Страница:
Его выступление на этом совещании дошло до нас в изложении историка Критовула, который, как все образованные византийцы, хорошо знал Фукидида и по его примеру вкладывал в уста своих героев речи, которые, как он считал, могли и должны были быть произнесены. И хотя эти слова фактически принадлежат историку, они ярко передают нам смысл того, что султан должен был действительно сказать. Он напомнил собравшимся об огромных богатствах, все еще имевшихся в городе, и о добыче, которая вскоре будет их. Он напомнил им также, что в течение многих веков священным долгом правоверных был захват столицы христиан и что древние предания предвещают им победу. Город никак нельзя считать неприступным. Враг довольно малочислен и истощен; у него не хватает оружия и припасов. Защитники города разобщены между собой; итальянцы наверняка не захотят умирать за чужую землю. Завтра, заявил султан, он будет посылать свои войска на штурм волна за волной до тех пор, пока защитники не дрогнут от усталости и отчаяния. Он требовал от своих военачальников подавать пример храбрости, поддерживать в их войсках дисциплину. После этого султан предложил им вернуться в свои шатры и отдыхать, чтобы быть готовыми, когда прозвучит сигнал к штурму.
Старшие военачальники остались, чтобы получить от султана последние указания. Адмирал Хамза свою задачу уже знал. Заганос-паша должен был выделить часть своих людей на корабли, предназначенные для атаки городской стены вдоль Золотого Рога, а остальную часть своих войск перебросить по мосту и атаковать Влахерны. Караджа-паша будет находиться справа от него, на участке вплоть до Харисийских ворот. Исхак и Махмуд во главе войск из Азии должны напасть на отрезок стен от ворот св. Романа до берега Мраморного моря, концентрируя свои усилия главным образом в районе Третьих военных ворот. Сам султан с Халилем и Саруджой возглавит основную атаку в долине Ликоса. Разъяснив свой план, султан удалился, чтобы поужинать и лечь спать[224].
Весь день за стенами города царила странная тишина. Молчали даже большие пушки. В городе нашлись люди, объяснявшие это тем, что турки готовятся к уходу; однако этот их оптимизм был не более как тщетная попытка подбодрить самих себя. Все уже знали, что час испытания действительно настал. За последние несколько дней нервное истощение осажденных неоднократно проявлялось в ссорах и взаимных обвинениях между греками, венецианцами и генуэзцами. Для венецианцев, так же как и для греков, нейтралитет Перы говорил о том, что никому из генуэзцев доверять нельзя. С другой стороны, и греков и генуэзцев задевало высокомерие венецианцев. Когда Минотто приказал греческим рабочим отнести к линии влахернской стены деревянные щиты и заслоны, изготовленные в мастерских венецианского квартала, те отказались это сделать, пока им не заплатят, причем не из жадности, как склонны были думать венецианцы, а потому, что им казалось неприятным получать подобные безапелляционные приказания от итальянца. Кроме того, им действительно нужны были деньги или свободное время, чтобы достать пропитание для своих голодающих семей. Из венецианцев лишь немногие имели семьи в городе, а женщины и дети генуэзцев вообще жили с удобствами и в безопасности в Пере.
Поэтому итальянцы никогда не понимали, какое напряжение вызывало у греков сознание того, что их жены и дети должны будут разделить их участь. Иногда возникали разногласия и по вопросам стратегии. Как только стало ясно, что наступает решающий штурм, Джустиниани потребовал от мегадуки Луки Нотараса перебросить его пушки в район Месотихиона, где каждое лишнее орудие было бы чрезвычайно полезным. Нотарас отказался, считая, и не без основания, что следовало ожидать нападения и со стороны залива, а стены там и так защищены далеко не достаточно. Вспыхнула острая ссора; император, и без того совершенно измотанный, был вынужден вмешаться. Очевидно, Джустиниани удалось отстоять свою точку зрения. Архиепископ Леонард с присущей ему ненавистью к православным утверждал, будто греки опасались, что лавры доблестных защитников города достанутся латинянам, и поэтому были угрюмы и подавлены. При этом он предпочел забыть, что в битве в долине Ликоса греков участвовало не меньше, чем итальянцев, так же как и о том, что, вопреки его утверждениям, когда началась битва, ни один грек не обнаружил недостатка рвения[225].
В понедельник, когда стало известно, что роковой час приближается, и солдаты и горожане забыли свои распри. В то время как на стенах шла работа по заделке повреждений, по городу двинулась огромная процессия. В противоположность тишине турецкого лагеря в Константинополе звонили колокола церквей, звучали деревянные била, из храмов забирали иконы и священные реликвии и торжественно носили их по улицам и вдоль стен, останавливаясь перед наиболее разрушенными и уязвимыми местами, чтобы освятить их. Участники процессии, сопровождавшей святыни, в которой объединились греки и итальянцы, православные и католики, пели гимны и повторяли хором «Кирие элейсон». Сам император вышел из дворца, чтобы присоединиться к шествию, а когда оно окончилось, пригласил к себе знатных людей и военачальников — греков и итальянцев. Его речь перед ними дошла до нас в записи двух присутствовавших — секретаря императора Франдзиса и архиепископа Митиленского. Каждый из них записал выступление по-своему, придав ему риторическую форму, которой оно, по всей вероятности, не обладало.
