C'est la mon plus doux vu, quand je pense amourir.
   J'ai toujours ete seul a pleurer, a souffrir;
   Sans un cur pres du mien j'ai passe sur la terre;
   Ainsi que j'ai vecu, mourons avec mystere,
   Sans fracas, sans clameurs, sans voisins assembles.
   L'alouette, en mourant, se cache dans les bles;
   Le rossignol, qui sent defaillir son ramage,
   Et la bise arriver, et tomber son plumage,
   Passe invisible a tous, comme un echo du bois:
   Ainsi je veux passer. Seulement, un... deux mois,
   Peut-etre un an apres, un jour... une soiree,
   Quelque patre inquiet d'une chevre egaree,
   Un chasseur descendu vers la source et voyant
   Son chien qui s'y lancait sortir en aboyant,
   Regardera: la lune avec lui qui regarde
   Eclairera ce corps d'une lueur blafarde;
   Et soudain il fuira jusqu'au hameau, tout droit.
   De grand matin venus, quelques gens de l'endroit
   Tirant par les cheveux ce corps meconnaissable,
   Cette chair en lambeaux, ces os charges de sable,
   Melant des quolibets a quelques sots recits,
   Deviseront longtemps sur mes restes noircis,
   Et les brouetteront enfin au cimetiere;
   Vite on clouera le tout dans quelque vieille biere,
   Qu'un pretre aspergera d'eau benite trois fois;
   Et je serai laisse sans nom, sans croix de bois!*
   У друга его, Виктора Гюго, рождается сын; Делорм его приветствует:
   Mon ami, vous voila pere d'un nouveau-ne;
   C'est un garcon encor: le ciel vous l'a donne
   Beau, frais, souriant d'aise a cette vie amere;
   A peine il a coute quelque plainte a sam ere.
   Il est nuit; je vous vois... a doux bruit, le sommeil
   Sur un sein blanc qui dort a pris l'enfant vermeil,
   Et vous, pиre, veillant contre la cheminee,
   Recueilli dans vous mкme, et la tete inclinee,
   Vous vous tournez souvent pour revoir o douceur!
   Le nouveau-ne, la mere, et le frere et la sur
   Comme un pasteur joyeux de ses toisons nouvelles,
   Ou comme un maitre, au soir, qui compte ses javelles.
   A cette heure si grave, en ce calme profond,
   Qui sait, hors vous, l'abime ou votre cur se fond,
   Ami? Qui seit vos pleurs, vos muettes caresses;
   Les tresors du genie epanches en tendresses;
   L'aigle plus gemissant que la colombe au nid;
   Les torrents ruisselants du rocher de granit,
   Et, comme sous les feux d'un ete de Norvege,
   Au penchant des glaciers mille fontes de neige?
   Vivez, soyez heureux, et chantez-nous un jour
   Ces secrets plus qu'humains d'un ineffable amour!
   - Moi, pendant ce temps-la, je veille, aussi, je veille,
   Non pres des rideaux bleus de l'enfance vermeille,
   Pres du lit nuptial arrose de parfum,
   Mais pres d'un froid grabat, sur le corps d'un defunt.
   C'est un voisin, vieillard goutteux, mort de la pierre;
   Ses nieces m'on requis, je veille a leur priere.
   Seul, je m'y suis assis des neuf heures du soir.
   A la tete du lit une croix en bois noir,
   Avec un Christ en os, pose entre deux chandelles
   Sur une chaise; aupres, le buis cher aux fideles
   Trempe dans une assiette, et je vois sous les draps
   Le mort en long, pieds joints, et croissant les deux bras.
   Oh! si, du moins, ce mort m'avait durant sa vie
   Ete longtemps connu! s'il me prenait envie
   De baiser ce front jaune une derniere fois!
   En regardant toujours ces plis raides et droits,
   Si je voyais enfin remuer quelque chose,
   Bouger comme le pied d'un vivant qui repose,
   Et la flamme bleuir! si j'entendais crier
   Le bois du lit!.. ou bien si je pouvais prier!
   Mais rien: nul effroi saint; pas de souvenir tendre;
   Je regarde sans voir, j'ecoute sans entendre,
   Chaque heure sonne lente, et lorsque, par trop las
   De ce calme abattant et de ces reves plats,
   Pour respirer un peu je vais a la fenetre
   (Car au ciel de minuit le croissant vient de naitre),
   Voila, soudain, qu'au toit lointain d'une maison,
   Non pas vers l'orient, s'embrase l'horizon
   Et j'entends resonner, pour toute melodie,
   Des aboiements de chiens hurlant dans l'incendie.*
   Между сими болезненными признаниями, сими мечтами печальных слабостей и безвкусными подражаниями давно осмеянной поэзии старого Ронсара, мы с изумлением находим стихотворения, исполненные свежести и чистоты. С какой меланхолической прелестию описывает он, например, свою музу!
