Разумихин Ал. Короткая жизнь

   Начал я с того, что отправился в университет искать знакомых болгар, и, как и следовало ожидать, никого не нашел. Все поразъехались. Куда? Бог весть! Тогда я отправился к одному своему приятелю, который учился на медицинском факультете и кончал университет в одно время со мной. К счастью, тот никуда не уезжал и вполне преуспевал по лекарской части, служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице и проживал там же в казенной квартире. Встретились мы по-приятельски, как и положено, но намерения моего он не одобрил. Однако помог мне найти в университете болгар, было их всего трое - два филолога и один медик: Дичаров, Славейков и Калоянов. Он зазвал их в гости, пригласил к себе на чай. Совсем молодые люди, года на два моложе меня.
   - Вот, собираюсь в Болгарию.
   - Что же вы там будете делать?
   - Сражаться за свободу.
   - Жизнь вам дорога?
   - Дорога, но я готов погибнуть за святое дело!
   - И нам не жалко отдать жизнь за святое дело, - продолжал один из них. - Для того мы и учимся. Но нет ничего хуже глупой смерти. Турки не щадят никого. Мы уважаем ваше намерение, но хотим предостеречь. Не успеете появиться по ту сторону Дуная, как очутитесь в тюрьме. Лучшие наши люди находятся сейчас в эмиграции, накапливают силы для решительного сражения. Поезжайте в Бухарест, обратитесь к ним, они не отвергнут вашу помощь...
   Молодые люди, как говорится, окатили меня холодным душем. Нет, они не ослабили мой порыв, но заставили призадуматься. Я поинтересовался, как они сами представляют свое будущее. К моему удивлению, они представляли его вполне ясно, и один из них ответил за всех троих:
   - Мы вернемся на родину и понесем в народ просвещение. Двое из нас станут учителями, я стану лекарем.
   Тут я, признаюсь, произнес высокопарную тираду о восстаниях и боях... На что тот же собеседник возразил:
   - Много ли пользы принесла русскому мужику крестьянская реформа? Обрекла на еще больший голод, чем при крепостном праве. Конечно, мужики кое-где бунтуют, но действия их не столь осознанны, сколь эмоциональны. Болгарский народ так же, как и русский, нуждается в образовании. Мне как-то довелось слышать речи одного польского вельможи. Он говорил: крестьянин что лошадь для дворянина, образовывать крестьянина равносильно тому, что обучать лошадь сбрасывать всадника, ее уже не обуздать; если дать крестьянам образование, они свергнут помещиков.
   - Но пока крестьяне получат образование, вымрет не одно поколение...
   Мы так и не смогли переубедить друг друга. В том, что говорили мои собеседники, мне виделась одна робкая осторожность.
   Я задал им простой вопрос:
   - К кому мне обратиться в Бухаресте?
   - К Каравелову! - в один голос вскричали все трое. - Только к Любену Каравелову!
   Позже уже, в разговорах с самим Каравеловым, я заметил, что в речах моих собеседников звучали отголоски его, Каравелова, воззрений.
   - А кто он такой, ваш Каравелов? - поинтересовался я.
   Мои собеседники заметно оживились, глаза их заблестели.
   - Писатель, журналист, публицист. Выдающийся человек. Вокруг него группируются все передовые болгары. В Бухаресте он издает газету.
   - Вы можете написать ему письмо?
   - Мы его знаем, а он нас нет, - отвечали мне. - Возьмите лучше письмо к нему от его московских друзей.
   - А кто у него в Москве друзья?
   - Он прожил в Москве десять лет. Приехал поступать в военное училище, хотел стать офицером, передумал, поступил вольнослушателем в университет, печатался в "Московских ведомостях". Был близок к Аксакову. Вот вам от него взять бы письмо!
   Я воспользовался старыми связями моей матушки. Мне устроили прием у сына Аксакова, Ивана Сергеевича.
