- Ну почему, почему ты так, зачем? - всхлипывала Милка (427), и грязная тушь (428) текла с ее гнутых ресниц.
- Так нужно, Мила, - тихо бубнил Иван Иваныч. - И так будет честнее (429). И тем более сделать это нужно сейчас, когда наши отношения не закончились еще пока ничем. Ты меня понимаешь (430)?
- Я понимаю, - бушевала Милка. - Я понимаю... Я вот отравлюсь... У меня доступ (431) есть... Я вот отравлюсь (432)...
Но она не отравилась. Она побушевала еще немного, побесилась, поплакала, теряя идеал, а вскоре и утешилась с одним славным музыкантиком из ресторана "Север" (433). Похорошевшая, яркая, зачесанная "барашком", с золотыми серьгами (434) - целые вечера просиживала она теперь в этом развеселом кабаке и нововлюбленными глазами (435) ласково глядела, как сладко бьет в латунные тарелки ее неутомимый Игорек (436) и как несут ему на эстраду глупые пьяные люди (437) свои разноцветные деньги.
Шли дни (438). Дежуря на овощебазе, Иван Иваныч "накапливал материал" (439). Это означало, что он или смотрел проникающим взглядом в лица, копя в памяти фразу, жест, либо участливо, душевно расспрашивал рабочих и работниц (440) об их личных и общественных делах (441). Сам давал кое-какие советы (442).
А возвратившись домой, приходил в отчаяние. Все эти частности, мелкие подробности быта, плоские суждения мало интересовали Ивана Иваныча, и он не находил им ровным счетом никакого применения (443).
Ибо истории, рассказанные ему, никаким, ну решительно никаким образом не ложились на бумагу для печати (444). То некий Галибутаев (445) нес, как он во время любовных утех (446) сломал большой палец правой ноги и получил за это постыдное дело бюллетень (447). То некий Васька Метус, недавно, кстати, вышедший из заключения, рассказывал, что он восемь раз женился на шлюхах, из-за шлюхи и сел (448). Некий Аркаша Оскин похвалялся, как он с риском для жизни браконьерствовал в районе Туруханска (449). А одна женщина со слезами призналась, что муж ее, слесарь Владимир Шенопин, опился самолично изобретенным самогоном до того, что вывесил прошлый месяц в трех местах города объявления, меняющие их однокомнатную квартиру в доме "гостиничного типа" на аналогичную жилплощадь во французском Париже (450). Иван Иваныч посоветовал несчастной свести талантливого супруга в психо-неврологический диспансер (451).
А встречались и такие рассказчики, что их и слушать-то было страшно (452), не то что записывать весь их сивый бред (453).
И Иван Иваныч мучался. Но одновременно не хотел он и старой дорожкой идти (454). Рассветы, закаты, дым костров, девчонка, впервые попавшая на "Гамлета", - все это ему порядком надоело (455), все это было не то, не то, не то. Не главное (456).
И все чаще и чаще стал Иван Иваныч в свободное от овощебазы время пристраиваться на диванчике, завернувшись в простыню и грязное одеяло. Лежит себе, лежит, лежит. Читает, дремлет (457)...
Он, конечно, понимал, что как-то это нехорошо и, пожалуй, даже как-то и неправильно (458), но поделать с собой уже ничего не мог. И поэтому был вынужден для других, а скорее для себя счесть такой свой образ жизни творческим методом. Об этом он распространялся в оставшемся кругу своих друзей, что вот, де, есть у него свой определенный творческий метод (459), с помощью которого он и творит. Хотя - естественно, что никто его вновьметодных творений (460) и в глаза не видел (461).
В чем же заключался теперь этот самый метод? А вот в чем. Он заключался в том, что Иван Иваныч теперь уже почти в любое время суток лежал на упомянутом диванчике, завернутый в упомянутую простыню и грязное одеяло (462). И не спал он, не дремал, не читал, не курил - он работал. Текла, текла в размягченном мозгу, переливалась всякая зеленая муть, масса, субстанция - фон. И на фоне этом (463) мелькали какие-то искорки, обрывочки - слов ли? сюжетиков? - непонятно. Р-раз - искорка, два - искорка. Лица. Позы. Один другому: "Ты меня уважаешь?" Тот ему: "Иди-ка ты..." (464) Девчонка в штормовке, бездонные глаза... сапфир... огненные жарки... Но все не то, все не то, все не то. Не главное (465). Так что - вскакивай, не вскакивай с диванчика, записывай, не записывай, а все не то, все не то. И никому не нужно (466).
Промаявшись, Иван Иваныч вскоре и окончательно засыпал, а потом опять просыпался, и все снова начиналось, и все не то, все не то, все не то. И никому не нужно (467).
В город когда выходил (468), то - опухший, бледный, знакомых не узнавал (469). Те сначала обижались, брали за рукав, стыдили, выговаривали. Иван Иваныч рассеянно извинялся. А потом и просто отстали. Некоторые даже завидовали - вот, де, человек не от мира сего (470).
Ну и как-то опять, уже ближе к зиме, встретил Попугасова. Зашли погреться в кафетерий при булочной. Журналист угостил Ивана Иваныча стаканом некрепкого чаю (471).
- Слышал, сторожем работаешь? - сказал он.
- Да, - равнодушно ответил Иван Иваныч.
- Пишешь?
- Пишу, - вяло отвечал Иван Иваныч.
- Много? - напряженно спросил журналист (472).
- Не очень... как-то все стопорится, - морщась, отвечал Иван Иваныч.
- Ну?! - тут Василий Александрович странно оживился (473). - А я тебе объясню, в чем дело, - начал объяснять он (474). - Дело в том, старый (475), что ты ведь в сущности - тепличное растение. Мимоза. Помнишь детский стишок? (476). Мимоза. Ведь ты же практически НИ-ЧЕ-ГО не испытал в жизни (477). Кров над головой у тебя всегда был, голодать ты никогда не голодал (478). Ведь верно, ведь правильно? НИ-ЧЕ-ГО: ни пьянства, жуткого, повседневного, засасывающего, ни разврата, ни связей жутких, чтобы с мордобоем, истерикой, резанием вен...
- Ну уж... - улыбнулся Иван Иваныч, вспомнив Милку.
- Что "ну уж"? Эта твоя, которая нынче по музыкантам специализируется (479)? Так ты ведь от нее даже абортом не страдал.
- Это как так я могу страдать абортом? - почти развеселился Иван Иваныч.
- А вот так, когда девка тебя пилит, пилит, пилит: то в шантаж пустится, то в слезы, а ты не сдаешься, не поддаешься, чтоб и это она сделала, да чтоб вдобавок ее и удержать при себе. Тут, брат, такая глубина (480)! Целая, можно сказать, война полов (481). Впрочем, тебе этого не понять. Ты, брат, многое понять не можешь, оттого и мучаешься. Стиль? А что стиль, когда у тебя и несчастий-то не было. Никогда никаких. Ты помнишь эти мемуары, как Твардовский говорит одному поэту: "Хоть бы у вас кто из близких под локомотив попал - может, вы хоть тогда по-настоящему писать станете..." Я прочитал - ахнул (482).
- У меня мать умерла, - сказал Иван Иваныч.
- Да? - Попугасов сделал озабоченную мину (483). -Но ведь это же, впрочем, давно было, - спохватился он. - Мы тогда еще все к тебе приходили (484). Вот я и говорю - ударился бы ты хоть в запой, что ли? А то совсем прокис.