Однако обе записи достаточно совпадают, чтобы донести до нас основную суть этой речи. Константин сказал собравшимся, что решающий штурм должен начаться в самое ближайшее время. Своим подданным он напомнил, что каждый должен быть готов умереть за свою веру, родину, семью и государя; ныне же его народ должен приготовиться к смерти за все это, вместе взятое. Он говорил о славном прошлом и благородных традициях великого города, о вероломстве султана нечестивцев, который спровоцировал эту войну, чтобы уничтожить истинную веру и поставить на место Христа своего лжепророка. Он просил их не забывать, что они потомки героев древней Греции и Рима и должны быть достойными своих предков. Сам он, добавил император, готов умереть за свою веру, свой город и свой народ. Затем он обратился к итальянцам, поблагодарив их за те большие услуги, которые они оказали городу, и выразив уверенность, что они не подведут в грядущей битве. Он просил всех — и греков и итальянцев — не страшиться многочисленности врага и его варварских ухищрений, призванных с помощью шума и огня вызвать панику среди осажденных. Да будет высоким дух их, да будут они храбрыми и стойкими в бою. С Божьей помощью они победят.
Все присутствовавшие поднялись со своих мест и заверили императора, что готовы ради него пожертвовать жизнью и домом. Император медленно обошел весь зал, прося каждого простить его, если когда-либо он причинил ему обиду. Все последовали его примеру, обнимая друг друга, как делают те, кто готовится к смерти[226].
День клонился к закату. Толпы людей стекались к собору св. Софии. За последние пять месяцев ни один строгий ревнитель православия не переступил ее порога, не желая слушать святую литургию, оскверненную латинянами и отступниками. Однако в этот вечер все прежние обиды исчезли. Почти все, кто был в городе, за исключением солдат, оставшихся на стенах, собрались на это богослужение-моление о заступничестве. Священники, считавшие смертельным грехом унию с Римом, возносили у алтаря молитвы вместе со своими собратьями — унионистами. Кардинал стоял рядом с епископами, никогда ранее его не признававшими; весь народ пришел сюда для исповеди и святого причастия, не разбирая, кто служит — православный или католический священник. Вместе с греками здесь были итальянцы и каталонцы. Мозаики с их позолотой, изображавшие Христа и святых, византийских императоров и императриц, мерцали при свете тысячи лампад и свечей; под ними в последний раз торжественно двигались под величественные аккорды литургии фигуры священников в праздничных одеяниях. Это был момент, когда в Константинополе произошло действительно объединение восточной и западной христианских церквей[227].
Министры и военачальники, после того как закончилось совещание у императора, проехали через весь город, чтобы присоединиться к молящимся в соборе. После исповеди и причащения каждый вернулся на свой пост, исполненный решимости победить или умереть. Когда Джустиниани и его греческие и итальянские соратники, пройдя через внутреннюю стену, заняли свои места на внешней стене и у заграждений, был отдан приказ закрыть за ними ворота внутренней стены, отрезав, таким образом, все пути к отступлению[228].
Поздно вечером император на своем арабском скакуне тоже прибыл в великий храм, чтобы исповедаться перед Богом. Затем он вернулся по темным улицам в свой дворец во Влахернах, созвал домочадцев и, так же как перед тем у министров, попросил у всех прощения за огорчения, которые когда-либо причинил, и попрощался с ними. Была почти полночь, когда он снова вскочил на коня и проехал в сопровождении верного Франдзиса вдоль всех сухопутных стен, чтобы убедиться, что все в порядке и все ворота внутренней стены на запоре. На обратном пути во Влахерны император спешился у Калигарийских ворот и поднялся вместе с Франдзисом на башню, находившуюся на наиболее выступающей части влахернской стены; с нее они могли всматриваться в темноту в обоих направлениях: налево — в сторону Месотихиона и направо — вниз, к Золотому Рогу. Снизу до них доносился шум в стане врага, перетаскивавшего свои орудия через засыпанный ров; по словам часового, турки приступили к этому сразу после захода солнца. В отдалении им были видны мерцающие огни турецких кораблей, двигавшихся через Золотой Рог по направлению к городу. Франдзис оставался там со своим господином около часа. Затем Константин отпустил его, и они больше никогда не встречались. Час сражения приближался[229].
Глава Х.
Старшие военачальники остались, чтобы получить от султана последние указания. Адмирал Хамза свою задачу уже знал. Заганос-паша должен был выделить часть своих людей на корабли, предназначенные для атаки городской стены вдоль Золотого Рога, а остальную часть своих войск перебросить по мосту и атаковать Влахерны. Караджа-паша будет находиться справа от него, на участке вплоть до Харисийских ворот. Исхак и Махмуд во главе войск из Азии должны напасть на отрезок стен от ворот св. Романа до берега Мраморного моря, концентрируя свои усилия главным образом в районе Третьих военных ворот. Сам султан с Халилем и Саруджой возглавит основную атаку в долине Ликоса. Разъяснив свой план, султан удалился, чтобы поужинать и лечь спать[224].