   Так как велено было прийти пораньше, мол, Иван Сергеевич встает вместе с петухами, шел я к нему, когда московские старухи возвращались после заутрени.
   Позвонил, назвался, лакей покачал головой и отправился докладывать о неурочном посетителе.
   Иван Сергеевич вышел в переднюю в ковровом халате, в шлепанцах на босу ногу, всклокоченный, заспанный.
   - Павел Петрович Балашов?
   Я поклонился.
   - Сосед Ивана Сергеевича Тургенева?
   - Скорее земляк.
   - Так чем могу быть полезен?
   Аксаков был не слишком любезен, я смешался, сказал, что собираюсь в Болгарию, пролепетал о письме Каравелову.
   Услышав о цели моего визита, Иван Сергеевич несколько переменился.
   - Что ж мы стоим в прихожей, прошу...
   Он пригласил меня в кабинет.
   На кожаных диванах вперемешку с книгами валялись принадлежности его туалета.
   - Садитесь, - примирительно сказал хозяин. - Я думал, вы за какой протекцией или со стихами, а вы, оказывается, сторонник славянского дела... - Еще раз переспросил: - Так чем могу?
   Я объяснил, что почел своим долгом принять участие в борьбе болгар за свое освобождение, собираюсь в Бухарест и хотел бы получить рекомендательное письмо к господину Каравелову.
   - Благородный порыв, - одобрил Аксаков. - Каравелов был постоянным посетителем моих пятниц. Почему же не написать... - И тут же занялся письмом к Каравелову. - Он примет вас с распростертыми объятиями... - Задумался, спросил: - Вы знакомы с Михаилом Никифоровичем Катковым, редактором "Московских ведомостей"?
   Я сказал, что знаю Каткова только заочно, будучи подписчиком его газеты.
   - А вы сходите к нему, - посоветовал Аксаков. - Каравелов печатался в "Московских ведомостях". Возьмите и у Каткова письмо. Я ему сейчас напишу.
   И он набросал записку редактору "Московских ведомостей".
   Катков, наоборот, принял меня застегнутый на все пуговицы, в черном сюртуке, преисполненный сознанием собственного достоинства, но письмо к Каравелову дал, посоветовав, правда, подальше держаться от крайних элементов.
   - Каравелов увлекающаяся натура, - сказал Катков. - Я всецело за освобождение, но освобождение - от кого? От магометан, от захватчиков! Это не значит, что в Болгарии надо учредить республику. Я верю в ваше благоразумие...
   Через несколько дней я получал в канцелярии губернатора заграничный паспорт. Меня попросили пройти к заведующему иностранным отделением.
   Солидный чиновник, холеное лицо, намечающееся брюшко. Не успел я очутиться в его кабинете, как он сразу назвал меня, точно мы знакомы много лет:
   - Господин Балашов? Павел Петрович? Сын Петра Андреевича Балашова? Окончили Московский университет?
   В моих ответах он, судя по всему, не нуждался. Его вопросы звучали как утверждение, да так оно и было на самом деле.
   - Куда собрались?
   Я не скрывал своих намерений.
   - В Болгарию.
   Заведующий иностранным отделением выказал на лице удивление:
   - Такого государства не существует.
   - Но есть страна...
   - Раз нет государства, значит, нет и страны. Вы хотите сказать, что едете в Турцию? Но я не советую вам посещать балканские провинции султанского государства. Поезжайте в Стамбул, там есть где поразвлечься. Хотя в Париже развлечься можно гораздо лучше.
   Казалось, для этого чиновника мир существовал для развлечения богатых людей: в Стамбуле развлечений меньше, в Париже больше, лишь этим и следовало руководствоваться при поездках за границу.
   - Я еду в Бухарест, - сказал я. - Меня там интересуют некоторые люди.
   - Люди?! - Мой собеседник устало улыбнулся. - Бухарест мало чем привлекателен. Поезжайте просто вверх по Дунаю, прекрасному голубому Дунаю, и закончите путешествие Веной. Кофе по-венски, венские вальсы, "Сказки венского леса"...