- Меня от вина тошнит, - сказал Иван Иваныч. - У меня - печень (485).
- Печень?! - хохотал журналист. - А у кого не печень? У меня не печень? Во! - похлопал он себя по объемистому уже пузцу (486).
- Не могу я пить (487), - уныло повторил Иван Иваныч.
- А хочешь, я тебе помогу? - В глазах журналиста заплясали черти (488). - Опасно, правда... А впрочем, я люблю тебя, и ты - очень талантливый человек, старик (489). Помогу. На, держи!
И он, покопавшись в глубинах своего мятого демисезонного (490) пальто, протянул Иван Иванычу початую коробку папирос "Казбек" (491).
- Да не курю я, отстань, Вася, - брезгливо сказал Иван Иваныч, отталкивая коробку.
- А ты покури, - мудрил журналист.
- Тьфу ты, дьявол (492)!..
- С планом! - подмигнул журналист.
- С каким еще таким "планом" (493)?
- Я воровал под планом и бэз пла-ана, - чисто спел журналист (494). Затем, понизив голос, сообщил кратко: - Наркотик. Анаша.
- Поздравляю. Ты, значит, уже и наркоман вдобавок, - сказал Иван Иваныч.
- Ты что? Уж чем не грешен, тем не грешен (495). Видишь - почти целая пачка. Одну там, две скурил для интересу. А вообще-то ни-че-го, кайф ловится, - смеялся искуситель.
Иван Иваныч молчал.
- Бери, бери скорей, пока я добрый. И - благодари: "Я благодарю тебя изо всех сил" (496). И заметь, что я с тебя ни копейки не взял. В Москве за это, знаешь, какую капусту дерут? (497)
- Капусту?
- О, святая простота! Деньги! Башли, бабки, шалыжки, пиастры, юани, тугрики (498). Так что - скорей благодари меня изо всех сил и падай на колени (499). Да смотри - никому ни-ни! Опасное дело. Могут срок впаять (500).
- Кончай трепаться, - сказал Иван Иваныч.
- И сам не увлекайся, - Попугасов опять застрожился (501). - Это, да будет тебе известно, мой мальчик, очень, очень заразная вещь.
- Черт-те что! - пожал плечами Иван Иваныч.
- А ну не дымите тут, бичи проклятые! - вдруг злобно завопила на них неизвестно откуда взявшаяся баба в сером халате.
- Мы не курим, протри очки, - защищался, отступая, журналист (502).
- То я тебя не знаю, бичару! - Баба махала у него под носом грязной тряпкой (503).
- Черт-те что, - повторил Иван Иваныч. Но папиросы почему-то взял (504). Попрощался с журналистом и, вяло шаркая подошвами (505), отправился домой.
А дома - о, Господи (506)! - опять эта серая штукатурка с паутиной в углах (507), тусклые окошки, немытый пол (508), засохшая посуда (509), капает вода из-под крана (510), отрывной календарь за прошлый год (511)...
Лег, вернее, не лег, а ринулся, рванулся, нырнул в постель. Забился, закрылся с головой (512). Вот и рванулся, нырнул в постель. Ну а что в постели - та же зеленая муть, масса, субстанция. Где творческий метод? Где творчество? Нету никакого метода, нету никакого творчества (513).
Заплакал (514). И плакал, и плакал, и плакал. Жалобно скуля, всхлипывая. Вспомнил маму (515). Как ходили к реке Е. ранним летним утром полоскать половики (516), и пыль холодила босые ноги (517), и горланили петухи. Где та река Е.? Где босые ноги? Где петухи? Где детство (518)? Нету, нету ничего (519)! Шелковое вечное старое платье ее вспомнил (520), пудру к Восьмому марта (521) и заколку-гребень в седых волосах (522). И вдруг резануло невыносимо. Комья мерзлые о крышку гроба стучат, и пар вырывается изо рта, и больно, и пенье медных невыносимое, и лица сочувствующие невыносимые (523). Все, все кругом постылое, мертвое, невыносимое (524)!
Ну и закурил. Закурил, как говорил и показывал (525) журналист, - со свистом втягивая воздух, задерживая дыхание, чтобы не сразу выпускать из пьяных легких сладкий вкусный дым (526).
И мигом все поплыло в глазах, и слезы высохли, и рот растянулся до ушей от ощущения невиданной радости (527), необъятной свободы (528), и руки истончились, полегчали, тело истончилось, полегчало (529), и вдруг - главный дар свободы: забулькала, расступилась проклятая зеленая муть, масса, субстанция (530), и неизвестный Голос (531) произнес:
- Ниточки, ниточки-канатики, а вот разноцветные ниточки-канатики, а ну - разноцветные ниточки-канатики (532)...
- Ах, оставьте! - счастливо и звонко (533) крикнул Иван Иваныч. - Какие там ниточки-канатики? Это - бред, пустяки (534)!
- Ой, посмотрите! Ой, поглядите! - зазывал Голос. - Ниточки-канатики! Чудная картина (535)!
И внезапно открылась Ивану Иванычу картина действительно чудная (536)!
Прямо в поднебесье, на опасной высоте были туго натянуты эти самые разноцветные ниточки-канатики - на разной и опасной высоте, разных цветов и оттенков (537). И, вроде бы, внешне совсем не прочные, хрупкие (538), но какие же они не прочные, когда на них вполне свободно плясало громадное количество самых разнообразных личностей (539).
Личности все эти были в основном вида холеного, вальяжного, большей частию с трубками, фильтрованными сигаретами (540). Кто в добротном габардиновом костюме, кто в замшевой куртке и джинсах, попадались и косовороточники в смазных сапогах, но все равно было видно - личности. С седыми шевелюрами и без оных, толстенькие и тощенькие, красивые и безобразные - все они показались Ивану Иванычу до боли в глазах знакомыми (541), а только он почему-то не мог их назвать поименно (542). Они держались уверенно, помогая себе балансировать в пространстве зарубежными и отечественного производства авторучками и пишущими машинками (543). Некоторые плясали грациозно (544), другие неуклюже, пока еще поглядывая вниз. А внизу, насколько глаз охватит, - бесконечная, безобразно расползшаяся грязная лужа гнусного серого цвета (545).
- Это что? - испуганно спросил Иван Иваныч.
- Дерьмо (546), - весело ответил Голос.
- Господи! - сказал Иван Иваныч (547).
- Ну так что? - ласково спросил Голос. - Хочешь у меня на ниточках-канатиках плясать на разноопасной высоте (548)?
- А зачем? - спросил Иван Иваныч (549).
- Как зачем? - удивился Голос. - Будешь всю жизнь плясать на желтых, красных, синих, белых ниточках-канатиках. Плясать, кланяться, улыбаться, варьировать (550) и плясать, плясать, плясать!..
- Но зачем (551)?
- А вот уж не знаю, - неуверенно сказал Голос. - Там... Там, наверное, хорошо, - вслух размышлял он (552).
- Ну и плясать, плясать, плясать, а потом что?
- А потом - что потом (553)? Выпляшешь на одной ниточке положенный по уму срок, выше поднимешься (554), предварительно отдохнув на площадочке. Видишь площадочку?
Иван Иваныч пригляделся. Разглядел и площадочку. Маленькая такая площадочка, где нитки крепятся (555).
- Тут, конечно, тоже немного подплясывать надо. Но заметь - здесь посвободнее, зона отдыха, так сказать (556)...
