Страница:
Шут наклонился совсем низко к лежавшему без движения графу.
Он весь изменился в лице, когда крикнул ему:
— До свидания, граф Батьяни. Ты очнешься в тюрьме в Висбадене и тогда узнаешь, что от всего твоего величия и дутого великолепия ничего не осталось, кроме глупого воспоминания.
Затем Фаризант выпрямился и побежал, припрыгивая, в палатку к герцогу.
Офицеры, конвоировавшие графа Батьяни, посадили своего пленника в карету и увезли его в Висбаден.
Войдя в палатку герцога, Фаризант вынул из кармана большую щетку и начал крошечными ножницами подрезать щетину.
— Что ты делаешь, — спросил герцог, весело улыбаясь, — зачем ты портишь щетку?
— Она не нужна вам более, — ответил шут, — с вас теперь спала вся грязь.
Герцог улыбнулся и сказал:
— Тебе я обязан, Фаризант, тем, что наконец узнал настоящий характер графа Батьяни. За это даю тебе право испросить какую-нибудь милость.
— Милость? — переспросил Фаризант и как-то странно покосился на герцога.
— Ну да. Говори, чего бы ты хотел?
— Я хотел бы иметь ключ.
— Какой ключ? Не понимаю. Такой, каким открывается ящик с золотом?
— Нет, не то. Просимым ключом я намерен открыть дверь в тюрьму графа Сандора Батьяни. Я прошу у вас милостивого разрешения входить беспрепятственно днем и ночью, по моему желанию, в ту камеру, в которой будет содержаться граф Батьяни.
— Однако странное у тебя желание, — сказал герцог, — я уверен, что каждый из моих офицеров попросил бы себе чего-нибудь другого, а не ключа от тюремной камеры. Но я обещал тебе исполнить твою просьбу, так оно и будет.
Шут преклонил колени и поднес руку герцога к губам.
— Теперь только я уверен в том, что Батьяни не удастся бежать, — пробормотал он.
Вдруг за стенами палатки послышались шум, беготня и суматоха. В палатку быстро вошел весь покрытый пылью и грязью человек, по-видимому, совершивший долгую поездку верхом. Это был курьер от короля прусского, судя по форме. Он подошел к герцогу, вынул из кожаной дорожной сумки письмо с сургучными печатями и передал его герцогу, отвесив низкий поклон.
— Дайте свечу, — приказал герцог.
Поручик Ремус взял со стола подсвечник с тремя свечами и, стоя в стороне, светил герцогу, пока тот открывал письмо.
Читая послание, герцог, видимо, пришел в сильное волнение. Наконец он опустил руку с письмом, глубоко вздохнул и обернулся к находившимся в палатке офицерам.
— Я получил очень важное известие, — произнес он, — в делах Европы наступает знаменательный переворот, который отразится также на моей стране. Господа, три дня тому назад начались военные действия между королем прусским Фридрихом и императрицей австрийской Марией Терезией. Упаси нас Господь от вмешательства в эту борьбу. Она будет долгая и кровопролитная. Но как бы там ни было, а мы должны быть наготове. Мы должны стянуть войска во Франкфурт, где они должны будут ожидать моих приказаний. Вместе со всей моей армией во Франкфурт отправится и этот тысячный отряд, пробывший целый месяц на Нероберге только в угоду хвастливости графа Батьяни. До поры до времени я откладываю поимку разбойника Лейхтвейса, надеясь на то, что моя полиция сумеет если не обезвредить его совершенно, то, по крайней мере, положить известные пределы его деятельности. Вернемся же во дворец в Бибрих. Еще сегодня же я соберу совет для обсуждения тех мер, которые должны быть приняты для блага страны.
Офицеры обнажили шпаги и в один голос воскликнули:
— Да здравствует Карл Нассауский, наш вождь и повелитель!
Герцог милостливо поблагодарил офицеров. Затем он накинул плащ и в сопровождении небольшой свиты уехал к себе во дворец в Бибрих.
В походном лагере на Нероберге поднялась суматоха. Весть о том, что бесцельная и бессмысленная осада Нероберга снята, распространилась с быстротой молнии. Все солдаты были чрезвычайно рады этому известию.
Спустя час по направлению к Висбадену двинулась вся осадная армия и на Нероберге не осталось никого.
На высоком выступе скалы стоял шут Фаризант и смотрел вслед удалявшимся солдатам. Но в эту минуту Фаризант уже не имел своего обыкновенного жалкого вида. Он стоял, выпрямившись во весь рост. В больших глазах его сверкал мрачный огонь, грудь подымалась.