Весь день за стенами города царила странная тишина. Молчали даже большие пушки. В городе нашлись люди, объяснявшие это тем, что турки готовятся к уходу; однако этот их оптимизм был не более как тщетная попытка подбодрить самих себя. Все уже знали, что час испытания действительно настал. За последние несколько дней нервное истощение осажденных неоднократно проявлялось в ссорах и взаимных обвинениях между греками, венецианцами и генуэзцами. Для венецианцев, так же как и для греков, нейтралитет Перы говорил о том, что никому из генуэзцев доверять нельзя. С другой стороны, и греков и генуэзцев задевало высокомерие венецианцев. Когда Минотто приказал греческим рабочим отнести к линии влахернской стены деревянные щиты и заслоны, изготовленные в мастерских венецианского квартала, те отказались это сделать, пока им не заплатят, причем не из жадности, как склонны были думать венецианцы, а потому, что им казалось неприятным получать подобные безапелляционные приказания от итальянца. Кроме того, им действительно нужны были деньги или свободное время, чтобы достать пропитание для своих голодающих семей. Из венецианцев лишь немногие имели семьи в городе, а женщины и дети генуэзцев вообще жили с удобствами и в безопасности в Пере.
Поэтому итальянцы никогда не понимали, какое напряжение вызывало у греков сознание того, что их жены и дети должны будут разделить их участь. Иногда возникали разногласия и по вопросам стратегии. Как только стало ясно, что наступает решающий штурм, Джустиниани потребовал от мегадуки Луки Нотараса перебросить его пушки в район Месотихиона, где каждое лишнее орудие было бы чрезвычайно полезным. Нотарас отказался, считая, и не без основания, что следовало ожидать нападения и со стороны залива, а стены там и так защищены далеко не достаточно. Вспыхнула острая ссора; император, и без того совершенно измотанный, был вынужден вмешаться. Очевидно, Джустиниани удалось отстоять свою точку зрения. Архиепископ Леонард с присущей ему ненавистью к православным утверждал, будто греки опасались, что лавры доблестных защитников города достанутся латинянам, и поэтому были угрюмы и подавлены. При этом он предпочел забыть, что в битве в долине Ликоса греков участвовало не меньше, чем итальянцев, так же как и о том, что, вопреки его утверждениям, когда началась битва, ни один грек не обнаружил недостатка рвения[225].
В понедельник, когда стало известно, что роковой час приближается, и солдаты и горожане забыли свои распри. В то время как на стенах шла работа по заделке повреждений, по городу двинулась огромная процессия. В противоположность тишине турецкого лагеря в Константинополе звонили колокола церквей, звучали деревянные била, из храмов забирали иконы и священные реликвии и торжественно носили их по улицам и вдоль стен, останавливаясь перед наиболее разрушенными и уязвимыми местами, чтобы освятить их. Участники процессии, сопровождавшей святыни, в которой объединились греки и итальянцы, православные и католики, пели гимны и повторяли хором «Кирие элейсон». Сам император вышел из дворца, чтобы присоединиться к шествию, а когда оно окончилось, пригласил к себе знатных людей и военачальников — греков и итальянцев. Его речь перед ними дошла до нас в записи двух присутствовавших — секретаря императора Франдзиса и архиепископа Митиленского. Каждый из них записал выступление по-своему, придав ему риторическую форму, которой оно, по всей вероятности, не обладало.
Однако обе записи достаточно совпадают, чтобы донести до нас основную суть этой речи. Константин сказал собравшимся, что решающий штурм должен начаться в самое ближайшее время. Своим подданным он напомнил, что каждый должен быть готов умереть за свою веру, родину, семью и государя; ныне же его народ должен приготовиться к смерти за все это, вместе взятое. Он говорил о славном прошлом и благородных традициях великого города, о вероломстве султана нечестивцев, который спровоцировал эту войну, чтобы уничтожить истинную веру и поставить на место Христа своего лжепророка. Он просил их не забывать, что они потомки героев древней Греции и Рима и должны быть достойными своих предков. Сам он, добавил император, готов умереть за свою веру, свой город и свой народ. Затем он обратился к итальянцам, поблагодарив их за те большие услуги, которые они оказали городу, и выразив уверенность, что они не подведут в грядущей битве. Он просил всех — и греков и итальянцев — не страшиться многочисленности врага и его варварских ухищрений, призванных с помощью шума и огня вызвать панику среди осажденных. Да будет высоким дух их, да будут они храбрыми и стойкими в бою. С Божьей помощью они победят.
Все присутствовавшие поднялись со своих мест и заверили императора, что готовы ради него пожертвовать жизнью и домом. Император медленно обошел весь зал, прося каждого простить его, если когда-либо он причинил ему обиду. Все последовали его примеру, обнимая друг друга, как делают те, кто готовится к смерти[226].
День клонился к закату. Толпы людей стекались к собору св. Софии. За последние пять месяцев ни один строгий ревнитель православия не переступил ее порога, не желая слушать святую литургию, оскверненную латинянами и отступниками. Однако в этот вечер все прежние обиды исчезли. Почти все, кто был в городе, за исключением солдат, оставшихся на стенах, собрались на это богослужение-моление о заступничестве. Священники, считавшие смертельным грехом унию с Римом, возносили у алтаря молитвы вместе со своими собратьями — унионистами. Кардинал стоял рядом с епископами, никогда ранее его не признававшими; весь народ пришел сюда для исповеди и святого причастия, не разбирая, кто служит — православный или католический священник. Вместе с греками здесь были итальянцы и каталонцы. Мозаики с их позолотой, изображавшие Христа и святых, византийских императоров и императриц, мерцали при свете тысячи лампад и свечей; под ними в последний раз торжественно двигались под величественные аккорды литургии фигуры священников в праздничных одеяниях. Это был момент, когда в Константинополе произошло действительно объединение восточной и западной христианских церквей[227].
