашивать. Долгую минуту они молчали, в конце концов он все же спросил:
– За кого ты, собственно, хотела выйти?
В кабачке с низким потолком столбом стоял сигаретный дым. Было душно и жарко. Через открытые двери кухни тянуло запахом подгоревшего сала.
Сколько раз она представляла себе это мгновение – как рубанет ему сплеча всю правду-матку, прямо в глаза скажет – и об ожидании, о бесконечном ожидании звонка, будь то почтальон или весточка по телефону – хоть что-то, хоть одно словечко! А он спрашивает, за кого она хотела выйти! Господи боже, говорила себе Анна, если бы она тогда так его не любила, то нашла бы в себе смелости и отозвалась бы сама. Но не теперь. Теперь уже нет смысла. Да разве это дело – объявиться через девять лет и перевернуть вверх дном всю ее жизнь! Она смерила его взглядом и твердо сказала:
– Нет, Вашек не твой сын.
– Ты говоришь неправду! – набросился на нее Любош. Анна резко поднялась, но он загородил ей дорогу. – Мы познакомились в декабре шестьдесят седьмого, – повысил он голос. – В январе я уехал в Гималаи. В сентябре родился мальчик. И на Аннапурне никого не завалило лавиной! – Он уже не говорил, а кричал.
У Анны лопнуло терпение. Она в ярости сдернула с вешалки пальто.
– Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы выложить все это Вашеку?!
Любош пробирался следом за ней между танцующими парами. На лице его промелькнула легкая усмешка:
– Если дело только в этом, можешь на меня положиться!
По дороге в отель Анна не разговаривала. Правда, почти успокоилась, а когда показался наконец рассвеченный фасад дома, вздохнула с облегчением.
– Было мне среди ребят так хорошо, что я годами не замечал, что живу один. – Любош шел рядом с ней, носком ботинка то и дело откидывая комья смерзшегося снега. Говорил тихо, и голос его звучал доверительно. – Пожалуй, только на это рождество вдруг понял: куча людей вокруг – и ни одного близкого человека. – Он не глядел на нее, даже не отваживался взять под руку. Забегал шага на три вперед и путался под ногами, как иногда делал Вашек, если хотел, чтобы на него обратили внимание. – И именно тогда, когда я начал всерьез задумываться над этим, появился такой классный пацаненок. Да еще к тому же мой!
Он плюхнулся в снег на колени у входа на террасу:
– Скажи мне, Анна! Прошу тебя! Скажи, что Вашек – мой!
Анна остановилась, пристально глянула на Любоша и жестко произнесла:
– Не корчи из себя шута!
Она обошла его и вступила в полосу света, падавшего на террасу из освещенных окон холла. До входной двери оставалось всего несколько шагов.
Любош вскочил и снова загородил ей дорогу.
– Надеялась, что до смерти тебя не увижу, – отрезала Анна.
– Если кто-то стоит у меня на пути, – сказал угрожающе Любош, – суну его в мешок и швырну в реку!
Он стал перед дверью, мешая Анне пройти.
Как они с Вашеком походили друг на друга! Та же неуступчивость, то же упрямство, та же манера идти напролом!
– Послушай меня хорошенько! – с расстановкой сказала Анна. – И заруби себе на носу!
Любош усердно кивал, как болванчик из кукольного театра, но рассмешить Анну не удалось.
– Можешь строить догадки, можешь думать что угодно, но доказать, что Вашек твой сын, не сумеешь! – Она снова обошла его и взялась за ручку двери.
– Нет, смогу! – упрямо отрезал Любош, подождал, пока Анна обернется. – Он такой же шальной, как и я! – Сгреб ее в объятья, не давая опомниться, и крепко поцеловал в губы, не думая о возможных последствиях, не подозревая даже, что она вся задрожит вдруг, и все же представить себе не мог, что схлопочет такой подзатыльник – аж искры из глаз посыпались!
Она услышала ровное дыхание Вашека. Зажгла ночник и натянула на себя фланелевую ночную рубашку, призвала на помощь все свое самообладание, сдобрив изрядной дозой снотворного, нос сомкнуть глаза в эту ночь так и не смогла.
– И я его проиграл? – неуверенно предположил Любош, потому что почти ничего не помнил.
