Удары молекул воды почти не сдвигали с места тело бывшей амебы; оттого оно казалось тяжелым и неповоротливым.
Удивленно хлопая двигательными ресничками, Тера приблизилась к горемычному существу. За ней последовала и Тери. Объятые жалостью, они перестали петь и даже плясать; лишь изредка хаотические удары молекул вынуждали их менять избранную позицию.
— Что с вами, бедняжка? — спросила незнакомку Тера, трепеща от сострадания. — Вам больно? Вы не можете разделиться на две половинки?
— Я и не собираюсь делиться, — надменно отвечало уродливое существо. — Мне опостылела жизнь Одноклеточного, которое толкают даже самые микроскопические молекулы. Я не хочу разбрасывать своих потомков по океану. Пусть живут вместе.
Несколько миллисекунд Тера и Тери недоуменно молчали, пытаясь переварить это неожиданное заявление.
— В сущности, я Зародыш, — продолжало чудовищное создание. — Я надеюсь стать когда-нибудь Многоклеточным. Я превращусь в большой и сильный Организм, которому нипочем не только удары молекул, но даже морские течения.
— Разве это возможно? — изумленно сказала Тера. — Если так, ваши клетки станут друг другу мешать…
— И не будут свободны, — вставила Тери.
— Многие из них не увидят наш необъятный мир…
— Никогда не почувствуют ласковое тепло воды…
— И мягкий солнечный свет…
— Не смогут петь…
— И плясать…
— Я думал об этом, — ответил ужасный Зародыш. — Когда я стану Организмом, клеток во мне накопится очень много — миллионы или даже миллиарды. Они потеряют универсальность, станут специализированными. Некоторые будут мыслить, другие — запоминать, третьи — защищать меня от врагов. Объединенные в группы, они образуют органы чувств, вообразить которые невозможно. Даже я не рискну это сделать.
— Потеряют универсальность? — пролепетала вконец испуганная Тера. — Но как же тогда свобода?
— Да, как быть со свободой? — эхом отозвалась окончательно устрашенная Тери. — Что случится с индивидуальностью?
— На смену свободе, к которой мы все привыкли, придет новая, — объяснил Зародыш будущего Организма. — Я и мои потомки сможем делать совершенно непредставимые вещи. Возможно, даже перестанем жить в океане.
— Но свобода… — повторила Тера. — Индивидуальность…
— Свобода индивидуальности… — эхом откликнулась Тери.
— Подвижность моих клеток действительно несколько ограничится, — заявил Зародыш. — Зато Организм будет свободным по-настоящему.
— Значит, клетки лишатся свободы?..
— Будут связаны…
— Порабощены…
Амебы были ошеломлены и расстроены. К счастью, случайная молекула Н2О оттолкнула их на несколько миллиметров от зарождающегося чудовища, и они вскоре о нем забыли. И уже через долю секунды опять танцевали в теплых водяных струях, готовясь к новому акту деления и весело распевая: «Свобода, свобода…»
Прошло два с половиной миллиарда лет. Потомок первого Организма, размышляя, как бы получше закончить рассказ, наполнил стакан водой. Она была чистой, прозрачной, холодной. На деле в этой воде жили тысячи одноклеточных потомков первых простейших, они весело кружились в хаотическом танце и радостно пели: «Свобода, свобода». Но глаза Организма видели только значительные предметы и не замечали Одноклеточных, поэтому вода казалась ему прозрачной. Да и уши его не могли уловить их нежного пения. Он выпил воду и поставил стакан на стол.
Но даже после этого Одноклеточные продолжали радостно петь: «Свобода, свобода». Мир, ограниченный стенками желудка, казался им бесконечным.
ДЕФИЦИТНЫЙ ХВОСТ
КОММУНИКАБЕЛЬНЫЙ ГУМАНОИД
Удивленно хлопая двигательными ресничками, Тера приблизилась к горемычному существу. За ней последовала и Тери. Объятые жалостью, они перестали петь и даже плясать; лишь изредка хаотические удары молекул вынуждали их менять избранную позицию.
— Что с вами, бедняжка? — спросила незнакомку Тера, трепеща от сострадания. — Вам больно? Вы не можете разделиться на две половинки?
— Я и не собираюсь делиться, — надменно отвечало уродливое существо. — Мне опостылела жизнь Одноклеточного, которое толкают даже самые микроскопические молекулы. Я не хочу разбрасывать своих потомков по океану. Пусть живут вместе.