— Итак, война, — глухо произнес он, — война непримиримого Фридриха с Марией Терезией. Не скоро будет конец этой борьбе. Я знаю заранее, я предчувствую это. После многих лет упорной борьбы мой великий король, гениальный Фридрих, будет победителем и знамена Австрии преклонятся перед его победоносным мечом. Я вижу, великий Фридрих, как твой орел парит в вышине, и ничто не остановит его гордого полета. Но ты борешься с врагом вполне достойным тебя, великий Фридрих. Мария Терезия — гениальнейшая женщина своего времени, и в груди ее пылает отвага героя. Она умеет воодушевлять свои полчища. Орел вступает в борьбу со львом, и озадаченные людишки узрят великое зрелище. Страна покроется потоками горячей, красной крови. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей погибнут в этой борьбе, и смерть будет иметь обильную жатву. Но что это? Небо покрылось багряным заревом. Весь горизонт пылает. Комета!.. Вот он, зловещий предвестник войны, мора и глада!.. Несчастный мир, несчастная Европа!
Фаризант впился глазами в поразительное небесное явление. На небе появилась, как огненный дракон, большая комета. По верованиям того времени, это предвещало ужасное будущее.
— Я вижу, — снова заговорил Фаризант, — у кометы есть семь лучей. Неужели это указывает на то, что борьба будет длиться семь лет? Несомненно, это знамение Неба. Отныне я знаю, война будет продолжаться семь лет. В течение семи лет в Европе будут царить смерть и ужас. Сегодня у нас первое мая 1757 года. Этот день кровавыми письменами будет занесен на скрижали истории, и в самые отдаленные времена наши правнуки будут знать о том, что в этот день появилась комета, которая навела страх и трепет на всех людей.
Помолчав немного, Фаризант пробормотал:
— Однако не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Вследствие открытия военных действий герцог Нассауский вынужден был снять осаду Нероберга. Лейхтвейс должен благодарить великого Фридриха и императрицу Марию Терезию за то, что он снова свободный человек. Как они будут рады, эти разбойники под землей, когда узнают, что войска ушли. Жаль, что я не могу присутствовать при этом торжестве. Но меня ждут более важные дела. Итак, огненная комета, вестник беды и горя, стала вестником свободы для разбойника Лейхтвейса и его близких!..
Шут Фаризант умолк. Постояв еще немного, он спустился с возвышенности и медленно пошел по направлению ко дворцу в Бибрихе.
Разбойники еще спали.
Один только Лейхтвейс рано утром вскочил на ноги, быстро оделся и поднялся на вышку. Ночью ему показалось, что он слышит звуки труб, барабанный бой и глухой топот ног, как будто удалявшихся куда-то в глубь леса. Радостное предчувствие закралось ему в сердце. Но он еще не смел надеяться на благополучный исход и раньше хотел собственными глазами убедиться в том, что произошло, прежде чем сообщить своим товарищам радостное известие. Он поднялся наверх, высунул голову из отверстия наружу и осторожно оглянулся. Он не увидел ни одного солдата. Сердце у него начало усиленно биться, он еле мог совладать со своим волнением. Неужели граф Батьяни пришел к убеждению, что осада ни к чему не приведет, и дал приказ отступить? Или, быть может, тут скрывалась какая-нибудь хитрость, новая коварная выходка?
Лейхтвейс решил удостовериться в этом. Он спустился вниз и подошел к Зигристу. Шепотом рассказал он ему о своих наблюдениях и приказал как можно скорее одеться и отправиться с ним в лес. Они зарядили ружья и вышли из пещеры. С высоты холма они осмотрели окрестности и убедились, что нигде не видно ничего подозрительного. Медленно, шаг за шагом, пошли они по лесу, держа ружья наготове и осторожно осматриваясь.
Но чем дальше они уходили от пещеры и чем ближе подходили к шоссе за лесом, тем больше убеждались, что Нероберг свободен, что они снова стали хозяевами скал и гор. Они дошли почти до самой дороги. Повсюду видны были остатки костров, везде валялись брошенные сосуды и утварь, в которых солдаты, по-видимому, варили пищу, кое-какое оружие, ремни и тому подобные вещи. Пока они рассматривали все это, со стороны дороги послышался шум колес. Разбойники увидели телегу, на которой сидел какой-то священник в черной сутане и правил лошадью.
— Это Натан Финкель! — воскликнул Лейхтвейс. — Вот это счастливое совпадение. Мы расспросим его обо всем.
Не медля ни минуты, Лейхтвейс вышел на дорогу вместе с Зигристом.
Молодой священник сразу узнал Лейхтвейса и остановил лошадь.
— Вы встретили солдат? — торопливо спросил Лейхтвейс. — Они ушли в Висбаден?
— Они прибыли туда еще сегодня на рассвете, — ответил Натан, — осада снята. Но неужели вы еще не знаете, что произошло и какое известие получено сегодня ночью в Висбадене?
— Вы знаете, где мы живем, и потому известия до нас не доходят.
— Слушайте же! Вспыхнула война между прусским королем и австрийской императрицей. Вся Европа пришла в движение.