– Да нет. Объявили тревогу. В Гигантском карьере пропал человек.
– Рад, что ты начинаешь воскрешать подробности, – как бы невзначай Любош побудил Анну, чтоб она продолжала. Картина, давно стертая ушедшими годами, обретала первые очертания.
– Этого человека вы спасли. Вернулся он за полночь.
Уж это Любош помнил, помнил он и то, что было дальше. Взяв в руки кувшин, вылил остатки вина себе в рюмку.
– А ведь уже довольно поздно, спохватилась Анна, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. Все это ужасно романтично, ведь Любош привел ее в тот кабачок, где они когда-то познакомились. Ничего тут не изменилось. Только музыканты играли другие шлягеры, да сами они стали на девять лет старше.
Официантка поставила на стол очередной кувшин вина и поменяла подсвечник с угасающим огарком красной свечи. Любош взял Анну за руку и повернул ее ладонью вверх. Анна ощущала прикосновение его пальцев на запястье, и в душе у нее творилось что-то странное. Было тут и предчувствие того, что завтра всему этому придет конец.
– У тебя такой вид, словно ты собираешься предсказать мое будущее.
– Держу пари, ты уже позабыла, когда танцевала в последний раз!
Анна от души рассмеялась. (Ну что за самонадеянный болван!) Любош тоже рассмеялся, и через минуту они оба стояли на паркете. Анна снова ощутила волну беспокойства, она прокатилась по всему ее телу, стоило ему заключить ее в объятья. (Не надо было столько пить, и давно пора уже в постель! И зачем она пришла сюда!)
– В конце апреля или в начале мая я отбуду в Альпы. А до этого надо установить дату.
– Какую дату? – с улыбкой спросила Анна. Она уже снова овладела собой.
– Хоть ты мне устроила похороны, я тебе устрою свадьбу.
– Да погоди, – смеялась Анна, – а жених-то кто?
– Да хоть бы я!
Анна подняла глаза, и взгляды их встретились. И вправду, такого самонадеянного болвана и свет не видал! Сущая нелепица! Анна смеялась не переставая.
– Тогда тебе придется подать на развод.
– Так я еще не успел жениться. Разве я не говорил тебе? – спросил Любош с невинным видом. – Да, забыл. Память у меня короткая. Не помню даже номера своей рубашки.
– Зато хорошо запомнил, что в тот раз мы были именно здесь! Разве не так? – спросила Анна, и ей захотелось, чтобы он привлек ее к себе.
Только Любош не стиснул ее в своих объятьях, а спросил с серьезным видом:
– Почему ты до сих пор не замужем, Анна?
– А почему до сих пор не женился ты? – пыталась она перевести все в шутку.
– Горы меня всегда притягивали больше.
Он помолчал, и Анна была рада этой минутной тишине, и она снова чувствовала его прикосновения, от которых так приятно кружится голова.
– Только теперь на этих горах у меня как-то заходится дух.
– Ты хочешь сказать, что на меня его хватит?
– На тебя нет, на нашего мальчика да!
Анна вдруг отпрянула от него, протиснулась между танцующими и вернулась на место.
Через несколько мгновений напротив нее за столиком сидел и Любош.
– Объяснять мне ничего не надо, я не собираюсь тебя упрекать.
Анна глубоко вздохнула, резко отвернулась и стянула со спинки стула большой платок.
– Мы были знакомы всего четырнадцать дней.
– Девять, – с особым выражением поправила его Анна.
Любош схватил ее за руку и вырвал платок, как игрушку у ребенка, чтобы тот сосредоточился и ответил на серьезный вопрос.
– У тебя кто-нибудь есть? И я заступил тебе дорогу?
– А что ты делал все эти девять лет? – жестко спросила Анна. Хорошее настроение куда-то улетучилось.
Она видела, что Любош колеблется, предпочитая не отвечать, а расспрашивать. Долгую минуту они молчали, в конце концов он все же спросил:
– За кого ты, собственно, хотела выйти?
В кабачке с низким потолком столбом стоял сигаретный дым. Было душно и жарко. Через открытые двери кухни тянуло запахом подгоревшего сала.