Действительно, и там кое-кто находился. Шевелили ногами с громадным выражением собственного достоинства (557).
- Ну, а дальше, дальше?
- А дальше - все выше, и выше, и выше (558).
- Так, а цель-то какая, цель, где она?
- Ха! Чем выше, тем она толще, устойчивей, эта ниточка-канатик. Там, к верхотуре ближе, и плясать-то одно удовольствие (559)! Тротуар!
И ведь опять, действительно, - ближе к верхотуре, там уж, действительно, оказывались скорее, собственно, канатики, чем ниточки. Там люди разгуливали степенно (560), группками (561) и лишь изредка вздрыгивали ножками, сохраняя равновесие (562). Высота все-таки!
- Нет, но - цель, цель! Конечный итог. Должна же какая-то быть во всем этом цель, итог (563)?
- Итог? Вот он - СИЯЮЩАЯ ВЫСШАЯ СФЕРА!
И Голос указал (564) на СИЯЮЩУЮ ВЫСШУЮ СФЕРУ. Была она, эта сфера, конечно, тоже в виде каната, но такого широкого да такого удобного, что люди там просто уж даже и не плясали, и не ходили, а натурально блаженствовали (565). Лица их хранили суровую печать мудрости, достоинства и благородства (566), а пиджаки были все сплошь разукрашены значками и отличиями (567). Правда, головы у них сильно тряслись и глаза потухли (568) - не то что у нижних плясунов. У тех зрачки сияли нестерпимым волчьим светом (569).
- Ну, хочешь принять участие в аттракционе? - искушал (570) Голос.
- Оно, конечно, и охота, - рассудительно сказал Иван Иваныч. - А вот что, если сорвешься? Тогда что (571)?
- А тогда - туда! - радостно ухмыльнулся Голос.
- Куда туда?
- В дерьмо (572), - сочувственно (573) сказал Голос.
- Ну, нет, нет! Я не хочу! - решительно отказался Иван Иваныч (574).
- Эх ты, дурачок! Смотри, значки-то какие! Ни у кого в мире нет таких красивых значков (575)! Да как уютно там, покойно (576)! - пел Голос.
- Сказано тебе - не хочу! - озлился Иван Иваныч (577).
- Ну, не хочешь, так не надо. Всяк сам себе хозяин-барин (578), поскучнел Голос. И тут же снова завопил: - Закрываем-запираем! Прошу публику очистить помещение! Закрываем-запираем! Ниточки-канатики разноцветные, разноопасные! Закрываем-запираем!..
И снова все исчезло. И снова все прежнее: зеленая муть (579), масса, субстанция.
Иван Иваныч заскрипел зубами.
- Ну? - высунулся (580) Голос.
- Неужели ничего больше нет?! - простонал Иван Иваныч. - Неужели это все, что только может быть (581)?
Голос помедлил.
- Есть, почему нет, - глухо сказал он (582), - имеется у нас тут еще один занимательный аттракцион (583). Но - особой популярностью не пользуется, прямо вам скажу... Да и не советую, немного вас зная... Неаппетитное зрелище... Шли бы вы лучше на канатики. Там хоть и сошлепнетесь - дело поправимое: оближетесь и снова наверх (584). А тут процесс необратимый, тут - навсегда (585)...
- Умоляю! - крикнул (586) Иван Иваныч.
- А я не советую (587).
- Но я умоляю. Мне что, на колени встать (588)?
- Ладно, ладно. Без истерик (589), - сердито сказал Голос.
Вздохнул и торжественно объявил:
- ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (590)!
- Что, что? - встрепенулся Иван Иваныч (591).
- А вот... - сказал Голос (592).
И зеленая масса окончательно растаяла. И Иван Иваныч замер от ужаса (593).
- Ну как? - брезгливо сказал Голос. - Уже струсил? Нет, ты гляди! Ты просил, так гляди, сукин сын (594)!
... Это была (595) какая-то странная, страшная, бесконечная (596), все той же серой омерзительной грязью (597) залитая площадь. Где-то далеко в стороне, за высоким частоколом, порхали в лазоревом небе веселые плясуны (598), а здесь было тускло, мрачно, сжато (599), и собрались тут все (600): и покойная мама (601), и погибший под городом Берлином отец (602), и дедушка-ссыльный (603), и бабушка-учительница, и прадедушка-крестьянин, и другие родственники (604), и другие родные, и другие близкие, земляки мертвые и живые, мужики и бабы (605).
- А ведь это - НАРОД (606), - сказал Голос.
Но Иван Иваныч не слушал, потрясенный (607). Народ. И другие родственники, и другие близкие, земляки - мертвые и живые (608). Вот Достоевский (609), вот Лев Толстой (610) и еще какой-то бородатый (611), вот кудрявый гений в бакенбардах (612), а это - юноша-гвардеец, убитый на Кавказе (613), и автор "Мертвых душ" здесь - в крылатке, с болезненным лицом, хищным птичьим носом (614)... Все! Все! Все (615)! Родственники, родные, земляки - мертвые и живые, близкие... Они стояли по колено в грязи (616) и кротко глядели вперед (617).
А там - о, Господи! Там, в серой омерзительной грязи молча корчились ОНИ. Иван Иваныч сразу понял, что это - ОНИ. Они, те самые ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (618).
Лица их (619) были усталы, злы, напряженны. Нагие тела облеплены грязью. Молча корчились они и тянули руки, но народ безмолвствовал (620), народ кротко глядел вперед (621).
- Почему им никто не поможет? - в отчаянье выкрикнул Иван Иваныч.
- Нельзя, - устало (622) ответил Голос. - Невозможно. Сами должны выкарабкаться (623)... Как Достоевский, как Толстой (624)...
И лица их были усталы (625), злы, напряженны. Молча корчились они, и тянули руки, и рвали струны, в кровь сбивая пальцы, и падали, и шатались. Они корчились, они захлебывались, они тонули в мерзкой грязи, они рвали струны и раскрывали рты (626), но ни одного звука не вырывалось из опаленных ртов (627), и молчали балалайки (628), и молчал народ, и стояла на страшной площади жуткая вековая тишина (629).
На это нельзя было смотреть. Нужно было тут же сойти с ума или повеситься (630).
- А-а-а! - в безумии закричал Иван Иваныч.
И проснулся (631).
А был уже вечер (632). Одеяло сбилось. Простыня душила Ивана Иваныча (633). Лоб взмок. Во рту пересохло (634).
- Господи, бред-то какой! Самый натуральный бред (635), - мелко дрожа (636), сказал Иван Иваныч. - Господи, да ведь это и опасно становится в конце концов (637).
Наскоро ополоснулся и выбежал на улицу (638).
...Мила, к счастью, оказалась дома (639) в этот нехороший вечер (640). Она довольно уютно устроилась (641) в глубоком кресле перед телевизором. Окно ее маленькой комнаты было зашторено. Мягко светил торшер. Мерцал телевизор (642). Со стены в полумраке загадочно улыбался портрет лучшего друга советских телезрителей (643) - знаменитого бельгийского (644) певца Сальваторе Адамо (645). Мила пила чай из высокой белой кружки (646). Увидев вошедшего, сильно поперхнулась и закашлялась (647).
- Здравствуй, Мила, - сказал Иван Иваныч. - Это я, Мила (648).
Мила кашляла (649).