   Не знаю, чем было вызвано ко мне внимание этого чиновника, но понял, что с ним лучше не спорить.
   - Благодарю вас, - вежливо я отвечал. - Я непременно воспользуюсь вашим советом.
   - И поменьше общайтесь с нашими соотечественниками, - продолжал мой собеседник. - В Румынии много нежелательных элементов из России, не принимайте к ним никаких поручений и не берите писем для передачи.
   - А у меня уже есть письма, - признался я не без лукавства.
   - Осмелюсь спросить, от кого?
   - От Ивана Сергеевича Аксакова, от господина Каткова.
   - Ну, это еще ничего. - Мой собеседник облегченно вздохнул. - Их воззрения не заслуживают... - Он не сказал чего - одобрения или порицания. Желаю приятного путешествия.
   Теперь можно было приниматься за дорожные сборы. На Кузнецком мосту я приобрел чемодан для своего гардероба, саквояж для дорожных вещей, купил бинокль в футляре для ношения на плече, точно мне предстояло обозревать поля сражений, накупил кучу почтовых принадлежностей и тетрадь для дневника. Зашел в банк посоветоваться, какие деньги удобнее - в монетах или ассигнации, мне сказали, что русские кредитные билеты повсюду легко обменять на местные деньги.
   Мой приятель-врач поинтересовался, как я собираюсь везти деньги. Я показал пояс, он одобрил меня. Я не знал лишь, куда спрятать серьги, слишком уж соблазнительный предмет для грабителей. Мы оба призадумались. Хотелось бы постоянно иметь их при себе, но каким образом? У приятеля мелькнула идея, на которую его навели романы Габорио. Требовался сапожник. Приятель нашел его и привел ко мне в номера.
   Довольно колоритная фигура! Пожилой чопорный немец, один из лучших мастеров знаменитого Вейса, владельца мастерской, изготовлявшей самую модную дамскую обувь. Впрочем, я бы ни за что не принял его за сапожника. Он появился передо мной с чемоданчиком, какие обычно носят врачи, да и сам походил на врача, церемонно раскланялся, осмотрелся по сторонам и сел.
   - Я вас слушаю.
   - Вы можете хранить тайну? - спросил мой приятель.
   - Вы мне об этом уже говорили, - сухо заметил гость. - Слово Шварцкопфа есть слово Шварцкопфа. У многих моих клиенток есть свои тайны, у одной кривой палец, а у другой вообще нет пальцев, но про это знаем только я и клиентка. Я вас слушаю.
   - Моему другу предстоит опасное путешествие, - начал мой приятель.- Ему поручено передать дорогие бриллиантовые серьги, в пути же он может подвергнуться всяким неожиданностям. Серьги должны быть при нем, но ни в коем случае не должны быть найдены, даже если он попадет в руки бандитов. В одной из книг мы вычитали, как ценный перстень был спрятан в полом каблуке сапога. Можете вы сделать нечто подобное?
   - Прежде я должен быть уверен, что серьги не краденые, - заявил педантичный немец.
   Я все ему объяснил, показал заграничный паспорт, сослался на знакомство с видными москвичами, наконец, приятель мой работал в известной московской больнице и никуда не собирался уезжать.
   Видимо, наш гость убедился в том, что мы честные люди.
   - Я желаю видеть камни, - сказал он. Но, похоже, кожаный футляр понравился ему больше бриллиантов. - Отличная работа, - отметил он, щелкая крышкой футляра.
   - Вы можете сделать новый каблук? - спросил мой приятель.
   - Пфуй! - фыркнул немец. - Вы думаете, тайнички в виде каблуков- такой уж большой секрет? Опытному человеку достаточно чуть-чуть постучать по каблуку, и он поймет, что в нем что-то спрятано. Любой таможенник, видя хороший каблук, попытается его отвинтить. Подайте мне свои ботинки.