Сколько раз она представляла себе это мгновение – как рубанет ему сплеча всю правду-матку, прямо в глаза скажет – и об ожидании, о бесконечном ожидании звонка, будь то почтальон или весточка по телефону – хоть что-то, хоть одно словечко! А он спрашивает, за кого она хотела выйти! Господи боже, говорила себе Анна, если бы она тогда так его не любила, то нашла бы в себе смелости и отозвалась бы сама. Но не теперь. Теперь уже нет смысла. Да разве это дело – объявиться через девять лет и перевернуть вверх дном всю ее жизнь! Она смерила его взглядом и твердо сказала:
– Нет, Вашек не твой сын.
– Ты говоришь неправду! – набросился на нее Любош. Анна резко поднялась, но он загородил ей дорогу. – Мы познакомились в декабре шестьдесят седьмого, – повысил он голос. – В январе я уехал в Гималаи. В сентябре родился мальчик. И на Аннапурне никого не завалило лавиной! – Он уже не говорил, а кричал.
У Анны лопнуло терпение. Она в ярости сдернула с вешалки пальто.
– Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы выложить все это Вашеку?!
Любош пробирался следом за ней между танцующими парами. На лице его промелькнула легкая усмешка:
– Если дело только в этом, можешь на меня положиться!
По дороге в отель Анна не разговаривала. Правда, почти успокоилась, а когда показался наконец рассвеченный фасад дома, вздохнула с облегчением.
– Было мне среди ребят так хорошо, что я годами не замечал, что живу один. – Любош шел рядом с ней, носком ботинка то и дело откидывая комья смерзшегося снега. Говорил тихо, и голос его звучал доверительно. – Пожалуй, только на это рождество вдруг понял: куча людей вокруг – и ни одного близкого человека. – Он не глядел на нее, даже не отваживался взять под руку. Забегал шага на три вперед и путался под ногами, как иногда делал Вашек, если хотел, чтобы на него обратили внимание. – И именно тогда, когда я начал всерьез задумываться над этим, появился такой классный пацаненок. Да еще к тому же мой!
Он плюхнулся в снег на колени у входа на террасу:
– Скажи мне, Анна! Прошу тебя! Скажи, что Вашек – мой!
Анна остановилась, пристально глянула на Любоша и жестко произнесла:
– Не корчи из себя шута!
Она обошла его и вступила в полосу света, падавшего на террасу из освещенных окон холла. До входной двери оставалось всего несколько шагов.
Любош вскочил и снова загородил ей дорогу.
– Надеялась, что до смерти тебя не увижу, – отрезала Анна.
– Если кто-то стоит у меня на пути, – сказал угрожающе Любош, – суну его в мешок и швырну в реку!
Он стал перед дверью, мешая Анне пройти.
Как они с Вашеком походили друг на друга! Та же неуступчивость, то же упрямство, та же манера идти напролом!
– Послушай меня хорошенько! – с расстановкой сказала Анна. – И заруби себе на носу!
Любош усердно кивал, как болванчик из кукольного театра, но рассмешить Анну не удалось.
– Можешь строить догадки, можешь думать что угодно, но доказать, что Вашек твой сын, не сумеешь! – Она снова обошла его и взялась за ручку двери.
– Нет, смогу! – упрямо отрезал Любош, подождал, пока Анна обернется. – Он такой же шальной, как и я! – Сгреб ее в объятья, не давая опомниться, и крепко поцеловал в губы, не думая о возможных последствиях, не подозревая даже, что она вся задрожит вдруг, и все же представить себе не мог, что схлопочет такой подзатыльник – аж искры из глаз посыпались!
Она услышала ровное дыхание Вашека. Зажгла ночник и натянула на себя фланелевую ночную рубашку, призвала на помощь все свое самообладание, сдобрив изрядной дозой снотворного, нос сомкнуть глаза в эту ночь так и не смогла.
18
Весна заявила о себе мощными ливнями. Через несколько дней погода чуть образумилась, зарядил мелкий дождик, но почти не переставая. Свинцовый купол неба неподвижно навис над городом.