Несколько миллисекунд Тера и Тери недоуменно молчали, пытаясь переварить это неожиданное заявление.
— В сущности, я Зародыш, — продолжало чудовищное создание. — Я надеюсь стать когда-нибудь Многоклеточным. Я превращусь в большой и сильный Организм, которому нипочем не только удары молекул, но даже морские течения.
— Разве это возможно? — изумленно сказала Тера. — Если так, ваши клетки станут друг другу мешать…
— И не будут свободны, — вставила Тери.
— Многие из них не увидят наш необъятный мир…
— Никогда не почувствуют ласковое тепло воды…
— И мягкий солнечный свет…
— Не смогут петь…
— И плясать…
— Я думал об этом, — ответил ужасный Зародыш. — Когда я стану Организмом, клеток во мне накопится очень много — миллионы или даже миллиарды. Они потеряют универсальность, станут специализированными. Некоторые будут мыслить, другие — запоминать, третьи — защищать меня от врагов. Объединенные в группы, они образуют органы чувств, вообразить которые невозможно. Даже я не рискну это сделать.
— Потеряют универсальность? — пролепетала вконец испуганная Тера. — Но как же тогда свобода?
— Да, как быть со свободой? — эхом отозвалась окончательно устрашенная Тери. — Что случится с индивидуальностью?
— На смену свободе, к которой мы все привыкли, придет новая, — объяснил Зародыш будущего Организма. — Я и мои потомки сможем делать совершенно непредставимые вещи. Возможно, даже перестанем жить в океане.
— Но свобода… — повторила Тера. — Индивидуальность…
— Свобода индивидуальности… — эхом откликнулась Тери.
— Подвижность моих клеток действительно несколько ограничится, — заявил Зародыш. — Зато Организм будет свободным по-настоящему.
— Значит, клетки лишатся свободы?..
— Будут связаны…
— Порабощены…
Амебы были ошеломлены и расстроены. К счастью, случайная молекула Н2О оттолкнула их на несколько миллиметров от зарождающегося чудовища, и они вскоре о нем забыли. И уже через долю секунды опять танцевали в теплых водяных струях, готовясь к новому акту деления и весело распевая: «Свобода, свобода…»
Прошло два с половиной миллиарда лет. Потомок первого Организма, размышляя, как бы получше закончить рассказ, наполнил стакан водой. Она была чистой, прозрачной, холодной. На деле в этой воде жили тысячи одноклеточных потомков первых простейших, они весело кружились в хаотическом танце и радостно пели: «Свобода, свобода». Но глаза Организма видели только значительные предметы и не замечали Одноклеточных, поэтому вода казалась ему прозрачной. Да и уши его не могли уловить их нежного пения. Он выпил воду и поставил стакан на стол.
Но даже после этого Одноклеточные продолжали радостно петь: «Свобода, свобода». Мир, ограниченный стенками желудка, казался им бесконечным.
ДЕФИЦИТНЫЙ ХВОСТ
Сам я работник торговли, но отношения с наукой имею родственные.
Есть у меня свояк, инженер-генетик. Встречаемся семьями по воскресеньям. Жены — дверь на задвижку и давай о женском: о нарядах, о прическах да о мужчинах. О нас, значит.
А мы сидим закусываем и ведем философский разговор. Свояк вещает на непонятном языке о разных проблемах, а я слушаю, пока не надоест. Надоест — задаю дурацкий вопрос. Такой, например:
— По-русски, — спрашиваю, — нельзя?
— Что? — говорит свояк. — Что-что?
Ну а я ему объясняю, что его научное направление заехало в тупик. Я давно приметил, что ученые именно в тупике выдумывают слова, никому, кроме них, не понятные.
— Отрываетесь от практики, — говорю я ему. — Вря.
— Как? — спрашивает. — Как-как?
— Так, — говорю. — Вот я, например, в своей работе давненько не встречал плодов твоей генетики. Значит, отрываетесь.
Свояк возмущается ужасно. И в который раз заводит речь о сельском хозяйстве. Все продукты, мол, которые мы едим, уже двадцать лет не те, что были двадцать лет назад. Например, коллеги моего свояка пересадили злакам гены каких-то бобов. В результате пшеница берет азот из воздуха, а не из почвы, как раньше. Качество хлеба не страдает, а азотные удобрения экономятся.
