Прашкевич Геннадий Мартович. Демон Сократа

   – Как ты себя чувствуешь?
   Я тоже пожал плечами. Я чувствовал себя скверно. Стоило мне заговорить об истории, как вернулась боль. Эта боль пульсировала в висках и в сердце.
   – Сейчас легче? – Ия прохладными узкими ладонями сжала мне виски.
   – Легче…
   Я задыхался:
   – Сейчас отпустит…
   Меня действительно отпустило.
   – Часто у тебя так?
   – Часто. Но обычно ночью. Днем это впервые… Наверное, недоспал сегодня… – Я настороженно прислушивался ко все еще бьющемуся с перебоями сердцу. – Наверное, не выспался.
   – На тебе лица нет.
   – Ничего… Все прошло…
   Ия ласково провела рукой по моему горячему, вмиг взмокшему лбу:
   – С тобой давно так?
   – Два года.
   – Два года… – откликнулась она как эхо.
   – Только не впадай в задумчивость, – попросил я. – Когда ты впадаешь в задумчивость, ты куда-то исчезаешь. Я не хочу, чтобы ты исчезла.
   – Я не исчезну.
   Мы засмеялись.
   – Как это у тебя получилось? – спросил я. – С монеткой. Как она оказалась у тебя в руке?
   – Ты ведь сам говоришь – фокусники. Мы здорово на этом поднаторели.
   Она улыбнулась, глядя на меня так, как умела глядеть только на Алтае.
   – Хорошо, что ты приехал. Мы ждали тебя.
   – У вас тут крыша поехала, – я опять почувствовал приступ упрямства. – Я не собирался сюда приезжать. Я приехал совершенно случайно. Никто из вас не мог знать, что я приеду.
   Мне хотелось обнять Ию. Потому я и грубил.
   Она засмеялась.
   Просто засмеялась, и мне сразу стало легче.
   Я видел Ию, я к ней прикасался, – это было хорошо.
   Я не знал, увижу ли ее завтра, позволит ли она себя поцеловать, – это было плохо.
   И еще…
   Я не знал, говорить ли ей о странных фотографиях, особенно о той, где мы с нею изображались целующимися именно в этом овраге.
   Я невольно осмотрелся. Наверное, надо сказать.
   И сказал.
   Ия не удивилась:
   – Фотографии в гостинице?
   Я не стал крутить:
   – Помнишь Славку? Ну, фотокор, с тощей шеей. Выглядит, как пацан, но на самом деле он мастер. Я отдал фотографии ему. Он обещал проверить – не подделка ли?
   – Не подделка, – сказала Ия. – Фотографии надо забрать.
   Она вдруг улыбнулась:
   – Перепугал, наверное, мальчишку. «Мастер»… И вообще… – Ее синие глаза притягивали, смеялись. – Хорошо, если в таких случаях ты будешь сперва советоваться со мной или с Юреневым.
   – С тобой, – сказал я быстро.
   – Ну, пусть со мной, – послушно откликнулась Ия. Но, подумав, добавила печально: – Но лучше все же с Юреневым. Он сильней.

Глава VIII
Телефон, швейцар, хор женщин

   – Пойдем…
   – Куда?.. – Я и думать не мог, что вспомню Ию так быстро.
   – Хочешь, к тебе… В гостиницу…
   – Хочу. Только там швейцар.
   Мы рассмеялись.
   – Не завидуй швейцару, – сказала Ия. – Его Юренев гонял вокруг квартала. Сперва пил с тобой, а потом гонял швейцара. Чем-то швейцар не показался Юреневу.
   – Наверное, наглостью.
   – Нет, – сказала Ия, – этот швейцар просто боится Юренева.
   – Такие никого не боятся.
   – Нет, ты не знаешь…
   Ия задумалась:
   – Если будешь сегодня гонять швейцара, помни, он, конечно, нагл, но уже не молод.
   – Обещаю.
   Мы шли, вдруг останавливаясь, чтобы поцеловаться. Вверху, пусть на пустой, но улице, это пришлось оставить, зато мы прибавили шаг.
