Посохов И.. Иваны

   А покой, потому что ничего не нужно... - ответил Илья.
   - Как же так, ничего не нужно? - опять запуталась Зина.
   - Ведь человек рождается эгоистом. Отчего он кричит, плачет? Да потому, что первое, что появляется в его мозгу, - это требование, "дай"! - твердил Илья. - Есть, пить, дышать, любить! Но при обобществленной собственности это "дай" искривляется до самолюбования, самонадеянности, пошлости. Человек стал самокритичным, он все валит на себя, понимает "через себя" другого, рассуждает за другого, заботится о другом. Стал терпеливым и сострадательным, послушным и выдержанным. С другой стороны - вороватость, самолюбивость, доведенная до абсурда. А тут подбросили идею, что "каждая кухарка может управлять". Вот русский человек и забыл о первом и стал вторым. Русский человек раздвоился, потерялся, разрушился.
   Илья все говорил, все более распалялся, а Зина смотрела на его красивые пухлые губы и терялась в этих дебрях. Поцеловал бы хоть, чем баснями кормить.
   Но она взяла себя в руки и для приличия спросила:
   - Значит, обобществление собственности - это аморально?
   - Именно так! Вы, журналисты, великолепно все определяете! - воскликнул Илья.
   - А как же Ульянов? - спросила с ухмылкой Зина. - Он что? Этого не знал?
   - Какой Ульянов? - Илья ошалело посмотрел на Зину.
   - Он что, тоже страдал от "сексуальной неудовлетворенности"?
   - Да! Как раз о неудовлетворенности можно было бы и подумать! - понял, о ком речь, Илья. - Надо было думать о других, прежде чем все ломать!..
   Зина была ошарашена всеми событиями в стране и в своей жизни. И эту непостижимую связь "обобществленной собственности" и неудовлетворенности теперь тоже могла допустить.
   Илью же понесло окончательно.
   - И лишение русского человека Бога, его Бога, и уничтожение собственности русского человека, и строительство социализма в России, "в отдельно взятой стране", и все остальное! Не было еще в мире более удачного эксперимента над человеком!
   Кафе закрылось. К ним подошел официант. Они расплатились и вышли...
   И больно вспомнилась Зине ее первая встреча с Иваном Романовым. В конференц-зале Романек играл с ней в пинг-понг. Словно белая мышь, шарик пинг-понга чаще забивался под стулья, чем бывал в игре. Романек лазил за ним без устали.
   Была атмосфера зарождающейся любви...
   Романек знал и понимал людей. Он умел находить людей...
   ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
   Жене, сыну и дочке
   1. ВОЛЧКИ
   Так и мы! Вросли ногами крови в избы, Что нам первый ряд подкошенной травы?
   Только лишь до нас не добрались бы, Только нам бы, Только б нашей Не скосили, как ромашке, головы.
   С. Есенин. "Пугачев."
   Была весна. Я ехал на дачу в Подмосковье один. Дорога на дачу шла через поселок, в котором стояло от силы два десятка домов. Были дома с печным отоплением, с удобствами во дворе.
   Весна была поздней. Прошлогодняя трава укутывала землю войлоком, и только вдоль кривых тропинок пробивалась она, нежно-зеленая. Березки послушно и робко склоняли свои тонкие и длинные ветки, как нечесаные волосы, ослепительно белели своими полными ногами.
   Словно овдовели за зиму, подумал я.
   Лес был почти голый. Лишь цветы ольхи резко желтели на сером фоне, словно вылупившиеся цыплята.
   Я, как всегда, торопился, почти бежал. Надо было до темна поставить забор на задах дачи. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу. Земля была холодная. Почки еще только набухали, еще только кое-где наклевывались, лопались под напором жизненных сил.
   Вдалеке, у пенька спиленного дуба что-то зашевелилось. Я слышал шум еще и раньше, но не придавал этому значения. У пенька спиленного дуба в глаза ударила неприкрытая нагота женщины. Ее разбросанные, согнутые в коленях ноги. Слева от женщины, подальше от дороги, лежал парень. Дремал, подперев левой рукой щеку. Правую руку парень держал на груди развалившейся женщины.