— Война! — воскликнул Лейхтвейс. — Это нам на руку. На войне все равны, и даже разбойник становится честным человеком, если примыкает к своему королю.
— А что касается Батьяни, — продолжал Натан, с видимой брезгливостью произнеся это имя, — то вы тоже еще ничего не знаете?
— Батьяни? Что случилось с этим негодяем?
— Его успехам настал конец. Говорят, он тяжко оскорбил герцога Нассауского и за это впал в немилость. Не знаю, так ли это или нет, но я знаю хорошо, что он сидит в висбаденской тюрьме в самой надежной камере.
Лейхтвейс весело захохотал.
— Светопреставление какое-то! — воскликнул он. — Мы свободны, как ветер в поле, а Батьяни томится в тюрьме. Да, судьба изменчива. Сегодня она покровительствует одним, а завтра поворачивается к ним спиной. Спасибо вам, Натан, за ваши новости. Мы живо вернемся в свою пещеру, там нас ждут со страхом и трепетом наши друзья, от которых мы не вправе скрывать радостное известие.
Лейхтвейс и Зигрист быстро побежали через лес. Приближаясь к своему холму, они увидели, что все друзья вышли из пещеры и с озабоченными лицами ожидали их возвращения. Перейдя через лесной ручеек, Лейхтвейс и Зигрист быстро поднялись на холм.
— Мы свободны! — кричали они. — Солдаты ушли. Батьяни в тюрьме.
Громко вскрикнув от радости, Лора кинулась на грудь своего мужа, а Елизавета горячо обняла Зигриста.
Поднялось общее ликование, снова и снова раздавались радостные возгласы, покрываемые одним могучим, гордым словом:
— Свобода!
Глава 38
Он весь изменился в лице, когда крикнул ему:
— До свидания, граф Батьяни. Ты очнешься в тюрьме в Висбадене и тогда узнаешь, что от всего твоего величия и дутого великолепия ничего не осталось, кроме глупого воспоминания.
Затем Фаризант выпрямился и побежал, припрыгивая, в палатку к герцогу.
Офицеры, конвоировавшие графа Батьяни, посадили своего пленника в карету и увезли его в Висбаден.
Войдя в палатку герцога, Фаризант вынул из кармана большую щетку и начал крошечными ножницами подрезать щетину.
— Что ты делаешь, — спросил герцог, весело улыбаясь, — зачем ты портишь щетку?
— Она не нужна вам более, — ответил шут, — с вас теперь спала вся грязь.
Герцог улыбнулся и сказал:
— Тебе я обязан, Фаризант, тем, что наконец узнал настоящий характер графа Батьяни. За это даю тебе право испросить какую-нибудь милость.
— Милость? — переспросил Фаризант и как-то странно покосился на герцога.
— Ну да. Говори, чего бы ты хотел?
— Я хотел бы иметь ключ.
— Какой ключ? Не понимаю. Такой, каким открывается ящик с золотом?
— Нет, не то. Просимым ключом я намерен открыть дверь в тюрьму графа Сандора Батьяни. Я прошу у вас милостивого разрешения входить беспрепятственно днем и ночью, по моему желанию, в ту камеру, в которой будет содержаться граф Батьяни.
— Однако странное у тебя желание, — сказал герцог, — я уверен, что каждый из моих офицеров попросил бы себе чего-нибудь другого, а не ключа от тюремной камеры. Но я обещал тебе исполнить твою просьбу, так оно и будет.
Шут преклонил колени и поднес руку герцога к губам.
— Теперь только я уверен в том, что Батьяни не удастся бежать, — пробормотал он.
Вдруг за стенами палатки послышались шум, беготня и суматоха. В палатку быстро вошел весь покрытый пылью и грязью человек, по-видимому, совершивший долгую поездку верхом. Это был курьер от короля прусского, судя по форме. Он подошел к герцогу, вынул из кожаной дорожной сумки письмо с сургучными печатями и передал его герцогу, отвесив низкий поклон.
— Дайте свечу, — приказал герцог.
Поручик Ремус взял со стола подсвечник с тремя свечами и, стоя в стороне, светил герцогу, пока тот открывал письмо.
Читая послание, герцог, видимо, пришел в сильное волнение. Наконец он опустил руку с письмом, глубоко вздохнул и обернулся к находившимся в палатке офицерам.
— Я получил очень важное известие, — произнес он, — в делах Европы наступает знаменательный переворот, который отразится также на моей стране. Господа, три дня тому назад начались военные действия между королем прусским Фридрихом и императрицей австрийской Марией Терезией. Упаси нас Господь от вмешательства в эту борьбу. Она будет долгая и кровопролитная. Но как бы там ни было, а мы должны быть наготове. Мы должны стянуть войска во Франкфурт, где они должны будут ожидать моих приказаний. Вместе со всей моей армией во Франкфурт отправится и этот тысячный отряд, пробывший целый месяц на Нероберге только в угоду хвастливости графа Батьяни. До поры до времени я откладываю поимку разбойника Лейхтвейса, надеясь на то, что моя полиция сумеет если не обезвредить его совершенно, то, по крайней мере, положить известные пределы его деятельности. Вернемся же во дворец в Бибрих. Еще сегодня же я соберу совет для обсуждения тех мер, которые должны быть приняты для блага страны.