   Швейцар на входе в гостиницу стоял все тот же – мордастый, тяжелый. Он взглянул на нас подозрительно, но, узнав Ию, впустил.
   – Ты обедала?
   – Нет.
   – Может, зайдем в ресторан?
   Ия энергично затрясла головой.
   – Ладно, я закажу что-нибудь в номер, – сказал я. – Ты вот не знаешь, а я здесь живу на положении иностранца.
   – Я знаю.
   Мы засмеялись.
   Нас все веселило.
   Еще утром я думал об Ие с обидой и болью, сейчас все куда-то ушло… Куда? В прошлое?.. Не знаю… Честно говоря, там, в прошлом, отнюдь не всегда все было плохо…
   На этаже дежурила новенькая – бант в волосах, юбка до колен, блудливый опытный взгляд. Выдавая ключ, она взглянула на меня понимающе, хорошо еще, не стала подмигивать.
   Мы вошли.
   Номер был пуст. Что-то грустное почудилось мне в непременном графине с водой, в казенной тумбочке, пусть и не самой худшей работы. Дымом почти не пахло, но Ия повела носом.
   – Это с ночи, – пояснил я.
   – Дай мне сигарету, – улыбнулась Ия, – и позвони Славке.
   Прикурив, будто привыкая, не торопясь, Ия обошла комнату, что-то там переставила на столе, открыла окно пошире. Она обживала комнату, понял я, номер уже не казался чужим, он был нашим. Даже графин с водой вдруг пустил стаю разноцветных зайчиков.
   Не спуская глаз с Ии – не дай Бог уйдет! – я набрал номер редакции.
   – Хвощинский? – Славка растерялся. Он не ждал моего звонка. – Чего тебе? Вечно ты не ко времени.
   – Я фотографии тебе оставлял.
   – Ну?
   – Вот и хочу знать.
   – Обязательно по телефону? – спросил Славка опасливо.
   – Почему нет? Чего ты там маешься?
   – Взял бы да сам зашел… Или, погоди… – Он засопел еще гуще. – Нет, лучше не заходи…
   – Ну, хватит, – я начал терять терпение. – Ты посмотрел фотографии?
   – Ну?
   – Настоящие? Подделка?
   – Хвощинский, – Славка затосковал, он был в полном отчаянии. – Ведь специальные службы есть, почему отдуваться должен я?
   – Что значит отдуваться?
   – А вот то самое! – неожиданно рассвирепел пугливый фотокор. – Я эти штуки показал специалистам. Это же не игрушки, на них изображены известные люди, сам должен понимать. А меня там трясли три часа, дескать, где другие фотографии? Всю душу вытрясли. Теперь сам звони!
   – Я тебе это позволял? – теперь рассвирепел я. – Выкладывай напрямик: настоящие или подделка?
   Ия стояла у окна, неторопливо пускала замысловатые колечки дыма и слышала каждое наше слово.
   – Настоящие, – выдавил, наконец, Славка.
   – Как можно такое сделать?
   – Не знаю. Спроси Юренева.
   – Я тебя спрашиваю. Мастер!
   – Откуда мне знать?.. Вот ведь хотел уехать, командировку обещали… Один в Сингапур летит, другой в Канаду, а я дальше Искитима никуда не ездил… – Прервав жалобы, Славка быстро сказал: – Там на этих фотографиях есть детали, которые невозможно режиссировать. Понимаешь? Подлинные фотографии, подлинные! Не знаю, как можно такое сделать, но подлинные фотографии, Хвощинский.
   Совсем растерявшись, Славка повесил трубку.
   Ия рассмеялась.
   – Ты все слышала?
   – Конечно. Он так кричал.
   – В госбезопасность он, что ли, снес фотографии?
   – Неважно. Дай мне трубку.
   Не знаю, куда Ия звонила, я старался не глядеть, какой номер она набирает. Но там, куда Ия звонила, ее слушали внимательно. У меня сложилось такое впечатление, что фотографии давно уже находятся у тех служб, что трясли несчастного Славку.
   Впрочем, мне было все равно.
   Я смотрел, какое на Ие узкое платье.
   Как она его надевает?