   Она была в забытьи, пьяная... Совершенно опешив, я невольно наклонился.
   Попытался задернуть задравшуюся юбку или то, что с трудом можно было назвать юбкой. Но спохватился - опять лезу не в свое дело. Парень даже не пошевелился.
   Я узнал в парне тезку своего, Ивана, сына хозяйки, у которой мы брали молоко. Потеряв над собой контроль, я начал хлестать Ивана по щекам, по ушам. Вспыхнула обида за поругание в человеке человеческого облика, за уничтожение в человеке святого, Богом данного.
   Наконец я опомнился, но что-то надломилось во мне. Теперь я уже спешил.
   Теперь я должен был зайти в тот дом, где жили Волчки, так их звали в поселке.
   Так звали и мою мать, ее девичья фамилия тоже была Волкова, Наталия Петровна Волкова...
   Мария Матвеевна Волкова была одна-единственная в поселке, кто держал корову.
   "Вот, настрогал, а кормить мне", - ругалась она, когда зять бывал, как она говорила, пьян в "сиську". - "А их восемь. Их прокормить - не на забор влезть. А ты бы тоже, поубавила б свой пыл-то!", - говорила она дочери.
   Я зашел к ним. Дома никого не оказалось...
   "Господи! Что это? Как это? Кто мы? - думал я. - Все вокруг какая-то неправда! Все какая-то ложь... Неужели правда - это то, что человек, лишенный Бога, лишенный веры в Бога, превращается в скота? Неужели правда - это то, что Бог, прощая человеку грехи, возвышает человека, наполняет его жизненной силой? Неужели это правда, что, убивая в нас Бога, убивают и нас? Лишают человека его тормозов...
   Неужели это правда, что обобществленная собственность делает человека всего лишь участником, зрителем? Участником игры, и только! Все для всех, и никакое здесь "само" не работает - ни самообразование, ни самовоспитание, ни самоконтроль. "Само" превращается в "антисамо"... Самоцельность, целомудренность теряются. Работают вульгарная самообогащенность, самолюбие, вороватость, доведенные до абсурда. Вот русский человек и забыл свою самоцельность, целомудренность.
   При обобществленной собственности да еще без Бога все потерялось, все растаяло, как дым", - мрачно думал я.
   * * *
   Вспомнилось, как однажды вот так же шел на дачу...
   Шел зимой. Дачу взломали, и надо было закрыть разбитые стекла, забить вывороченные из петель двери.
   Шел вдоль шоссе. Следующую электричку до своей станции надо было ждать больше часа. И хотя по времени получалось то ж на то ж, я пошел пешком.
   Спешил, нервничал...
   Шоссе безлюдное. Движение стихло, почти прекратилось.
   Метель разыгралась неожиданно, вдруг. Ветер сшибал с ног. Я поднял воротник пальто из плащевой ткани.
   "Со смехом внутри", - вспомнилась шутка продавщицы пальто.
   Вдруг услышал стон. Померещилось, наверно, подумал я. Стон повторился опять и опять.
   Я осмотрелся вокруг. Снег колючками бил в лицо. Летел за шиворот. Таял на шее.
   В стороне от шоссе из-под снега торчал ботинок. Стон раздался со стороны ботинка.
   Я машинально шагнул туда. Провалился по пояс в сугроб, лег на живот, пополз. Все-то мне неймется. За ботинком поднимался бугорок снега.
   Я пополз вдоль бугорка. Где-то здесь должно быть лицо, подумал я. Стал торопливо разгребать снег. Выкопал шапку.
   Я очень волновался. Руки коченели...
   Стал копать в сторону ботинка. Вот оно, натолкнулся на лицо. Человек был небольшого роста. Шапка слетела с головы. Я разгребал снег, освобождая плечи, грудь. Человек застонал. Я стал разгребать снег еще быстрее, лихорадочнее.
   Тащить за плечи. Понял, что тяну не в ту сторону. Развернулся. Сам почти увяз в сугробе...