Анна решила снять обои и покрасить квартиру и теперь не без опасений поглядывала за окно: остепенится ли погода до пятницы? Во вторник она купила стиральный порошок, мастику и отправилась на Смихов. Заскочила за пакетиком черного кофе в маленький гастроном на углу и перемолвилась словечком с продавщицей, которую знавала с тех самых пор, как здесь жила. Открыла дверь в подъезд и по винтовой лестнице с коваными перилами поднялась на третий этаж. Подумала, что, наверное, раньше следовало бы позвонить.
Подойдя к высоким темным дверям в стиле модерн, несколько раз нажала на кнопку звонка и только потом заметила, что за латунным щитком с визитной карточкой торчит записка. Подождала немного, но, когда никто не открыл, поколебавшись, вытянула листок: «Купи зелень и картошку. Зайди за ключом. Я в подвале. Ева».
Анна представила себе их темную квартиру. Высокие окна, вечно закрытые, чтобы в комнаты не проникала пыль и шум Смиховской улицы, длинная узкая кухня, где, сидя за столом у окна, выходящего во двор, она готовила школьные уроки. Глянула на часы. Четверть шестого. Ей вдруг захотелось ни с кем здесь не встречаться, и она стремглав сбежала вниз по лестнице.
Вашек был уже дома и, пока Анна снимала с себя мокрое пальто, сокрушенно каялся в грехах. Показал дневник с очередным замечанием: «НОСИТСЯ ПО КОРИДОРАМ, А ЗАБЫЛ ВЗЯТЬ С СОБОЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ» и подпись: Едличкова. В тетрадке по чешскому за диктант красовалась огромная тройка, а внизу красными чернилами было выведено грозное «СТРАШНО НЕБРЕЖНО!». И подпись: Едличкова. Таким «маневром» Вашеку успешно удалось отвлечь внимание мамы от нового дождевика, который она вчера купила ему, а сегодня он порвал, пробираясь через собачий лаз за псом Арноштом на школьную площадку.
Напрасно Вашек ждал наказания. Напротив, мама приготовила чай с лимоном, сладкие пирожки и заварной крем. Не проверила, помыл ли он руки и шею. Вашек даже слегка разочаровался – получилось, что умывался он с излишним рвением совершенно зря. Перед сном мама прочитала ему книжку «Как Румцайс поймал водяного на сливе». И тут уж Вашек всерьез забеспокоился, не случилось ли чего с ней. Анна объяснила ему, что у нее заботы с ремонтом. Ведь как-то надо передвинуть мебель, а бабушки, которую она собиралась призвать на помощь, не было дома. На самом же деле у Анны из головы не выходил сегодняшний эпизод. Почему, собственно, она убежала? Ведь уже пять лет мать живет одна. Что тут особенного, если она кого-то себе и завела?
Анна вспомнила, как такие же вот записки, набросанные четким энергичным почерком, она сама обнаруживала каждый день за зеркалом в прихожей. В пятницу вечером вернувшегося с работы отца ждал вместо сердечной встречи листок с лаконичными инструкциями: нарезанную ломтиками картошку следует-де поджарить на сковородке, а антрекоты он найдет в холодильнике. Анна, тогда еще маленькая девочка, разогревала отцу ужин и составляла молчаливую компанию: приходил он в хорошем настроении, но потом, раздосадованный, что мать опять в ночной смене, садился с газетами к столу.
Отец сначала выучился на котельщика и только потом закончил институт и как инженер-производственник чувствовал себя на стройке нужным человеком. Таким же «комплексом незаменимости» на службе в больнице страдала и мать. Всю жизнь поэтому у них и не было согласия. Отец хотел, чтобы мать с Анной сопровождали его со стройки на стройку (монтаж электростанции продолжался от пяти до восьми лет), а мать, напротив, своими ночными дежурствами по пятницам и субботам хотела заставить отца отказаться от кочевого образа жизни. Оба были резкими и вспыльчивыми, и квартира нередко сотрясалась от крика или, напротив, там воцарялась гробовая тишина.
Но по воскресеньям привычный аромат кофе и запах лепешек со шкварками возвещал, как правило, часы перемирия, и Анна слышала из кухни тихий доверительный шепот. В пору, когда девчонки наперебой стараются подражать своим родителям, Анна решила для себя, что никто из них – ни отец, ни мать – примером для нее не будет…
В половине двенадцатого ночи Анна вошла в комнату, где спал Вашек. Крадучись, будто вор, снимала его рисунки с рогожи за кроватью. Рисунки были разные, но на каждом обязательно горы и альпинисты. Может, Вашек утром ничего не заметит, а в предремонтной суматохе напрочь о них забудет?