Офицеры обнажили шпаги и в один голос воскликнули:
— Да здравствует Карл Нассауский, наш вождь и повелитель!
Герцог милостливо поблагодарил офицеров. Затем он накинул плащ и в сопровождении небольшой свиты уехал к себе во дворец в Бибрих.
В походном лагере на Нероберге поднялась суматоха. Весть о том, что бесцельная и бессмысленная осада Нероберга снята, распространилась с быстротой молнии. Все солдаты были чрезвычайно рады этому известию.
Спустя час по направлению к Висбадену двинулась вся осадная армия и на Нероберге не осталось никого.
На высоком выступе скалы стоял шут Фаризант и смотрел вслед удалявшимся солдатам. Но в эту минуту Фаризант уже не имел своего обыкновенного жалкого вида. Он стоял, выпрямившись во весь рост. В больших глазах его сверкал мрачный огонь, грудь подымалась.
— Итак, война, — глухо произнес он, — война непримиримого Фридриха с Марией Терезией. Не скоро будет конец этой борьбе. Я знаю заранее, я предчувствую это. После многих лет упорной борьбы мой великий король, гениальный Фридрих, будет победителем и знамена Австрии преклонятся перед его победоносным мечом. Я вижу, великий Фридрих, как твой орел парит в вышине, и ничто не остановит его гордого полета. Но ты борешься с врагом вполне достойным тебя, великий Фридрих. Мария Терезия — гениальнейшая женщина своего времени, и в груди ее пылает отвага героя. Она умеет воодушевлять свои полчища. Орел вступает в борьбу со львом, и озадаченные людишки узрят великое зрелище. Страна покроется потоками горячей, красной крови. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей погибнут в этой борьбе, и смерть будет иметь обильную жатву. Но что это? Небо покрылось багряным заревом. Весь горизонт пылает. Комета!.. Вот он, зловещий предвестник войны, мора и глада!.. Несчастный мир, несчастная Европа!
Фаризант впился глазами в поразительное небесное явление. На небе появилась, как огненный дракон, большая комета. По верованиям того времени, это предвещало ужасное будущее.
— Я вижу, — снова заговорил Фаризант, — у кометы есть семь лучей. Неужели это указывает на то, что борьба будет длиться семь лет? Несомненно, это знамение Неба. Отныне я знаю, война будет продолжаться семь лет. В течение семи лет в Европе будут царить смерть и ужас. Сегодня у нас первое мая 1757 года. Этот день кровавыми письменами будет занесен на скрижали истории, и в самые отдаленные времена наши правнуки будут знать о том, что в этот день появилась комета, которая навела страх и трепет на всех людей.
Помолчав немного, Фаризант пробормотал:
— Однако не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Вследствие открытия военных действий герцог Нассауский вынужден был снять осаду Нероберга. Лейхтвейс должен благодарить великого Фридриха и императрицу Марию Терезию за то, что он снова свободный человек. Как они будут рады, эти разбойники под землей, когда узнают, что войска ушли. Жаль, что я не могу присутствовать при этом торжестве. Но меня ждут более важные дела. Итак, огненная комета, вестник беды и горя, стала вестником свободы для разбойника Лейхтвейса и его близких!..
Шут Фаризант умолк. Постояв еще немного, он спустился с возвышенности и медленно пошел по направлению ко дворцу в Бибрихе.
Разбойники еще спали.
Один только Лейхтвейс рано утром вскочил на ноги, быстро оделся и поднялся на вышку. Ночью ему показалось, что он слышит звуки труб, барабанный бой и глухой топот ног, как будто удалявшихся куда-то в глубь леса. Радостное предчувствие закралось ему в сердце. Но он еще не смел надеяться на благополучный исход и раньше хотел собственными глазами убедиться в том, что произошло, прежде чем сообщить своим товарищам радостное известие. Он поднялся наверх, высунул голову из отверстия наружу и осторожно оглянулся. Он не увидел ни одного солдата. Сердце у него начало усиленно биться, он еле мог совладать со своим волнением. Неужели граф Батьяни пришел к убеждению, что осада ни к чему не приведет, и дал приказ отступить? Или, быть может, тут скрывалась какая-нибудь хитрость, новая коварная выходка?