- Мила! Мила! Я пришел к тебе, Мила! Я не могу без тебя (650)!
Мила наконец овладела собой (651).
- Пошел вон! - указала она на дверь (652).
- Мила! Ну что ты, Ми-и-ила (653)! - всхлипнул (654) Иван Иваныч. Милая Мила (655)! Я пришел к тебе (656)!
- А зачем? - зло спросила Мила. - Зачем? Зачем (657)? Между нами все давно кончено (658).
- Ми-ила! Я люблю тебя (659). Я не могу без тебя (660).
- Нет, но ты же говорил, что хочешь жить один (661)? Я для тебя дурочка деревенская (662), вот ты и живи один (663). Между нами все кончено (664). Да ты мне, по совести говоря, и никогда не нравился (665)...
- Ми-ила! Я теперь другой (666)! Хочешь, я встану перед тобой на колени (667)? Я теперь буду беречь тебя (668). Я понял - ТЫ моя единственная радость (669). Ты! Ты! Ты (670)!
- Нет уж, брось. Поигрались - хватит (671), - сухо отвечала Мила, но смотрела на Ивана Иваныча со все возрастающим любопытством (672).
- Я не могу. У меня ничего больше нет (673). Я люблю тебя (674). Мне что, на колени встать (675)? Ми-ила?
- Дались тебе эти колени! Ну зачем мне теперь твои колени (676)? горько сказала Мила.
Но тут стрелочка ее презрительных губ изогнулась, и она по-детски жалобно заревела (677).
- Миленький ты мой! Солнышко ты мое (678), - бормотала, колдовала (679) она. - Солнышко! Я так измучилась! Он меня бил, бил по лицу, этот негодяй, а я лишь целовала ему руки (680). Он мне открыто изменял, а я боготворила его (681). Он заставлял меня доставать кодеин (682). Он и сейчас меня преследует (683)! Но сейчас со мной ты (684)! Я всегда любила только тебя, только тебя (685)! Родной ты мой, родненький ты мой, единственный (686)! Ты прости меня, ты прости меня (687)!
- Нет, это ты меня прости, - сказал Иван Иваныч, плача от счастья (688).
На шум явилась квартирная хозяйка Милы, комический персонаж (689) с добродушным расплывшимся лицом.
- Это что тут опять за бардак (690)! - грозно крикнула она, но, узнав причину волнения, тоже расплакалась (691).
- Уж я так за Милочку исстрадалася, - говорила старуха (692), вытирая влажные, но сияющие глаза (693) концом оренбургского пухового платка (694).Хорошая же девочка и плотит (695) аккуратно, а вот связалась с этим рыжим чертом, прости Господи! Я уж ей отказывать хотела, а то ведь это ж невозможно, что ни день - пьянки, шум, скандал, участковый приходит (696).
- Ну, вы не сильно-то, не сильно-то (697), - сказала Мила.
- А я что? - испугалась старуха (698). - Я ничего. Эх, иконкой бы вас благословить (699), да нету (700). Разве что вот хоть этим анчибисом (701).
И она, кряхтя, полезла снимать со стенки портрет знаменитого бельгийца (702).
Ну, вот так все и устроилось (703)... Мила наутро окончательно переехала к Ивану Иванычу. Хулиган-джазист понемногу отлип. Являлся, правда, пару раз со своей наглой испитой рожей, вставлял ее в дверь и говорил вкрадчиво:
- Простите, молодой человек, не позволите ли вы мне побеседовать с Людмилой (704)?
Но Иван Иваныч был с ним крут. Сам не хотел участвовать в физической расправе, грозил подонку милицией (705). Джазист, видя основательность его угроз и не желая иметь дополнительных неприятностей, вскоре был сломлен (706) и свои безнравственные визиты прекратил (707).
Образовалось и с институтом. То ли вышло какое обратное постановление насчет воспитательной работы (708), то ли поразил (709) Прова Никитича исстрадавшийся, но вместе с тем уверенный взгляд лихорадочных и ставших глубокими глаз Ивана Иваныча (710), но декан встретил его отечески ласковой улыбкой (711).
- Ну что, заблудшая душа (712)? - сказал он. - Нагулялся? Набродился? Взялся за ум?
- Да еще как взялся, Пров Никитич, - поддержал его улыбку Иван Иваныч (713). - Можно сказать, всю жизнь свою заново пересмотрел. И теперь смело могу обещать: подобное больше никогда не повторится (714).
- Вот и чудненько, - сказал декан. - А давай-ка мы с тобой, друже (715), попробуем сходить к ректору. Я думаю, он нас поймет (716). А вы как на сей счет мыслите, уважаемый Абрам Константинович? - спросил он случайно присутствовавшего (717) при этом разговоре секретаря парторганизации института.
- Думаю - поймет, - серьезно (718) сказал Абрам Константинович (719). Я помню этого парня, гулял у него ветерок в голове. Но сейчас - это видно выдержанней стал, серьезнее (720).
- А я так и вообще скажу, - воодушевился Пров Никитич. - Может, моя мысль тебе (721) покажется несколько крамольной, но, на мой взгляд, - тот не студент и тот не специалист, кто хоть раз в жизни не срывался, кто хоть немножко горюшка-то не хлебнул (722).
- Ну уж тут ты что-то перегибаешь, Пров Никитич. Тут налицо определенный перегиб (723). Тут мы (724) с тобой будем спорить, потому что имеется масса обратных примеров (725), - говорил Абрам Константинович, но тоже чуть-чуточку веселее, чем бы это следовало в данной ситуации (726).
Так, беседуя и немного пикируясь, они зашли в кабинет ректора (727), где Перфильев (728) внимательно выслушал их, тщательно взвестил все "за" и "против", после чего дал приказ о восстановлении студента Ивана Иваныча в институте (729).
И, наверное, действительно был несколько не прав Пров Никитич, утверждая с такой категоричностью (730), что для выковки хорошего специалиста (731) обязательно нужны житейские передряги, и, конечно же, совершенно справедливо указал ему Абрам Константинович на массу обратных примеров (732), но в случае с Иваном Иванычем, как мы это увидим далее (733), прогноз профессора подтвердился полностью (734).
Ибо, пожалуй, со дня своего основания Технологический институт не видел в своих стенах студента более прилежного, чем обновленный Иван Иваныч. Всегда и везде был он теперь в первых рядах: в учебе, спорте, общественной работе. На лекциях, к примеру, он обычно тоже сидел в первом ряду аккуратный, с громадной общей тетрадью, многоцветной шариковой авторучкой. Внимательно все слушал, записывал (735) и, желая дойти в своих знаниях до самой сути (736), нередко ставил преподавателей в тупик своими углубленными вопросами по избранной специальности (737).
Результаты не замедлили сказаться: Иван Иваныч блестяще защитил диплом (738) и как перспективный молодой специалист (739) был оставлен в родном городе (740). А поскольку он еще во время учебы серьезно увлекался социологическими проблемами и Научной Организацией Труда (741), то вскоре и возглавил лабораторию этого профиля на одном из крупных наших заводов (742).
Примечательно, что сам Иван Иваныч редко думает о своей служебной карьере (743), хотя она, как считают осведомленные люди (744), на этом, несомненно, не остановится (745). Что ж - добрые предпосылки к этому есть (746). Ведь именно под руководством Ивана Иваныча, при его непосредственном участии развернулось на заводе движение многостаночников за улучшение интенсивных и экстенсивных показателей использования оборудования (747), получившее ныне весьма широкий отклик (748).