Вашек беспокойно заворочался во сне, и Анна на мгновенье замерла. Наконец, сунув руку под подушку, вытащила книжку «О добром разбойнике Румцайсе, Мане и сыночке их Ци́писеке». Убедившись, что больше от Любоша писем не было, она с облегчением вздохнула, вложила старые письма в книжку, а «Румцайса» спрятала под подушку. В комнате стянула с окон шторы, сняла ситцевые чехлы с кресел и с дивана. А книжную стенку закрыла старыми тиковыми покрывалами. Шел уже третий час, когда она поставила будильник на полседьмого и заснула крепким сном без сновидений.
По мере приближения генеральной репетиции театр с каждым днем все больше лихорадило. Помощник режиссера старался снять напряжение черным юмором, а бутафорщица не успевала варить неизменный черный кофе.
Анна закрыла глаза, когда ей впервые примеряли парик. Поглядела на себя в зеркало: половодье черных волос закрыло ей спину до самого пояса.
– Н-да!… Везет как утопленнице! – сказала она признательно.
– Но, Аничка, – возразил ей Освальд, маленький мужичонка, который властвовал в парикмахерской уже почти четверть века, – римская рабыня не может быть химической блондинкой!
– Мне не хочется быть придирчивой. Но такую тяжесть не поднимет даже слон. А от него никто не требует метровых прыжков.
Несчастный Освальд, протестуя и причитая, заработал ножницами, и черные кудри под присмотром Анны неумолимо падали вниз до тех пор, пока он не состриг лишние пряди и не укоротил длину вполовину, до лопаток.
В своей уборной она нашла Елену в слезах – у нее уже в третий раз во время репетиции лопнуло платье под мышками. Елена была дублершей Анны. Собственно, Фригия – ее первая большая роль. В отличие от Анны она с нежного возраста была воспитана в любви к театру и балету, родители развили в ней честолюбие. Иногда она казалась Анне орхидеей, выращенной в теплице.
– Если хочешь чего-нибудь добиться, не делай замечаний нашей швее Ержабковой, – сказала Анна и дала ей еще несколько житейских советов.
Когда за Еленой захлопнулась дверь, она вытянулась на кушетке. Пока снизу не позовут, можно на несколько минут расслабиться. Но в коридоре раздался крик, и Анне пришлось закрыть уши подушкой.
Ей вспомнилось, с какой радостью ходила она на занятия в балетную школу, как любила там все: надраенный до блеска паркет и зеркала малого зала, и полнотелую пианистку в розовой кофте с увядшей физиономией – она называла себя Мэрилин, а во рту у нее торчала неизменная сигарета. В памяти всплыла картина, как Мэрилин в блаженстве закрывала глаза, когда играла им вальс из «Коппелии». Среди других девчонок Анна не чувствовала себя такой уж угловатой, и никто там не насмехался над ней. Околдованная сумеречной атмосферой театра, она грезила о нем, засыпая, думала на уроках в школе. Верхом счастья считала танцевать в кордебалете. Тогда ей было девять лет. Когда праздновали ее тринадцатилетие, от отца пришло письмо.
Ева несколько часов молча просидела в кухне, а потом объявила Анне, что в августе они отправятся с отцом в Сирию.
Мать объяснила ей, что женатый мужчина не может уехать на три года без жены и потому, мол, она впервые в жизни решила пожертвовать собой. Только на этот раз Ева впервые в жизни напоролась на сопротивление Анны. В перепалке между матерью и дочерью стало ясно, что балетная школа, куда записалась Анна, весьма веский аргумент, что именно по этой причине девочка не может оставить Прагу. Раздосадованная мать внушала ей, что балерины из нее все равно не получится, но это только утвердило Анну в решимости остаться. Она убежала в Михле.
Загородный домик с видом на вечно дымящую трубу газового завода – его дед когда-то обнес забором, в ту пору уже проржавевшим, – стал для нее родным. Летом у крольчатника багровел смородиновый куст, а рядом с забором благоухали розы. Родители приехали проститься. Отец не выговаривал Анне, а мать только улыбалась, так странно не похожая на себя в белом платье с красными цветами, облегающем ее сильную спортивную фигуру.