   А Ия говорила в трубку: «Эффект… Да, да, эффект второго порядка…» И еще: «Хвощинского не тревожить…» И еще, прикрыв трубку ладонью, не в трубку, а мне: «Куда там мастер Славка хотел в командировку поехать?»
   Я хмыкнул:
   – В Сингапур. Или в Новую Зеландию.
   Мне безумно хотелось обнять Ию, но она, укорив меня взглядом, сказала в трубку:
   – Хвощинский говорит, в Сингапур или в Новую Зеландию. Впрочем, это далеко. Пусть съездит в Ленинград. Если он мастер, Новая Голландия его ничуть не разочарует.
   И повесила трубку.
   – Кажется, Славке пошла пруха, – сказал я.
   – Не думаю. Мы замолчали.
   Ия странно смотрела на меня.
   Ее синие глаза потемнели.
   – Это платье… – спросил я. – Ты сама его вязала?
   – Сама.
   – Оно мне нравится…
   В темнеющих глазах Ии стояло обещание:
   – Хочешь, завтра я приду в нем же?
   – Хочу… – В горле у меня пересохло. – Как оно снимается?..
   Глаза Ии были полны тревоги, но и понимания, колебаний, но и нежности. Она действительно колебалась.
   Но это не длилось долго.
   Она решительно повернулась спиной:
   – Видишь, какая длинная молния?..
   Я целовал ее плечи – гладкие, круглые, поддающиеся под губами, ее нежную ровную шею, на которой когда-то начинали угадываться будущие морщинки, от них сейчас следа не осталось. Я задыхался:
   – Ты, наверное, все можешь?
   – Не все, – шепнула она.
   Платье сползло с нее, как змеиная кожа.
   Ия сама оказалась гибкой, как змея.
   Мы задыхались, мы забыли обо всем, и в этот момент грянул телефон – пронзительно, настойчиво, нудно.
   Я не отпустил Ию. Пусть телефон верещит. Я сейчас дотянусь и разобью аппарат ногой.
   – Не надо. Возьми.
   Тяжело дыша, я дотянулся до трубки.
   – Хвощинский! Какого черта? – Юренев был явно взбешен. – Почему эти фотографии прошли мимо наших спецслужб?
   – Наверное, потому, что я не имею к вашим спецслужбам никакого отношения, – холодно ответил я.
   – Ты шутишь!
   – Как это шучу?
   – А так, Хвощинский! Запомни! Мои службы – это и твои службы. Так было и так будет. А твоим дружкам я шеи поотворачиваю!
   Вовремя Ия отправила мастера в Ленинград, подумал я и повесил трубку.
   Я не мог сейчас злиться даже на Юренева.
   Я мог только дивиться – свету в окне, гомону воробьев за окном, тому, как быстро Ия успела разобрать постель.
   – Рано смеешься… – В синих глазах Ии плавала непонятная мне печаль. – Это только начало…
   Я не успел спросить, о чем она? Вновь грянул телефон. Сейчас я его отмажу, хищно подумал я. Сейчас Юренев услышит от меня все, что я о нем думаю. Звонил не Юренев.
   – Ну ты! – голос был мерзкий, грязный, с каким-то нечистоплотным присвистом. – Тянешь, ублюдок? Помочь, что ли?
   Я ошеломленно повесил трубку.
   – Это не все… – улыбнулась Ия печально. – Тебе еще будут звонить…
   Я обнял ее.
   Телефон мгновенно сошел с ума.
   Он трещал теперь так пронзительно, с такой силой, что его вполне могли слышать в холле.
   Я не выдерживал, снимал трубку.
   Ия зарывала лицо в подушку и смеялась.
   Звонили из Госстраха, намерен ли я, наконец, погашать задолженность? Звонили из автоколонны: мой заказ, видите ли, наконец, принят, а шифр контейнера я могу узнать в конторе. Звонили из детского клуба «Калейдоскоп» – там вырубило силовую сеть, почему, черт возьми, не идет электрик? Звонила некая девочка, не столь даже откровенная, сколь закомплексованная. «Придешь в „Поганку“? – проворковала она, волнуясь. – Правда, не можешь? Жалко. Хочешь, я сама приду к тебе?»