   Человек, распластавшийся на дороге, пришел в себя.
   - Помогите! - едва расслышал я его слова. В замерзающем я узнал сына Марии Матвеевны, тезку своего, Ивана. Видел его не раз. Всегда пьяного.
   - Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.
   Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.
   Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.
   Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.
   - Ах ты, Господи! - запричитала она.
   - Мария Матвеевна, я нашел его в сугробе. Ему нужна помощь, - сказал я.
   Визиту дачника в такую пургу Мария Матвеевна не удивилась. А вот сынку...
   - Вспомнил мамочку, подлец! Как тащить все из дома, так мамочку не спрашиваешь! - закутывала она его на кровати в полушубок.
   Я вышел из дома. Закрыл за собою тяжелую, обитую войлоком от стужи зимой дверь.
   На свою дачу, что в двадцати минутах ходьбы от платформы, я так и не попал...
   * * *
   Прошло, наверное, года три. В дачный сезон вспомнил как-то по дороге про пьяницу Ивана.
   "Надо зайти к Волчкам, - решил я. - Хотя это очень не с руки".
   Постучал в дверной косяк.
   - Можно к вам, люди добрые? - Толкнул дверь. Она открылась. - Ну, как прошла зимовка? - спросил я. Это звучало игриво, однако настроение Марии Матвеевне не передалось. Я умолк.
   - У нас несчастье! - сказала она, очищая горячую картошку от кожуры.
   Я смотрела на ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.
   - Что случилось?
   - Ваня запил. Три года не пил! Да разве с этой сукой не запьешь? ответила Мария Матвеевна.
   - А кто эта сука, как вы говорите? - спросил я. Матерные ее слова угнетали меня.
   - Да, сожительница его, - ответила Мария Матвеевна, - Тоже двоих настрогали...
   Я вошел в ту часть дома, где спал Волчок. В нос ударило запахом помоев.
   В прокуренной комнате за печкой на разложенном диване валялся Волчок. Рядом, у изголовья, стояло ведро с домашними тапочками на ушках. "Параша", - подумал я. - "Голь на выдумки хитра". Не мог не подивиться я находчивости - ставить тапочки на ушки ведра. Сам никогда бы не догадался...
   На полную громкость был включен телевизор. По первой программе прямо с экрана надвигалась, раздвоенная зеркалом, гусыня. Вдруг, оступившись, беспомощным кулем падала вниз. Куда-то на пол. Электрическая, звенящая музыка, сопровождавшая падение, пела и хихикала, неся насмешливую нагрузку.
   И тоска и бесконечная скорбь охватили меня, как тогда у пенька, где Волчок развалился пьяным со своей сожительницей.
   - Ты что же делаешь-то, козел! - закричал я, потеряв над собой контроль.
   - Кто козел? Я - козел? Да я тебя, сука!.. - замахнувшись рукой, Иван скатился с дивана на парашу. Опрокинул ведро...
   Я опять опомнился. Понял, что опять лезу не в свое дело.
   А кто я? Какое имею право нравоучения читать? Но так обидно было и горько...
   Я поднял Волчка. Тот затих так же быстро, как и возбудился. Обида как легко в него влетела, так просто и вылетела. Страшная сила запоя приковала Волчка к дивану. Он смотрел в потолок, молчал. Пришла мать...
   - Ты вот что! Я везу себе бутылку, - вдруг опять, озлясь, сказал я. - Я оставлю тебе эту бутылку. Мало ли что. А ты смотри - только попробуй ее выпить! Убью! - сказал я. - Пусть вот она лежит с тобой рядышком.
   А ты ее обнимай да ласкай! Как ту!.. - Я замолчал. Вспомнил, что здесь мать. - Ты ее гладь, обнимай! А выпьешь - убью!
   - Его, наверно, сглазили. Надо к бабке ехать, отворожить, - сказала Мария Матвеевна, когда мы вышли на улицу.
   Начинался солнечный день.
   Я взглянул на нее с сомнением. Она потупилась. В каком русском человеке не живет эта легенда о сглазе, подумал я.
