Молодая женщина даже не взглянула на усадьбу и дом в имении Рогожина, где собиралась прежде прожить весну и лето, ибо и так уже была слишком ошеломлена внезапно обрушившимся на нее богатством.
Вежливый и тактичный управляющий проводил Лили до железнодорожной станции, усадил в вагон и, пожелав счастливого пути, возвратился на фабрику.
Лили осталась одна в уютном купе первого класса. Поезд, погромыхивая на стыках, понесся вдаль к златоглавой Москве, и Лили невольно охватило раздумье. Она стала владелицей чудовищной и непонятной для нее фабрики и всего громадного состояния Рогожина. Все это случилось так неожиданно и странно, в силу прихоти загадочной и неуловимой судьбы.
Рогожин, пользовавшийся силой и властью, почетом и значением в Москве, теперь гниет в могиле, а она, дочь кокотки, бывшая у него на положении содержанки, бесправной наложницы, обладает теперь и миллионами, и полной свободой. Ее фотографии печатали самые крупные российские газеты, новой фабрикантше чуть ли не ежедневно поступали выгодные предложения о деловом сотрудничестве. А кроме того, многие самые блестящие мужчины из общества теперь мечтали жениться на красотке, получившей столь роскошное финансовое обрамление.
Естественно, что Лили все это очень волновало и радовало. К тому же, ей не о чем было особо беспокоиться.
Она будет жить и пользоваться всеми благами жизни, а дело будет идти, как шло уже десятки лет. Покойный Рогожин умел подбирать людей и расставлять их на ключевые позиции, так что Лили оставалось лишь не вмешиваться в работу давно отлаженного механизма.
Единственное, что смущало Лили, так это то, что сотни угрюмых и молчаливых рабочих с раннего утра и до поздней ночи почти безостановочно трудятся и будут трудиться для нее и способствовать ее дальнейшему обогащению.
Под впечатлением всех этих мыслей Лили вдруг вспомнила о брате покойного Рогожина, Иване Ильиче, которому, согласно духовному завещанию, ежемесячно выдавалось из конторы по триста рублей, и вся вспыхнула от стыда, точно по ее вине, а не по воле покойного, Иван Ильич лишен права наследовать миллионное состояние брата.
Волнуясь и мучась от душевной боли, Лили представляла себе, какой ненавистью и негодованием на нее переполнено сердце Ивана Ильича. Чтобы хоть чем-нибудь загладить свою воображаемую вину, Лили тотчас же по возвращении домой сделала распоряжение выдавать ежемесячно Ивану Ильичу вместо трехсот по две тысячи рублей. Но это распоряжение привело к совершенно неожиданным результатам.
LIX
LX
LXI
LXII
LXIII
Вежливый и тактичный управляющий проводил Лили до железнодорожной станции, усадил в вагон и, пожелав счастливого пути, возвратился на фабрику.
Лили осталась одна в уютном купе первого класса. Поезд, погромыхивая на стыках, понесся вдаль к златоглавой Москве, и Лили невольно охватило раздумье. Она стала владелицей чудовищной и непонятной для нее фабрики и всего громадного состояния Рогожина. Все это случилось так неожиданно и странно, в силу прихоти загадочной и неуловимой судьбы.
Рогожин, пользовавшийся силой и властью, почетом и значением в Москве, теперь гниет в могиле, а она, дочь кокотки, бывшая у него на положении содержанки, бесправной наложницы, обладает теперь и миллионами, и полной свободой. Ее фотографии печатали самые крупные российские газеты, новой фабрикантше чуть ли не ежедневно поступали выгодные предложения о деловом сотрудничестве. А кроме того, многие самые блестящие мужчины из общества теперь мечтали жениться на красотке, получившей столь роскошное финансовое обрамление.
Естественно, что Лили все это очень волновало и радовало. К тому же, ей не о чем было особо беспокоиться.
Она будет жить и пользоваться всеми благами жизни, а дело будет идти, как шло уже десятки лет. Покойный Рогожин умел подбирать людей и расставлять их на ключевые позиции, так что Лили оставалось лишь не вмешиваться в работу давно отлаженного механизма.
Единственное, что смущало Лили, так это то, что сотни угрюмых и молчаливых рабочих с раннего утра и до поздней ночи почти безостановочно трудятся и будут трудиться для нее и способствовать ее дальнейшему обогащению.
Под впечатлением всех этих мыслей Лили вдруг вспомнила о брате покойного Рогожина, Иване Ильиче, которому, согласно духовному завещанию, ежемесячно выдавалось из конторы по триста рублей, и вся вспыхнула от стыда, точно по ее вине, а не по воле покойного, Иван Ильич лишен права наследовать миллионное состояние брата.
Волнуясь и мучась от душевной боли, Лили представляла себе, какой ненавистью и негодованием на нее переполнено сердце Ивана Ильича. Чтобы хоть чем-нибудь загладить свою воображаемую вину, Лили тотчас же по возвращении домой сделала распоряжение выдавать ежемесячно Ивану Ильичу вместо трехсот по две тысячи рублей. Но это распоряжение привело к совершенно неожиданным результатам.
LIX
Получив первого числа от посланного из конторы две тысячи рублей, Иван Ильич сразу не понял, в чем дело. На все его вопросы, что это значит, посланный человек отговорился незнанием и поспешил уйти. Тогда Иван Ильич справился по телефону в конторе. Там ему подтвердили, что, по распоряжению Лили, ежемесячные выдачи ему увеличены до названной суммы.
Иван Ильич возмутился, что «содержанка» покойного брата вздумала оказывать ему какие-то благодеяния и, наняв извозчика, немедленно поехал к ней, чтобы возвратить деньги и заявить, что никаких подачек от нее он принимать не желает. Возмущение Ивана Ильича подкреплялось тем, что он считал Лили истинной виновницей трагической гибели брата. Ведь если бы не она, здравомыслящий Павел Ильич никогда бы не позволил втянуть себя в авантюру с дуэлью.
По дороге Иван Ильич заехал в ресторан и выпил «для храбрости» полбутылки коньяку.
Когда пролетка извозчика остановилась перед подъездом громадного дома Рогожина, где теперь жила Лили, Ивана Ильича вдруг охватили сомнения.
«А не лучше ли пренебречь объяснениями с этой дамой? В конце концов, если она так хочет платить ему по две тысячи рублей, то и пусть тешит свое благородство!» – размышлял он. Но что-то более сильное и властное, чем эта мысль, заставило его все же выйти из пролетки и нажать у подъезда кнопку электрического звонка.
Франтоватый лакей отворил большую стеклянную дверь подъезда и с недоумением осмотрел с ног до головы смущенную фигуру Ивана Ильича.
– Что вам угодно? – угрюмо спросил он.
– Мне нужно видеть Лидию Алексеевну, – растерянно пробормотал Иван Ильич при виде генеральского вида слуги.
Лакей смерил плохо одетого визитера подозрительным взглядом. Ивану Ильичу пришлось представиться. После этого лакей перестал важно глядеть на него и тут же пропустил в дом.
– Доложите Лидии Алексеевне, что ее желает видеть брат покойного барина, Иван Ильич! – обратился лакей к Берте, сметавшей в гостиной с мебели пыль.
Берта швырнула на кресло метелку из разноцветных перьев и поспешила к Лили.
– Проси! – сказала горничная, вернувшись через несколько минут обратно.
Лакей снова спустился с лестницы и, сняв с Ивана Ильича пальто, пригласил его в зал.