   Non, ma Muse n'est pas l'odalisque brillante
   Qui danse les seins nus, a la voix semillante,
   Aux noirs cheveux luisants, aux longs yeux de houri;
   Elle n'est ni la jeune et vermeille Peri,
   Dont l'aile radieuse eclipserait la queue
   D'un beau paon, ni la fee a l'aile blanche et bleue,
   Ces deux rivales surs, qui, des qu'il a dit oui
   Ouvrent mondes et cieux a l'enfant ebloui.
   Elle n'est pas non plus, o ma Muse adoree!
   Elle n'est pas la vierge ou la veuve eploree,
   Qui d'un cloitre desert, d'une tour sans vassaux,
   Solitaire habitante, erre sous les arceaux,
   Disant un nom; descend aux tombes feodales;
   A genoux, de velours inonde au loin les dalles,
   Et le front sur un marbre, epanche avec des pleurs
   L'hymne melodieux de ses nobles malheurs.
   Non; mais, quand seule au bois votre douleur chemine,
   Avez-vous vu, la-bas, dans un fond, la chaumine
   Sous l'arbre mort; aupres, un ravin est creuse;
   Une fille en tout temps y lave un linge use.
   Peut-etre a votre vue elle a baisse la tete,
   Car, bien pauvre qu'elle est, sa naissance est honnete.
   Elle eut pu, comme une autre, en de plus heureux jours
   S'epanouir au monde et fleurir aux amours;
   Voler en char; passer aux bals, aux promenades;
   Respirer au balcon parfums et serenades;
   Ou, de sa harpe d'or eveillant cent rivaux,
   Ne voir rien qu'un sourire entre tant de bravos.
   Mais le ciel des l'abord s'est obscurci sur elle,
   Et l'arbuste en naissant fut atteint de la grele;
   Elle file, elle coud, et garde a la maison
   Un pere vieux, aveugle et prive de raison.*
   Правда, что сию прелестную картину оканчивает он медицинским описанием чахотки; муза его харкает кровью:
   ...........une toux dechirante
   La prend dans sa chanson, pousse en sifflant un cri,
   Et lance les graviers de son poumon meurtri.*
   Совершеннейшим стихотворением изо всего собрания, по нашему мнению, можно почесть следующую элегию, достойную стать наряду с лучшими произведениями Андрея Шенье.
   Toujours je la connus pensive et serieuse;
   Enfant, dans les ebats de l'enfance joyeuse
   Elle se melait peu, parlait deja raison;
   Et quand ses jeunes surs couraient sur le gazon,
   Elle etait la premiere a leur rappeler l'heure,
   A dire qu'il fallait regagner la demeure;
   Qu'elle avait de la cloche entendu le signal;
   Qu'il etait defendu d'approcher du canal,
   De troubler dans le bois la biche familiere,
   De passer en jouant trop pres de la voliere:
   Et ses surs l'ecoutaient. Bientot elle eut quinze ans,
   Et sa raison brilla d'attraits plus seduisants:
   Sein voile, front serein ou le calme repose,
   Sous de beaux cheveux bruns une figure rose,
   Une bouche discrete an sourire prudent,
   Un parler sobre et froid, et qui plait cependant;
   Une voix douce et ferme, et qui jamais ne tremble,
   Et deux longs sourcils noirs qui se fondent ensemble.
   Le devoir l'animait d'une grande ferveur;
   Elle avait l'air pose, reflechi, non reveur:
   Elle ne revait pas comme la jeune fille,
   Qui de ses doigts distraits laisse tomber l'aiguille,
   Et du bal de la veille au bal du lendemain
   Pense au bel inconnu qui lui pressa la main.
   Le coude a la fenetre, oubliant son ouvrage,
   Jamais on ne la vit suivre a travers l'ombrage
   Le vol interrompu des nuages du soir,
   Puis cacher tout d'un coup son front dans son mouchoir.
   Mais elle se disait qu'un avenir prospere
   Avait change soudain par la mort de son pere;
   Qu'elle etait fille ainee, et que c'etait raison
   De prendre part active aux soins de la maison.