   - Ваня всегда был у меня сглазгливый. Бывало, куда с ним пойду - беда, если не умою вернувшись. Не даст ни сна, ни покоя, - говорила Мария Матвеевна, тычась старым сморщенным лицом мне в грудь.
   Из ее рассказа я узнал, что Волчок купил машину "Волгу". Деньги пришлось занимать. Треть дал начальник Волчка.
   - И зачем только начальник переслал ему зарплату? - недоумевала Мария Матвеевна. - Ему пить нельзя. А тут деньги...
   - Какие деньги?
   - Да халтурка, говорю ж. Доллары эти ср... - сказала Мария Матвеевна.
   - А машина-то где? - спросил я, от ее брани у меня действительно вяли уши.
   - Да разбил он ее. Поставил в гараж. Начальник сказал: "Сделаем!"
   - ответила Мария Матвеевна.
   - Начальник сказал? - переспросил я. - Вот тебе и причина запоя!
   Вот тебе и сглаз!
   * * *
   Через неделю я снова ехал на дачу. Теперь я особенно не спешил. Собрал же я домик из шпал. Сложил же печку. Поставил забор. А значит, можно остаться ночевать на ночь. Прошлый раз ведь протопил, думал я.
   Шел, правда, согнувшись под рюкзаком. В руках - коробки с рассадой.
   Около места, где валялся Иван с женщиной, заскребло в груди...
   Русский человек жил, живет и будет жить своими ошибками, думал я. Русский человек из тех, который знает и понимает все, но только всегда после. Силен задним умом, говорят про нас... "Да, нет же! - усмехнулся я. - Жить чужими-то ошибками просто подло! Жить чужими ошибками, учиться на ошибках других - значит, этих других подставлять..."
   Я постучал в дверной косяк.
   - Можно к вам? - спросил я. Закрыл за собой тяжелую, обитую войлоком от зимней стужи дверь.
   - Ну, как дела? - спросил я у Марии Матвеевны, покрытой не по погоде платком.
   - У нас несчастье! - сказала она. Слезы забивали ее белесые глаза.
   - Что случилось? - вздрогнул я.
   - Ваня в больнице...
   Она рассказала сквозь плач, что Волчок не трогал бутылку до вечера.
   К вечеру потянуло... Стакан водки Волчок выпил сразу, забылся. Очнулся быстро, словно за ним бежали. Выпил еще стакан. И еще стакан...
   Ночью Волчок бредил. Кричал. Боялся умереть. В белой горячке отвезли в Обнинск...
   Я шел на свой дачный участок и весь дрожал, как в горячке, как в лихорадке...
   "Господи! Что это? Как это? Кто мы?" - думал я. - "Тебя словно нет.
   Есть только постоянное усилие не быть скотиной", - думал я. - "Как же это случилось? Когда это началось?.."
   Вспомнились стихи Есенина:
   А вот это, значит, безвластье!
   Прогнали царя...
   И вот...
   Посыпались все напасти На наш неразумный народ!
   "Недоразумение! Не иначе как недоразумение!" - подумал я.
   Было нестерпимо больно за всех Волковых! Было нестерпимо больно за всю Русь!..
   "Во имя Отца, и Сына, и Святого духа! - пришли на память слова молитвы.
   - Без Бога, без Святого духа человек превратился в скота..."
   И мы не ведаем, что творим...
   2. НЕ-ДО-ДО-РАЗУМЕНИЕ
   Боже мой!
   Неужели пришла пора?
   Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
   А казалось... казалось еще вчера...
   Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
   С. Есенин. "Пугачев."
   Я снова приехал на дачу.
   "Уходи отсюда!" - стояли в ушах слова. Конечно, я повел себя тогда тоже странно и не очень понятно. Чувствую, что ошибся, словно оступился.
   Я открыл дверь в комнату сына и молча глядел на его развлечение в полночь.
   Сын играл на синтезаторе. В тот день я нервничал. Был выходной. Я допоздна заработался на садовом участке, торопился домой. Торопился голосовать...
   - Уходи отсюда! - вспылил Алеша, отскочив от инструмента.