Анна окончательно решила, что Вашека на генеральную не возьмет. У него еще будет немало возможностей увидеть Индржиха героем. Ей не хотелось в этом себе признаться, но ее одолевал страх.
После ремонта Вашек начал искать свои рисунки. Анна не поддавалась. Терпеливо внушала ему, что рисунки куда-то запропастились, она не может их найти. В конце концов Вашек стал допытываться. И ответ на вопрос, почему Анна так не любит Аннапурну, оказался не из легких.
Рисунки нашлись.
На вторник была назначена первая репетиция. А вечером Анна вытащила из почтового ящика письмо.
Вашек сиял. Анна впала в отчаянье.
Любош сообщал день, когда приезжает.
В четверг около двенадцати Едличкова громко заявила в учительской, что Бенда стал просто невыносим, и набрала номер театра, чтобы переговорить с его матерью.
К счастью для Анны, линия была занята, и ей не довелось узнать, что Вашек не соизволил принести наглядные пособия в кабинет географии, что на уроке физкультуры он взобрался по канату под самый потолок и Герольд все глаза проглядел, разыскивая его по всему залу.
Едличкова повысила бдительность, окружив Вашека неусыпным вниманием. Она разыскала его в столовой, чтоб не забегал вперед, усадила к себе за стол и заботливо следила, чтобы он съел всю порцию рожков с томатной подливкой. Но стоило ей отвернуться к соседнему столику, где первоклашки разлили чай, Вашека и след простыл.
Что было духу он помчался домой самой короткой дорогой мимо бензоколонки. Остановил его сигнал цистерны, подъехавшей к краю тротуара. Вашек вскочил на ступеньку, а Станда втянул его в кабину.
– Куда это ты так летел? – спросил шофер.
– Сегодня приезжает мой папа! – гордо заявил Вашек, едва переведя дух.
Анна решила снять обои и покрасить квартиру и теперь не без опасений поглядывала за окно: остепенится ли погода до пятницы? Во вторник она купила стиральный порошок, мастику и отправилась на Смихов. Заскочила за пакетиком черного кофе в маленький гастроном на углу и перемолвилась словечком с продавщицей, которую знавала с тех самых пор, как здесь жила. Открыла дверь в подъезд и по винтовой лестнице с коваными перилами поднялась на третий этаж. Подумала, что, наверное, раньше следовало бы позвонить.
Подойдя к высоким темным дверям в стиле модерн, несколько раз нажала на кнопку звонка и только потом заметила, что за латунным щитком с визитной карточкой торчит записка. Подождала немного, но, когда никто не открыл, поколебавшись, вытянула листок: «Купи зелень и картошку. Зайди за ключом. Я в подвале. Ева».
Анна представила себе их темную квартиру. Высокие окна, вечно закрытые, чтобы в комнаты не проникала пыль и шум Смиховской улицы, длинная узкая кухня, где, сидя за столом у окна, выходящего во двор, она готовила школьные уроки. Глянула на часы. Четверть шестого. Ей вдруг захотелось ни с кем здесь не встречаться, и она стремглав сбежала вниз по лестнице.
Вашек был уже дома и, пока Анна снимала с себя мокрое пальто, сокрушенно каялся в грехах. Показал дневник с очередным замечанием: «НОСИТСЯ ПО КОРИДОРАМ, А ЗАБЫЛ ВЗЯТЬ С СОБОЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ» и подпись: Едличкова. В тетрадке по чешскому за диктант красовалась огромная тройка, а внизу красными чернилами было выведено грозное «СТРАШНО НЕБРЕЖНО!». И подпись: Едличкова. Таким «маневром» Вашеку успешно удалось отвлечь внимание мамы от нового дождевика, который она вчера купила ему, а сегодня он порвал, пробираясь через собачий лаз за псом Арноштом на школьную площадку.