Лейхтвейс решил удостовериться в этом. Он спустился вниз и подошел к Зигристу. Шепотом рассказал он ему о своих наблюдениях и приказал как можно скорее одеться и отправиться с ним в лес. Они зарядили ружья и вышли из пещеры. С высоты холма они осмотрели окрестности и убедились, что нигде не видно ничего подозрительного. Медленно, шаг за шагом, пошли они по лесу, держа ружья наготове и осторожно осматриваясь.
Но чем дальше они уходили от пещеры и чем ближе подходили к шоссе за лесом, тем больше убеждались, что Нероберг свободен, что они снова стали хозяевами скал и гор. Они дошли почти до самой дороги. Повсюду видны были остатки костров, везде валялись брошенные сосуды и утварь, в которых солдаты, по-видимому, варили пищу, кое-какое оружие, ремни и тому подобные вещи. Пока они рассматривали все это, со стороны дороги послышался шум колес. Разбойники увидели телегу, на которой сидел какой-то священник в черной сутане и правил лошадью.
— Это Натан Финкель! — воскликнул Лейхтвейс. — Вот это счастливое совпадение. Мы расспросим его обо всем.
Не медля ни минуты, Лейхтвейс вышел на дорогу вместе с Зигристом.
Молодой священник сразу узнал Лейхтвейса и остановил лошадь.
— Вы встретили солдат? — торопливо спросил Лейхтвейс. — Они ушли в Висбаден?
— Они прибыли туда еще сегодня на рассвете, — ответил Натан, — осада снята. Но неужели вы еще не знаете, что произошло и какое известие получено сегодня ночью в Висбадене?
— Вы знаете, где мы живем, и потому известия до нас не доходят.
— Слушайте же! Вспыхнула война между прусским королем и австрийской императрицей. Вся Европа пришла в движение.
— Война! — воскликнул Лейхтвейс. — Это нам на руку. На войне все равны, и даже разбойник становится честным человеком, если примыкает к своему королю.
— А что касается Батьяни, — продолжал Натан, с видимой брезгливостью произнеся это имя, — то вы тоже еще ничего не знаете?
— Батьяни? Что случилось с этим негодяем?
— Его успехам настал конец. Говорят, он тяжко оскорбил герцога Нассауского и за это впал в немилость. Не знаю, так ли это или нет, но я знаю хорошо, что он сидит в висбаденской тюрьме в самой надежной камере.
Лейхтвейс весело захохотал.
— Светопреставление какое-то! — воскликнул он. — Мы свободны, как ветер в поле, а Батьяни томится в тюрьме. Да, судьба изменчива. Сегодня она покровительствует одним, а завтра поворачивается к ним спиной. Спасибо вам, Натан, за ваши новости. Мы живо вернемся в свою пещеру, там нас ждут со страхом и трепетом наши друзья, от которых мы не вправе скрывать радостное известие.
Лейхтвейс и Зигрист быстро побежали через лес. Приближаясь к своему холму, они увидели, что все друзья вышли из пещеры и с озабоченными лицами ожидали их возвращения. Перейдя через лесной ручеек, Лейхтвейс и Зигрист быстро поднялись на холм.
— Мы свободны! — кричали они. — Солдаты ушли. Батьяни в тюрьме.
Громко вскрикнув от радости, Лора кинулась на грудь своего мужа, а Елизавета горячо обняла Зигриста.
Поднялось общее ликование, снова и снова раздавались радостные возгласы, покрываемые одним могучим, гордым словом:
— Свобода!
Глава 38
ЦИТЕНСКИЙ ГУСАР
В столице Пруссии, Берлине, царило неописуемое воодушевление. Война была объявлена, и над страной сверкнула молния и грянул гром, разрядивший тягостное, напряженное состояние.
Так как уверенность всегда лучше сомнения, то народ великого Фридриха вздохнул с облегчением, когда узнал, что война объявлена.
В то время, когда молодой Фридрих, живя в крепости Рейнсберг, вел веселую жизнь и увлекался Францией и всем французским, многие сильно сомневались в том, что он сумеет властной рукой удержать бразды правления и сохранить то, что было создано его предшественниками. Но теперь вся Пруссия, весь мир знал, что король прусский Фридрих — величайший полководец своего века, умнейший дипломат и даровитейший правитель.
Силезские войны открыли миру глаза на все выдающиеся качества прусского короля. Маленькая Пруссия, с которой еще незадолго до этого другие державы совершенно не считались, выросла в великую державу. Ее боялись, ее ненавидели, но с этого обыкновенно всегда начинается величие. Пруссия была в восторге от своего короля.
Перед королевским дворцом в Берлине, куда переселился Фридрих незадолго до начала войны, народ теснился густой толпой, ожидая каждого появления короля на балконе, чтобы приветствовать его восторженными криками.