Министры и военачальники, после того как закончилось совещание у императора, проехали через весь город, чтобы присоединиться к молящимся в соборе. После исповеди и причащения каждый вернулся на свой пост, исполненный решимости победить или умереть. Когда Джустиниани и его греческие и итальянские соратники, пройдя через внутреннюю стену, заняли свои места на внешней стене и у заграждений, был отдан приказ закрыть за ними ворота внутренней стены, отрезав, таким образом, все пути к отступлению[228].
Поздно вечером император на своем арабском скакуне тоже прибыл в великий храм, чтобы исповедаться перед Богом. Затем он вернулся по темным улицам в свой дворец во Влахернах, созвал домочадцев и, так же как перед тем у министров, попросил у всех прощения за огорчения, которые когда-либо причинил, и попрощался с ними. Была почти полночь, когда он снова вскочил на коня и проехал в сопровождении верного Франдзиса вдоль всех сухопутных стен, чтобы убедиться, что все в порядке и все ворота внутренней стены на запоре. На обратном пути во Влахерны император спешился у Калигарийских ворот и поднялся вместе с Франдзисом на башню, находившуюся на наиболее выступающей части влахернской стены; с нее они могли всматриваться в темноту в обоих направлениях: налево — в сторону Месотихиона и направо — вниз, к Золотому Рогу. Снизу до них доносился шум в стане врага, перетаскивавшего свои орудия через засыпанный ров; по словам часового, турки приступили к этому сразу после захода солнца. В отдалении им были видны мерцающие огни турецких кораблей, двигавшихся через Золотой Рог по направлению к городу. Франдзис оставался там со своим господином около часа. Затем Константин отпустил его, и они больше никогда не встречались. Час сражения приближался[229].
Глава Х.
Падение Константинополя
В понедельник 28 мая стояла солнечная, ясная погода. Когда солнце начало склоняться к западу, оно светило прямо в глаза стоявшим на стенах защитникам города, почти ослепляя их. Именно в этот час турецкий лагерь пришел в движение. Тысячи людей двинулись по направлению к стенам: одни — чтобы докончить засыпку рва, другие — чтобы подкатить поближе пушки и стенобитные орудия. Вскоре после захода солнца небо покрылось тучами и начался проливной дождь; однако турки продолжали свое дело, и христиане ничем не могли им помешать. Примерно в половине второго ночи султан решил, что все приготовления закончены, и отдал приказ начать штурм[230].
Осажденных оглушил внезапно раздавшийся страшный шум. Турецкие войска ринулись на приступ по всей линии стен, издавая воинственные клики, под грохот барабанов, звуки труб и флейт. Войска христиан замерли в молчании, но, когда дозорные на башнях подали сигнал тревоги, на всех церквах, расположенных поблизости от стен, ударили в колокола; церковь за церковью подхватывала этот тревожный набат, пока не зазвонили на всех колокольнях города. В трех милях от городских стен, в соборе св. Софии, собравшиеся на молитву поняли, что битва началась. Каждый мужчина, способный носить оружие, немедленно поспешил на свой пост; женщины, среди них монахини, бросились к стенам помогать таскать камни и бревна для укреплений и кувшины с водой для сражающихся. Старики и дети, покинув дома, сгрудились в церквах, в надежде на защиту святых и ангелов. Некоторые собрались в своих приходских церквах, другие отправились в высокий собор св. Феодосии недалеко от залива; во вторник там должен был состояться престольный праздник, и все здание собора было украшено розами, собранными в садах и рощах. Уж святая-то, несомненно, не покинет в беде молящихся ей. Многие вернулись в кафедральный собор, памятуя старинное предсказание, что, даже если неверные проникнут в город и приблизятся к священному зданию, появится Ангел Божий и, поражая их огненным мечом, изгонит нечестивых из храма. Всю ночь до рассвета собравшиеся в церквах молились и ждали.
На стенах же было не до молитв. Султан тщательно обдумал план действий. Несмотря на высокомерные слова, обращенные к армии, жизненный опыт научил его уважать противника. Поэтому он решил измотать его, прежде чем ввести в сражение свои лучшие войска. Сначала он двинул вперед нерегулярные войска — башибузуков. Их было много тысяч — искателей приключений из разных стран и различной национальности; часть из них были турками, но многие были выходцами из христианских стран — славяне, венгры, немцы, итальянцы и даже греки, готовые сражаться против своих единоверцев за жалованье, которое платил им султан, и за обещанную военную добычу. Большинство их имели при себе собственное оружие — кто ятаган, кто пращу, кто лук, у некоторых были даже аркебузы. Их снабдили также большим количеством приставных лестниц. Это были ненадежные войска, отлично осуществляющие первый бросок, но быстро теряющие мужество, если они не добивались немедленного успеха. Зная их слабости, Мехмед поставил позади башибузуков шеренгу военной полиции, вооруженной плетьми и дубинками, которая должна была подгонять башибузуков, избивая тех, кто проявит признаки нерешительности. За военной полицией стояла янычарская гвардия султана. Если какой-нибудь струсивший башибузук и прорвался бы сквозь полицию, янычары должны были прикончить его своими ятаганами.