- Так нужно, Мила, - тихо бубнил Иван Иваныч. - И так будет честнее (429). И тем более сделать это нужно сейчас, когда наши отношения не закончились еще пока ничем. Ты меня понимаешь (430)?
- Я понимаю, - бушевала Милка. - Я понимаю... Я вот отравлюсь... У меня доступ (431) есть... Я вот отравлюсь (432)...
Но она не отравилась. Она побушевала еще немного, побесилась, поплакала, теряя идеал, а вскоре и утешилась с одним славным музыкантиком из ресторана "Север" (433). Похорошевшая, яркая, зачесанная "барашком", с золотыми серьгами (434) - целые вечера просиживала она теперь в этом развеселом кабаке и нововлюбленными глазами (435) ласково глядела, как сладко бьет в латунные тарелки ее неутомимый Игорек (436) и как несут ему на эстраду глупые пьяные люди (437) свои разноцветные деньги.
Шли дни (438). Дежуря на овощебазе, Иван Иваныч "накапливал материал" (439). Это означало, что он или смотрел проникающим взглядом в лица, копя в памяти фразу, жест, либо участливо, душевно расспрашивал рабочих и работниц (440) об их личных и общественных делах (441). Сам давал кое-какие советы (442).
А возвратившись домой, приходил в отчаяние. Все эти частности, мелкие подробности быта, плоские суждения мало интересовали Ивана Иваныча, и он не находил им ровным счетом никакого применения (443).
Ибо истории, рассказанные ему, никаким, ну решительно никаким образом не ложились на бумагу для печати (444). То некий Галибутаев (445) нес, как он во время любовных утех (446) сломал большой палец правой ноги и получил за это постыдное дело бюллетень (447). То некий Васька Метус, недавно, кстати, вышедший из заключения, рассказывал, что он восемь раз женился на шлюхах, из-за шлюхи и сел (448). Некий Аркаша Оскин похвалялся, как он с риском для жизни браконьерствовал в районе Туруханска (449). А одна женщина со слезами призналась, что муж ее, слесарь Владимир Шенопин, опился самолично изобретенным самогоном до того, что вывесил прошлый месяц в трех местах города объявления, меняющие их однокомнатную квартиру в доме "гостиничного типа" на аналогичную жилплощадь во французском Париже (450). Иван Иваныч посоветовал несчастной свести талантливого супруга в психо-неврологический диспансер (451).
А встречались и такие рассказчики, что их и слушать-то было страшно (452), не то что записывать весь их сивый бред (453).
И Иван Иваныч мучался. Но одновременно не хотел он и старой дорожкой идти (454). Рассветы, закаты, дым костров, девчонка, впервые попавшая на "Гамлета", - все это ему порядком надоело (455), все это было не то, не то, не то. Не главное (456).
И все чаще и чаще стал Иван Иваныч в свободное от овощебазы время пристраиваться на диванчике, завернувшись в простыню и грязное одеяло. Лежит себе, лежит, лежит. Читает, дремлет (457)...
Он, конечно, понимал, что как-то это нехорошо и, пожалуй, даже как-то и неправильно (458), но поделать с собой уже ничего не мог. И поэтому был вынужден для других, а скорее для себя счесть такой свой образ жизни творческим методом. Об этом он распространялся в оставшемся кругу своих друзей, что вот, де, есть у него свой определенный творческий метод (459), с помощью которого он и творит. Хотя - естественно, что никто его вновьметодных творений (460) и в глаза не видел (461).
В чем же заключался теперь этот самый метод? А вот в чем. Он заключался в том, что Иван Иваныч теперь уже почти в любое время суток лежал на упомянутом диванчике, завернутый в упомянутую простыню и грязное одеяло (462). И не спал он, не дремал, не читал, не курил - он работал. Текла, текла в размягченном мозгу, переливалась всякая зеленая муть, масса, субстанция - фон. И на фоне этом (463) мелькали какие-то искорки, обрывочки - слов ли? сюжетиков? - непонятно. Р-раз - искорка, два - искорка. Лица. Позы. Один другому: "Ты меня уважаешь?" Тот ему: "Иди-ка ты..." (464) Девчонка в штормовке, бездонные глаза... сапфир... огненные жарки... Но все не то, все не то, все не то. Не главное (465). Так что - вскакивай, не вскакивай с диванчика, записывай, не записывай, а все не то, все не то. И никому не нужно (466).
Промаявшись, Иван Иваныч вскоре и окончательно засыпал, а потом опять просыпался, и все снова начиналось, и все не то, все не то, все не то. И никому не нужно (467).
В город когда выходил (468), то - опухший, бледный, знакомых не узнавал (469). Те сначала обижались, брали за рукав, стыдили, выговаривали. Иван Иваныч рассеянно извинялся. А потом и просто отстали. Некоторые даже завидовали - вот, де, человек не от мира сего (470).
Ну и как-то опять, уже ближе к зиме, встретил Попугасова. Зашли погреться в кафетерий при булочной. Журналист угостил Ивана Иваныча стаканом некрепкого чаю (471).
- Слышал, сторожем работаешь? - сказал он.
- Да, - равнодушно ответил Иван Иваныч.
- Пишешь?
- Пишу, - вяло отвечал Иван Иваныч.
- Много? - напряженно спросил журналист (472).
- Не очень... как-то все стопорится, - морщась, отвечал Иван Иваныч.
- Ну?! - тут Василий Александрович странно оживился (473). - А я тебе объясню, в чем дело, - начал объяснять он (474). - Дело в том, старый (475), что ты ведь в сущности - тепличное растение. Мимоза. Помнишь детский стишок? (476). Мимоза. Ведь ты же практически НИ-ЧЕ-ГО не испытал в жизни (477). Кров над головой у тебя всегда был, голодать ты никогда не голодал (478). Ведь верно, ведь правильно? НИ-ЧЕ-ГО: ни пьянства, жуткого, повседневного, засасывающего, ни разврата, ни связей жутких, чтобы с мордобоем, истерикой, резанием вен...
- Ну уж... - улыбнулся Иван Иваныч, вспомнив Милку.
- Что "ну уж"? Эта твоя, которая нынче по музыкантам специализируется (479)? Так ты ведь от нее даже абортом не страдал.
- Это как так я могу страдать абортом? - почти развеселился Иван Иваныч.
- А вот так, когда девка тебя пилит, пилит, пилит: то в шантаж пустится, то в слезы, а ты не сдаешься, не поддаешься, чтоб и это она сделала, да чтоб вдобавок ее и удержать при себе. Тут, брат, такая глубина (480)! Целая, можно сказать, война полов (481). Впрочем, тебе этого не понять. Ты, брат, многое понять не можешь, оттого и мучаешься. Стиль? А что стиль, когда у тебя и несчастий-то не было. Никогда никаких. Ты помнишь эти мемуары, как Твардовский говорит одному поэту: "Хоть бы у вас кто из близких под локомотив попал - может, вы хоть тогда по-настоящему писать станете..." Я прочитал - ахнул (482).
- У меня мать умерла, - сказал Иван Иваныч.
- Да? - Попугасов сделал озабоченную мину (483). -Но ведь это же, впрочем, давно было, - спохватился он. - Мы тогда еще все к тебе приходили (484). Вот я и говорю - ударился бы ты хоть в запой, что ли? А то совсем прокис.