– Барыня сейчас выйдут! – доложил он и исчез. Оставшись один в просторном и светлом зале, Иван Ильич почувствовал какую-то странную боязнь и неловкость. И когда вошла Лили, он весь покраснел и невольно опустил глаза.
Лили ни разу еще не видела Ивана Ильича. Деньги он получал из конторы от управляющего, а в толпе, присутствовавшей на похоронах Рогожина, она даже не заметила его. И теперь, увидев в нескольких шагах перед собой этого человека, который из-за нее потерял все законные права на миллионное состояние своего покойного брата, Лили так же неожиданно покраснела и невольно опустила глаза, как и он.
Оба стояли друг перед другом, подавленные и смущенные, не зная, что им говорить и делать.
– Очень рада вас видеть! – наконец поборов себя, произнесла Лили и робко протянула Ивану Ильичу руку.
Иван Ильич машинально взял ее руку и, пожав слегка, взглянул Лили в лицо. И чарующая красота этого лица, и тихий блеск задумчивых и мечтательных глаз Лили, таких глубоких и черных, наполнили вдруг нежностью и теплотой его сердце. И ему страстно захотелось изведать счастья, которое может дать любовь такой женщины, как Лили.
Не зная, что сказать и чем оправдать свой приход, Иван Ильич молчал, застыв в неподвижной позе.
– У вас какое-то дело ко мне? – тихо спросила Лили.
– Да, да... – глухо ответил Иван Ильич и, точно в полусне, прошел за Лили в гостиную и сел рядом с ней на маленький низенький диванчик, обитый нежной шелковистой материей.
– Говорите, я вас слушаю, – сказала Лили.
– Я пришел к вам, чтобы вернуть вам деньги! – немного задохнувшись, начал Иван Ильич. – Я совсем не желаю получать от вас каких-либо подачек и пользоваться вашими благодеяниями, которых, кстати, ровно ничем и не заслужил. – И он смущенно замолчал, чувствуя, что тщетно старается вызвать в себе возмущение и негодование.
Изумленная Лили слушала, не спуская с него глаз.
– Я совсем не думала обидеть вас... – печально прошептала она. – Назначив вам по две тысячи рублей в месяц, я хотела только хоть немного загладить по отношению к вам несправедливость покойного Павла Ильича.
– А почему вы полагаете, что брат поступил несправедливо по отношению ко мне? – спросил Иван Ильич.
– Да ведь вы же законный наследник всех его миллионов! – воскликнула Лили. – Я прекрасно осознаю, что только случайность сделала меня хозяйкой этого дома, имения, фабрики и денег.
– Раз эти миллионы завещаны братом вам, то вы и являетесь законной наследницей.
Лили покачала головой и вдруг... заплакала. Иван Ильич растерялся, вскочил с диванчика, схватил ее за руку и несвязно забормотал:
– Ну вот... Ну что это такое?.. Да плевать на все эти миллионы!.. Вы думаете, что я завидую вам?.. Пожалуйста, не думайте этого!.. Мне даже никогда и в голову не приходило сделаться наследником этих миллионов. Да и что бы стал я делать с ними? Ведь я почти совсем спившийся, никуда негодный человек!..
Лили молчала, вздрагивая от сдержанных рыданий.
– Ну, перестаньте же! – продолжал Иван Ильич, все более и более волнуясь. – Ну если вы так хотите, если это доставляет вам удовольствие, то я согласен получать от вас по две тысячи рублей!.. Мне все равно, только перестаньте плакать!
Лили подняла голову и устремила на Ивана Ильича заплаканные глаза.
И вдруг улыбка озарила ее лицо. Эта улыбка была последствием радостного, восторженного чувства симпатии и признательности к человеку, который так наивно и странно пытался ее утешить. Лили доверчиво и смело смотрела сквозь слезы в бледное, задумчивое лицо Ивана Ильича.
Затем взяла его за руки и посадила рядом с собой.
– Какой вы!.. – начала она еще дрожавшим от слез голосом и, задохнувшись, смолкла.
– Какой? – чуть слышно спросил Иван Ильич.
– Хороший, славный!.. – мечтательно ответила Лили.
– Мне никогда в жизни никто еще не говорил этого! – пробормотал Иван Ильич и повел плечами, точно озяб, и с какой-то жалкой, виноватой улыбкой посмотрел на Лили.
Глаза обоих встретились, и оба замерли, застыли в неподвижных позах, как будто желая проникнуть взглядами в душу друг друга, и узнать, и понять, что там творится.
Первым опустил глаза Иван Ильич, испуганный и смущенный. Потом поднялся с места, пошатнулся и уронил свою шляпу.
Лили поспешно подняла ее и задержала в руке, как бы раздумывая, отдать или не отдать. В черных глубоких глазах ее сверкнул какой-то задорный огонек.
С улицы слабо доносился шум дребезжавших пролеток. Где-то за стеной тихо и размеренно отбивали часы:
– Так... Так...
Лили машинально слушала их и думала о том, что ей делать. Но радостное и в то же время беспокойное и назойливое чувство все более и более захватывало ее сердце.
– Давайте шляпу, и я того... пойду... – сказал, нервно улыбнувшись, Иван Ильич.
Лили молчала и по-прежнему напряженно слушала бой часов.
Эти старинные, громадных размеров, в старинном футляре из красного дерева с перламутровой инкрустацией часы висели в кабинете покойного Павла Ильича, расположенного рядом с гостиной; висели, может быть, уже много, много лет и видели, слушали на своем веку так много, что ничему уже не удивлялись. Им все равно!..
Если их не забывают завести, то изо дня в день, они спокойно и мерно отбивают свое: «так... так...», точно подтверждая этим, что им все равно, что бы вокруг них ни делалось. Хорошее или дурное – все равно, все так!..
– Так!.. Так!..
И Лили продолжала слушать часы, которые вдруг показались ей одушевленным существом, одаренным разумом, зрением и слухом.
– Давайте шляпу-то... – повторил Иван Ильич. Лили посмотрела на него и отдала шляпу.
– Ну, до свиданья!.. – сказала она лениво и равнодушно.
Иван Ильич молча пожал ей руку и вышел из комнаты.
Спотыкаясь в полутьме о мебель, он добрался кое-как до площадки лестницы, спустился вниз в швейцарскую и стал отыскивать пальто. И вдруг услыхал голос Лили, стоявшей на верхней площадке лестницы со свечкой в руках:
– Заходите ко мне! Я буду ждать!
Иван Ильич возмутился, что «содержанка» покойного брата вздумала оказывать ему какие-то благодеяния и, наняв извозчика, немедленно поехал к ней, чтобы возвратить деньги и заявить, что никаких подачек от нее он принимать не желает. Возмущение Ивана Ильича подкреплялось тем, что он считал Лили истинной виновницей трагической гибели брата. Ведь если бы не она, здравомыслящий Павел Ильич никогда бы не позволил втянуть себя в авантюру с дуэлью.
По дороге Иван Ильич заехал в ресторан и выпил «для храбрости» полбутылки коньяку.
Когда пролетка извозчика остановилась перед подъездом громадного дома Рогожина, где теперь жила Лили, Ивана Ильича вдруг охватили сомнения.
«А не лучше ли пренебречь объяснениями с этой дамой? В конце концов, если она так хочет платить ему по две тысячи рублей, то и пусть тешит свое благородство!» – размышлял он. Но что-то более сильное и властное, чем эта мысль, заставило его все же выйти из пролетки и нажать у подъезда кнопку электрического звонка.