   Ce cur jeune et severe ignorait la puissance
   Des ennuis dont soupire et s'emeut l'innocence.
   Il reprima toujours les attendrissements
   Qui naissent sans savoir, et les troubles charmants,
   Et les desirs obscurs, et ces vagues delices,
   De l'amour dans les curs naturelles complices.
   Maitresse d'elle-meme aux instants les plus doux,
   En embrassant sa mere elle lui disait vous,
   Les galantes fadeurs, les propos pleins de zele
   Des jeunes gens oisifs etaient perdus chez elle;
   Mais qu'un cur eprouve lui contat un chagrin,
   A l'instant se voilait son visage serein:
   Elle savait parler de maux, de vie amere,
   Et donnait des conseils comme une jeune mere.
   Aujourd'hui la voila mere, epouse a son tour;
   Mais c'est chez elle encor raison plutot qu'amour.
   Son paisible bonheur de respect se tempere;
   Son epoux deja mur serait pour elle un pere;
   Elle n'a pas connu l'oubli du premier mois,
   Et la lune de miel qui ne luit qu'une fois,
   Et son front et ses yeux ont garde le mystere
   De ces chastes secrets qu'une femme doit taire,
   Heureuse comme avant, a son nouveau devoir
   Elle a regle sa vie... Il est beau de la voir,
   Libre de son menage, un soir de la semaine,
   Sans toilette, en ete, qui sort et se promene
   Et s'asseoit a l'abri du soleil etouffant,
   Vers six heures, sur l'herbe, avec sa belle enfant.
   Ainsi passent ses jours depuis le premier age,
   Comme des flots sans nom sous un ciel sans orage,
   D'un cours lent, uniforme et pourtant solennel;
   Car ils savent, qu'ils vont au rivage eternel.
   Et moi qui vois couler cette humble destinee
   Au penchant du devoir doucement entrainee,
   Ces jours purs, transparents, calmes, silencieux,
   Qui consolent du bruit et reposent les yeux,
   Sans le vouloirs, helas! je retombe en tristesse;
   Je songe a mes longs jours passes avec vitesse.
   Turbulents, sans bonheur, perdus pour le devoir,
   Et je pense, o mon Dieu! qu'il sera bientot soir!*
   Публика и критики горевали о преждевременной кончине таланта, столь много обещавшего, как вдруг узнали, что покойник жив и, слава богу, здоров. Сент-Бев, известный уже "Историей французской словесности в XVI столетии" и ученым изданием Ронсара, вздумал под вымышленным именем И. Делорма напечатать первые свои поэтические опыты, вероятно опасаясь нареканий и строгости нравственной ценсуры. Мистификация, столь печальная, своею веселою развязкою должна была повредить успеху его стихотворений; однако ж новая школа с восторгом признала и присвоила себе нового собрата.
   В "Мыслях" И. Делорма изложены его мнения касательно французского стихосложения. Критики хвалили верность, ученость и новизну сих замечаний. Нам показалось, что Делорм слишком много придает важности нововведениям так называемой романтической школы французских писателей, которые сами полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении некоторых старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п. Все это хорошо; но слишком напоминает гремушки и пеленки младенчества. Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное. Чем, например, оправдаете вы исключения гиатуса (hiatus), который французским ушам так нестерпим в соединении двух слов (как: a ete, ou aller) и которого они же ищут для гармонии собственных имен: Zaire, Aglae, Eleonore. Заметим мимоходом, что законом о гиатусе одолжены французы латинскому элизиуму. По свойству латинского стихосложения слово, кончающееся на гласную, теряет ее перед другою гласною.
   Буало заменил сие правило законом об гиатусе:
   Gardez qu'une voyellea courir trop hatee.
   Ne soit en son chemin par une autre heurtee {2}.
   Во-вторых: как можно вечно рифмовать для глаза, а не для слуха? Почему рифмы должны согласоваться в числе (единственном или множественном), когда произношение в том и в другом одинаково? Однако ж нововводители всего этого еще не коснулись; покушения же их едва ли счастливы.
   В прошлом году Сент-Бев выдал еще том стихотворений, под заглавием "Les Consolations". В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился. Словом сказать, и вкус и нравственность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком.