   Я целовал Ию, я видел, как темнели ее глаза, а телефон опять исходил визгом.
   – Позволь, я разобью его.
   Ия закрывала глаза, мотала головой:
   – Нам надо быть сильными.
   Не знаю, что она имела в виду.
   Я поднимал трубку.
   – Ваш товарищ вчера, я понимаю, очень известный товарищ, часами в меня бросал. Он, когда рвался к вам, сильно ругался, я понимаю. Вот я и говорю совсем вежливо: вы, товарищ, не ругайтесь, вы такой известный, вас все знают, а он часами в меня бросал… – Швейцар деликатно кряхтел, вспоминая ночные подвиги Юренева. – А часы золотые, иностранные. Они с боем и с музыкой. Зачем же так, я сейчас поднимусь к вам…
   – Только попробуй, – предупредил я.
   – Да это ж минуточка, всего одна минуточка, – засуетился швейцар. – Вы меня и не заметите. Минуточка, и я у вас.
   – Сволочь, – сказал я негромко.
   – Как-с? – не понял швейцар.
   – Сволочь, – проговорил я негромко, но внятно.
   – Виноват-с…
   Ия смеялась.
   Я целовал Ию.
   Но что-то уже наполнило комнату, тревожное, темное, как там, на поляне под траурной лиственницей. Удушье, томление неясное, как перед грозой, даже смех тонул, растворялся в этом темном душном удушье.
   В дверь постучали.
   – Это швейцар, – Ия ласково погладила меня по плечу. – Прости его. Пожалуйста, не будь груб. Пожалуйста, не гоняй его по всему коридору. Он уже в возрасте. Обещаешь?
   Я мрачно кивнул.
   И приоткрыл дверь.
   Боком, как краб, угодливо, но нагло, не спрашивая разрешения, швейцар, сопя, полез в приоткрытую дверь. То, что я стоял перед ним всего лишь в плавках, нисколько его не смущало. Багровый, со слезящимися глазками, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы армейской выправки. Задирал плечи, пытался выпячивать грудь. Наверное, подполковник в отставке. Это потолок для таких типов. Бывший аккуратист, служака, скучающий штатской жизнью. В правой руке он держал часы Юренева, а в левой… мою книгу!
   – Мы понимаем… Мы следим за отечественной патриотической литературой…
   – Знаю, что следите… – Меня передернуло от отвращения.
   Он что-то, наконец, понял и отступил в коридор.
   А я пошел на него.
   – Я тебя в котельную загоню!
   Швейцар неожиданно вскрикнул и криво побежал по коридору мимо ошеломленной дежурной.
   – Вы что? Вы что? Иностранцы здесь! – замахала руками дежурная.
   Я вернулся к Ие:
   – Бабилон.
   Она засмеялась, но уже устало.
   И приложила пальцы к распухшим губам:
   – Тс-с-с…
   Я прислушался.
   Шорохи, непонятные голоса…
   Наверное, по соседству где-то, подумал я.
   – Тише… – Ия зажала мне рот узкой ладонью. – Слышишь?
   Я мрачно кивнул.
   Сплетающиеся далекие женские голоса. Как дальнее эхо, как слабые отзвуки. Неясный гул, как в переполненном зале железнодорожного вокзала. Или, скажем, в бане. Женские дальние сплетающиеся, но вполне явственные, вполне разборчивые голоса. «Он меня раздевает…» Умоляюще: «Не гаси свет…» С умирающим исступленьем: «Еще!.. Еще!..» И совсем уступая: «Делай, как хочешь, милый…»
   Голоса сливались и смешивались.
   Каждый в отдельности я когда-то слышал.
   Один под колоннами Оперного театра, другой на запорошенной снегом зимней даче, третий в каюте рейсового теплохода. Но то, что ввергало в трепет наедине, сейчас казалось верхом пошлости. Меня коробило от стонов и восклицаний. Этот задыхающийся, смятенный ушедший мир, эти задыхающиеся смятенные хоры!
   – Это твои бывшие подружки? – спросила Ия.