Франтоватый лакей отворил большую стеклянную дверь подъезда и с недоумением осмотрел с ног до головы смущенную фигуру Ивана Ильича.
– Что вам угодно? – угрюмо спросил он.
– Мне нужно видеть Лидию Алексеевну, – растерянно пробормотал Иван Ильич при виде генеральского вида слуги.
Лакей смерил плохо одетого визитера подозрительным взглядом. Ивану Ильичу пришлось представиться. После этого лакей перестал важно глядеть на него и тут же пропустил в дом.
– Доложите Лидии Алексеевне, что ее желает видеть брат покойного барина, Иван Ильич! – обратился лакей к Берте, сметавшей в гостиной с мебели пыль.
Берта швырнула на кресло метелку из разноцветных перьев и поспешила к Лили.
– Проси! – сказала горничная, вернувшись через несколько минут обратно.
Лакей снова спустился с лестницы и, сняв с Ивана Ильича пальто, пригласил его в зал.
– Барыня сейчас выйдут! – доложил он и исчез. Оставшись один в просторном и светлом зале, Иван Ильич почувствовал какую-то странную боязнь и неловкость. И когда вошла Лили, он весь покраснел и невольно опустил глаза.
Лили ни разу еще не видела Ивана Ильича. Деньги он получал из конторы от управляющего, а в толпе, присутствовавшей на похоронах Рогожина, она даже не заметила его. И теперь, увидев в нескольких шагах перед собой этого человека, который из-за нее потерял все законные права на миллионное состояние своего покойного брата, Лили так же неожиданно покраснела и невольно опустила глаза, как и он.
Оба стояли друг перед другом, подавленные и смущенные, не зная, что им говорить и делать.
– Очень рада вас видеть! – наконец поборов себя, произнесла Лили и робко протянула Ивану Ильичу руку.
Иван Ильич машинально взял ее руку и, пожав слегка, взглянул Лили в лицо. И чарующая красота этого лица, и тихий блеск задумчивых и мечтательных глаз Лили, таких глубоких и черных, наполнили вдруг нежностью и теплотой его сердце. И ему страстно захотелось изведать счастья, которое может дать любовь такой женщины, как Лили.
Не зная, что сказать и чем оправдать свой приход, Иван Ильич молчал, застыв в неподвижной позе.
– У вас какое-то дело ко мне? – тихо спросила Лили.
– Да, да... – глухо ответил Иван Ильич и, точно в полусне, прошел за Лили в гостиную и сел рядом с ней на маленький низенький диванчик, обитый нежной шелковистой материей.
– Говорите, я вас слушаю, – сказала Лили.
– Я пришел к вам, чтобы вернуть вам деньги! – немного задохнувшись, начал Иван Ильич. – Я совсем не желаю получать от вас каких-либо подачек и пользоваться вашими благодеяниями, которых, кстати, ровно ничем и не заслужил. – И он смущенно замолчал, чувствуя, что тщетно старается вызвать в себе возмущение и негодование.
Изумленная Лили слушала, не спуская с него глаз.
– Я совсем не думала обидеть вас... – печально прошептала она. – Назначив вам по две тысячи рублей в месяц, я хотела только хоть немного загладить по отношению к вам несправедливость покойного Павла Ильича.
– А почему вы полагаете, что брат поступил несправедливо по отношению ко мне? – спросил Иван Ильич.
– Да ведь вы же законный наследник всех его миллионов! – воскликнула Лили. – Я прекрасно осознаю, что только случайность сделала меня хозяйкой этого дома, имения, фабрики и денег.
– Раз эти миллионы завещаны братом вам, то вы и являетесь законной наследницей.
Лили покачала головой и вдруг... заплакала. Иван Ильич растерялся, вскочил с диванчика, схватил ее за руку и несвязно забормотал:
– Ну вот... Ну что это такое?.. Да плевать на все эти миллионы!.. Вы думаете, что я завидую вам?.. Пожалуйста, не думайте этого!.. Мне даже никогда и в голову не приходило сделаться наследником этих миллионов. Да и что бы стал я делать с ними? Ведь я почти совсем спившийся, никуда негодный человек!..
Лили молчала, вздрагивая от сдержанных рыданий.
– Ну, перестаньте же! – продолжал Иван Ильич, все более и более волнуясь. – Ну если вы так хотите, если это доставляет вам удовольствие, то я согласен получать от вас по две тысячи рублей!.. Мне все равно, только перестаньте плакать!
Лили подняла голову и устремила на Ивана Ильича заплаканные глаза.
И вдруг улыбка озарила ее лицо. Эта улыбка была последствием радостного, восторженного чувства симпатии и признательности к человеку, который так наивно и странно пытался ее утешить. Лили доверчиво и смело смотрела сквозь слезы в бледное, задумчивое лицо Ивана Ильича.
Затем взяла его за руки и посадила рядом с собой.
– Какой вы!.. – начала она еще дрожавшим от слез голосом и, задохнувшись, смолкла.
– Какой? – чуть слышно спросил Иван Ильич.
– Хороший, славный!.. – мечтательно ответила Лили.
– Мне никогда в жизни никто еще не говорил этого! – пробормотал Иван Ильич и повел плечами, точно озяб, и с какой-то жалкой, виноватой улыбкой посмотрел на Лили.
Глаза обоих встретились, и оба замерли, застыли в неподвижных позах, как будто желая проникнуть взглядами в душу друг друга, и узнать, и понять, что там творится.
Первым опустил глаза Иван Ильич, испуганный и смущенный. Потом поднялся с места, пошатнулся и уронил свою шляпу.
Лили поспешно подняла ее и задержала в руке, как бы раздумывая, отдать или не отдать. В черных глубоких глазах ее сверкнул какой-то задорный огонек.
С улицы слабо доносился шум дребезжавших пролеток. Где-то за стеной тихо и размеренно отбивали часы:
– Так... Так...
Лили машинально слушала их и думала о том, что ей делать. Но радостное и в то же время беспокойное и назойливое чувство все более и более захватывало ее сердце.
– Давайте шляпу, и я того... пойду... – сказал, нервно улыбнувшись, Иван Ильич.
Лили молчала и по-прежнему напряженно слушала бой часов.
Эти старинные, громадных размеров, в старинном футляре из красного дерева с перламутровой инкрустацией часы висели в кабинете покойного Павла Ильича, расположенного рядом с гостиной; висели, может быть, уже много, много лет и видели, слушали на своем веку так много, что ничему уже не удивлялись. Им все равно!..
Если их не забывают завести, то изо дня в день, они спокойно и мерно отбивают свое: «так... так...», точно подтверждая этим, что им все равно, что бы вокруг них ни делалось. Хорошее или дурное – все равно, все так!..
– Так!.. Так!..
И Лили продолжала слушать часы, которые вдруг показались ей одушевленным существом, одаренным разумом, зрением и слухом.
– Давайте шляпу-то... – повторил Иван Ильич. Лили посмотрела на него и отдала шляпу.
– Ну, до свиданья!.. – сказала она лениво и равнодушно.
Иван Ильич молча пожал ей руку и вышел из комнаты.
Спотыкаясь в полутьме о мебель, он добрался кое-как до площадки лестницы, спустился вниз в швейцарскую и стал отыскивать пальто. И вдруг услыхал голос Лили, стоявшей на верхней площадке лестницы со свечкой в руках:
– Заходите ко мне! Я буду ждать!
LX
Поддавшись этому зову, Иван Ильич стал бывать у Лили. Они часто сидели вдвоем целыми часами и вели задушевные разговоры.