Напрасно Вашек ждал наказания. Напротив, мама приготовила чай с лимоном, сладкие пирожки и заварной крем. Не проверила, помыл ли он руки и шею. Вашек даже слегка разочаровался – получилось, что умывался он с излишним рвением совершенно зря. Перед сном мама прочитала ему книжку «Как Румцайс поймал водяного на сливе». И тут уж Вашек всерьез забеспокоился, не случилось ли чего с ней. Анна объяснила ему, что у нее заботы с ремонтом. Ведь как-то надо передвинуть мебель, а бабушки, которую она собиралась призвать на помощь, не было дома. На самом же деле у Анны из головы не выходил сегодняшний эпизод. Почему, собственно, она убежала? Ведь уже пять лет мать живет одна. Что тут особенного, если она кого-то себе и завела?
Анна вспомнила, как такие же вот записки, набросанные четким энергичным почерком, она сама обнаруживала каждый день за зеркалом в прихожей. В пятницу вечером вернувшегося с работы отца ждал вместо сердечной встречи листок с лаконичными инструкциями: нарезанную ломтиками картошку следует-де поджарить на сковородке, а антрекоты он найдет в холодильнике. Анна, тогда еще маленькая девочка, разогревала отцу ужин и составляла молчаливую компанию: приходил он в хорошем настроении, но потом, раздосадованный, что мать опять в ночной смене, садился с газетами к столу.
Отец сначала выучился на котельщика и только потом закончил институт и как инженер-производственник чувствовал себя на стройке нужным человеком. Таким же «комплексом незаменимости» на службе в больнице страдала и мать. Всю жизнь поэтому у них и не было согласия. Отец хотел, чтобы мать с Анной сопровождали его со стройки на стройку (монтаж электростанции продолжался от пяти до восьми лет), а мать, напротив, своими ночными дежурствами по пятницам и субботам хотела заставить отца отказаться от кочевого образа жизни. Оба были резкими и вспыльчивыми, и квартира нередко сотрясалась от крика или, напротив, там воцарялась гробовая тишина.
Но по воскресеньям привычный аромат кофе и запах лепешек со шкварками возвещал, как правило, часы перемирия, и Анна слышала из кухни тихий доверительный шепот. В пору, когда девчонки наперебой стараются подражать своим родителям, Анна решила для себя, что никто из них – ни отец, ни мать – примером для нее не будет…
В половине двенадцатого ночи Анна вошла в комнату, где спал Вашек. Крадучись, будто вор, снимала его рисунки с рогожи за кроватью. Рисунки были разные, но на каждом обязательно горы и альпинисты. Может, Вашек утром ничего не заметит, а в предремонтной суматохе напрочь о них забудет?
Вашек беспокойно заворочался во сне, и Анна на мгновенье замерла. Наконец, сунув руку под подушку, вытащила книжку «О добром разбойнике Румцайсе, Мане и сыночке их Ци́писеке». Убедившись, что больше от Любоша писем не было, она с облегчением вздохнула, вложила старые письма в книжку, а «Румцайса» спрятала под подушку. В комнате стянула с окон шторы, сняла ситцевые чехлы с кресел и с дивана. А книжную стенку закрыла старыми тиковыми покрывалами. Шел уже третий час, когда она поставила будильник на полседьмого и заснула крепким сном без сновидений.
По мере приближения генеральной репетиции театр с каждым днем все больше лихорадило. Помощник режиссера старался снять напряжение черным юмором, а бутафорщица не успевала варить неизменный черный кофе.
Анна закрыла глаза, когда ей впервые примеряли парик. Поглядела на себя в зеркало: половодье черных волос закрыло ей спину до самого пояса.
– Н-да!… Везет как утопленнице! – сказала она признательно.
– Но, Аничка, – возразил ей Освальд, маленький мужичонка, который властвовал в парикмахерской уже почти четверть века, – римская рабыня не может быть химической блондинкой!
– Мне не хочется быть придирчивой. Но такую тяжесть не поднимет даже слон. А от него никто не требует метровых прыжков.
Несчастный Освальд, протестуя и причитая, заработал ножницами, и черные кудри под присмотром Анны неумолимо падали вниз до тех пор, пока он не состриг лишние пряди и не укоротил длину вполовину, до лопаток.
В своей уборной она нашла Елену в слезах – у нее уже в третий раз во время репетиции лопнуло платье под мышками. Елена была дублершей Анны. Собственно, Фригия – ее первая большая роль. В отличие от Анны она с нежного возраста была воспитана в любви к театру и балету, родители развили в ней честолюбие. Иногда она казалась Анне орхидеей, выращенной в теплице.