   - Что ты сказал?!
   Гнев и обида захлестнули глаза. Я бросился на сына с кулаками...
   Он опешил, отскочил. И вдруг совершенно неожиданно ударил меня.
   * * *
   Драка с сыном измотала душу. Из дальней юности всплыло воспоминание...
   Я был секретарем комсомольской организации школы три года подряд. Все тогда успевал делать и, как комсомольский вожак, считал себя за всех в ответе. Мой знакомый разругался с учителями, бросил школу и поступил в ПТУ. Я пошел к парню домой.
   Был воскресный вечер, холодный, осенний. Отец парня сидел у печки, вытянув протез ноги. Лицо в отблесках пламени было подернуто рваными красными мазками.
   - Я секретарь комсомольской организации школы, здравствуйте.
   - Хмы, - ответил отец и почему-то резко закашлялся.
   В тусклом свете лампы под абажуром была видна сидящая за столом семья:
   жена и пять человек детей.
   - Ваш сын... - начал я.
   - Мой сын - это мой сын, - перебил меня инвалид. - А ты возьми лучше дочь. У меня их две. Одну отдам. - По лоснящемуся его лицу пробежала ухмылка. Указывая рукой куда-то в угол, он словно приглашал присутствующих к разговору.
   Девчата прыснули. Парень-пэтэушник, набычившись, смотрел на меня исподлобья.
   Я смутился. Готовил себя к другому разговору.
   - Да я, собственно... Хотел попробовать помочь...
   - Во-во! Одна тут вот попробовала, собственно. Да троих родила, отрезал инвалид хриплым голосом. - Вали-ка ты отсюдова к е... матери, без тебя тошно, - вдруг ощетинился отец и даже привстал со стула, держась за печь...
   * * *
   Опять и опять возвращался я мысленно к тому, что произошло.
   - Что ж, второго раза не будет, - сказал я Алеше. - Второго раза не будет, - повторил я, удивившись сохранившейся способности считать.
   Отчужденность сына заразила и мою душу, мгновенно передалась и мне.
   Всей душой я хотел помочь тогда, в трудную, как считал, минуту той семье, где пятеро детей и инвалид отец.
   Всей душой я верил в то, что было в коммунистической морали гуманного и человеколюбивого. Всей душой хотел помочь своему сыну в трудную, как считал, минуту. Помочь сдать хотя бы один экзамен. Сын же, завалив три экзамена из пяти, укатил с друзьями на юг, решив отдохнуть, проветриться...
   * * *
   На дорожку стремительно вылетел котенок. Семья ворон, отчаянно каркая и пикируя, налетела на котенка. Вороны залетали на него сверху, спереди, сзади. Били в голову огромными клювами.
   Котенок пулей влетел на крылечко крохотного домика из шпал. Спрятался под скамейку.
   Я вошел в домик. Потянуло сырым запахом шпал. Котенок сидел под скамейкой, усердно и добросовестно зализывая раны.
   "И тебе досталось, бедолага. Не будешь соваться в чужие дела", подумал я, усмехнувшись. Котенок присел и молча жмурился безвекими глазами.
   - Ты лезешь не в свои дела - тебя бьют! Не разрушай... Я лезу не в свои дела - меня бьют! Не умничай... - мрачно говорил я котенку.
   Я прав, когда знаю, где можно обжечься. Алеша не прав, когда лезет драться. Я не прав, когда лезу в его дела. Он прав, когда ему мешают, лезут в его дела. Путаница какая-то в голове. И никто, кроме Бога, не может разобраться в этом. "Господи, Иисусе, Христос, сыне Божий, спаси и сохрани душу раба Твоего, Ивана!" - пришли на память слова молитвы.
   Мне вспомнилось, как в детстве, после войны, меня лечила от заикания и бородавок бабка. И научила меня говорить хотя бы эту молитву. Все считали ее колдуньей.
   Вспомнилось, как я с матерью ехал в деревню. Поезд попал под бомбежку.
   С тех пор я стал сильно заикаться. Руки покрылись бородавками. Что это было со мной?..