По городу ходила масса разнообразных слухов. Говорили, что французы уже подошли к Рейну, что войска Марии Терезии уже заняли Бреслау, что из России идут несметные полчища, чтобы напасть на Фридриха с тыла. Но всем этим жители столицы не смущались. В Берлине царило неописуемое оживление. Поднялось такое волнение, такое ликование, что старики, вспоминая тихую, неторопливую жизнь при отце Фридриха, короле Фридрихе Вильгельме I, в изумлении протирали глаза и говорили:
— Настало новое время, народ проснулся.
Веселее всего было вблизи казарм. Туда устремлялись все, кто был способен носить оружие, чаще молодые, здоровые люди, сознававшие в себе силу и отвагу, — все они зачислялись в ряды войск великого короля.
По соседству с казармами стояли палатки вербовщиков. Там с утра до вечера был слышен звон золота и серебра, но нигде не было видно унылых, печальных лиц — все радостно и по доброй воле шли в армию.
Молодые люди сочли бы позором для себя, если бы их услуги были отвергнуты. Их не удерживали стоны и вздохи родителей, провожавших их до казарм. Имя великого короля действовало подобно магниту: все горели желанием воевать и побеждать под его руководством, все жаждали оказать содействие королю во имя славы дорогого отечества.
Особенной симпатией жителей Берлина пользовались гусары генерала Цитена. Казарма их была расположена рядом с женским монастырем св. Урсулы.
Трудно представить себе более резкие противоположности, чем эти два здания и их обитатели. Наружным видом оба здания, правда, мало чем отличались одно от другого: оба они были высоки, однообразны и старомодны. Но в одном из этих зданий жили благочестивые монахини, проводившие свои дни в молитве, посте и пении церковных песен, готовясь к лучшей жизни на том свете. А в другом здании жили лихие, веселые гусары: здесь повсюду раздавались удалые песни о победах, любви и счастье. В одном здании стоял запах ладана и фимиама, а в другом — крепкого табака.
Здания были отделены одно от другого лишь узким простенком, так что в казарме слышны были благочестивые песнопения монахинь, а в монастыре гулким эхом проносились крепкие словечки гусар, звон сабель и шпор и громкие солдатские песни.
Бедные монахини давно уже мечтали о другой обители, но король в этом отношении придерживался особых взглядов. Настоятельница монастыря как-то подала ему длинное прошение, в котором подробно изложила ему все неудобства столь близкого соседства с гусарами. Но король собственноручно начертал на прошении такую резолюцию: «Если моим гусарам не вредит близость монастыря, то и монастырю не повредит близость казармы». Так настоятельница ничего и не добилась. Монахини молились и пели под аккомпанемент звона оружия и гусарских острот.
Поэтому нисколько не удивительно, что настоятельница монастыря урсулинок сестра Беата тоже пришла в восторг, узнав об объявлении войны. Она надеялась, что, благодаря войне, она хоть на время избавится от неприятных соседей, так как гусары должны были отправиться в поход, и в казарме таким образом водворится спокойствие. Сестра Беата сидела в своей келье в глубоком раздумье. К ней вошла привратница и доложила, что настоятельницу желает видеть какой-то молодой кавалерийский офицер.
— Офицер? Меня? — изумилась настоятельница. — Это, несомненно, недоразумение. У меня нет таких знакомых.
— Нет, тетя, это не недоразумение, — послышался громкий молодой голос.
Дверь распахнулась, и на пороге появился красивый юноша в форме гусара Цитенского полка.
— Георгий! — воскликнула настоятельница, оглядывая молодого офицера не то с нежностью, не то с изумлением. — Неужели это ты, мой племянник Георгий фон Редвиц, единственный сын моей покойной сестры? И ты в форме? Положим, так оно и должно было случиться. «Удалой юнкер» — ведь такая у тебя была кличка — конечно, не упустит случая подраться с австрийцами, французами и русскими, несмотря на то, что совершит таким образом тяжкий грех — убийства.
— Тетушка, — воскликнул молодой офицер, поднося к губам руку настоятельницы, — вы все та же! Вы называете грехом войну и право сражаться за короля. А по-моему, я совершил бы великий грех, если бы во время общего подъема, когда вся страна берется за оружие, остался бы в своем имении и занимался бы там хлебопашеством и скотоводством.
— Значит, ты тоже из числа гусар? — спросила настоятельница, косясь на форму своего племянника.
— Да, тетушка, я имел счастье быть зачисленным в Цитенские гусары, славный генерал разрешил мне сражаться под его командой. Вы даже представить себе не можете, как я горжусь этим.
В эту минуту кто-то постучал в дверь и, когда настоятельница произнесла «войдите!», в комнату вошла молодая девушка поразительной красоты. Она была не в монашеском одеянии, значит, еще не постриглась. Простое серое платье облегало ее чудную фигуру, а роскошные волосы ее были заплетены в две косы, красовавшиеся на голове подобно короне. Девушка эта своеобразной красотой своей напоминала мадонну. Переступив порог, она остановилась как вкопанная. По-видимому, она не ожидала увидеть столь необыкновенного гостя.