   Я мрачно кивнул. Я не знал, что с этим делать. Голоса звучали отовсюду и в то же время ниоткуда конкретно. «Нам надо быть сильными». Как?
   – Их много… – усмехнулась Ия.
   – Так только кажется, – мрачно возразил я. – Просто они все вместе, потому так и кажется.
   – Возможно, – Ия усмехнулась печально. Простыня сползла с ее ног и упала на пол. Поднимать ее Ия не стала, лишь с отвращением приложила пальцы к вискам: – Он сильней.
   Я не знал, о ком она.
   Стыд и горечь.
   Ничего другого я не испытывал.
   – Бабилон.
   Смолкли женские голоса, молчал телефон, никто больше не звонил, не пытался ворваться в номер. Ия вышла из ванной комнаты уже одетая.
   – Помоги застегнуть молнию.
   Я помог.
   – Спасибо. Не провожай. Завтра все равно увидимся.
   Я остался один.
   Раздавленный.

Глава IX
Цитата из тьюринга

   Полог палатки опять светился, смутные тени бежали по нему, хитрые, завитые, как арабская вязь, их бег сопровождался чужой птичьей речью, она отдавала металлом, болью…
   Это лицо…
   Кто, кто ты?!
   Я умирал…
   Только бы вспомнить!..
   Из ужасов сна меня вырвал телефонный звонок.
   – Спишь? – на этот раз Юренев был благодушен. – А кто собирался к Козмину?
   – Я, – выдавил я хрипло.
   – Пил? Опять пил? – удивился Юренев.
   – Оставь… Жди меня в холле, скоро спущусь…
   Но я заставил его ждать.
   Не специально.
   Тряслись руки, я сосал валидол.
   В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под глазами. Как ослепительна Ия, подумал я. У нее совсем девичье тело, ей семнадцать лет. Рядом с ней я скоро буду выглядеть старцем.
   Юренев ждал меня в холле. Швейцар что-то уважительно втолковывал ему.
   Юренев добродушно кивал. На меня швейцар даже и не взглянул.
   – В коттедж?
   Юренев кивнул, на этот раз мне. Выглядел он свежо, как человек, принявший какое-то решение. Я нетерпеливо двинулся к выходу – вдохнуть свежего воздуха, но на ходу спросил:
   – Что там случилось в вашей лаборатории? Объясни. Я ведь ничего не знаю.
   – И хорошо. И не надо тебе знать, – Юренев довольно выпятил губы. – Тебе, Хвощинский, вообще бы не общаться с нами, да судьба…
   Он загадочно подмигнул, даже взял меня за руку:
   – Мы тебя ценим. Ты много читал, Хвощинский, а это значит, что, хотя бы в силу случайности, ты натыкался порой на нужные вещи Со многими людьми этого не происходит.
   – На какие такие нужные вещи?
   Мы шли с ним по яблоневой аллее.
   С ума сойти, каким ароматом тянуло от каждого деревца.
   Недавно косили газоны, пахло сырой травой, две тяжелые галки прыгали перед нами по дорожке, соблюдая, впрочем, безопасную дистанцию.
   – Большинство признанных книг – пустышки, – Юренев неодобрительно ухмыльнулся. – Есть просто вредные книги, ты в это дело тоже внес лепту. Но есть книги и полезные, нужные. Они не каждому по зубам, – Юренев даже всхрапнул от удовольствия. – Хотел сказать, не каждому по уму, но и так сойдет.
   – Что же это за книги такие – полезные?
   – Ахама, хама, хама! Ну, скажем, Тьюринг. Слыхал о таком? – Тон Юренева меня злил, но Юренев не чувствовал моего раздражения. – Цитирую. «Система Вселенной как единое целое такова, что смешение одного электрона на одну миллиардную долю сантиметра в некоторый момент времени может явиться причиной того, что через год некий человек будет убит обвалом в горах». А? – Юренев даже приостановился и изумленно моргнул. – Ты, Хвощинский, к сожалению, в системе, потому не прыгай. «Сам по себе… Завтра уеду…» – передразнил он меня, впрочем, вполне благодушно. – Даже Тьюринг утверждает, нельзя без нужды смешать электроны даже на миллиардную долю. Так что запомни, Хвощинский, хоть ты и в системе, но куда не надо, туда не лезь.