   Я ловил кузнечиков, давал им кусать свои бородавки, кузнечики кусали, выпускали коричневатую жидкость и больше кусать не хотели.
   Я был ни жив, ни мертв от страха, когда бабка что-то долго шептала.
   Потом читала над моими руками молитву. Потом попросила меня сделать сто шагов навстречу луне, огромной, жаркой, жуткой...
   Я боялся оглянуться. Хотелось спрятаться, зарыться в землю. Но я пошел вперед. Произнес эти слова, повернулся три раза, как велела бабка, и бросился бежать назад...
   От бородавок не осталось и следа. Заикание почти исчезло, стало редким.
   Кто мне помог?..
   С детства в моем сердце жили христианские заповеди. Жили Вера, Надежда, Любовь.
   "Христианская религия очень просто решила все житейские проблемы", думал я. Воскрешением Бога, Бога-человека, живущего на земле, религия как бы вынесла проблемы земного вне земного. В область Духа. В область Веры, Надежды, Любви.
   Церковь говорила, что Сын Божий воскрес из мертвых, "смертью смерть поправ". Он сделал это, сделал!.. И человек знал, что это возможно. Он не боялся будущего. Он верил и любил.
   Коммунисты убили Бога. Они отняли у человека Воскрешение Бога, Бога-человека, живущего на земле. Включили Нагорную проповедь в свой уголовный кодекс.
   Они разом отменили все, что было в человеке. Сделали светскими Веру, Надежду, Любовь. Решение всех общественных проблем они замкнули на человека.
   Они выпятили его "само", и тогда...
   Сила зла и добра смешались в этом "само". Самолюбие, Самодурство, Самонадеянность, Самообман, Самомнение, Самолюбование... Самодеятельность, Самоконтроль, Самообразование, Самовоспитание... Само... Само... Само...
   Вера превратилась в призывы, Надежда - в пьянство, Любовь - в сожительство.
   Думать за другого стало символом, стало моралью коммунистического общества.
   Коммунисты убили Бога. Они выплеснули вместе с водой и ребенка, Бога-сына, Бога-человека, живущего на земле.
   Недоразумение! Не иначе как недоразумение!
   * * *
   Я ждал жену и дочь, которую мы боялись отпускать в электричке одну. Тоня должна была переночевать на даче и утром уехать с первой электричкой на работу. Она была фотожурналисткой...
   Я ждал их с утра. Ждал к обеду. Они приехали, когда я их уже устал ждать. Сильно парило. Собиралась гроза.
   Дочь, голубоглазая, с длинными каштановыми волосами, окликнула меня через забор.
   Я взял у нее сумку, вошел в домик. Был рад их приезду - одиночество делало свое дело.
   - Ну и сволочь же ты. - сказала Тоня. - Трудно встретить...
   Она вошла в домик следом за дочерью. Серые глаза ее позеленели.
   - Я сейчас же еду назад. - зло прохрипела она. Голос сорвался. Она бросила тяжелые сумки на скамейку.
   Слово "сволочь" хлестануло меня, вздыбило. Я ошалело смотрел на жену, принимая ее грубость, но не понимая, за что.
   - Это моя вина. Я забыла тебе сказать, что мама идет за мной, - сказала дочь. Она протянула мне кусок хлеба.
   - Папа, из Германии приезжают ребята, - сказала дочь. - На две недели.
   Ты не будешь возражать, если кто-то из девочек поживет у нас? спросила дочь. Она очень не хотела скандала.
   - Конечно, конечно! О чем речь, - сказал я, думая про свое. С такими вопросами ко мне можно было бы и не обращаться. Я по натуре был отзывчив, доверчив, сострадателен.
   - Конечно, конечно! О чем речь... - передразнила меня жена. - Ты, что ль, заботиться о них будешь, совок ты несчастный. Я смутился. Понял, что от скандала на этот раз не уйти. И почему это люди рождаются с этой склонностью к склочности, подумал я.