Однажды вечером Лили задумала прокатиться за город. Поехали тоже вдвоем.
На бледно-бирюзовом небе чернело клочьями грязное облако, а над ним, в виде крошечного отверстия, уходящего в неведомую бесконечную даль, искрилась звездочка. Где-то вдали, как светящиеся червяки Ивановой ночи, мерцали фонари, стоящие вдоль линии железной дороги.
Лили задумалась и поникла головой, точно стараясь разгадать тайну и этого облака, быстро менявшего свои очертания, и этой искрящейся в недоступной дали звездочки, и этих светящихся зеленоватым светом железнодорожных фонарей.
Но лошадь несла так быстро, что когда Лили снова подняла голову, то по сторонам шоссе темнели в неясных, смутных очертаниях лишь кусты и деревья.
– О чем вы думаете? – обратился к Лили Иван Ильич, слегка вздрагивая от пронизывающей сырости и прохлады весенней ночи.
– Я сама не знаю, – чуть слышно ответила Лили. – Кругом, куда ни взглянешь, все так странно и непонятно... Знаете, я до сих пор все еще мучаюсь разгадкой жизни! – сказала она уже совершенно другим тоном, полуобернувшись к Ивану Ильичу, и лицо ее стало задумчивым и грустным. – Все хочется разгадать эту мудреную, полную муки загадку!.. Вы читали когда-нибудь Гейне? Помните? «У моря полночного, моря спокойного юноша грустный сидит» и просит волны разрешить ему загадку жизни.
– «Уж много мудрило над нею голов, голов человеческих, – жалких, бессильных», – процитировал Иван Ильич и добавил:
– Я не знаю наизусть всего стихотворения, но помню, что оно кончается так: «Волны журчат в своем вечном течении, дует ветер, бегут облака; смотрят звезды, безучастно холодные, и дурак ожидает ответа»...
– Вот так же и я, дура, все ожидаю ответа!.. И знаю, что ответа никогда не будет... И не только мне, но и всем другим людям, которые будут жить после меня. И все будут мучиться и тосковать, тщетно стараясь разгадать загадку жизни. Что мы видим?.. То, что отражается в наших глазах. Этого слишком мало. Отражение мы принимаем за действительность, хотя отлично знаем, что зрение наше далеко не совершенно... Мы знаем только три измерения. А может быть, существует четвертое, пятое и шестое измерения?.. У мухи, ничтожной мухи, говорят, зрение гораздо более совершенно, чем у человека... Мы живем в какой-то полутьме и, жалкие, несчастные, бродим ощупью, пока наконец, вдоволь настрадавшись и растеряв все силы, не добредем до могилы и не сделаемся достоянием червей.
– Чего ради ударились вы в философию? Сколько ни думайте, все равно ни к чему путному не придете! – с усмешкой возразил Иван Ильич.
Лили посмотрела ему в глаза и глубоко вздохнула.
– Хочется вам счастья? – спросила она нерешительно.
– Да!.. – ответил Иван Ильич.
– Ну, и мне также!.. Только я не в состоянии понять счастья, если все окружающее остается для меня загадкой и тайной...
– Слишком многого хотите!..
– Лишь того, чем когда-то дьявол, приняв вид змея, соблазнил наших прародителей. Помните? «Вы будете как боги и познаете все»...
– Дьявол жестоко обманул наших прародителей. Вкусивши плод от древа познания добра и зла, они познали только страдания и муки...
Лили пожала плечами и не сказала ни слова.
Вдали мелькнул яркий, голубоватый свет электрического фонаря.
– Заедемте погреться и... и выпить! – предложила Лили.
– Как хотите! – с улыбкой отозвался Иван Ильич. Кучер сдержал лошадь, и пролетка остановилась у подъезда загородного ресторана. Швейцар почтительно распахнул двери, и несколько вымуштрованных лакеев выбежали им навстречу.
– Я давно не была здесь! – весело воскликнула Лили. – Куда хотите: в общий зал или в отдельный кабинет?
– Распоряжайтесь уж вы! Я по части кутежей в загородных ресторанах новичок, – ответил Иван Ильич.
Лили звонко рассмеялась и, подхватив Ивана Ильича под руку, прошла с ними в отдельный кабинет.
– Устриц, шампанского и фруктов! – тоном знатока приказала она.
Иван Ильич нащупал в кармане свободной рукой бумажник. «Как бы, того, не оказаться несостоятельным!» – подумал он.
Однажды вечером Лили задумала прокатиться за город. Поехали тоже вдвоем.
На бледно-бирюзовом небе чернело клочьями грязное облако, а над ним, в виде крошечного отверстия, уходящего в неведомую бесконечную даль, искрилась звездочка. Где-то вдали, как светящиеся червяки Ивановой ночи, мерцали фонари, стоящие вдоль линии железной дороги.
Лили задумалась и поникла головой, точно стараясь разгадать тайну и этого облака, быстро менявшего свои очертания, и этой искрящейся в недоступной дали звездочки, и этих светящихся зеленоватым светом железнодорожных фонарей.
Но лошадь несла так быстро, что когда Лили снова подняла голову, то по сторонам шоссе темнели в неясных, смутных очертаниях лишь кусты и деревья.
– О чем вы думаете? – обратился к Лили Иван Ильич, слегка вздрагивая от пронизывающей сырости и прохлады весенней ночи.
– Я сама не знаю, – чуть слышно ответила Лили. – Кругом, куда ни взглянешь, все так странно и непонятно... Знаете, я до сих пор все еще мучаюсь разгадкой жизни! – сказала она уже совершенно другим тоном, полуобернувшись к Ивану Ильичу, и лицо ее стало задумчивым и грустным. – Все хочется разгадать эту мудреную, полную муки загадку!.. Вы читали когда-нибудь Гейне? Помните? «У моря полночного, моря спокойного юноша грустный сидит» и просит волны разрешить ему загадку жизни.
– «Уж много мудрило над нею голов, голов человеческих, – жалких, бессильных», – процитировал Иван Ильич и добавил:
– Я не знаю наизусть всего стихотворения, но помню, что оно кончается так: «Волны журчат в своем вечном течении, дует ветер, бегут облака; смотрят звезды, безучастно холодные, и дурак ожидает ответа»...
– Вот так же и я, дура, все ожидаю ответа!.. И знаю, что ответа никогда не будет... И не только мне, но и всем другим людям, которые будут жить после меня. И все будут мучиться и тосковать, тщетно стараясь разгадать загадку жизни. Что мы видим?.. То, что отражается в наших глазах. Этого слишком мало. Отражение мы принимаем за действительность, хотя отлично знаем, что зрение наше далеко не совершенно... Мы знаем только три измерения. А может быть, существует четвертое, пятое и шестое измерения?.. У мухи, ничтожной мухи, говорят, зрение гораздо более совершенно, чем у человека... Мы живем в какой-то полутьме и, жалкие, несчастные, бродим ощупью, пока наконец, вдоволь настрадавшись и растеряв все силы, не добредем до могилы и не сделаемся достоянием червей.
– Чего ради ударились вы в философию? Сколько ни думайте, все равно ни к чему путному не придете! – с усмешкой возразил Иван Ильич.
Лили посмотрела ему в глаза и глубоко вздохнула.
– Хочется вам счастья? – спросила она нерешительно.
– Да!.. – ответил Иван Ильич.
– Ну, и мне также!.. Только я не в состоянии понять счастья, если все окружающее остается для меня загадкой и тайной...
– Слишком многого хотите!..