— Сомневаюсь, — говорю я. — Не помню, какой вкус у него был, но ладно. Скажи лучше, куда девают сэкономленные удобрения?..
Такими вопросами сбиваю я со свояка спесь. Вот люди! Мало, что в тупике сидят и непонятными словами изъясняются, так еще уши заткнули и не понимают нужд покупателя. Мне, как работнику торговли, ясно, что все товары делятся на две категории: дефицит и все остальное. Что требуется покупателю? Дефицит. Остальное — вот оно, пылится на складах, никому не нужное. А дефицит выбросили, расхватали, и нету дефицита. А они — хлеб из воздуха делать! Но ведь хлеб-то — не дефицит!..
В общем, непорядок. Торговля наукой интересуется, а где обратная связь? Тут свояк в который раз рассказывает про икру. Есть у моего свояка и его коллег такое последнее достижение.
Лет десять назад они сделали так, что у всех рыб икра стала как кетовая. Или зернистая, кому что нравится. Даже лягушки теперь красную икру мечут. На вид — нормальная. И на вкус, говорят. По остальным торговым параметрам тоже полное совпадение. Только выводятся из этой икры не горбушата, а головастики, и никто ее не берет, хоть и забиты ею склады. Психологию надо учитывать. Не дефицит — и точка.
— Ладно, — говорю, — допустим. Но ведь эту икру уже давно сделали. А где новые достижения в области дефицита?..
Добил я однажды этим вопросом своего свояка. Вскакивает, надевает пальто и половину зовет. «Жена, — кричит, — я пошел! Мне, оказывается, работать надо!»
И остаюсь я один. Всегда так — выскажешь мысль, и сам от этого страдаешь. Но ладно. Звоню ему в понедельник на службу. «Как дела?» — спрашиваю. «Думаем», — говорит. Звоню вечером. «Думаем».
Знаю я, о чем они думают. Был у него в лаборатории. Микроскоп у них там с ракету, и к нему еще ЭВМ пристыкована. А вокруг сидят мой свояк с коллегами, решают проблему — рассчитывают, во сколько раз этот микроскоп больше объекта исследований. Но ладно.
Так несколько дней. Потом приезжает свояк ко мне и излагает плоды их коллективных измышлений.
Оказывается, придумали они скрестить с помощью генов лисицу и ящерицу. Думали они, думали и открыли, что лисий хвост — это дефицит, из него воротники делают. И еще они открыли, что у ящерицы есть такое ценное качество — регенерация органов. Хвост у ящерицы оторвешь — новый вырастет.
— Представляешь, — радуется свояк, — как здорово будет! Хлоп — отстриг лисе хвост. На воротник. А назавтра у нее новый вырос, как у ящерицы.
И это называется понимание покупателя! В хвосте главное — мех, теплота, пушистость. Из ящерицыных хвостов кто же будет воротник себе шить? Псих какой-нибудь ненормальный. Да и климат у нас не тот.
— Ничего не получится, — говорю я и все ему объясняю.
— Да я про регенерацию! — радуется свояк. — Хвост будет лисий, это отрастать будет как у ящерицы! Приделать лисе хвост ящерицы мы как раз не умеем. Эта научная проблема пока неразрешима.
И убегает пересаживать лисам гены регенерации. И дело идет, несмотря на мои сомнения. Я в курсе, свояк все рассказывает. По телефону, теперь не до встреч. Кипит у них работа. Сначала гены пересаживают. Потом выращивают зародыши. Миллион лисьих зародышей. Чтобы сразу промышленный эффект — так свояк объяснил. Ну, дело хозяйское.
Зародыши постепенно растут и превращаются в симпатичных лисят. Некоторые рыженькие, другие черно-бурые, на вкус. Наконец, кульминация — лисята вырастают в лисиц.
Но прав оказался я. Конечно, кое-чего они добились. Вырастили миллион прекрасных лисиц с регенерирующими хвостами. Отстригаешь хвост — через день новый вырастает. Все, как предполагалось. Окрыленные успехом, свояк и его коллеги пытаются пересадить лисам гены морской черепахи. Чтобы жили подольше.
Ну а интересов покупателя не учли. Пылятся лисьи хвосты на всех складах, но их, естественно, никто не берет. Кому они теперь нужны?
Не дефицит!
Есть у меня свояк, инженер-генетик. Встречаемся семьями по воскресеньям. Жены — дверь на задвижку и давай о женском: о нарядах, о прическах да о мужчинах. О нас, значит.