Молодой Редвиц тоже стоял без движения: своими большими голубыми глазами смотрел он на прелестную девушку и медленно провел рукой по лбу, как бы желая удостовериться, что он видит вошедшую наяву, а не во сне.
Настоятельница слегка вздрогнула, заметив изумление молодых людей.
— Вы звали меня, — произнесла молодая девушка, — я жду ваших приказаний.
— Да, Гунда, я вас звала, — с оттенком досады отозвалась настоятельница, — но это было с четверть часа тому назад, а тем временем ко мне явился неожиданный гость.
— Не будете ли вы так любезны представить меня? — шепнул молодой офицер.
— В монастыре не приняты светские обычаи, — шепотом ответила настоятельница.
Но Редвиц, по-видимому, не соглашался с ней. Он выступил вперед, поклонился молодой девушке и сказал:
— Имею честь представиться. Я — барон Георгий фон Редвиц, племянник настоятельницы этого монастыря. Сестра Беата — моя тетка по матери.
Молодая девушка в смущении опустила глаза, не зная, что ответить.
— Я попрошу тебя, Гунда, — заговорила настоятельница, — вернуться ко мне через полчаса, так как мне нужно серьезно поговорить с тобой о твоем будущем. В один из ближайших дней ты произнесешь обет целомудрия и раз и навсегда вступишь в нашу благочестивую общину.
Гунда густо покраснела и взглянула на барона Редвица. Во взгляде ее можно было прочитать скрытую мольбу о помощи. Затем она ушла, закрыв за собой тяжелую железную дверь.
Редвицу казалось, что вместе с нею скрылось небесное видение.
— Какая прелестная девушка! — воскликнул он. — Неужели вы намерены сделать из нее монахиню? Но ведь этим вы совершаете преступление. Нельзя же запирать такую красавицу в стенах монастыря. Ей нужны свет и солнце.
Настоятельница хотела ответить резкостью, но сдержала себя, сообразив, что это не вяжется с ее достоинством.
— Ты все тот же удалой юнкер, — полушутливо, полусерьезно ответила она, — неужели твоя кровь на самом деле так горяча. Впрочем, я должна раз и навсегда запретить тебе вмешиваться в дела монастыря, и если ты желаешь и впредь посещать меня, то лишь при условии, что не будешь засматриваться на монахинь.
— Но позвольте, тетя. Эта девушка вовсе еще не монахиня.
— Но в ближайшем будущем она будет ею.
Редвиц нахмурил брови и печально улыбнулся.
«А я постараюсь помешать этому», — подумал он и спросил вслух: — Как зовут эту молодую девушку? Из хорошей ли она семьи?
— Из очень хорошей, знатной семьи, — ответила настоятельница, — а что касается ее имени, то ты ведь слышал, что ее зовут Гунда.
— Да, это-то я слышал, тетушка, но насколько мне известно, у всех людей кроме имени бывает фамилия. Вот мне и хотелось бы знать…
— Любопытство большой порок, — прервала его настоятельница, — а ты должен был бы молиться и готовиться к грядущим опасностям. Для того, чтобы навести тебя на другие мысли, я дам тебе вот эту книгу. Она содержит благочестивые песнопения, относящиеся ко всевозможным моментам жизни человека.
Она взяла со стола книгу и с едва заметной насмешливой улыбкой передала ее молодому человеку.
Редвиц принял книгу, отвесив низкий поклон. Поговорив еще немного с теткой и пообещав до отправления в поход еще раз заглянуть к ней, он распростился и вернулся в казарму.
Там он тотчас же отправился в свою комнату, желая побыть наедине с собой, чтобы воскресить в памяти прелестный образ молодой девушки.
Денщик его, Шульц, хитрый уроженец Берлина, напомнил ему, что он обещал поиграть в картишки кое с кем из офицеров, которые его ждут. Но Редвиц так сердито взглянул на него, что тот поспешил уйти.
Затем молодой офицер опустился в кресло и задумался.
«Неужели такое прелестное создание должно зачахнуть в монастыре? — думал он. — Нет, этого нельзя допустить. Скорее, я вмешаюсь в это дело. Гунда! Какое красивое имя, вполне достойное этой красавицы. Я ведь не ошибся — она взглянула на меня с мольбой о помощи, в глазах ее ясно виднелся затаенный страх. Да, не подлежит никакому сомнению, она не по своей воле поступает в монахини, ее хотят заставить постричься. Все это я понимаю, и я расстрою замыслы благочестивых сестер, хотя бы мне даже пришлось впасть в немилость у моей тетушки. Что за странная идея дарить мне книгу с церковными песнями. Цитенский гусар и благочестивые песни — очень уж не сочетающиеся понятия. Однако надо будет заглянуть в эту книгу. Давно уже у меня не было в руках ничего подобного, чуть ли не с самого моего детства».