– Лишь того, чем когда-то дьявол, приняв вид змея, соблазнил наших прародителей. Помните? «Вы будете как боги и познаете все»...
– Дьявол жестоко обманул наших прародителей. Вкусивши плод от древа познания добра и зла, они познали только страдания и муки...
Лили пожала плечами и не сказала ни слова.
Вдали мелькнул яркий, голубоватый свет электрического фонаря.
– Заедемте погреться и... и выпить! – предложила Лили.
– Как хотите! – с улыбкой отозвался Иван Ильич. Кучер сдержал лошадь, и пролетка остановилась у подъезда загородного ресторана. Швейцар почтительно распахнул двери, и несколько вымуштрованных лакеев выбежали им навстречу.
– Я давно не была здесь! – весело воскликнула Лили. – Куда хотите: в общий зал или в отдельный кабинет?
– Распоряжайтесь уж вы! Я по части кутежей в загородных ресторанах новичок, – ответил Иван Ильич.
Лили звонко рассмеялась и, подхватив Ивана Ильича под руку, прошла с ними в отдельный кабинет.
– Устриц, шампанского и фруктов! – тоном знатока приказала она.
Иван Ильич нащупал в кармане свободной рукой бумажник. «Как бы, того, не оказаться несостоятельным!» – подумал он.
LXI
Из общей залы доносилось пение. Какой-то женский гортанный голос пел под аккомпанемент рояля модный цыганский романс.
Лили внимательно слушала и глаза ее задорно блестели. Когда пение смолкло, раздались аплодисменты и пьяные, несуразные крики «браво». Лили сбросила с себя пальто и шляпку и, поправив перед зеркалом волосы, подошла к Ивану Ильичу.
– Вам нравится это? – спросила она.
– Что?
– Ну, вот это цыганское пение?
– Нет!
– А я нравлюсь?
– Зачем вы спрашиваете? К чему это?
– Чтобы вызвать вас на объяснение в любви.
– Не думаю, чтобы это было вам приятно.
– Вы еще слишком плохо знаете женщин!.. Женщины всегда сентиментальны и любят выслушивать уверения и клятвы в любви...
– От кого бы ни исходили эти уверения и клятвы?
– Ну вот! Само собой, необходимо, чтобы автор их был до некоторой степени симпатичен и мог надеяться на взаимность в любви.
– А я могу надеяться на это?
Лили, прищурив глаза, осмотрела Ивана Ильича с ног до головы, и лицо ее озарилось улыбкой. Она подошла к мужчине и положила ему руки на плечи.
– Вы меня сразу увлекли и заинтересовали! – начала она, жадно впиваясь возбужденным взглядом в его бледное лицо. – Вы мне кажетесь непохожим на других, может быть, сообща с вами, я найду счастье, или... или еще глубже увязну в болотной тине!
– Последнее – вернее, – пробормотал Иван Ильич.
Лакей принес на подносе устрицы и фрукты; затем ушел и тотчас же возвратился с серебряной вазой, в которой среди льда торчала бутылка шампанского.
– Больше ничего не нужно! Можете идти! – повелительно сказала ему Лили. Она быстро привыкла к ощущению исключительности и силы, которое давало обладание громадными деньгами, и любила при случае дать понять окружающим, с кем они имеют дело.
Лакей исчез, плотно притворив за собой двери. Иван Ильич подошел к столу и наполнил стакан искрящимся золотистым напитком.
– За ваше счастье!.. – воскликнул он и залпом опорожнил стакан. Затем близко подошел к Лили и несмело взял ее руку. – Я теперь понимаю, почему так сильно увлекся вами покойный брат. Я даже понимаю, что вы обязательно, против своей воли и желания, должны были погубить его... Любовь и ласки такой чарующей женщины, как вы, не всякий может перенести безнаказанно. И, зная это, все-таки вряд ли кто в состоянии пересилить мечту о счастье этой любви. Я бы, по крайней мере, не задумался ни на минуту, не остановился бы ни перед чем... За один момент вашей любви я бы пожертвовал всем, но...
– Зачем «но»? – нетерпеливо прервала Лили.
– Но я уже сказал, что не считаю себя вправе воспользоваться этим счастьем! – задохнувшись, докончил Иван Ильич и, отстранив от себя Лили, подошел к столу и дрожащей рукой снова наполнил стакан шампанским.
Лили заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками его шею и долгим протяжным поцелуем впилась в его губы.
Она отдалась ему с готовностью, постоянно вдохновляя склонившегося над ней мужчину быть более решительным и смело брать то, что принадлежит ему по праву.
Лили внимательно слушала и глаза ее задорно блестели. Когда пение смолкло, раздались аплодисменты и пьяные, несуразные крики «браво». Лили сбросила с себя пальто и шляпку и, поправив перед зеркалом волосы, подошла к Ивану Ильичу.
– Вам нравится это? – спросила она.
– Что?
– Ну, вот это цыганское пение?
– Нет!
– А я нравлюсь?
– Зачем вы спрашиваете? К чему это?
– Чтобы вызвать вас на объяснение в любви.
– Не думаю, чтобы это было вам приятно.
– Вы еще слишком плохо знаете женщин!.. Женщины всегда сентиментальны и любят выслушивать уверения и клятвы в любви...
– От кого бы ни исходили эти уверения и клятвы?
– Ну вот! Само собой, необходимо, чтобы автор их был до некоторой степени симпатичен и мог надеяться на взаимность в любви.
– А я могу надеяться на это?
Лили, прищурив глаза, осмотрела Ивана Ильича с ног до головы, и лицо ее озарилось улыбкой. Она подошла к мужчине и положила ему руки на плечи.
– Вы меня сразу увлекли и заинтересовали! – начала она, жадно впиваясь возбужденным взглядом в его бледное лицо. – Вы мне кажетесь непохожим на других, может быть, сообща с вами, я найду счастье, или... или еще глубже увязну в болотной тине!
– Последнее – вернее, – пробормотал Иван Ильич.
Лакей принес на подносе устрицы и фрукты; затем ушел и тотчас же возвратился с серебряной вазой, в которой среди льда торчала бутылка шампанского.
– Больше ничего не нужно! Можете идти! – повелительно сказала ему Лили. Она быстро привыкла к ощущению исключительности и силы, которое давало обладание громадными деньгами, и любила при случае дать понять окружающим, с кем они имеют дело.
Лакей исчез, плотно притворив за собой двери. Иван Ильич подошел к столу и наполнил стакан искрящимся золотистым напитком.
– За ваше счастье!.. – воскликнул он и залпом опорожнил стакан. Затем близко подошел к Лили и несмело взял ее руку. – Я теперь понимаю, почему так сильно увлекся вами покойный брат. Я даже понимаю, что вы обязательно, против своей воли и желания, должны были погубить его... Любовь и ласки такой чарующей женщины, как вы, не всякий может перенести безнаказанно. И, зная это, все-таки вряд ли кто в состоянии пересилить мечту о счастье этой любви. Я бы, по крайней мере, не задумался ни на минуту, не остановился бы ни перед чем... За один момент вашей любви я бы пожертвовал всем, но...
– Зачем «но»? – нетерпеливо прервала Лили.
– Но я уже сказал, что не считаю себя вправе воспользоваться этим счастьем! – задохнувшись, докончил Иван Ильич и, отстранив от себя Лили, подошел к столу и дрожащей рукой снова наполнил стакан шампанским.
Лили заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками его шею и долгим протяжным поцелуем впилась в его губы.