Атака башибузуков осуществлялась вдоль всей линии стен, но только на участке в долине Ликоса она была угрожающей; в других местах стены все еще были достаточно прочными иподверглись атаке главным образом для того, чтобы сковать силы оборонявшихся, не дав им возможности перебросить подкрепления на наиболее важный участок. Сражение здесь приняло жесточайший характер. Башибузуки дрались против солдат, значительно лучше вооруженных и обученных, чем они, а их многочисленность только мешала, постоянно создавая среди них сутолоку. Посылаемые в башибузуков камни могли одновременно убить или ранить нескольких. Хотя некоторые из них и пытались отступить, большинство все же держалось, снова и снова приставляя лестницы к стенам и заграждениям и взбираясь по ним, чтобы еще раз быть сброшенными, не достигнув верха. Солдатам Джустиниани — грекам и итальянцам — роздали все мушкеты и пищали, какие только были в городе, и сам император прибыл к месту сражения, чтобы подбодрить их. После почти двух часов непрерывного сражения Мехмед приказал башибузукам отступить: хотя их удалось сдержать и отбросить, они выполнили свою задачу, измотав силы противника.
Некоторые из христиан надеялись, что это, может быть, была просто единичная ночная атака, предпринятая с целью испытания их сил; и все они по крайней мере рассчитывали на то, что им удастся передохнуть. Однако такой возможности они не получили. Едва только осажденные успели выровнять свои ряды и заменить бревна и бочки с землей в заграждениях, как началась вторая атака. Войска анатолийских турок Исхак-паши, отличавшиеся специальной формой и нагрудными доспехами, лавиной ринулись в долину с холма в районе ворот св. Романа и сгрудились возле заграждения. На близлежащих церквах снова ударили в набат. Однако их звон потонул в звуках канонады турецкой артиллерии, в том числе и большой пушки Урбана, которая возобновила бомбардировку стен. Через несколько минут анатолийцы пошли на приступ. В отличие от солдат нерегулярных частей все они были хорошо вооружены и дисциплинированы; кроме того, среди них были преданные мусульмане, домогавшиеся славы первыми ворваться в город христиан. Под дикую призывную музыку труб и грохот барабанов они бросились на заграждения, карабкаясь на плечи друг друга и стараясь зацепиться лестницами за барьер и взобраться по ним наверх. При тусклом свете факелов, в клубах дыма, то и дело заволакивавших луну, было трудно разобрать, что происходит. Анатолийцы, так же как перед этим башибузуки, находились в невыгодном положении оттого, что на таком узком участке их скопилось слишком много. Дисциплинированность и упорство анатолийцев только увеличивали их потери, когда осажденные кидали на них камни, сбрасывали лестницы или вступали в рукопашные схватки.
Примерно за час до рассвета, когда и эта вторая атака начала захлебываться, ядро из пушки Урбана попало прямо в заграждение, свалив его на протяжении многих ярдов. Поднялось громадное облако пыли, в воздух взвились комья земли и камни, черный пороховой дым ослепил осажденных. В образовавшийся пролом тут же ринулись сотни три анатолийцев с криками, что город их. Однако христиане во главе с императором окружили их плотным кольцом, перебив бóльшую часть, а остальных отбросив обратно в ров. Такой отпор привел анатолийцев в замешательство. Атакующие были отозваны назад на свои позиции. С победными возгласами защитники снова принялись восстанавливать разрушенное заграждение.
На других участках действия турок были не более успешными. На южном участке сухопутных стен Исхак сумел создать напор, достаточный для того, чтобы защитники не могли перебросить кого-либо оттуда в район Ликоса; однако, даже введя в бой свои лучшие войска, он не смог добиться серьезных результатов. На Мраморном море Хамза-бей столкнулся с трудностями при попытке подвести свои корабли вплотную к берегу. Несколько десантных групп, которые ему удалось высадить, были легко отброшены оборонявшими этот участок монахами и принцем Орханом с его людьми. Вдоль всей линии стен, выходящих к Золотому Рогу, турки ограничились лишь отвлекающими маневрами, не сделав ни одной настоящей попытки атаковать. Ожесточенное сражение разгорелось в районе Влахернов. На низменном участке залива вели атаку войска Заганоса, переброшенные по мосту, а выше по гребню — Караджа-паши. Но Минотто со своими венецианцами, стоя против Заганоса, сумел удержать свой участок стены, так же как и братья Боккиарди, сражавшиеся против Караджа-паши.
По словам очевидцев, султан был разгневан неудачей анатолийцев. Однако вполне возможно, что он предназначал их, как перед этим и нерегулярные части, более для истощения сил противника, нежели для того, чтобы они ворвались в город. Он обещал крупную награду первому, кто сумеет прорваться через заграждение, и предпочитал, чтобы эта привилегия досталась кому-нибудь из его любимого войска янычар. Теперь же настала время ввести в бой и их. Султан волновался, потому что, если бы и янычары его подвели, вряд ли было бы возможно вообще продолжать осаду. Он не мешкая отдал приказ, и, прежде чем христиане успели немного подкрепиться и закончить кое-как починку заграждения, на них обрушился град снарядов, стрел, копий, камней и пуль; вслед за этим показались янычары. Они приближались сдвоенной колонной, а не дикой толпой, как башибузуки и анатолийцы, в образцовом порядке, который не могли расстроить снаряды противника. Боевая музыка, под которую они двигались, была такой громкой, что ее звуки сквозь пушечный грохот были слышны по ту сторону Босфора.