   К несчастию, должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте. Бедный Делорм обладал свойством чрезвычайно важным, не достающим почти всем французским поэтам новейшего поколения, свойством, без которого нет истинной поэзии, то есть искренностию вдохновения. Ныне французский поэт систематически сказал себе: soyons religieux, soyons politiques, а иногда даже: soyons extravagants {3}, и холод предначертания, натяжка, принужденность отзываются во всяком его творении, где никогда не видим движения минутного, вольного чувства, словом: где нет истинного вдохновения. Сохрани нас боже быть поборниками безнравственности в поэзии (разумеем слово сие не в детском смысле, в коем употребляют его у нас некоторые журналисты)! Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так, как анатомия не есть убийство; и мы не видим безнравственности в элегиях несчастного Делорма, в признаниях, раздирающих сердце, в стесненном описании его страстей и безверия, в его жалобах на судьбу, на самого себя.
   ПУБЛИКАЦИИ 1831-1833 ГГ.
   ВОЗРАЖЕНИЯ КРИТИКАМ "ПОЛТАВЫ"
   Habent sua fata libelli {1}. "Полтава" не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его; но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому ж это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и бьемся.
   Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи - и вот каким образом.
   Они, во-первых, объявили мне,что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что следственно любовь Марии к старому гетману (NB: исторически доказанная) не могла существовать. Ну что ж, что ты Честон? Хоть знаю, да не верю.
   Я не мог довольствоваться этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филиру, Пазифаю, Пигмалиона - и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах? А Мирра, внушившая итальянскому поэту одну из лучших его трагедий?..
   Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне,тщеславием, а не любовию: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана! Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка. Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литературной критикой, - опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, - Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы все равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского).
   Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти. Как отвечать на таковые критики?
   Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора - показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!
   В "Вестнике Европы" заметили, что заглавие поэмы ошибочно и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, но была тут и другая причина: эпиграф. Так и "Бахчисарайский фонтан" в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня.
   Кстати о "Полтаве" критики упомянули, однако ж, о Байроновом "Мазепе"; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой "Истории Карла XII". Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно, поэтическая, и за то посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков), как нарочно в "Мазепе" именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и все; но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.
   ТОРЖЕСТВО ДРУЖБЫ, ИЛИ ОПРАВДАННЫЙ АЛЕКСАНДР АНФИМОВИЧ ОРЛОВ
   In arenam cum aequalibus descendi.
   Cic. {1}
   Посреди полемики, раздирающей бедную нашу словесность, Н.И. Греч и Ф.В. Булгарин более десяти лет подают утешительный пример согласия, основанного на взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных. Сей назидательный союз ознаменован почтенными памятниками. Фаддей Венедиктович скромно признал себя учеником Николая Ивановича; Н.И. поспешно провозгласил Фаддея Венедиктовича ловким своим товарищем. Ф.В. посвятил Николаю Ивановичу своего "Димитрия Самозванца"; Н.И. посвятил Фаддею Венедиктовичу свою "Поездку в Германию". Ф.В. написал для "Грамматики" Николая Ивановича хвалебное предисловие; {1} Н.И. в "Северной пчеле" (издаваемой гг. Гречем и Булгариным) напечатал хвалебное объявление об "Иване Выжигине". Единодушие истинно трогательное! - Ныне Николай Иванович, почитая Фаддея Венедиктовича оскорбленным в статье, напечатанной в Э 9 "Телескопа", заступился за своего товарища со свойственным ему прямодушием и горячностию. Он напечатал в "Сыне отечества" (Э 27) статью, которая, конечно, заставит молчать дерзких противников Фаддея Венедиктовича; ибо Николай Иванович доказал неоспоримо: Что М.И. Голенищев Кутузов возведен в княжеское достоинство в июне 1812 г. (стр. 64). Что не сражение, а план сражения составляет тайну главнокомандующего (стр. 64). Что священник выходит навстречу подступающему неприятелю с крестом и святою водою (стр. 65). Что секретарь выходит из дому в статском изношенном мундире, в треугольной шляпе, со шпагою, в белом изношенном исподнем платье (стр. 65). Что пословица: vox populi - vox dei {2} есть пословица латинская и что оная есть истинная причина французской революции (стр. 65). Что "Иван Выжигин" не есть произведение образцовое, но, относительно, явление приятное и полезное (стр. 62). Что Фаддей Венедиктович живет в своей деревне близ Дерпта и просил его (Николая Ивановича) не посылать к нему вздоров (стр. 68).
   И что следственно: Ф.В. Булгарин своими талантами и трудами приносит честь своим согражданам: что и доказать надлежало.