Она отдалась ему с готовностью, постоянно вдохновляя склонившегося над ней мужчину быть более решительным и смело брать то, что принадлежит ему по праву.
LXII
Возвратились домой поздно.
– Я люблю тебя! – говорила Лили Ивану Ильичу, приклонив голову к его груди.
Был уже третий час ночи. Они сидели в маленькой гостиной на низеньком диванчике.
Иван Ильич отказывался, ссылаясь на позднее время, ехать к Лили, но та настояла на своем и увлекла его с собой.
– Мне скучно одной! – заявила она.
Иван Ильич чувствовал себя подавленным и выбитым из колеи. Неожиданное счастье, о котором он не смел и мечтать, как будто было ему не под силу. И вместе с восторгом в его сердце закрадывалось и какое-то скорбное чувство тоски и боязни перед неведомым будущим. В то же время его неотступно угнетала назойливая мысль, что он спившийся, потерянный и больной человек.
– Я не стою такого счастья, – несвязно и чуть слышно бормотал он, не смея заглянуть Лили в глаза.
– Не смей этого говорить! – возражала Лили. – К чему самоунижение? Зачем ты думаешь, что ты хуже других людей? Это способно убить какую угодно энергию и самодеятельность. Надо уважать себя и по возможности смотреть свысока на всех других людей. Только при таких условиях возможно жить и действовать!.. И если я полюбила тебя, то, значит, ты для меня лучше кого бы то ни было. Я не только не верю, что ты опустился, спился и погряз в житейской тине, но не верю даже в то, что ты болен. Ничего этого не заметно! У спившихся и больных людей не может быть такого лица, таких глаз!.. Ты просто истомился, устал и потерял в себя веру! Мы с тобой поедем путешествовать... Мы объедем всю Европу, побываем у берегов лазурного моря Италии, посмотрим Швейцарские озера и горы, поживем в вихре парижской жизни, а потом, если захочешь, поедем в Америку!
Большие черные глаза ее сверкали лихорадочным огнем вдохновения, все лицо было озарено улыбкой, и на розовых нежных щеках от этой улыбки появлялись чарующие ямочки.
– Ну что же, говори, согласен ехать со мной? – кокетливо и шаловливо спросила она.
– Да! – смущенно произнес Иван Ильич.
Лили бросилась к нему, опустилась к нему на колени и, охватив полуобнаженными руками его шею, поцеловала в губы.
Этот поцелуй обжег и опьянил Ивана Ильича. Голова его закружилась, и в глазах все замелькало и понеслось куда-то, точно в какую-то пропасть... И удержаться, схватиться за что-либо уже не было ни сил, ни желания. А когда, наконец, головокружение прошло, то Иван Ильич не мог уже оторвать от Лили глаз.
Он пристально и неподвижно глядел ей в лицо, желая навсегда запечатлеть в своей душе ее образ.
– Да, да, – говорил он, и тихий голос его звенел и дрожал, – я теперь сам верю, что возрождение и новая жизнь для меня вполне возможны. Я не знал с детства никакой любви. Матери я не помню. Отец и брат скорее презирали меня, чем любили. Женских ласк я даже не испытал. Те неприглядные и продажные женщины, с которыми меня сводила судьба, неспособны на это уже в силу того, что любовь для них являлась позорным и жалким промыслом. Они каждую минуту сознавали это, хотя и старались во что бы то ни стало скрыть и заглушить в себе чувство унижения и боли.
– Молчи! – вскрикнула Лили. – К чему ты говоришь мне обо все этом?.. Это ужасно, но это больше не повторится с тобой!
Ушел Иван Ильич от Лили уже в шестом часу утра и, придя домой, не раздеваясь, лег в постель и почти тотчас же заснул.
– Я люблю тебя! – говорила Лили Ивану Ильичу, приклонив голову к его груди.
Был уже третий час ночи. Они сидели в маленькой гостиной на низеньком диванчике.
Иван Ильич отказывался, ссылаясь на позднее время, ехать к Лили, но та настояла на своем и увлекла его с собой.
– Мне скучно одной! – заявила она.
Иван Ильич чувствовал себя подавленным и выбитым из колеи. Неожиданное счастье, о котором он не смел и мечтать, как будто было ему не под силу. И вместе с восторгом в его сердце закрадывалось и какое-то скорбное чувство тоски и боязни перед неведомым будущим. В то же время его неотступно угнетала назойливая мысль, что он спившийся, потерянный и больной человек.
– Я не стою такого счастья, – несвязно и чуть слышно бормотал он, не смея заглянуть Лили в глаза.
– Не смей этого говорить! – возражала Лили. – К чему самоунижение? Зачем ты думаешь, что ты хуже других людей? Это способно убить какую угодно энергию и самодеятельность. Надо уважать себя и по возможности смотреть свысока на всех других людей. Только при таких условиях возможно жить и действовать!.. И если я полюбила тебя, то, значит, ты для меня лучше кого бы то ни было. Я не только не верю, что ты опустился, спился и погряз в житейской тине, но не верю даже в то, что ты болен. Ничего этого не заметно! У спившихся и больных людей не может быть такого лица, таких глаз!.. Ты просто истомился, устал и потерял в себя веру! Мы с тобой поедем путешествовать... Мы объедем всю Европу, побываем у берегов лазурного моря Италии, посмотрим Швейцарские озера и горы, поживем в вихре парижской жизни, а потом, если захочешь, поедем в Америку!
Большие черные глаза ее сверкали лихорадочным огнем вдохновения, все лицо было озарено улыбкой, и на розовых нежных щеках от этой улыбки появлялись чарующие ямочки.
– Ну что же, говори, согласен ехать со мной? – кокетливо и шаловливо спросила она.
– Да! – смущенно произнес Иван Ильич.
Лили бросилась к нему, опустилась к нему на колени и, охватив полуобнаженными руками его шею, поцеловала в губы.
Этот поцелуй обжег и опьянил Ивана Ильича. Голова его закружилась, и в глазах все замелькало и понеслось куда-то, точно в какую-то пропасть... И удержаться, схватиться за что-либо уже не было ни сил, ни желания. А когда, наконец, головокружение прошло, то Иван Ильич не мог уже оторвать от Лили глаз.
Он пристально и неподвижно глядел ей в лицо, желая навсегда запечатлеть в своей душе ее образ.
– Да, да, – говорил он, и тихий голос его звенел и дрожал, – я теперь сам верю, что возрождение и новая жизнь для меня вполне возможны. Я не знал с детства никакой любви. Матери я не помню. Отец и брат скорее презирали меня, чем любили. Женских ласк я даже не испытал. Те неприглядные и продажные женщины, с которыми меня сводила судьба, неспособны на это уже в силу того, что любовь для них являлась позорным и жалким промыслом. Они каждую минуту сознавали это, хотя и старались во что бы то ни стало скрыть и заглушить в себе чувство унижения и боли.
– Молчи! – вскрикнула Лили. – К чему ты говоришь мне обо все этом?.. Это ужасно, но это больше не повторится с тобой!
Ушел Иван Ильич от Лили уже в шестом часу утра и, придя домой, не раздеваясь, лег в постель и почти тотчас же заснул.
LXIII
Проснулся Иван Ильич около двух часов дня, встревоженный какой-то смутной и тяжелой мыслью о покойном брате. Сердце его болезненно ныло, точно от предчувствия какой-то невидимой, но неминуемой беды.
Мрачно настроенный, он никуда не выходил весь день и, беспокойно и нервно шагая по комнате, пил рюмку за рюмкой коньяк.