- Меня от вина тошнит, - сказал Иван Иваныч. - У меня - печень (485).
- Печень?! - хохотал журналист. - А у кого не печень? У меня не печень? Во! - похлопал он себя по объемистому уже пузцу (486).
- Не могу я пить (487), - уныло повторил Иван Иваныч.
- А хочешь, я тебе помогу? - В глазах журналиста заплясали черти (488). - Опасно, правда... А впрочем, я люблю тебя, и ты - очень талантливый человек, старик (489). Помогу. На, держи!
И он, покопавшись в глубинах своего мятого демисезонного (490) пальто, протянул Иван Иванычу початую коробку папирос "Казбек" (491).
- Да не курю я, отстань, Вася, - брезгливо сказал Иван Иваныч, отталкивая коробку.
- А ты покури, - мудрил журналист.
- Тьфу ты, дьявол (492)!..
- С планом! - подмигнул журналист.
- С каким еще таким "планом" (493)?
- Я воровал под планом и бэз пла-ана, - чисто спел журналист (494). Затем, понизив голос, сообщил кратко: - Наркотик. Анаша.
- Поздравляю. Ты, значит, уже и наркоман вдобавок, - сказал Иван Иваныч.
- Ты что? Уж чем не грешен, тем не грешен (495). Видишь - почти целая пачка. Одну там, две скурил для интересу. А вообще-то ни-че-го, кайф ловится, - смеялся искуситель.
Иван Иваныч молчал.
- Бери, бери скорей, пока я добрый. И - благодари: "Я благодарю тебя изо всех сил" (496). И заметь, что я с тебя ни копейки не взял. В Москве за это, знаешь, какую капусту дерут? (497)
- Капусту?
- О, святая простота! Деньги! Башли, бабки, шалыжки, пиастры, юани, тугрики (498). Так что - скорей благодари меня изо всех сил и падай на колени (499). Да смотри - никому ни-ни! Опасное дело. Могут срок впаять (500).
- Кончай трепаться, - сказал Иван Иваныч.
- И сам не увлекайся, - Попугасов опять застрожился (501). - Это, да будет тебе известно, мой мальчик, очень, очень заразная вещь.
- Черт-те что! - пожал плечами Иван Иваныч.
- А ну не дымите тут, бичи проклятые! - вдруг злобно завопила на них неизвестно откуда взявшаяся баба в сером халате.
- Мы не курим, протри очки, - защищался, отступая, журналист (502).
- То я тебя не знаю, бичару! - Баба махала у него под носом грязной тряпкой (503).
- Черт-те что, - повторил Иван Иваныч. Но папиросы почему-то взял (504). Попрощался с журналистом и, вяло шаркая подошвами (505), отправился домой.
А дома - о, Господи (506)! - опять эта серая штукатурка с паутиной в углах (507), тусклые окошки, немытый пол (508), засохшая посуда (509), капает вода из-под крана (510), отрывной календарь за прошлый год (511)...
Лег, вернее, не лег, а ринулся, рванулся, нырнул в постель. Забился, закрылся с головой (512). Вот и рванулся, нырнул в постель. Ну а что в постели - та же зеленая муть, масса, субстанция. Где творческий метод? Где творчество? Нету никакого метода, нету никакого творчества (513).
Заплакал (514). И плакал, и плакал, и плакал. Жалобно скуля, всхлипывая. Вспомнил маму (515). Как ходили к реке Е. ранним летним утром полоскать половики (516), и пыль холодила босые ноги (517), и горланили петухи. Где та река Е.? Где босые ноги? Где петухи? Где детство (518)? Нету, нету ничего (519)! Шелковое вечное старое платье ее вспомнил (520), пудру к Восьмому марта (521) и заколку-гребень в седых волосах (522). И вдруг резануло невыносимо. Комья мерзлые о крышку гроба стучат, и пар вырывается изо рта, и больно, и пенье медных невыносимое, и лица сочувствующие невыносимые (523). Все, все кругом постылое, мертвое, невыносимое (524)!
Ну и закурил. Закурил, как говорил и показывал (525) журналист, - со свистом втягивая воздух, задерживая дыхание, чтобы не сразу выпускать из пьяных легких сладкий вкусный дым (526).
И мигом все поплыло в глазах, и слезы высохли, и рот растянулся до ушей от ощущения невиданной радости (527), необъятной свободы (528), и руки истончились, полегчали, тело истончилось, полегчало (529), и вдруг - главный дар свободы: забулькала, расступилась проклятая зеленая муть, масса, субстанция (530), и неизвестный Голос (531) произнес:
- Ниточки, ниточки-канатики, а вот разноцветные ниточки-канатики, а ну - разноцветные ниточки-канатики (532)...
- Ах, оставьте! - счастливо и звонко (533) крикнул Иван Иваныч. - Какие там ниточки-канатики? Это - бред, пустяки (534)!
- Ой, посмотрите! Ой, поглядите! - зазывал Голос. - Ниточки-канатики! Чудная картина (535)!
И внезапно открылась Ивану Иванычу картина действительно чудная (536)!
Прямо в поднебесье, на опасной высоте были туго натянуты эти самые разноцветные ниточки-канатики - на разной и опасной высоте, разных цветов и оттенков (537). И, вроде бы, внешне совсем не прочные, хрупкие (538), но какие же они не прочные, когда на них вполне свободно плясало громадное количество самых разнообразных личностей (539).
Личности все эти были в основном вида холеного, вальяжного, большей частию с трубками, фильтрованными сигаретами (540). Кто в добротном габардиновом костюме, кто в замшевой куртке и джинсах, попадались и косовороточники в смазных сапогах, но все равно было видно - личности. С седыми шевелюрами и без оных, толстенькие и тощенькие, красивые и безобразные - все они показались Ивану Иванычу до боли в глазах знакомыми (541), а только он почему-то не мог их назвать поименно (542). Они держались уверенно, помогая себе балансировать в пространстве зарубежными и отечественного производства авторучками и пишущими машинками (543). Некоторые плясали грациозно (544), другие неуклюже, пока еще поглядывая вниз. А внизу, насколько глаз охватит, - бесконечная, безобразно расползшаяся грязная лужа гнусного серого цвета (545).
- Это что? - испуганно спросил Иван Иваныч.
- Дерьмо (546), - весело ответил Голос.
- Господи! - сказал Иван Иваныч (547).
- Ну так что? - ласково спросил Голос. - Хочешь у меня на ниточках-канатиках плясать на разноопасной высоте (548)?
- А зачем? - спросил Иван Иваныч (549).
- Как зачем? - удивился Голос. - Будешь всю жизнь плясать на желтых, красных, синих, белых ниточках-канатиках. Плясать, кланяться, улыбаться, варьировать (550) и плясать, плясать, плясать!..
- Но зачем (551)?
- А вот уж не знаю, - неуверенно сказал Голос. - Там... Там, наверное, хорошо, - вслух размышлял он (552).
- Ну и плясать, плясать, плясать, а потом что?
- А потом - что потом (553)? Выпляшешь на одной ниточке положенный по уму срок, выше поднимешься (554), предварительно отдохнув на площадочке. Видишь площадочку?
Иван Иваныч пригляделся. Разглядел и площадочку. Маленькая такая площадочка, где нитки крепятся (555).
- Тут, конечно, тоже немного подплясывать надо. Но заметь - здесь посвободнее, зона отдыха, так сказать (556)...