   Я подал ему отличные, недавно купленные штиблеты.
   Мастер отрицательно покачал головой.
   - Не годятся. У вас есть старые ботинки?
   Я достал из-под кровати поношенные ботинки, которые собирался оставить в гостинице.
   - Вот это более или менее подойдет, - одобрил Шварцкопф.
   Он раскрыл свой чемоданчик, взглядом примерился к серьгам и острой стамеской принялся выдалбливать в каждом каблуке по углублению.
   - Теперь я попрошу шелковую тряпку и немного постного масла.
   Я пожертвовал своим шейным шарфом, а масло мы взяли из лампадки перед иконой.
   Шварцкопф вырезал лоскуток, обмакнул в масло, обвернул серьгу, закатал в комочек вара и сунул в отверстие; то же проделал он и со второй серьгой. После чего придавил вар заплатками из кожи, приколотил тончайшие набойки и напильником сточил кожу на каждом каблуке.
   - Что поделаешь, вы стаптываете обувь, - посочувствовал мне Шварцкопф. - Теперь я вас попрошу обуться и пройтись по Сретенке до Сухаревой башни и обратно, а мы пока посидим с доктором у вас в номере.
   Я прошелся, вернулся. Шварцкопф осмотрел мои ботинки, еще раз провел напильником по каблукам, поскреб каблуками об пол и удовлетворенно улыбнулся.
   - Никому в голову не придет, что в них что-то спрятано. Желаю вам приятного путешествия.
   - Сколько мы должны? - осведомился мой приятель.
   Шварцкопф подумал.
   - За модные дамские туфли, учитывая мою квалификацию, я получаю червонец. За время, которое я потратил на эту операцию, я сшил бы один туфель. Следовательно, вы должны пять рублей.
   Я протянул мастеру золотой. Шварцкопф покачал головой.
   - Золотой, но в два раза меньше, лишнего мне не надо, пять рублей.
   Он и здесь оказался педантом.
   Мы проводили его и принялись рассматривать ботинки: каблуки явно нуждались в ремонте, их незачем выстукивать, а отвинчивать там просто нечего.
   ......На вокзале меня провожали мой приятель и трое болгар, они решили проводить русского энтузиаста, отправляющегося в центр болгарской эмиграции.
   До Одессы я доехал вполне благополучно, если не считать одного странного и забавного происшествия.
   Ехал я поездом по недавно проложенной железнодорожной трассе Москва-Курск, Курск-Киев, Киев-Одесса. Ехал вторым классом - не хотел бросаться деньгами. Попутчиков по купе у меня не было до самого Киева. Где-то около Серпухова я отправился в туалет умыться перед сном. Возвращаюсь, моего саквояжа нет. Туда, сюда, вверх смотрю, вниз - исчез. Иду к кондуктору.
   - В купе никто не заходил?
   - А что случилось?
   - Пропал саквояж.
   - Не может того быть.
   Кондуктор тоже осмотрел все купе.
   - Некому вроде бы взять...
   Кондуктор заметался по вагону... Неприятность!
   От огорчения ведь не будешь выпрыгивать из вагона, неприятно, но придется перетерпеть.
   После Тулы, когда я лежал, пытаясь заснуть, хотя сон не шел, меня не покидала досада, в дверь купе вежливо постучали. Я отодвинул задвижку. В дверях стоял кондуктор, а позади него какой-то черноусый господин в канотье и светлом летнем пальто. Кондуктор протягивал мне саквояж.
   - Ваш?
   - Мой!
   - Благодарите этого господина.
   Господин тем временем уже протискивается в купе и без приглашения усаживается на противоположный диван:
   - Сажусь в Туле, а навстречу мне из вагона очень уж подозрительный тип. Торопится, оглядывается, в руках саквояж. Я сразу понял, что здесь что-то нечисто. Цап за саквояж: ты куда? А он рванулся и был таков! Вхожу в вагон, спрашиваю: "У пассажиров ничего не пропало?" Ну и как видите...