А мы сидим закусываем и ведем философский разговор. Свояк вещает на непонятном языке о разных проблемах, а я слушаю, пока не надоест. Надоест — задаю дурацкий вопрос. Такой, например:
— По-русски, — спрашиваю, — нельзя?
— Что? — говорит свояк. — Что-что?
Ну а я ему объясняю, что его научное направление заехало в тупик. Я давно приметил, что ученые именно в тупике выдумывают слова, никому, кроме них, не понятные.
— Отрываетесь от практики, — говорю я ему. — Вря.
— Как? — спрашивает. — Как-как?
— Так, — говорю. — Вот я, например, в своей работе давненько не встречал плодов твоей генетики. Значит, отрываетесь.
Свояк возмущается ужасно. И в который раз заводит речь о сельском хозяйстве. Все продукты, мол, которые мы едим, уже двадцать лет не те, что были двадцать лет назад. Например, коллеги моего свояка пересадили злакам гены каких-то бобов. В результате пшеница берет азот из воздуха, а не из почвы, как раньше. Качество хлеба не страдает, а азотные удобрения экономятся.
— Сомневаюсь, — говорю я. — Не помню, какой вкус у него был, но ладно. Скажи лучше, куда девают сэкономленные удобрения?..
Такими вопросами сбиваю я со свояка спесь. Вот люди! Мало, что в тупике сидят и непонятными словами изъясняются, так еще уши заткнули и не понимают нужд покупателя. Мне, как работнику торговли, ясно, что все товары делятся на две категории: дефицит и все остальное. Что требуется покупателю? Дефицит. Остальное — вот оно, пылится на складах, никому не нужное. А дефицит выбросили, расхватали, и нету дефицита. А они — хлеб из воздуха делать! Но ведь хлеб-то — не дефицит!..
В общем, непорядок. Торговля наукой интересуется, а где обратная связь? Тут свояк в который раз рассказывает про икру. Есть у моего свояка и его коллег такое последнее достижение.
Лет десять назад они сделали так, что у всех рыб икра стала как кетовая. Или зернистая, кому что нравится. Даже лягушки теперь красную икру мечут. На вид — нормальная. И на вкус, говорят. По остальным торговым параметрам тоже полное совпадение. Только выводятся из этой икры не горбушата, а головастики, и никто ее не берет, хоть и забиты ею склады. Психологию надо учитывать. Не дефицит — и точка.
— Ладно, — говорю, — допустим. Но ведь эту икру уже давно сделали. А где новые достижения в области дефицита?..
Добил я однажды этим вопросом своего свояка. Вскакивает, надевает пальто и половину зовет. «Жена, — кричит, — я пошел! Мне, оказывается, работать надо!»
И остаюсь я один. Всегда так — выскажешь мысль, и сам от этого страдаешь. Но ладно. Звоню ему в понедельник на службу. «Как дела?» — спрашиваю. «Думаем», — говорит. Звоню вечером. «Думаем».
Знаю я, о чем они думают. Был у него в лаборатории. Микроскоп у них там с ракету, и к нему еще ЭВМ пристыкована. А вокруг сидят мой свояк с коллегами, решают проблему — рассчитывают, во сколько раз этот микроскоп больше объекта исследований. Но ладно.
Так несколько дней. Потом приезжает свояк ко мне и излагает плоды их коллективных измышлений.
Оказывается, придумали они скрестить с помощью генов лисицу и ящерицу. Думали они, думали и открыли, что лисий хвост — это дефицит, из него воротники делают. И еще они открыли, что у ящерицы есть такое ценное качество — регенерация органов. Хвост у ящерицы оторвешь — новый вырастет.
— Представляешь, — радуется свояк, — как здорово будет! Хлоп — отстриг лисе хвост. На воротник. А назавтра у нее новый вырос, как у ящерицы.
И это называется понимание покупателя! В хвосте главное — мех, теплота, пушистость. Из ящерицыных хвостов кто же будет воротник себе шить? Псих какой-нибудь ненормальный. Да и климат у нас не тот.
— Ничего не получится, — говорю я и все ему объясняю.
— Да я про регенерацию! — радуется свояк. — Хвост будет лисий, это отрастать будет как у ящерицы! Приделать лисе хвост ящерицы мы как раз не умеем. Эта научная проблема пока неразрешима.