Действительно, и там кое-кто находился. Шевелили ногами с громадным выражением собственного достоинства (557).
- Ну, а дальше, дальше?
- А дальше - все выше, и выше, и выше (558).
- Так, а цель-то какая, цель, где она?
- Ха! Чем выше, тем она толще, устойчивей, эта ниточка-канатик. Там, к верхотуре ближе, и плясать-то одно удовольствие (559)! Тротуар!
И ведь опять, действительно, - ближе к верхотуре, там уж, действительно, оказывались скорее, собственно, канатики, чем ниточки. Там люди разгуливали степенно (560), группками (561) и лишь изредка вздрыгивали ножками, сохраняя равновесие (562). Высота все-таки!
- Нет, но - цель, цель! Конечный итог. Должна же какая-то быть во всем этом цель, итог (563)?
- Итог? Вот он - СИЯЮЩАЯ ВЫСШАЯ СФЕРА!
И Голос указал (564) на СИЯЮЩУЮ ВЫСШУЮ СФЕРУ. Была она, эта сфера, конечно, тоже в виде каната, но такого широкого да такого удобного, что люди там просто уж даже и не плясали, и не ходили, а натурально блаженствовали (565). Лица их хранили суровую печать мудрости, достоинства и благородства (566), а пиджаки были все сплошь разукрашены значками и отличиями (567). Правда, головы у них сильно тряслись и глаза потухли (568) - не то что у нижних плясунов. У тех зрачки сияли нестерпимым волчьим светом (569).
- Ну, хочешь принять участие в аттракционе? - искушал (570) Голос.
- Оно, конечно, и охота, - рассудительно сказал Иван Иваныч. - А вот что, если сорвешься? Тогда что (571)?
- А тогда - туда! - радостно ухмыльнулся Голос.
- Куда туда?
- В дерьмо (572), - сочувственно (573) сказал Голос.
- Ну, нет, нет! Я не хочу! - решительно отказался Иван Иваныч (574).
- Эх ты, дурачок! Смотри, значки-то какие! Ни у кого в мире нет таких красивых значков (575)! Да как уютно там, покойно (576)! - пел Голос.
- Сказано тебе - не хочу! - озлился Иван Иваныч (577).
- Ну, не хочешь, так не надо. Всяк сам себе хозяин-барин (578), поскучнел Голос. И тут же снова завопил: - Закрываем-запираем! Прошу публику очистить помещение! Закрываем-запираем! Ниточки-канатики разноцветные, разноопасные! Закрываем-запираем!..
И снова все исчезло. И снова все прежнее: зеленая муть (579), масса, субстанция.
Иван Иваныч заскрипел зубами.
- Ну? - высунулся (580) Голос.
- Неужели ничего больше нет?! - простонал Иван Иваныч. - Неужели это все, что только может быть (581)?
Голос помедлил.
- Есть, почему нет, - глухо сказал он (582), - имеется у нас тут еще один занимательный аттракцион (583). Но - особой популярностью не пользуется, прямо вам скажу... Да и не советую, немного вас зная... Неаппетитное зрелище... Шли бы вы лучше на канатики. Там хоть и сошлепнетесь - дело поправимое: оближетесь и снова наверх (584). А тут процесс необратимый, тут - навсегда (585)...
- Умоляю! - крикнул (586) Иван Иваныч.
- А я не советую (587).
- Но я умоляю. Мне что, на колени встать (588)?
- Ладно, ладно. Без истерик (589), - сердито сказал Голос.
Вздохнул и торжественно объявил:
- ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (590)!
- Что, что? - встрепенулся Иван Иваныч (591).
- А вот... - сказал Голос (592).
И зеленая масса окончательно растаяла. И Иван Иваныч замер от ужаса (593).
- Ну как? - брезгливо сказал Голос. - Уже струсил? Нет, ты гляди! Ты просил, так гляди, сукин сын (594)!
... Это была (595) какая-то странная, страшная, бесконечная (596), все той же серой омерзительной грязью (597) залитая площадь. Где-то далеко в стороне, за высоким частоколом, порхали в лазоревом небе веселые плясуны (598), а здесь было тускло, мрачно, сжато (599), и собрались тут все (600): и покойная мама (601), и погибший под городом Берлином отец (602), и дедушка-ссыльный (603), и бабушка-учительница, и прадедушка-крестьянин, и другие родственники (604), и другие родные, и другие близкие, земляки мертвые и живые, мужики и бабы (605).
- А ведь это - НАРОД (606), - сказал Голос.
Но Иван Иваныч не слушал, потрясенный (607). Народ. И другие родственники, и другие близкие, земляки - мертвые и живые (608). Вот Достоевский (609), вот Лев Толстой (610) и еще какой-то бородатый (611), вот кудрявый гений в бакенбардах (612), а это - юноша-гвардеец, убитый на Кавказе (613), и автор "Мертвых душ" здесь - в крылатке, с болезненным лицом, хищным птичьим носом (614)... Все! Все! Все (615)! Родственники, родные, земляки - мертвые и живые, близкие... Они стояли по колено в грязи (616) и кротко глядели вперед (617).
А там - о, Господи! Там, в серой омерзительной грязи молча корчились ОНИ. Иван Иваныч сразу понял, что это - ОНИ. Они, те самые ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (618).
Лица их (619) были усталы, злы, напряженны. Нагие тела облеплены грязью. Молча корчились они и тянули руки, но народ безмолвствовал (620), народ кротко глядел вперед (621).
- Почему им никто не поможет? - в отчаянье выкрикнул Иван Иваныч.
- Нельзя, - устало (622) ответил Голос. - Невозможно. Сами должны выкарабкаться (623)... Как Достоевский, как Толстой (624)...
И лица их были усталы (625), злы, напряженны. Молча корчились они, и тянули руки, и рвали струны, в кровь сбивая пальцы, и падали, и шатались. Они корчились, они захлебывались, они тонули в мерзкой грязи, они рвали струны и раскрывали рты (626), но ни одного звука не вырывалось из опаленных ртов (627), и молчали балалайки (628), и молчал народ, и стояла на страшной площади жуткая вековая тишина (629).
На это нельзя было смотреть. Нужно было тут же сойти с ума или повеситься (630).
- А-а-а! - в безумии закричал Иван Иваныч.
И проснулся (631).
А был уже вечер (632). Одеяло сбилось. Простыня душила Ивана Иваныча (633). Лоб взмок. Во рту пересохло (634).
- Господи, бред-то какой! Самый натуральный бред (635), - мелко дрожа (636), сказал Иван Иваныч. - Господи, да ведь это и опасно становится в конце концов (637).
Наскоро ополоснулся и выбежал на улицу (638).
...Мила, к счастью, оказалась дома (639) в этот нехороший вечер (640). Она довольно уютно устроилась (641) в глубоком кресле перед телевизором. Окно ее маленькой комнаты было зашторено. Мягко светил торшер. Мерцал телевизор (642). Со стены в полумраке загадочно улыбался портрет лучшего друга советских телезрителей (643) - знаменитого бельгийского (644) певца Сальваторе Адамо (645). Мила пила чай из высокой белой кружки (646). Увидев вошедшего, сильно поперхнулась и закашлялась (647).
- Здравствуй, Мила, - сказал Иван Иваныч. - Это я, Мила (648).
Мила кашляла (649).
- Мила! Мила! Я пришел к тебе, Мила! Я не могу без тебя (650)!