   Мне оставалось только благодарить.
   - Проверьте, все ли на месте.
   - Теперь это уже не имеет значения.
   - Все же проверьте.
   Господин настаивал, я открыл саквояж. Как будто в нем копались, но все вроде на месте.
   - Ну, я очень рад, - сказал господин. - Разрешите отрекомендоваться: князь Меликов.
   Пришлось назвать себя.
   - Далеко следуете?
   - В Одессу.
   - Приятное совпадение. Надеюсь, еще встретимся...
   Господин откланялся. У него явно военная выправка, хотя он и в штатском. Не знаю почему, но что-то в нем мне не понравилось. Не столь любезен, сколь развязен, границ вежливости как будто не переходит, но меня не покидало ощущение, что держится он со мной, человеком, ему не знакомым, слишком уж запанибрата.
   Больше князь Меликов не появлялся, хотя на вокзале в Одессе мне показалось, что он мелькнул среди толпы, но, возможно, я и ошибся.
   Суета на перроне вокзала царила неописуемая: дамы в пестрых платьях, дети, офицеры в белых кителях, господа в котелках, орава крикливых носильщиков. Через минуту я уже сидел в извозчичьем фаэтоне, а расторопный комиссионер одной из одесских гостиниц, покачиваясь на ступеньке экипажа, соблазнял меня местными развлечениями.
   Одесса была суматошна, кипуча, весела. Съехавшиеся со всей России любители фруктов и моря заполняли город.
   Мне не стоило большого труда устроить свое путешествие по Дунаю. Билет на пароход приобрел все тот же комиссионер. А формальности не доставили больших хлопот: паспорт был в порядке, и румынские, сербские и австрийские визы, позволяющие делать остановки во всех придунайских городах, незамедлительно украсили мой паспорт. Консулы дунайских государств больше были негоциантами, нежели чиновниками, поэтому получение виз сопровождалось подробными и настойчивыми советами, в каких гостиницах останавливаться и в каких ресторанах обедать.
   Одесса издавна слыла колонией состоятельных болгарских коммерсантов, и, следуя полученным в Москве напутствиям, перед отъездом на Балканы я зашел к одному из таких богачей, господину Тошкову. Контора сего хлебного торговца скорее напоминала респектабельный банк: зеркальные стекла в окнах, мягкие кресла для посетителей, деловая тишина, нарушаемая лишь, другого слова не подберешь, музыкой шелеста бумаг.
   Я попросил доложить обо мне. Визитная карточка и хороший костюм произвели впечатление, минут через пять меня пригласили в кабинет.
   Из-за стола навстречу мне поднялся было солидный господин с умным лицом, украшенным небольшой, аккуратно подстриженной бородкой с проседью. Но, увидев мою молодость, тут же сел, указав мне на кресло напротив.
   - Чем могу?
   - Отправляюсь по Дунаю, собираюсь осмотреть придунайские города, заеду в Бухарест, у меня к бухарестским болгарам рекомендательные письма, не поможет ли мне в свою очередь и господин Тошков?..
   - А к кому у вас письма?
   - К господину Каравелову.
   - От кого?
   - От Михаила Никифоровича Каткова, от Ивана Сергеевича Аксакова.
   - Достойные люди, и господин Каравелов тоже вполне достойный человек, хотя и увлекающийся несбыточными мечтами. Не сомневаюсь, господин Каравелов встретит вас отлично. Болгары любят Россию, и всякому русскому, изучающему болгарский вопрос, обеспечен сердечный прием.
   Мы сердечно простились. Он так ласково напутствовал, что я не заметил, как покинул его кабинет без письма, за которым к нему пришел. Впрочем, отказал в рекомендации так вежливо, что я на него даже не обиделся.
   На третий день по прибытии в Одессу я вечером отплыл из Одессы на пароходе в Вилково, чтобы оттуда следовать по Дунаю.