И убегает пересаживать лисам гены регенерации. И дело идет, несмотря на мои сомнения. Я в курсе, свояк все рассказывает. По телефону, теперь не до встреч. Кипит у них работа. Сначала гены пересаживают. Потом выращивают зародыши. Миллион лисьих зародышей. Чтобы сразу промышленный эффект — так свояк объяснил. Ну, дело хозяйское.
Зародыши постепенно растут и превращаются в симпатичных лисят. Некоторые рыженькие, другие черно-бурые, на вкус. Наконец, кульминация — лисята вырастают в лисиц.
Но прав оказался я. Конечно, кое-чего они добились. Вырастили миллион прекрасных лисиц с регенерирующими хвостами. Отстригаешь хвост — через день новый вырастает. Все, как предполагалось. Окрыленные успехом, свояк и его коллеги пытаются пересадить лисам гены морской черепахи. Чтобы жили подольше.
Ну а интересов покупателя не учли. Пылятся лисьи хвосты на всех складах, но их, естественно, никто не берет. Кому они теперь нужны?
Не дефицит!
КОММУНИКАБЕЛЬНЫЙ ГУМАНОИД
Клева не было в принципе. Солнце отражалось в озере уже часа полтора, а я сидел без улова. Впрочем, в рыбалке важен процесс. Чтобы, что-то поймать, надо забираться куда-нибудь в глухомань, где неподвижно стоят под корягами метровые щуки, а на дне шевелят усами сомы. Но до таких мест можно доехать лишь в отпуск.
Внезапно какая-то тень заслонила восходящее солнце. Прищурившись, я посмотрел в ту сторону и увидал дисковидный летательный аппарат, с какими встречались, по-моему, многие. Диск быстро приближался. По его гладкой поверхности струилась тонкая пленка тумана.
Что ж, это справедливо. Если обитатели какого-то провинциального городишки, чуть ли не ежедневно встречая пришельцев, каждый раз приходят к полному пониманию, то чем мы хуже? Я лично всегда верил в летающие тарелки и прочие НЛО.
Диск висел уже прямо над моей головой. Струистый туман растекался по его обтекаемому днищу, как пар вдоль бортов готовой к старту ракеты. Потом это струение прекратилось, и диск мягко рухнул в кусты в каких-нибудь тридцати метрах от меня.
Разумеется, я уже стоял на ногах, забыв про удочку. Из-за диска появился гуманоид, действительно очень похожий на человека, и направился ко мне.
— Здравствуйте, — произнес он на вполне правильном русском языке и оглянулся на свой летательный аппарат. В борту диска имелась большая вмятина, которую я только теперь заметил. — Вы случайно не помните, где я покалечил свое магадо? И почему я один?
Естественно, от неожиданности я слегка опешил. Но лицом в грязь падать не стал. Я ответил как можно спокойнее:
— Не знаю.
— Следовательно, раньше мы не встречались, — заключил гуманоид. — Так я и предполагал. Значит, вы не сможете мне сообщить, давно ли я нахожусь на этой планете.
Отвечать на это было нечего. Да и вопрос-то отсутствовал. Я молчал, собираясь с мыслями.
Гуманоид стоял рядом со мной и смотрел на неподвижный поплавок.
— Совсем не клюет?
— Откуда вы знаете? — удивился я.
— Сейчас вы скажете мне об этом, — спокойно объяснил гуманоид.
Логики в этом высказывании я не нашел. Однако по существу он был, разумеется, прав.
— Да, — сказал я. — Совсем не клюет. Обычное дело.
И взялся за удочку, вытащить ее из воды. Чтобы не отвлекала.
— Погодите, — сказал гуманоид. — Сейчас вы поймаете рыбу.
Я подсек. Удилище согнулось. Такого не было у меня все лето.
— Рыба!..
— Вот теперь можно сматывать, — сказал гуманоид. — Больше никого вы сегодня не подцепите.
Я повиновался. Я верил гуманоиду. Он не помнил, сколько времени провел на Земле, но будущее предсказывал профессионально.
— Вероятно, вы живете у нас довольно долго, — предположил я.
— Почему вы так думаете?
— Вы хорошо говорите по-русски, а наш язык сложен для изучения. Логично?
Гуманоид усмехнулся. Мимика у него тоже была совсем человеческая.
— Нет. Если я неплохо говорю по-вашему, то не потому, что когда-то учил язык. В этом случае я бы его, конечно, забыл.
— Не понимаю.