Мехмед сам довел их до рва и остался стоять там, громко подбадривая янычар, в то время как они маршировали мимо него. Волна за волной эти свежие, великолепные, прекрасно вооруженные и защищенные доспехами войска бросались на заграждение, пытаясь разбить бочки с землей, сложенные поверх него, зацепиться за поддерживавшие его бревна, приставить, где это оказывалось возможным, свои лестницы; действуя без всякой паники, каждая волна прокладывала путь для следующей. Христиане были уже истощены. Они сражались, с перерывами всего в несколько минут, уже более четырех часов. Но они бились отчаянно, зная, что, если не устоят, это будет конец. Позади них в городе снова гудели колокола, а к небу громко возносились молитвы.
Вдоль заграждения уже дрались врукопашную. Прошло около часа, а янычары так и не смогли продвинуться. Христианам уже стало казаться, что их натиск ослабевает. Однако судьба была против них. В самом углу влахернской стены, недалеко от места ее соединения с двойной стеной Феодосия, находилась наполовину закрытая башней небольшая потайная дверца для вылазок — Керкопорта. Уже многие годы ее не открывали, но старики помнили о ее существовании. Перед началом осады эту дверь вновь открыли, чтобы выходить во вражеский фланг. Вовремя сражения Боккиарди и его люди умело использовали ее против войск Караджа-паши. Однако сейчас кто-то, возвращаясь после очередной вылазки, забыл закрыть за собой эту дверцу. Несколько турок, заметив, что дверца не заперта, проникли через нее в расположенный за дверцей небольшой двор и стали карабкаться по лестнице, ведущей на верхнюю часть стены. Христиане, которые находились в этот момент с внешней стороны ворот, увидев, что произошло, кинулись назад, чтобы снова закрыть проход и не дать возможности другим туркам последовать за прорвавшимся авангардом. В наступившем переполохе около 50 турок оказалось внутри стены, где их вполне можно было окружить и уничтожить, если бы в этот момент не случилось еще большего несчастья.
Перед самым заходом солнца пуля, выпущенная из пищали с близкого расстояния, попала в Джустиниани и пробила его латы на груди. Истекая кровью и, очевидно, испытывая сильную боль, он попросил своих людей вынести его из сражения. Один из них бросился к императору, который бился неподалеку, чтобы взять у него ключ от небольших ворот во внутренней стене. Константин поспешил к раненому, заклиная его не покидать своего поста. Однако нервы Джустиниани уже сдали; он настаивал на том, чтобы его унесли. Ворота открыли, и телохранители Джустиниани доставили его, пронеся по улицам до порта, на стоявший там генуэзский корабль. Его солдаты заметили отсутствие командира. Некоторые, возможно, подумали, что он отошел назад, чтобы защищать внутреннюю стену, но большинство решило, что битва проиграна. Кто-то в ужасе закричал, что турки прорвались через стену. И прежде чем ворота успели закрыть, генуэзцы стремительно бросились к ним. Император и его греки остались на поле боя одни.
Происшедшая паника не укрылась от глаз находившегося по ту сторону рва султана. С криком «Город наш!» он послал в бой новый отряд янычар во главе с великаном по имени Хасан. Хасан пробился на верх сломанного заграждения, завоевав обещанную награду. Около 30 янычар последовало за ним. Греки бросились в контратаку. Хасан был сбит с ног ударом камня и убит; вместе с ним погибло 17 его товарищей. Однако остальные удерживали занятые позиции на верху заграждения; все новые и новые янычары присоединялись к ним. Греки упорно сопротивлялись. Однако численное превосходство противника заставило их отойти к внутренней стене. Перед ней находился еще один ров, который в нескольких местах оказался углубленным, так как там брали землю для укрепления заграждений. Многие греки, отступая, попали в эти ямы, из которых не так-то легко было выбраться, поскольку позади них высоко вздымалась внутренняя стена. Турки, уже вскарабкавшиеся на заграждения, стреляли по ним сверху, пока не перебили всех. Вскоре многие янычары достигли внутренней стены и беспрепятственно взобрались на нее. Вдруг кто-то поднял вверх глаза и увидел турецкий флаг, развевающийся на башне над Керкопортой. Раздался громкий вопль: «Город взят!»
Осажденных оглушил внезапно раздавшийся страшный шум. Турецкие войска ринулись на приступ по всей линии стен, издавая воинственные клики, под грохот барабанов, звуки труб и флейт. Войска христиан замерли в молчании, но, когда дозорные на башнях подали сигнал тревоги, на всех церквах, расположенных поблизости от стен, ударили в колокола; церковь за церковью подхватывала этот тревожный набат, пока не зазвонили на всех колокольнях города. В трех милях от городских стен, в соборе св. Софии, собравшиеся на молитву поняли, что битва началась. Каждый мужчина, способный носить оружие, немедленно поспешил на свой пост; женщины, среди них монахини, бросились к стенам помогать таскать камни и бревна для укреплений и кувшины с водой для сражающихся. Старики и дети, покинув дома, сгрудились в церквах, в надежде на защиту святых и ангелов. Некоторые собрались в своих приходских церквах, другие отправились в высокий собор св. Феодосии недалеко от залива; во вторник там должен был состояться престольный праздник, и все здание собора было украшено розами, собранными в садах и рощах. Уж святая-то, несомненно, не покинет в беде молящихся ей. Многие вернулись в кафедральный собор, памятуя старинное предсказание, что, даже если неверные проникнут в город и приблизятся к священному зданию, появится Ангел Божий и, поражая их огненным мечом, изгонит нечестивых из храма. Всю ночь до рассвета собравшиеся в церквах молились и ждали.