   Поужинал в ресторане, выпил даже с полбутылки красного вина. Я просил подать обязательно болгарского, хотел приучать себя ко всему болгарскому. Затем спустился к себе в каюту, постель была уже постлана. Разделся, почитал перед сном грамматику болгарского языка и заснул крепким сном свободного человека.
   Проснувшись, поспешил на палубу. Я и не заметил, как совершил переход по морю. Черное море осталось позади. Мы плыли по широко раскинувшемуся по обеим сторонам Дунаю. Только был он не голубым, как назвал его модный композитор Штраус, а серым, пронзительно серым, стальным, как лезвие турецкого ятагана.
   Перегнувшись через перила, две дамы в кисейных платьях кормили чаек раскрошенным печеньем. Компания молодых людей пила вино, разливая его по бокалам из бутылок, стоявших прямо на палубе возле плетеных кресел. У лестницы дежурил матрос, чтобы не пускать на верхнюю палубу пассажиров нижней палубы. Плицы колес с повизгиванием шлепали по воде.
   Справа тянулся румынский берег, слева - болгарский. Здесь, на левом берегу, и вели болгары свою борьбу. Вскоре, думалось мне, и я стану одним из ее участников!
   Я позавтракал в виду Измаила и пообедал перед приходом в Галац. Плыть было скучновато, никаких дорожных приключений. Знакомств в пути я не заводил. Имея серьезные намерения, я опасался привлечь к себе чье-либо внимание, будучи предупрежден еще в Москве, что наткнуться на шпиона не составляет на Балканах никакого труда.
   Дважды пытался затеять со мной разговор какой-то незнакомец в феске- я отделался от него односложными ответами. Обстреливала меня голубыми глазками дама в розовой шляпке- я остался равнодушен. Да еще какой-то тип настойчиво приглашал меня сразиться с ним в карты, но тоже отвязался от меня, когда я твердо объявил, что дал своей матушке слово никогда не играть в карты.
   В Журжево я сошел с парохода. На извозчике доехал до вокзала и меньше чем за три часа очутился в Бухаресте, который оказался довольно большим городом, чем-то похожим на южные русские города, хотя и с особым колоритом. Он был певучее и таинственнее знакомых мне городов, хотя такое ощущение могло возникнуть во мне по той простой причине, что чувствовал я себя в нем иностранцем.
   Гостиницу для себя я отыскал без труда. Мне отвели удобный, хорошо обставленный номер. Бродить ночью по незнакомому городу я не рискнул и решил поиски адреса, указанного на конвертах моих рекомендательных писем, перенести на завтра. Я еще не знал, добрался ли я до цели. Предстояло отыскать господина Каравелова и выяснить у него, как мне включиться в борьбу болгар за свое освобождение. Мне рисовалась следующая картина: вступлю в какой-нибудь гайдуцкий отряд и кинусь в бой против турецких поработителей... Действительность опровергла мои романтические бредни и потребовала серьезности, какой я еще не обладал.
   Утром довольно легко я отыскал нужный адрес. За шеренгой высоких каштанов белел вымощенный каменными плитами тротуар и, чуть отступя в глубину, розовел в палисаднике приземистый особняк. На входной двери- листок картона, на котором напечатано всего одно слово - "Типография". Это и была резиденция господина Каравелова. Звонка я не нашел, постучал, и дверь мне открыл господин, от которого буквально веяло интеллигентностью. Это и был не кто иной, как Каравелов, редактор самой свободолюбивой болгарской газеты.
   - Я ищу "Свободу", - сказал я.
   - Она перед вами, - улыбнулся он.
   Хочу заметить, что в этой фразе не было никакой нарочитости, как не было в ней и символики. Каравелов вовсе не олицетворял в своем лице свободус таким же успехом Катков мог сказать: перед вами "Московские ведомости". Каравелов действительно был и вдохновителем, и редактором, и распространителем издаваемой им газеты, носившей такое прекрасное название.