— Для вас это звучит необычно, — согласился гуманоид. — Но любое существо живет не только в пространстве, но и во времени. Для того чтобы определять свое место в мире, мы располагаем специальными органами чувств. Органы пространственной ориентации — это глаза, уши и так далее. Чувств ориентации во времени два — это память и интуиция, то есть способность предвидеть будущее. Если бы их у нас не было, мы были бы подобны мертвой материи, для которой понятие времени практически лишено смысла.
— Допустим, — сказал я. — Это интересная точка зрения, но…
— Вы это поймете, — предсказал гуманоид. — Вероятно, вы замечали, что ваши временные чувства несимметричны. У вас, людей, хорошая память, но почти отсутствует способность к предвидению. Вы еще не знаете, что это универсальный закон природы: из двух временных чувств одно обязательно доминирует. Этот закон справедлив и для моих соплеменников. Но у нас это не так, как у людей. Наоборот. Наша память слаба, и мы не помним своего прошлого. Оно столь же туманно, как для вас будущее. Зато у нас развито чувство предвидения, поэтому будущее мы знаем.
— Но это же страшно неудобно! Как вы ухитряетесь жить без памяти?
— Зато мы помним будущее. Уверяю вас, это ничуть не менее удобно. Например, произнося длинную фразу, вы не всегда знаете, какими словами кончите, но помните ее начало и вопрос, на который отвечаете. Я же помню конец фразы и следующую реплику собеседника. Например, сейчас вы собираетесь вернуться к языковым проблемам.
— Угадали, — согласился я. — Какое отношение эти сведения имеют к знанию языка?
— Я пробуду у вас много дней, — объяснил гуманоид. — Несомненно, за это время я успею изучить язык, а сейчас ясно вижу весь процесс обучения и поэтому знаю язык заранее. Разумеется, потом я его забуду.
Я представил себе, как он изучает язык. В свете его высказываний это выглядело так. Он разговаривает со мной, с другими, а говорит все хуже и хуже. Чем больше говорит, тем меньше знает язык. Потом садится за словари и учебники и забывает все окончательно. И покидает Землю.
— Откуда вы прилетели? — полюбопытствовал я.
— Не помню.
— Даже так? Не помните, где и когда родились?
— Естественно, — сказал гуманоид. — Наше прошлое подобно вашему будущему. Разве вы знаете, когда умрете?
— А вы это знаете?
— О вас? — Гуманоид пожал плечами. — Естественно, нет. Вы ведь тоже не знаете дату моего рождения.
Возразить на это было нечего. Как спорить с законом природы? Все симметрично во времени. Ни он, ни я не знаем дня его рождения. И мы оба ничего не можем сказать о моей смерти.
— Вы помните свое индивидуальное прошлое, — продолжал он. — Я знаю свое индивидуальное будущее. Но не надейтесь услышать от меня что-нибудь существенное для вас. Будущее, которое я знаю, вам неинтересно. А мне мало пользы от вашего прошлого, даже если вы о нем подробно расскажете.
Он был прав. Допустим, я потребую от него комбинацию цифр, которая выиграет в «Спортлото». Но он не знает выигрышной комбинации. Ему в его будущем и в голову не придет заглянуть в таблицу. А если я попрошу его сделать это, он тут же забудет о моей просьбе.
В конце концов, я ведь тоже не помню, какие числа выиграли в прошлом тираже.
— Минувшее укутано мраком, — сказал гуманоид. — Если бы вы знали, как это печально. Кто расскажет мне о моем прошлом? Почему я один? И откуда я прибыл?
— Откуда-то оттуда. — Я показал вверх.
— Спасибо за информацию, — поблагодарил он. — В обмен я сообщу вам кое-что из вашего будущего. Когда я улечу — а это вот-вот случится — вы будете стоять, задрав голову, и смотреть мне вслед. Я очень ясно вижу эту картину.
Мы помолчали.
— Кстати, что вы здесь делали? — внезапно спросил он.
— Ловил рыбу, — сказал я. — Потом прилетели вы. Оттуда, со стороны солнца.
В разговоре наметился перелом. Раньше вопросы задавал я, теперь это делал он. Естественно: моя память обогащалась, его предвидение укорачивалось. Я знал о нем все больше, он обо мне — все меньше. Теперь я лучше его понимал, что никакой пользы от нашего контакта не будет.
Я сказал:
— Значит, сейчас вы улетите на своем магадо.