   Против этого нечего и говорить; мы первые громко одобряем Николая Ивановича за его откровенное и победоносное возражение, приносящее столько же чести его логике, как и горячности чувствований.
   Но дружба (сие священное чувство) слишком далеко увлекла пламенную душу Николая Ивановича, и с его пера сорвались нижеследующие строки:
   - "Там (в Э 9 "Телескопа") взяли две глупейшие вышедшие в Москве (да, в Москве) книжонки, сочиненные каким-то А. Орловым".
   О Николай Иванович, Николай Иванович! какой пример подаете вы молодым литераторам? какие выражения употребляете вы в статье, начинающейся сими строгими словами: "У нас издавна, и по справедливости, жалуются на цинизм, невежество и недобросовестность рецензентов"? Куда девалась ваша умеренность, знание приличия, ваша известная добросовестность? Перечтите, Николай Иванович, перечтите сии немногие строки - и вы сами с прискорбием, сознаетесь в своей необдуманности!
   - "Две глупейшие книжонки!.. какой-то А. Орлов!.." Шлюсь на всю почтенную публику: какой критик, какой журналист решился бы употребить сии неприятные выражения, говоря о произведениях живого автора? ибо, слава богу: почтенный мой друг Александр Анфимович Орлов - жив! Он жив, несмотря на зависть и злобу журналистов; он жив, к радости книгопродавцев, к утешению многочисленных его читателей!
   - "Две глупейшие книжонки!.." Произведения Александра Анфимовича, разделяющего с Фаддеем Венедиктовичем любовь российской публики, названы глупейшими книжонками! - Дерзость неслыханная, удивительная, оскорбительная не для моего друга (ибо и он живет в своей деревне, близ Сокольников; и он просил меня не посылать к нему всякого вздору), но оскорбительная для всей читающей публики2.
   - "Глупейшие книжонки!" Но чем докажете вы сию глупость? Знаете ли вы, Николай Иванович, что более 5000 экземпляров сих глупейших книжонок разошлись и находятся в руках читающей публики, что "Выжигины" г. Орлова пользуются благосклонностию публики наравне с "Выжигиными" г. Булгарина; а что образованный класс читателей, которые гнушаются теми и другими, не может и не должен судить о книгах, которых не читает?
   Скрепя сердце продолжаю свой разбор.
   - "Две глупейшие (глупейшие!), вышедшие в Москве (да, в Москве) книжонки"...
   В Москве, да, в Москве!.. Что же тут предосудительного? К чему такая выходка противу первопрестольного града?.. Не в первый раз заметили мы сию странную ненависть к Москве в издателях "Сына отечества" и "Северной пчелы". Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве, о Москве белокаменной, о Москве, пострадавшей в 1612 году от поляков, а 1812 году от всякого сброду.
   Москва доныне центр нашего просвещения; в Москве родились и воспитывались, по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ibi patria {3}, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское - были бы только сыты.
   Чем возгордилась петербургская литература?.. Г-ном Булгариным?.. Согласен, что сей великий писатель, равно почтенный и дарованиями и характером, заслужил бессмертную себе славу; но произведения г. Орлова ставят московского романиста если не выше, то по крайней мере наравне с петербургским его соперником. Несмотря на несогласие, царствующее между Фаддеем Венедиктовичем и Александром Анфимовичем, несмотря на справедливое негодование, возбужденное во мне неосторожными строками "Сына отечества", постараемся сравнить между собою сии два блистательные солнца нашей словесности.
   Фаддей Венедиктович превышает Александра Анфимовича пленительною щеголеватостию выражений; Александр Анфимович берет преимущество над Фаддеем Венедиктовичем живостию и остротою рассказа.
   Романы Фаддея Венедиктовича более обдуманны, доказывают большее терпение3 в авторе (и требуют еще большего терпения в читателе); повести Александра Анфимовича более кратки, но более замысловаты и заманчивы.
   Фаддей Венедиктович более философ; Александр Анфимович более поэт.
   Фаддей Венедиктович гений; ибо изобрел имя Вьгжигина и сим смелым нововведением оживил пошлые подражания "Совестдралу" и "Английскому милорду"; Александр Анфимович искусно воспользовался изобретением г. Булгарина и извлек из оного бесконечно разнообразные эффекты!