   Поскольку я не представлял в своем лице ничего и никого, я просто назвался Павлом Петровичем Балашовым.
   - Милости прошу, - приветливо пригласил меня войти Каравелов, не подавая мне, однако, руки.
   Мы вошли в комнату, обставленную простой мебелью: деревянный некрашеный стол, заваленный корректурными оттисками, рисунками и рукописями - всем тем, что составляет суть любой редакции, несколько стульев и табуретов, некрашеные полки с книгами. Таков был кабинет редактора "Свободы".
   По первым вопросам Каравелова я понял, что он принимает меня за одного из тех русских путешественников, которые за время своего бродяжничества по Балканам считают необходимым зайти в редакцию прогрессивной газеты и выразить свои славянофильские чувства.
   - Нет, я к вам не на какой-нибудь час, - поспешил я сказать Каравелову. - У меня с собой письма, я хочу принять участие в борьбе болгарского народа.
   И я вручил хозяину кабинета свои рекомендации. Пока Каравелов читал, я внимательно его рассматривал.
   Красивым... Нет, уж очень красивым я его не назвал бы. Умным... Не знаю, я скорее заметил бы, что лицо Каравелова чрезвычайно вдохновенное: пытливые глаза и ощущение постоянного биения мысли. Впрочем, говоря о лице, нельзя не отметить окладистую черную вьющуюся бороду, скрывающую, мне так показалось, мягкий округлый подбородок, какие бывают у людей, не отличающихся железной волей.
   - Иван Сергеевич пишет, что вам можно доверять, - прервал мои наблюдения Каравелов. - Я очень уважаю Ивана Сергеевича - яблоко недалеко падает от яблони, Сергей Тимофеевич - великий писатель, и сын пошел в него он и поэт, и публицист, и общественный деятель. За годы, проведенные в Москве, мы близко сошлись. Он очень расположен к болгарам...
   Я молчал, Каравелов знал Аксакова, а я не знал, мое знакомство с ним ограничивалось одним посещением.
   - Что же вы собираетесь делать? - поинтересовался Каравелов. - Иван Сергеевич пишет, что вы горите желанием отдать себя делу освобождения славян. Но в чем это практически может выразиться?
   А я и сам не знал в чем.
   - Так вот, - раздумчиво сказал он, не дождавшись от меня ответа. - Не будем торопиться. Поживите в Бухаресте, осмотритесь, почаще бывайте у меня, познакомьтесь с нашими болгарами, а там посмотрим.
   Он сразу мне понравился, была в нем привлекательная мягкость - вежливый и не по-европейски доверчивый человек. Эта черта характера роднила его с русскими.
   - Вы еще не обедали? - перешел он на язык житейской прозы и, не давая времени на возражение, весело крикнул: - Наташа, друг мой, зайди сюда к нам!
   Нетрудно было догадаться, что миловидная, внимательно вглядывающаяся в меня женщина - жена Каравелова.
   - Знакомься, Наташа, - продолжал Каравелов. - Это Павел Петрович Балашов, из Москвы, с письмом от Ивана Сергеевича.
   Аксакова он назвал по имени-отчеству, так обычно говорят только о добрых знакомых, чьи имена часто упоминаются в разговорах между собой.
   - Я очень рада, - сказала Наташа, тоже не подавая мне руки, но тут же объяснив причину: - Извините, видите, какие они у меня грязные?
   И правда, ее руки были перепачканы черной краской. Я перевел взгляд на руки Каравелова - и у него такие же.
   - Мы ведь с ней, - объяснил Каравелов, - сами писатели и редакторы, сами наборщики и печатники. Вы застали нас за набором очередного номера.
   Он ввел меня в просторное помещение, где находились печатная машина, кассы со шрифтами и станок для резки бумаги. Это и была типография, где набиралась и печаталась газета Каравелова.