На стенах же было не до молитв. Султан тщательно обдумал план действий. Несмотря на высокомерные слова, обращенные к армии, жизненный опыт научил его уважать противника. Поэтому он решил измотать его, прежде чем ввести в сражение свои лучшие войска. Сначала он двинул вперед нерегулярные войска — башибузуков. Их было много тысяч — искателей приключений из разных стран и различной национальности; часть из них были турками, но многие были выходцами из христианских стран — славяне, венгры, немцы, итальянцы и даже греки, готовые сражаться против своих единоверцев за жалованье, которое платил им султан, и за обещанную военную добычу. Большинство их имели при себе собственное оружие — кто ятаган, кто пращу, кто лук, у некоторых были даже аркебузы. Их снабдили также большим количеством приставных лестниц. Это были ненадежные войска, отлично осуществляющие первый бросок, но быстро теряющие мужество, если они не добивались немедленного успеха. Зная их слабости, Мехмед поставил позади башибузуков шеренгу военной полиции, вооруженной плетьми и дубинками, которая должна была подгонять башибузуков, избивая тех, кто проявит признаки нерешительности. За военной полицией стояла янычарская гвардия султана. Если какой-нибудь струсивший башибузук и прорвался бы сквозь полицию, янычары должны были прикончить его своими ятаганами.
Атака башибузуков осуществлялась вдоль всей линии стен, но только на участке в долине Ликоса она была угрожающей; в других местах стены все еще были достаточно прочными иподверглись атаке главным образом для того, чтобы сковать силы оборонявшихся, не дав им возможности перебросить подкрепления на наиболее важный участок. Сражение здесь приняло жесточайший характер. Башибузуки дрались против солдат, значительно лучше вооруженных и обученных, чем они, а их многочисленность только мешала, постоянно создавая среди них сутолоку. Посылаемые в башибузуков камни могли одновременно убить или ранить нескольких. Хотя некоторые из них и пытались отступить, большинство все же держалось, снова и снова приставляя лестницы к стенам и заграждениям и взбираясь по ним, чтобы еще раз быть сброшенными, не достигнув верха. Солдатам Джустиниани — грекам и итальянцам — роздали все мушкеты и пищали, какие только были в городе, и сам император прибыл к месту сражения, чтобы подбодрить их. После почти двух часов непрерывного сражения Мехмед приказал башибузукам отступить: хотя их удалось сдержать и отбросить, они выполнили свою задачу, измотав силы противника.
Некоторые из христиан надеялись, что это, может быть, была просто единичная ночная атака, предпринятая с целью испытания их сил; и все они по крайней мере рассчитывали на то, что им удастся передохнуть. Однако такой возможности они не получили. Едва только осажденные успели выровнять свои ряды и заменить бревна и бочки с землей в заграждениях, как началась вторая атака. Войска анатолийских турок Исхак-паши, отличавшиеся специальной формой и нагрудными доспехами, лавиной ринулись в долину с холма в районе ворот св. Романа и сгрудились возле заграждения. На близлежащих церквах снова ударили в набат. Однако их звон потонул в звуках канонады турецкой артиллерии, в том числе и большой пушки Урбана, которая возобновила бомбардировку стен. Через несколько минут анатолийцы пошли на приступ. В отличие от солдат нерегулярных частей все они были хорошо вооружены и дисциплинированы; кроме того, среди них были преданные мусульмане, домогавшиеся славы первыми ворваться в город христиан. Под дикую призывную музыку труб и грохот барабанов они бросились на заграждения, карабкаясь на плечи друг друга и стараясь зацепиться лестницами за барьер и взобраться по ним наверх. При тусклом свете факелов, в клубах дыма, то и дело заволакивавших луну, было трудно разобрать, что происходит. Анатолийцы, так же как перед этим башибузуки, находились в невыгодном положении оттого, что на таком узком участке их скопилось слишком много. Дисциплинированность и упорство анатолийцев только увеличивали их потери, когда осажденные кидали на них камни, сбрасывали лестницы или вступали в рукопашные схватки.
Примерно за час до рассвета, когда и эта вторая атака начала захлебываться, ядро из пушки Урбана попало прямо в заграждение, свалив его на протяжении многих ярдов. Поднялось громадное облако пыли, в воздух взвились комья земли и камни, черный пороховой дым ослепил осажденных. В образовавшийся пролом тут же ринулись сотни три анатолийцев с криками, что город их. Однако христиане во главе с императором окружили их плотным кольцом, перебив бóльшую часть, а остальных отбросив обратно в ров. Такой отпор привел анатолийцев в замешательство. Атакующие были отозваны назад на свои позиции. С победными возгласами защитники снова принялись восстанавливать разрушенное заграждение.
На других участках действия турок были не более успешными. На южном участке сухопутных стен Исхак сумел создать напор, достаточный для того, чтобы защитники не могли перебросить кого-либо оттуда в район Ликоса; однако, даже введя в бой свои лучшие войска, он не смог добиться серьезных результатов. На Мраморном море Хамза-бей столкнулся с трудностями при попытке подвести свои корабли вплотную к берегу. Несколько десантных групп, которые ему удалось высадить, были легко отброшены оборонявшими этот участок монахами и принцем Орханом с его людьми. Вдоль всей линии стен, выходящих к Золотому Рогу, турки ограничились лишь отвлекающими маневрами, не сделав ни одной настоящей попытки атаковать. Ожесточенное сражение разгорелось в районе Влахернов. На низменном участке залива вели атаку войска Заганоса, переброшенные по мосту, а выше по гребню — Караджа-паши. Но Минотто со своими венецианцами, стоя против Заганоса, сумел удержать свой участок стены, так же как и братья Боккиарди, сражавшиеся против Караджа-паши.