   Я любил мягкий пахучий хлеб. А сейчас кусок застревал в горле. Меня терзало сознание своей невольной вины. В другое время случившееся сошло бы с рук, сладилось бы. Не то что б осталось незамеченным, но ни я, ни жена не придавали бы этому значения...
   Тоня была незлопамятна. Природа щедро наделила ее обаянием, чувственностью, свободолюбием и легкомыслием...
   Я любил жену. Посвящал ей свои стихи.
   Все, как всегда. И все, как прежде...
   Дни проплывают чередой, Опять волнует облик нежный, Желанный, светлый и святой.
   Опять встают воспоминанья, Опять тревожат сны любовь.
   К незабываемым признаньям Манит былое вновь и вновь.
   Все, как всегда. И все, как прежде...
   Что ж, с наступлением весны, Пусть сбудутся твои надежды, Мечты, желания и сны.
   - Теперь своими снами она не с нами, - с горечью вырвался у меня странный каламбур. - Теперь она совсем другая.
   Вспомнилось, каким я был горячим сторонником "перестройки". Наивно считал, что вот так просто, как в детстве, придут и Вера, и Надежда, и Любовь.
   Я искренне приветствовал тогда и право зарабатывать, и право получать столько, сколько заработаешь. И мне казалось, что, если есть у других, так это будет и у меня. Ведь я тоже привык думать за других. Ведь я тоже был этим "само", совком...
   Я думал, что могу поставить себя на место другого человека...
   Но другие оказались совсем другими. Другие оказались даже не просто другими, они оказались агрессивными, ненасытными, ненавидящими.
   У них, у этих других, и заботы другие, и развлечения другие. Свои заботы, свои развлечения. Своя другая жизнь.
   И поставить себя на место этих других я не мог. Впервые не мог!..
   * * *
   Дочь включила "мусорный ящик". Так я называл телевизор. Какой-то Другой пел: "Если бы не сериалы, мы любили б как попало...". Вспомнилась книжка "Имя мое Легион".
   Я резко вышел из домика. Неистово, хлестко пошел дождь.
   Демократы, посткоммунисты как бы приняли Бога. Но рынок, дикий и неуправляемый, задавил все то живое, что было в христианских заповедях.
   И снова Вера превратилась в обещания, Надежда - в торгашество, Любовь в разврат.
   Плевать на другого человека стало моралью нового общества.
   Перестройка стала гибелью. Стала всеобщей катастрофой.
   Демократы, посткоммунисты выбросили вместе с идеологией и заботу о человеке.
   Исчезло все.
   Недоразумение! Недоразумение!
   * * *
   Я проснулся в половине пятого утра. Солнце висело над землей огненным шаром.
   Стадо коров паслось на поле.
   Соседка по даче, подозвав меня к заборчику, сказала, что жена просила меня срочно приехать. Соседка и по квартире в Москве была соседкой.
   Я сорвал крупные ягоды смородины, свисающие над дорожкой. Быстро пошел на электричку.
   Было тихо и росисто. Я сел в электричку.
   Что ее заставило позвать меня с дачи? Жена - земная, думал я. Она ходит по земле. Не витает, как я, в облаках. Теперь она кормит семью. Только благодаря ей нам удается сейчас выжить...
   Да. Тот, кто приносит в дом деньги, тот заказывает и музыку. Лезут в башку каламбуры разные. Не к добру это!
   - Ваши билеты, - услышал я голос ревизора. Это прервало начавшийся было монолог о вреде матриархата.
   Раньше я всегда покупал сезонку. Теперь я ехал "зайцем". Последнее время не было денег даже на билет...
   - Не успел купить, - словно издалека услышал я свои слова. От неожиданности встал. Ревизор загородил дорогу.
   Я и не пытался уходить. Просто встал. Так было легче побороть волнение.
   - Платите штраф, - сказал ревизор.
   - Я же говорю вам, что не успел купить билет, - продолжал я врать.
   - Оплатите проезд, - сказал ревизор.
   - У меня нет денег, - вырвалось у меня стыдное признание.
   - У тебя нет денег или ты не успел купить? Детский лепет какой-то, ухмыльнулся ревизор.