Настала ночь. Опьяневший, измученный Иван Ильич сел в старое изодранное кресло у окна и замер в неподвижной позе.
Свечка, поставленная им на комоде, оплыла и догорела. Покачнувшись в растопленном стеарине, остаток фитиля вздрогнул несколько раз синеватым пламенем и потух. Непроницаемая мгла заволокла всю комнату.
Маятник дешевеньких стенных часов мерно, не спеша, отбивал удар за ударом, и каждый удар его отзывался в сердце и висках подавленного и порабощенного наступившей мглой Ивана Ильича.
В углу за кроватью послышался слабый шорох.
«Мышь...» – в тоскливом забытьи подумал Иван Ильич.
– Так... Так... – как будто подтверждал это предположение маятник часов.
Мышь тревожно и суетливо прошмыгнула по комнате и скрылась.
И вдруг Иван Ильич всем своим существом почувствовал, что он в комнате не один. Что в непроницаемой мгле, помимо его, притаился еще кто-то и так же, как и он, чего-то ждет, к чему-то прислушивается.
Иван Ильич хотел было поднять руки, чтобы отстранить от себя эту надвигавшуюся опасность, – и не мог. И руки и ноги были точно парализованы.
Непроницаемая мгла, наполнившая комнату, заколебалась, поплыла во все стороны, сделалась реже и прозрачнее и стала походить на летние сумерки звездной ночи. И в этих сумерках в смутных, неясных очертаниях выросло перед Иваном Ильичом какое-то странное, согбенное существо.
Не то с ужасом, не то с простым удивлением Иван Ильич стал напряженно вглядываться в очертания призрака, стараясь что-то припомнить. «Да это же покойный брат!» – вдруг сообразил он. И совершенно спокойно и нисколько уже не удивляясь появлению призрака, произнес вслух:
– Ну да, конечно, он!..
И согбенная фигура брата выделилась отчетливо, ясно, как изображение на экране, отброшенное волшебным фонарем!
Покойный Рогожин был одет в обыкновенное платье, которое носил и при жизни. Но это платье висело на нем, как на вешалке. Лицо его было неподвижно, за исключением бледных, посиневших губ, которые медленно и глухо произносили какие-то слова. Странное впечатление производили ноги, обутые в туфли, которые бывают только на покойниках, и длинные-длинные руки, повисшие, как плети.
– Что тебе нужно? – спросил Иван Ильич, почувствовав вдруг леденящий холод в груди и спине.
– Оставь Лили! – сухим, деревянным голосом ответил призрак.
Иван Ильич заглянул в ввалившиеся глаза покойного брата.
– Да, да!.. – пробормотал он. – Конечно, я должен оставить ее, потому что она была твоей любовницей!..
И в то же время ему показалось необыкновенно ужасным и невероятным, чтобы этот, стоявший перед ним мертвец с трупными пятнами на лице, так мало напоминавший покойного брата, мог когда-нибудь сжимать в своих страшных объятиях такую стройную, такую красивую Лили.
И дрожа, обливаясь холодным потом, Иван Ильич... проснулся.
Было раннее утро. Комната наполнялась бледно-лиловыми отблесками рассвета.
«Что это? – тревожно думал Иван Ильич. – Нелепый кошмар или таинственное, сверхъестественное предупреждение со стороны покойного брата?»
Он не мог решить. А на сердце и в душе было тоскливо и тяжело.
Около часу дня приехала Лили и, войдя в номер, порывисто бросилась к Ивану Ильичу. Розовый шелковый с кружевами зонтик упал из ее рук на грязный пол, но Лили не обратила на это ни малейшего внимания.
– Хороший, дорогой мой! – шептала она, жадно и нетерпеливо покрывая поцелуями бледное осунувшееся лицо Ивана Ильича.
– Постой! – тихо, с какой-то болезненной гримасой сказал Иван Ильич, пробуя освободиться от объятий и поцелуев Лили. – Мне нужно сказать тебе кое-что... Я видел необычайно странный сон. Мне приснился покойный брат Павел и требовал, чтобы я навсегда отказался от тебя. Мы... мы должны расстаться, потому что иначе... – Иван Ильич не докончил фразы и замолчал.
Лили в ужасе посмотрела на него и отшатнулась назад.
После нескольких секунд томительного молчания Иван Ильич снова заговорил глухим, подавленным голосом:
– Мы должны расстаться и никогда не видеть друг друга, потому что иначе покойный брат не даст мне покоя.
– Ты поддался болезненному кошмару и под влиянием его отталкиваешь меня?! – в ужасе воскликнула Лили.
Иван Ильич покачал головой и вдруг закрыл глаза.
– Нет, ты ошибаешься! – тихо и спокойно возразил он. – Это не кошмар! В мире есть много непостижимого, и я верю, что покойный брат Павел на самом деле являлся ко мне, и я... я обязан исполнить его волю... Я умоляю тебя, расстанемся навсегда! Брось меня и постарайся забыть! – Иван Ильич поник головой и замолчал.
Лили, опустившись на стул близ кривоногого ломберного стола, чуть слышно зарыдала.
Спустя минуту Иван Ильич поднял голову и резко крикнул:
– Уходи же отсюда!.. Я не могу тебя больше видеть!..
Лили испуганно вскочила со стула и, пятясь к дверям, протянула вперед обе руки, точно боясь, что Иван Ильич ударит ее...
Когда она скрылась за дверью, Иван Ильич, шатаясь, подошел к комоду, выдвинул верхний ящик, достал оттуда заряженный револьвер и задумчиво стал разглядывать его. Потом, решив что-то, на цыпочках подошел к двери и запер ее на ключ. И снова стал разглядывать револьвер.
Назойливая мысль бесконечно вертелась в его усталом, истощенном мозгу.
– Все равно... – вдруг пробормотал он. – Ничего другого, лучшего ведь не придумаешь. – И, приставив дуло револьвера к груди, где билось сердце, нажал курок.
Последовал глухой выстрел, – и Иван Ильич тяжело рухнул на грязный пол.
И в последние минуты жизни ему казалось почему-то, что лежит он не на грязном полу тесного и душного номера меблированных комнат, а где-то в совершенно неизвестной и незнакомой ему местности. Кругом широкое, ровное поле, – ни пригорка, ни кустика, ни деревца. Солнце уже на западе, – большое такое, лучистое, сверкающее. Иван Ильич смотрит на него и вдруг замечает, что оно становится все меньше и меньше, как бы уходя вдаль по одной прямой линии. Иван Ильич чувствует, как в воздухе становится все холоднее и холоднее, как гаснут мало-помалу все краски и все предметы становятся серыми, бесцветными. Сумерки ползут, сгущаются... И вот солнце, это чудное солнце, этот источник жизни, света, радости, счастья на земле, превращается в ничтожную звездочку, едва заметную простым глазом, и, наконец, исчезает совсем.
И в то же время сгустившиеся сумерки пронизывает какой-то необыкновенный, странный, зеленоватый свет. На горизонте появляется некое громадное, серое, расплывчатое, как туман, чудовище с маленькими глазками, которые ярко искрятся и распространяют кругом этот странный зеленоватый свет.
Туловище чудовища стелется по земле, надвигается на Ивана Ильича. И безобразно длинные руки чудовища с человеческими пальцами, только необыкновенных размеров, простираются к нему и вот-вот захватят его.
– Да ведь это же смерть!.. – неслышно пробормотал Иван Ильич и навсегда закрыл глаза.
Мрачно настроенный, он никуда не выходил весь день и, беспокойно и нервно шагая по комнате, пил рюмку за рюмкой коньяк.