Мила наконец овладела собой (651).
- Пошел вон! - указала она на дверь (652).
- Мила! Ну что ты, Ми-и-ила (653)! - всхлипнул (654) Иван Иваныч. Милая Мила (655)! Я пришел к тебе (656)!
- А зачем? - зло спросила Мила. - Зачем? Зачем (657)? Между нами все давно кончено (658).
- Ми-ила! Я люблю тебя (659). Я не могу без тебя (660).
- Нет, но ты же говорил, что хочешь жить один (661)? Я для тебя дурочка деревенская (662), вот ты и живи один (663). Между нами все кончено (664). Да ты мне, по совести говоря, и никогда не нравился (665)...
- Ми-ила! Я теперь другой (666)! Хочешь, я встану перед тобой на колени (667)? Я теперь буду беречь тебя (668). Я понял - ТЫ моя единственная радость (669). Ты! Ты! Ты (670)!
- Нет уж, брось. Поигрались - хватит (671), - сухо отвечала Мила, но смотрела на Ивана Иваныча со все возрастающим любопытством (672).
- Я не могу. У меня ничего больше нет (673). Я люблю тебя (674). Мне что, на колени встать (675)? Ми-ила?
- Дались тебе эти колени! Ну зачем мне теперь твои колени (676)? горько сказала Мила.
Но тут стрелочка ее презрительных губ изогнулась, и она по-детски жалобно заревела (677).
- Миленький ты мой! Солнышко ты мое (678), - бормотала, колдовала (679) она. - Солнышко! Я так измучилась! Он меня бил, бил по лицу, этот негодяй, а я лишь целовала ему руки (680). Он мне открыто изменял, а я боготворила его (681). Он заставлял меня доставать кодеин (682). Он и сейчас меня преследует (683)! Но сейчас со мной ты (684)! Я всегда любила только тебя, только тебя (685)! Родной ты мой, родненький ты мой, единственный (686)! Ты прости меня, ты прости меня (687)!
- Нет, это ты меня прости, - сказал Иван Иваныч, плача от счастья (688).
На шум явилась квартирная хозяйка Милы, комический персонаж (689) с добродушным расплывшимся лицом.
- Это что тут опять за бардак (690)! - грозно крикнула она, но, узнав причину волнения, тоже расплакалась (691).
- Уж я так за Милочку исстрадалася, - говорила старуха (692), вытирая влажные, но сияющие глаза (693) концом оренбургского пухового платка (694).Хорошая же девочка и плотит (695) аккуратно, а вот связалась с этим рыжим чертом, прости Господи! Я уж ей отказывать хотела, а то ведь это ж невозможно, что ни день - пьянки, шум, скандал, участковый приходит (696).
- Ну, вы не сильно-то, не сильно-то (697), - сказала Мила.
- А я что? - испугалась старуха (698). - Я ничего. Эх, иконкой бы вас благословить (699), да нету (700). Разве что вот хоть этим анчибисом (701).
И она, кряхтя, полезла снимать со стенки портрет знаменитого бельгийца (702).
Ну, вот так все и устроилось (703)... Мила наутро окончательно переехала к Ивану Иванычу. Хулиган-джазист понемногу отлип. Являлся, правда, пару раз со своей наглой испитой рожей, вставлял ее в дверь и говорил вкрадчиво:
- Простите, молодой человек, не позволите ли вы мне побеседовать с Людмилой (704)?
Но Иван Иваныч был с ним крут. Сам не хотел участвовать в физической расправе, грозил подонку милицией (705). Джазист, видя основательность его угроз и не желая иметь дополнительных неприятностей, вскоре был сломлен (706) и свои безнравственные визиты прекратил (707).
Образовалось и с институтом. То ли вышло какое обратное постановление насчет воспитательной работы (708), то ли поразил (709) Прова Никитича исстрадавшийся, но вместе с тем уверенный взгляд лихорадочных и ставших глубокими глаз Ивана Иваныча (710), но декан встретил его отечески ласковой улыбкой (711).
- Ну что, заблудшая душа (712)? - сказал он. - Нагулялся? Набродился? Взялся за ум?
- Да еще как взялся, Пров Никитич, - поддержал его улыбку Иван Иваныч (713). - Можно сказать, всю жизнь свою заново пересмотрел. И теперь смело могу обещать: подобное больше никогда не повторится (714).
- Вот и чудненько, - сказал декан. - А давай-ка мы с тобой, друже (715), попробуем сходить к ректору. Я думаю, он нас поймет (716). А вы как на сей счет мыслите, уважаемый Абрам Константинович? - спросил он случайно присутствовавшего (717) при этом разговоре секретаря парторганизации института.
- Думаю - поймет, - серьезно (718) сказал Абрам Константинович (719). Я помню этого парня, гулял у него ветерок в голове. Но сейчас - это видно выдержанней стал, серьезнее (720).
- А я так и вообще скажу, - воодушевился Пров Никитич. - Может, моя мысль тебе (721) покажется несколько крамольной, но, на мой взгляд, - тот не студент и тот не специалист, кто хоть раз в жизни не срывался, кто хоть немножко горюшка-то не хлебнул (722).
- Ну уж тут ты что-то перегибаешь, Пров Никитич. Тут налицо определенный перегиб (723). Тут мы (724) с тобой будем спорить, потому что имеется масса обратных примеров (725), - говорил Абрам Константинович, но тоже чуть-чуточку веселее, чем бы это следовало в данной ситуации (726).
Так, беседуя и немного пикируясь, они зашли в кабинет ректора (727), где Перфильев (728) внимательно выслушал их, тщательно взвестил все "за" и "против", после чего дал приказ о восстановлении студента Ивана Иваныча в институте (729).
И, наверное, действительно был несколько не прав Пров Никитич, утверждая с такой категоричностью (730), что для выковки хорошего специалиста (731) обязательно нужны житейские передряги, и, конечно же, совершенно справедливо указал ему Абрам Константинович на массу обратных примеров (732), но в случае с Иваном Иванычем, как мы это увидим далее (733), прогноз профессора подтвердился полностью (734).
Ибо, пожалуй, со дня своего основания Технологический институт не видел в своих стенах студента более прилежного, чем обновленный Иван Иваныч. Всегда и везде был он теперь в первых рядах: в учебе, спорте, общественной работе. На лекциях, к примеру, он обычно тоже сидел в первом ряду аккуратный, с громадной общей тетрадью, многоцветной шариковой авторучкой. Внимательно все слушал, записывал (735) и, желая дойти в своих знаниях до самой сути (736), нередко ставил преподавателей в тупик своими углубленными вопросами по избранной специальности (737).
Результаты не замедлили сказаться: Иван Иваныч блестяще защитил диплом (738) и как перспективный молодой специалист (739) был оставлен в родном городе (740). А поскольку он еще во время учебы серьезно увлекался социологическими проблемами и Научной Организацией Труда (741), то вскоре и возглавил лабораторию этого профиля на одном из крупных наших заводов (742).
Примечательно, что сам Иван Иваныч редко думает о своей служебной карьере (743), хотя она, как считают осведомленные люди (744), на этом, несомненно, не остановится (745). Что ж - добрые предпосылки к этому есть (746). Ведь именно под руководством Ивана Иваныча, при его непосредственном участии развернулось на заводе движение многостаночников за улучшение интенсивных и экстенсивных показателей использования оборудования (747), получившее ныне весьма широкий отклик (748).