   – Ты о фотографиях?
   – Для нас это не фотографии, а эффекты второго порядка. Они подтверждение того, что ты входишь в систему. Не входи ты в систему, ничего такого ты бы не получил.
   – О какой системе ты говоришь?
   – Не торопись. – Юренев жмурился чуть ли не отечески. Выпятив живот, пер по дорожке. Я почти ненавидел его. – Система у нас одна: НУС.
   – Надо же… – протянул я скептически. – Не знал… Только какое отношение к НУС имею я?
   – Не торопись, не торопись, – благодушно гудел Юренев. – Мало тебе фотографий? Мало тебе такого подарка?
   – И часто вы получаете такие подарки?
   – Неважно. Подарок подарку рознь, – Юренев изучающе покосился на меня. – Например, некто Носов из котельной нашего института четырежды находил кошелек с долларами примерно на одном и том же месте. Последний раз он отправил кошелек в милицию почтой, сам боялся идти, думал, что его зачем-то проверяют. Некто Лисицына с почты, женщина пожилая, здравомыслящая, вдруг стала ясновидящей. Вреда никакого, зато Лисицына хорошо теперь зарабатывает на жизнь, а на почте она работала техничкой. Или есть у нас такой лаборант Грибалев. У него в кладовой лежали валенки. Самые обычные, много раз чиненные. Он сам накладывал на них новые подошвы. Как-то ударили морозы, Грибалев полез в кладовую, а валенки ему подменили – лежали там такие же, только подошва в длину на полметра, на великана. Это сперва Грибалев так подумал – подменили. А глянул внимательно – его работа. Он на дратву как-то особенно сучит нитку – его, его работа! Только как это валенки вдруг подросли к зиме, а? – Юренев усмехнулся. – Это не тебя я спрашиваю. Это Грибалев меня спрашивал. Чуть не спился бедняга, пока мы его не успокоили. Лаборант хороший.
   – Или некий дед начинает получать письма от родственников, – мрачно напомнил я. – Никакие, конечно, не родственники, пусть и из Вашингтона, но запить действительно можно.
   – Уже знаешь? – Юренев обрадовался. – Вот я и говорю: ты в системе. Это хорошо. Объяснять ничего не надо.
   – Нет, позволь. Одно дело валенки, другое – отмороженные пальцы. Тоже связано с вашими экспериментами?
   – В общем, да, – Юренев благодушно моргнул.
   – Вы там что-то взрываете, а какой-то неизвестный вам дед, сидя в бане, отмораживает пальцы?
   – Зато лучшая больница в городе, – быстро сказал Юренев, радостно кивая. – И добавка к пенсии. Приличная добавка. Не каждому так везет.
   – А как вы объясняете такие вещи самому деду?
   – Никак. Зачем нам что-то объяснять?
   – Но ведь дед начнет спрашивать, интересоваться. В конце концов, не так часто люди отмораживают пальцы в хорошо истопленной бане.
   – Не так часто, – согласился Юренев. – Только не будет ничего этот дед спрашивать, не будет он ничем интересоваться. Необъяснимое, сам знаешь, пугает. Этот дед, как все нормальные люди, просто будет болтать. А чем больше человек болтает, тем меньше ему верят. Тем более что для НУС это вообще безразлично.
   – Для НУС… – протянул я.
   – Ахама, хама, хама!
   – НУС… – До меня, наконец, дошло. – Послушай… А Андрей Михайлович?.. Он тоже получил какой-нибудь «подарок»? Что-нибудь вроде этого обморожения в бане?