– Если хочешь чего-нибудь добиться, не делай замечаний нашей швее Ержабковой, – сказала Анна и дала ей еще несколько житейских советов.
Когда за Еленой захлопнулась дверь, она вытянулась на кушетке. Пока снизу не позовут, можно на несколько минут расслабиться. Но в коридоре раздался крик, и Анне пришлось закрыть уши подушкой.
Ей вспомнилось, с какой радостью ходила она на занятия в балетную школу, как любила там все: надраенный до блеска паркет и зеркала малого зала, и полнотелую пианистку в розовой кофте с увядшей физиономией – она называла себя Мэрилин, а во рту у нее торчала неизменная сигарета. В памяти всплыла картина, как Мэрилин в блаженстве закрывала глаза, когда играла им вальс из «Коппелии». Среди других девчонок Анна не чувствовала себя такой уж угловатой, и никто там не насмехался над ней. Околдованная сумеречной атмосферой театра, она грезила о нем, засыпая, думала на уроках в школе. Верхом счастья считала танцевать в кордебалете. Тогда ей было девять лет. Когда праздновали ее тринадцатилетие, от отца пришло письмо.
Ева несколько часов молча просидела в кухне, а потом объявила Анне, что в августе они отправятся с отцом в Сирию.
Мать объяснила ей, что женатый мужчина не может уехать на три года без жены и потому, мол, она впервые в жизни решила пожертвовать собой. Только на этот раз Ева впервые в жизни напоролась на сопротивление Анны. В перепалке между матерью и дочерью стало ясно, что балетная школа, куда записалась Анна, весьма веский аргумент, что именно по этой причине девочка не может оставить Прагу. Раздосадованная мать внушала ей, что балерины из нее все равно не получится, но это только утвердило Анну в решимости остаться. Она убежала в Михле.
Загородный домик с видом на вечно дымящую трубу газового завода – его дед когда-то обнес забором, в ту пору уже проржавевшим, – стал для нее родным. Летом у крольчатника багровел смородиновый куст, а рядом с забором благоухали розы. Родители приехали проститься. Отец не выговаривал Анне, а мать только улыбалась, так странно не похожая на себя в белом платье с красными цветами, облегающем ее сильную спортивную фигуру.
Анна окончательно решила, что Вашека на генеральную не возьмет. У него еще будет немало возможностей увидеть Индржиха героем. Ей не хотелось в этом себе признаться, но ее одолевал страх.
После ремонта Вашек начал искать свои рисунки. Анна не поддавалась. Терпеливо внушала ему, что рисунки куда-то запропастились, она не может их найти. В конце концов Вашек стал допытываться. И ответ на вопрос, почему Анна так не любит Аннапурну, оказался не из легких.
Рисунки нашлись.
На вторник была назначена первая репетиция. А вечером Анна вытащила из почтового ящика письмо.
Вашек сиял. Анна впала в отчаянье.
Любош сообщал день, когда приезжает.
В четверг около двенадцати Едличкова громко заявила в учительской, что Бенда стал просто невыносим, и набрала номер театра, чтобы переговорить с его матерью.
К счастью для Анны, линия была занята, и ей не довелось узнать, что Вашек не соизволил принести наглядные пособия в кабинет географии, что на уроке физкультуры он взобрался по канату под самый потолок и Герольд все глаза проглядел, разыскивая его по всему залу.
Едличкова повысила бдительность, окружив Вашека неусыпным вниманием. Она разыскала его в столовой, чтоб не забегал вперед, усадила к себе за стол и заботливо следила, чтобы он съел всю порцию рожков с томатной подливкой. Но стоило ей отвернуться к соседнему столику, где первоклашки разлили чай, Вашека и след простыл.
Что было духу он помчался домой самой короткой дорогой мимо бензоколонки. Остановил его сигнал цистерны, подъехавшей к краю тротуара. Вашек вскочил на ступеньку, а Станда втянул его в кабину.
– Куда это ты так летел? – спросил шофер.
– Сегодня приезжает мой папа! – гордо заявил Вашек, едва переведя дух.