Настала ночь. Опьяневший, измученный Иван Ильич сел в старое изодранное кресло у окна и замер в неподвижной позе.
Свечка, поставленная им на комоде, оплыла и догорела. Покачнувшись в растопленном стеарине, остаток фитиля вздрогнул несколько раз синеватым пламенем и потух. Непроницаемая мгла заволокла всю комнату.
Маятник дешевеньких стенных часов мерно, не спеша, отбивал удар за ударом, и каждый удар его отзывался в сердце и висках подавленного и порабощенного наступившей мглой Ивана Ильича.
В углу за кроватью послышался слабый шорох.
«Мышь...» – в тоскливом забытьи подумал Иван Ильич.
– Так... Так... – как будто подтверждал это предположение маятник часов.
Мышь тревожно и суетливо прошмыгнула по комнате и скрылась.
И вдруг Иван Ильич всем своим существом почувствовал, что он в комнате не один. Что в непроницаемой мгле, помимо его, притаился еще кто-то и так же, как и он, чего-то ждет, к чему-то прислушивается.
Иван Ильич хотел было поднять руки, чтобы отстранить от себя эту надвигавшуюся опасность, – и не мог. И руки и ноги были точно парализованы.
Непроницаемая мгла, наполнившая комнату, заколебалась, поплыла во все стороны, сделалась реже и прозрачнее и стала походить на летние сумерки звездной ночи. И в этих сумерках в смутных, неясных очертаниях выросло перед Иваном Ильичом какое-то странное, согбенное существо.
Не то с ужасом, не то с простым удивлением Иван Ильич стал напряженно вглядываться в очертания призрака, стараясь что-то припомнить. «Да это же покойный брат!» – вдруг сообразил он. И совершенно спокойно и нисколько уже не удивляясь появлению призрака, произнес вслух:
– Ну да, конечно, он!..
И согбенная фигура брата выделилась отчетливо, ясно, как изображение на экране, отброшенное волшебным фонарем!
Покойный Рогожин был одет в обыкновенное платье, которое носил и при жизни. Но это платье висело на нем, как на вешалке. Лицо его было неподвижно, за исключением бледных, посиневших губ, которые медленно и глухо произносили какие-то слова. Странное впечатление производили ноги, обутые в туфли, которые бывают только на покойниках, и длинные-длинные руки, повисшие, как плети.
– Что тебе нужно? – спросил Иван Ильич, почувствовав вдруг леденящий холод в груди и спине.
– Оставь Лили! – сухим, деревянным голосом ответил призрак.
Иван Ильич заглянул в ввалившиеся глаза покойного брата.
– Да, да!.. – пробормотал он. – Конечно, я должен оставить ее, потому что она была твоей любовницей!..
И в то же время ему показалось необыкновенно ужасным и невероятным, чтобы этот, стоявший перед ним мертвец с трупными пятнами на лице, так мало напоминавший покойного брата, мог когда-нибудь сжимать в своих страшных объятиях такую стройную, такую красивую Лили.
И дрожа, обливаясь холодным потом, Иван Ильич... проснулся.
Было раннее утро. Комната наполнялась бледно-лиловыми отблесками рассвета.
«Что это? – тревожно думал Иван Ильич. – Нелепый кошмар или таинственное, сверхъестественное предупреждение со стороны покойного брата?»
Он не мог решить. А на сердце и в душе было тоскливо и тяжело.
Около часу дня приехала Лили и, войдя в номер, порывисто бросилась к Ивану Ильичу. Розовый шелковый с кружевами зонтик упал из ее рук на грязный пол, но Лили не обратила на это ни малейшего внимания.
– Хороший, дорогой мой! – шептала она, жадно и нетерпеливо покрывая поцелуями бледное осунувшееся лицо Ивана Ильича.
– Постой! – тихо, с какой-то болезненной гримасой сказал Иван Ильич, пробуя освободиться от объятий и поцелуев Лили. – Мне нужно сказать тебе кое-что... Я видел необычайно странный сон. Мне приснился покойный брат Павел и требовал, чтобы я навсегда отказался от тебя. Мы... мы должны расстаться, потому что иначе... – Иван Ильич не докончил фразы и замолчал.
Лили в ужасе посмотрела на него и отшатнулась назад.
После нескольких секунд томительного молчания Иван Ильич снова заговорил глухим, подавленным голосом:
– Мы должны расстаться и никогда не видеть друг друга, потому что иначе покойный брат не даст мне покоя.
– Ты поддался болезненному кошмару и под влиянием его отталкиваешь меня?! – в ужасе воскликнула Лили.
Иван Ильич покачал головой и вдруг закрыл глаза.
– Нет, ты ошибаешься! – тихо и спокойно возразил он. – Это не кошмар! В мире есть много непостижимого, и я верю, что покойный брат Павел на самом деле являлся ко мне, и я... я обязан исполнить его волю... Я умоляю тебя, расстанемся навсегда! Брось меня и постарайся забыть! – Иван Ильич поник головой и замолчал.
Лили, опустившись на стул близ кривоногого ломберного стола, чуть слышно зарыдала.
Спустя минуту Иван Ильич поднял голову и резко крикнул:
– Уходи же отсюда!.. Я не могу тебя больше видеть!..
Лили испуганно вскочила со стула и, пятясь к дверям, протянула вперед обе руки, точно боясь, что Иван Ильич ударит ее...
Когда она скрылась за дверью, Иван Ильич, шатаясь, подошел к комоду, выдвинул верхний ящик, достал оттуда заряженный револьвер и задумчиво стал разглядывать его. Потом, решив что-то, на цыпочках подошел к двери и запер ее на ключ. И снова стал разглядывать револьвер.
Назойливая мысль бесконечно вертелась в его усталом, истощенном мозгу.
– Все равно... – вдруг пробормотал он. – Ничего другого, лучшего ведь не придумаешь. – И, приставив дуло револьвера к груди, где билось сердце, нажал курок.
Последовал глухой выстрел, – и Иван Ильич тяжело рухнул на грязный пол.
И в последние минуты жизни ему казалось почему-то, что лежит он не на грязном полу тесного и душного номера меблированных комнат, а где-то в совершенно неизвестной и незнакомой ему местности. Кругом широкое, ровное поле, – ни пригорка, ни кустика, ни деревца. Солнце уже на западе, – большое такое, лучистое, сверкающее. Иван Ильич смотрит на него и вдруг замечает, что оно становится все меньше и меньше, как бы уходя вдаль по одной прямой линии. Иван Ильич чувствует, как в воздухе становится все холоднее и холоднее, как гаснут мало-помалу все краски и все предметы становятся серыми, бесцветными. Сумерки ползут, сгущаются... И вот солнце, это чудное солнце, этот источник жизни, света, радости, счастья на земле, превращается в ничтожную звездочку, едва заметную простым глазом, и, наконец, исчезает совсем.
И в то же время сгустившиеся сумерки пронизывает какой-то необыкновенный, странный, зеленоватый свет. На горизонте появляется некое громадное, серое, расплывчатое, как туман, чудовище с маленькими глазками, которые ярко искрятся и распространяют кругом этот странный зеленоватый свет.
Туловище чудовища стелется по земле, надвигается на Ивана Ильича. И безобразно длинные руки чудовища с человеческими пальцами, только необыкновенных размеров, простираются к нему и вот-вот захватят его.
– Да ведь это же смерть!.. – неслышно пробормотал Иван Ильич и навсегда закрыл глаза.