   – Оставь, – Юренев несколько даже презрительно выпятил толстые губы. – С Андреем Михайловичем все проще и все сложнее. В лаборатории был взрыв. Собственно, даже не взрыв, а некий волновой удар с совершенно неожиданной динамикой. Правда, в лаборатории при этом плавились химическое стекло и керамика. Андрея Михайловича доставили в больницу без сознания, операция велась под сложным наркозом. И прошла удачно. Так говорят врачи. А вот потом началось странное. Повышенная температура, бред… Или то, что мы приняли за бред… А когда Андрей Михайлович пришел в себя, он, к сожалению, перестал ощущать себя математиком, крупным ученым. Он даже перестал ощущать себя нашим современником. Он очнулся совсем другим человеком. Он теперь не крупный математик Козмин-Екунин, он теперь всего лишь охотник Йэкунин. Чукча. Понимаешь, чукча!
   Юренев изумленно моргнул и схватил меня за плечо своей лапищей. Мы остановились.
   – Йэкунин действительно чукча, – повторил Юренев. Чувствовалось, он никак не может привыкнуть к этой мысли. – Он не понимает нас, он не отвечает на вопросы, зато бегло объясняется по-чукотски. Образ его мышления прост: стойбище, охота. Он не знает, что такое радиан или теорема, зато он знает, как подкрадываться к моржу.
   Юренев замолчал, будто вспомнил что-то. Потом сказал:
   – Ты появился здесь не случайно. Мы тебя действительно ждали. Мы знали, что ты обязательно появишься. Более того, мы знаем, что ты нам поможешь.
   – Я? Чем?
   – Послушай, – Юренев крепко взял меня за руку. – Ты действительно включен НУС в систему. Ты не знаешь об этом, но ты включен в систему НУС давно, еще на Алтае. Подтверждение тому твое нынешнее появление в Городке, фотографии, даже откровенность дежурной по этажу. Что бы ты теперь ни делал, где бы ни находился, ты уже давно – часть системы. Ты, скажем, начал писать о чукчах два года назад, раньше ты о них даже не задумывался. Случайность? Не знаю. Ты подружился с Козминым-Екуниным, в некотором смысле ты был ближе ему, чем мы, его сотрудники – я или Ия. Случайно? Не знаю. Но знаю: именно ты нужен нам сегодня, именно ты можешь нам помочь.
   – А что говорят врачи?
   – Врачи ищут причину, – Юренев взглянул на меня неодобрительно, ему явно не нравилось, что я не загораюсь его идеями. – Хроническое переутомление, сильнейшее потрясение, сложный наркоз. Все это я и без врачей знаю. Ну, естественно, какой-то сбой в мозговом обмене. Какой-то фермент или белок воздействует, возможно, на скрытый механизм генной памяти, потому Андрей Михайлович и чувствует себя чукчей. Но неувязка! Есть неувязка! – Юренев даже остановился. – Современный индус при определенных обстоятельствах, ну, скажем так, в чем-то схожих с нашими, вполне может припомнить восстание сипаев, а современный монгол описать степную ставку Золотой орды. Это у них, так сказать, в крови. Но и Козмин-Екунин соответственно должен был припомнить нечто свое, связанное с его кровью, каких-нибудь древлян, боярские смуты, на худой коней – скифов. Но при чем тут чукчи?
   – Не ори так.
   – Ладно.
   Он помолчал.
   Потом сказал, грубо даже:
   – Займешься Козминым.
   – Я не говорю по-чукотски, – сухо напомнил я.
   – Дадим тебе переводчика. Записывайте все на пленку. Анализируйте каждую фразу. Вы должны вырвать Козмина из небытия. Разработайте набор ключевых фраз, дразните его, обижайте, если понадобится. Уверен, он как-то отреагирует на тебя, он тебя любил. Сам знаешь. Мы обязаны вырвать его из прошлого!
   – Почему ты все время говоришь о прошлом?
   – Да потому, что он и чукча не наш, а где-то из семнадцатого века, из первой половины его! – в голосе Юренева звучало искреннее возмущение.
   Я промолчал.

Глава X
Чукча Йэкунин

   Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Впрочем, может, и не совсем пустая, стекла «Волги» были тонированными.
   – Эта ваша НУС, – я уже не считал нужным скрывать раздражение, – что, собственно, она делает?
   Юренев ухмыльнулся:
   – Отвечает на вопросы.
   – Как?
   – Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.
   – А если вопрос поставлен неверно?
   – Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.
   – Но если все-таки так случилось? – настаивал я.