— Откуда вы знаете, что оно так называется?
— Вы сами назвали его так.
— Да, возможно. — Гуманоид, грустно улыбнувшись, посмотрел на меня со слабой надеждой. — Значит, мы не сообщили друг другу ничего интересного?
— Нет, — сказал я.
— К сожалению, так будет всегда, — сказал он. — Прощайте.
— Счастливого пути.
Он повернулся ко мне спиной и пошел, раздвигая кусты. Устремленный в свое грядущее, он уже не помнил меня. По диску заструился волокнистый туман, и аппарат беззвучно взмыл в чистое утреннее небо. Я стоял на берегу озера и, задрав голову, глядел ему вслед.
Я и сейчас ясно вижу эту картину.
Внезапно какая-то тень заслонила восходящее солнце. Прищурившись, я посмотрел в ту сторону и увидал дисковидный летательный аппарат, с какими встречались, по-моему, многие. Диск быстро приближался. По его гладкой поверхности струилась тонкая пленка тумана.
Что ж, это справедливо. Если обитатели какого-то провинциального городишки, чуть ли не ежедневно встречая пришельцев, каждый раз приходят к полному пониманию, то чем мы хуже? Я лично всегда верил в летающие тарелки и прочие НЛО.
Диск висел уже прямо над моей головой. Струистый туман растекался по его обтекаемому днищу, как пар вдоль бортов готовой к старту ракеты. Потом это струение прекратилось, и диск мягко рухнул в кусты в каких-нибудь тридцати метрах от меня.
Разумеется, я уже стоял на ногах, забыв про удочку. Из-за диска появился гуманоид, действительно очень похожий на человека, и направился ко мне.
— Здравствуйте, — произнес он на вполне правильном русском языке и оглянулся на свой летательный аппарат. В борту диска имелась большая вмятина, которую я только теперь заметил. — Вы случайно не помните, где я покалечил свое магадо? И почему я один?
Естественно, от неожиданности я слегка опешил. Но лицом в грязь падать не стал. Я ответил как можно спокойнее:
— Не знаю.
— Следовательно, раньше мы не встречались, — заключил гуманоид. — Так я и предполагал. Значит, вы не сможете мне сообщить, давно ли я нахожусь на этой планете.
Отвечать на это было нечего. Да и вопрос-то отсутствовал. Я молчал, собираясь с мыслями.
Гуманоид стоял рядом со мной и смотрел на неподвижный поплавок.
— Совсем не клюет?
— Откуда вы знаете? — удивился я.
— Сейчас вы скажете мне об этом, — спокойно объяснил гуманоид.
Логики в этом высказывании я не нашел. Однако по существу он был, разумеется, прав.
— Да, — сказал я. — Совсем не клюет. Обычное дело.
И взялся за удочку, вытащить ее из воды. Чтобы не отвлекала.
— Погодите, — сказал гуманоид. — Сейчас вы поймаете рыбу.
Я подсек. Удилище согнулось. Такого не было у меня все лето.
— Рыба!..
— Вот теперь можно сматывать, — сказал гуманоид. — Больше никого вы сегодня не подцепите.
Я повиновался. Я верил гуманоиду. Он не помнил, сколько времени провел на Земле, но будущее предсказывал профессионально.
— Вероятно, вы живете у нас довольно долго, — предположил я.
— Почему вы так думаете?
— Вы хорошо говорите по-русски, а наш язык сложен для изучения. Логично?
Гуманоид усмехнулся. Мимика у него тоже была совсем человеческая.
— Нет. Если я неплохо говорю по-вашему, то не потому, что когда-то учил язык. В этом случае я бы его, конечно, забыл.
— Не понимаю.
— Для вас это звучит необычно, — согласился гуманоид. — Но любое существо живет не только в пространстве, но и во времени. Для того чтобы определять свое место в мире, мы располагаем специальными органами чувств. Органы пространственной ориентации — это глаза, уши и так далее. Чувств ориентации во времени два — это память и интуиция, то есть способность предвидеть будущее. Если бы их у нас не было, мы были бы подобны мертвой материи, для которой понятие времени практически лишено смысла.