   Фаддей Венедиктович, кажется нам, немного однообразен; ибо все его произведения не что иное, как "Выжигин" в различных изменениях: "Иван Выжигин", "Петр Выжигин", "Дмитрий Самозванец, или Выжигин XVII столетия", собственные записки и нравственные статейки - все сбивается на тот же самый предмет. Александр Анфимович удивительно разнообразен! сверх несметного числа "Выжигиных", сколько цветов рассыпал он на поле словесности! "Встреча Чумы с Холерою", "Сокол был бы сокол, да курица его съела, или Бежавшая жена"; "Живые обмороки", "Погребение купца" и проч. и проч.
   Однако же беспристрастие требует, чтоб мы указали сторону, с коей Фаддей Венедиктович берет неоспоримое преимущество над своим счастливым соперником: разумею нравственную цель его сочинений. В самом деле, любезные слушатели, что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому под. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник - Взяткиным, дурак Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены несколько бледно.
   В сем отношении г. Орлов решительно уступает г. Булгарину. Впрочем, самые пламенные почитатели Фаддея Бенедиктовича признают в нем некоторую скуку, искупленную назидательностию; а самые ревностные поклонники Александра Анфимовича осуждают в нем иногда необдуманность, извиняемую, однако ж, порывами гения.
   Со всем тем Александр Анфимович пользуется гораздо меньшею славою, нежели Фаддей Венедиктович. Что же причиною сему видимому неравенству?
   Оборотливость, любезные читатели, оборотливость Фаддея Венедиктовича, ловкого товарища Николая Ивановича! "Иван Выжигин" существовал еще только в воображении почтенного автора, а уже в "Северном архиве", "Северной пчеле" и "Сыне отечества" отзывались об нем с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своем путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего еще не существовавшего "Ивана Выжигина" лучшим из русских романов. Наконец "Иван Выжигин" явился: и "Сын отечества", "Северный архив" и "Северная пчела" превознесли его до небес. Все кинулись его читать; многие прочли до донца; а между тем похвалы ему не умолкали в каждом номере "Северного архива", "Сына отечества" и "Северной пчелы". Сии усердные журналы ласково приглашали покупателей; ободряли, подстрекали ленивых читателей; угрожали местью недоброжелателям, не дочитавшим "Ивана Выжигина" из единой низкой зависти.
   Между тем какие вспомогательные средства употреблял Александр Анфимович Орлов?
   Никаких, любезные читатели!
   Он не задавал обедов иностранным литераторам, не знающим русского языка, дабы за свою хлеб-соль получить местечко в их дорожных записках.
   Он не хвалил самого себя в журналах, им самим издаваемых.
   Он не заманивал унизительными ласкательствами и пышными обещаниями подписчиков и покупателей.
   Он не шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачьей комедии.
   Он не отвечал ни на одну критику; он не называл своих противников дураками, подлецами, пьяницами, устрицами и тому под.
   Но - обезоружил ли тем он многочисленных врагов? Нимало. Вот как отзывались о нем его собратья.
   "Автор вышеисчисленных творений сильно штурмует нашу бедную русскую литературу и хочет разрушить русский Парнас не бомбами, но каркасами, при помощи услужливых издателей, которые щедро платят за каждый манускрипт знаменитого сего творца по двадцати рублей ходячею монетою, как уверяли нас знающие дело книгопродавцы. Автор есть муж - из ученых, как видно по латинским фразам, которыми испещрены его творения, а сущность их доказывает, что он, как сказано в "Недоросле", "убоясь бездны премудрости, вспять обратился". Знаменитое лубочное произведение: "Мыши кота хоронят, или Небылицы в лицах", есть "Илиада" в сравнении с творениями г. Орлова, а "Бова Королевич" - герой, до которого не возносился еще почтенный автор... Державин есть у нас Альфа, а г. Орлов Омега в литературе, то есть последнее звено в цепи литературных существ, и потому заслуживает внимание, как все необыкновенное... {4} Язык его, изложение и завязка могут сравняться только с отвратительными картинками, которыми наполнены сии чада безвкусия, и с смелостью автора. Никогда в Петербурге подобные творения не увидели бы света, и ни один из петербургских уличных разносчиков книг (не говорим о книгопродавцах) не взялся бы их издавать. По какому праву г. Орлов вздумал наречь своих холопей, хлыновских степняков, Игната и Сидора, детьми Ивана Выжигина, и еще в то самое время, когда автор Выжигина издает другой роман под тем же названием?.. Никогда такие омерзительные картины не появлялись на русском языке Да здравствует московское книгопечатание!" ("Сев: пч.", 1831, Э 46.)