По словам очевидцев, султан был разгневан неудачей анатолийцев. Однако вполне возможно, что он предназначал их, как перед этим и нерегулярные части, более для истощения сил противника, нежели для того, чтобы они ворвались в город. Он обещал крупную награду первому, кто сумеет прорваться через заграждение, и предпочитал, чтобы эта привилегия досталась кому-нибудь из его любимого войска янычар. Теперь же настала время ввести в бой и их. Султан волновался, потому что, если бы и янычары его подвели, вряд ли было бы возможно вообще продолжать осаду. Он не мешкая отдал приказ, и, прежде чем христиане успели немного подкрепиться и закончить кое-как починку заграждения, на них обрушился град снарядов, стрел, копий, камней и пуль; вслед за этим показались янычары. Они приближались сдвоенной колонной, а не дикой толпой, как башибузуки и анатолийцы, в образцовом порядке, который не могли расстроить снаряды противника. Боевая музыка, под которую они двигались, была такой громкой, что ее звуки сквозь пушечный грохот были слышны по ту сторону Босфора.
Мехмед сам довел их до рва и остался стоять там, громко подбадривая янычар, в то время как они маршировали мимо него. Волна за волной эти свежие, великолепные, прекрасно вооруженные и защищенные доспехами войска бросались на заграждение, пытаясь разбить бочки с землей, сложенные поверх него, зацепиться за поддерживавшие его бревна, приставить, где это оказывалось возможным, свои лестницы; действуя без всякой паники, каждая волна прокладывала путь для следующей. Христиане были уже истощены. Они сражались, с перерывами всего в несколько минут, уже более четырех часов. Но они бились отчаянно, зная, что, если не устоят, это будет конец. Позади них в городе снова гудели колокола, а к небу громко возносились молитвы.
Вдоль заграждения уже дрались врукопашную. Прошло около часа, а янычары так и не смогли продвинуться. Христианам уже стало казаться, что их натиск ослабевает. Однако судьба была против них. В самом углу влахернской стены, недалеко от места ее соединения с двойной стеной Феодосия, находилась наполовину закрытая башней небольшая потайная дверца для вылазок — Керкопорта. Уже многие годы ее не открывали, но старики помнили о ее существовании. Перед началом осады эту дверь вновь открыли, чтобы выходить во вражеский фланг. Вовремя сражения Боккиарди и его люди умело использовали ее против войск Караджа-паши. Однако сейчас кто-то, возвращаясь после очередной вылазки, забыл закрыть за собой эту дверцу. Несколько турок, заметив, что дверца не заперта, проникли через нее в расположенный за дверцей небольшой двор и стали карабкаться по лестнице, ведущей на верхнюю часть стены. Христиане, которые находились в этот момент с внешней стороны ворот, увидев, что произошло, кинулись назад, чтобы снова закрыть проход и не дать возможности другим туркам последовать за прорвавшимся авангардом. В наступившем переполохе около 50 турок оказалось внутри стены, где их вполне можно было окружить и уничтожить, если бы в этот момент не случилось еще большего несчастья.
Перед самым заходом солнца пуля, выпущенная из пищали с близкого расстояния, попала в Джустиниани и пробила его латы на груди. Истекая кровью и, очевидно, испытывая сильную боль, он попросил своих людей вынести его из сражения. Один из них бросился к императору, который бился неподалеку, чтобы взять у него ключ от небольших ворот во внутренней стене. Константин поспешил к раненому, заклиная его не покидать своего поста. Однако нервы Джустиниани уже сдали; он настаивал на том, чтобы его унесли. Ворота открыли, и телохранители Джустиниани доставили его, пронеся по улицам до порта, на стоявший там генуэзский корабль. Его солдаты заметили отсутствие командира. Некоторые, возможно, подумали, что он отошел назад, чтобы защищать внутреннюю стену, но большинство решило, что битва проиграна. Кто-то в ужасе закричал, что турки прорвались через стену. И прежде чем ворота успели закрыть, генуэзцы стремительно бросились к ним. Император и его греки остались на поле боя одни.
Происшедшая паника не укрылась от глаз находившегося по ту сторону рва султана. С криком «Город наш!» он послал в бой новый отряд янычар во главе с великаном по имени Хасан. Хасан пробился на верх сломанного заграждения, завоевав обещанную награду. Около 30 янычар последовало за ним. Греки бросились в контратаку. Хасан был сбит с ног ударом камня и убит; вместе с ним погибло 17 его товарищей. Однако остальные удерживали занятые позиции на верху заграждения; все новые и новые янычары присоединялись к ним. Греки упорно сопротивлялись. Однако численное превосходство противника заставило их отойти к внутренней стене. Перед ней находился еще один ров, который в нескольких местах оказался углубленным, так как там брали землю для укрепления заграждений. Многие греки, отступая, попали в эти ямы, из которых не так-то легко было выбраться, поскольку позади них высоко вздымалась внутренняя стена. Турки, уже вскарабкавшиеся на заграждения, стреляли по ним сверху, пока не перебили всех. Вскоре многие янычары достигли внутренней стены и беспрепятственно взобрались на нее. Вдруг кто-то поднял вверх глаза и увидел турецкий флаг, развевающийся на башне над Керкопортой. Раздался громкий вопль: «Город взят!»