— Допустим, — сказал я. — Это интересная точка зрения, но…
— Вы это поймете, — предсказал гуманоид. — Вероятно, вы замечали, что ваши временные чувства несимметричны. У вас, людей, хорошая память, но почти отсутствует способность к предвидению. Вы еще не знаете, что это универсальный закон природы: из двух временных чувств одно обязательно доминирует. Этот закон справедлив и для моих соплеменников. Но у нас это не так, как у людей. Наоборот. Наша память слаба, и мы не помним своего прошлого. Оно столь же туманно, как для вас будущее. Зато у нас развито чувство предвидения, поэтому будущее мы знаем.
— Но это же страшно неудобно! Как вы ухитряетесь жить без памяти?
— Зато мы помним будущее. Уверяю вас, это ничуть не менее удобно. Например, произнося длинную фразу, вы не всегда знаете, какими словами кончите, но помните ее начало и вопрос, на который отвечаете. Я же помню конец фразы и следующую реплику собеседника. Например, сейчас вы собираетесь вернуться к языковым проблемам.
— Угадали, — согласился я. — Какое отношение эти сведения имеют к знанию языка?
— Я пробуду у вас много дней, — объяснил гуманоид. — Несомненно, за это время я успею изучить язык, а сейчас ясно вижу весь процесс обучения и поэтому знаю язык заранее. Разумеется, потом я его забуду.
Я представил себе, как он изучает язык. В свете его высказываний это выглядело так. Он разговаривает со мной, с другими, а говорит все хуже и хуже. Чем больше говорит, тем меньше знает язык. Потом садится за словари и учебники и забывает все окончательно. И покидает Землю.
— Откуда вы прилетели? — полюбопытствовал я.
— Не помню.
— Даже так? Не помните, где и когда родились?
— Естественно, — сказал гуманоид. — Наше прошлое подобно вашему будущему. Разве вы знаете, когда умрете?
— А вы это знаете?
— О вас? — Гуманоид пожал плечами. — Естественно, нет. Вы ведь тоже не знаете дату моего рождения.
Возразить на это было нечего. Как спорить с законом природы? Все симметрично во времени. Ни он, ни я не знаем дня его рождения. И мы оба ничего не можем сказать о моей смерти.
— Вы помните свое индивидуальное прошлое, — продолжал он. — Я знаю свое индивидуальное будущее. Но не надейтесь услышать от меня что-нибудь существенное для вас. Будущее, которое я знаю, вам неинтересно. А мне мало пользы от вашего прошлого, даже если вы о нем подробно расскажете.
Он был прав. Допустим, я потребую от него комбинацию цифр, которая выиграет в «Спортлото». Но он не знает выигрышной комбинации. Ему в его будущем и в голову не придет заглянуть в таблицу. А если я попрошу его сделать это, он тут же забудет о моей просьбе.
В конце концов, я ведь тоже не помню, какие числа выиграли в прошлом тираже.
— Минувшее укутано мраком, — сказал гуманоид. — Если бы вы знали, как это печально. Кто расскажет мне о моем прошлом? Почему я один? И откуда я прибыл?
— Откуда-то оттуда. — Я показал вверх.
— Спасибо за информацию, — поблагодарил он. — В обмен я сообщу вам кое-что из вашего будущего. Когда я улечу — а это вот-вот случится — вы будете стоять, задрав голову, и смотреть мне вслед. Я очень ясно вижу эту картину.
Мы помолчали.
— Кстати, что вы здесь делали? — внезапно спросил он.
— Ловил рыбу, — сказал я. — Потом прилетели вы. Оттуда, со стороны солнца.
В разговоре наметился перелом. Раньше вопросы задавал я, теперь это делал он. Естественно: моя память обогащалась, его предвидение укорачивалось. Я знал о нем все больше, он обо мне — все меньше. Теперь я лучше его понимал, что никакой пользы от нашего контакта не будет.
Я сказал:
— Значит, сейчас вы улетите на своем магадо.
— Откуда вы знаете, что оно так называется?
— Вы сами назвали его так.
— Да, возможно. — Гуманоид, грустно улыбнувшись, посмотрел на меня со слабой надеждой. — Значит, мы не сообщили друг другу ничего интересного?
— Нет, — сказал я.
— К сожалению, так будет всегда, — сказал он. — Прощайте.
— Счастливого пути.
Он повернулся ко мне спиной и пошел, раздвигая кусты. Устремленный в свое грядущее, он уже не помнил меня. По диску заструился волокнистый туман, и аппарат беззвучно взмыл в чистое утреннее небо. Я стоял на берегу озера и, задрав голову, глядел ему вслед.
Я и сейчас ясно вижу эту картину.