Редвиц раскрыл книгу. В то же мгновение он увидел между переплетом и первой страницей какое-то письмо в распечатанном конверте. Прочитав его, он задумался. Письмо было обращено к настоятельнице монастыря урсулинок и гласило следующее:
— Любящая мать, нечего сказать! — воскликнул он. — Она собирается отдать в монастырь свою дочь даже против ее воли. Бедная Гунда, ты, вероятно, уже выстрадала и перенесла много горя. А в довершение всего тебя хотят запереть в монастырь, отрезать твои длинные косы и надеть на тебя безобразную монашескую одежду. Нет, тысячу раз нет. Этого не будет, пока я жив.
В этот день товарищи офицеры не узнавали молодого Редвица. Обыкновенно он бывал веселее всех, всегда смеялся и острил, но в этот день он был грустен и молчалив, а глаза его приняли печальное выражение.
Вечером Редвиц не пошел в офицерское собрание, где товарищи его собрались за карточным столом, а заперся в своей комнате. Он подошел к окну и посмотрел на здание монастыря. Луна ярко освещала узкое пространство между казармой и монастырем. Молодой офицер мечтал о том, как было бы хорошо, если бы ему удалось случайно увидеть Гунду, если бы она занимала келью, выходящую окном в сторону казармы. И вдруг он глазам своим не поверил — за решеткой одного из окон третьего этажа монастырского здания появилась прелестная головка молодой девушки. Это была Гунда.
Редвиц почувствовал, как сердце у него болезненно сжалось. Но вместе с тем он пришел в страшную ярость. Охотнее он тотчас же побежал бы в монастырь, силой освободил бы Гунду и с саблей в руке пробил бы путь к свободе. Но тут ему пришли в голову другие мысли. Стремилась ли Гунда к этой свободе? Быть может, она добровольно подчинилась воле своей матери? Быть может, охотно поступала в монастырь? Имел ли кто-нибудь право предлагать ей помощь? Редвиц решил немедленно добиться ответа на все эти вопросы.
Он задумался над тем, как бы ему удобнее всего встретиться с Гундой, и придумал своеобразный способ. Так как он не допускал возможности, что Гунда может услышать его голос сквозь толстые стекла наглухо закрытых окон, то он быстро вырезал из бумаги несколько больших букв и, поработав при этом некоторое время, составил вопрос из следующих слов:
— Добровольно ли вы поступаете в монастырь?
Спустя четверть часа у монастырского окна, освещенного маленькой лампой, появились вырезанные из бумаги буквы, по которым молодой офицер прочел:
— Нет! Спасите меня!
— Спасите меня! — восторженно воскликнул Редвиц, повторяя ее слова. — Да, я спасу тебя, очаровательная девушка. Не Христовой невестой ты будешь, а моей невестой, моей женой, повелительницей замка моих предков.
Он вырезал еще несколько букв и составил одно только слово:
Так как уверенность всегда лучше сомнения, то народ великого Фридриха вздохнул с облегчением, когда узнал, что война объявлена.
В то время, когда молодой Фридрих, живя в крепости Рейнсберг, вел веселую жизнь и увлекался Францией и всем французским, многие сильно сомневались в том, что он сумеет властной рукой удержать бразды правления и сохранить то, что было создано его предшественниками. Но теперь вся Пруссия, весь мир знал, что король прусский Фридрих — величайший полководец своего века, умнейший дипломат и даровитейший правитель.
Силезские войны открыли миру глаза на все выдающиеся качества прусского короля. Маленькая Пруссия, с которой еще незадолго до этого другие державы совершенно не считались, выросла в великую державу. Ее боялись, ее ненавидели, но с этого обыкновенно всегда начинается величие. Пруссия была в восторге от своего короля.
Перед королевским дворцом в Берлине, куда переселился Фридрих незадолго до начала войны, народ теснился густой толпой, ожидая каждого появления короля на балконе, чтобы приветствовать его восторженными криками.
По городу ходила масса разнообразных слухов. Говорили, что французы уже подошли к Рейну, что войска Марии Терезии уже заняли Бреслау, что из России идут несметные полчища, чтобы напасть на Фридриха с тыла. Но всем этим жители столицы не смущались. В Берлине царило неописуемое оживление. Поднялось такое волнение, такое ликование, что старики, вспоминая тихую, неторопливую жизнь при отце Фридриха, короле Фридрихе Вильгельме I, в изумлении протирали глаза и говорили:
— Настало новое время, народ проснулся.
Веселее всего было вблизи казарм. Туда устремлялись все, кто был способен носить оружие, чаще молодые, здоровые люди, сознававшие в себе силу и отвагу, — все они зачислялись в ряды войск великого короля.
По соседству с казармами стояли палатки вербовщиков. Там с утра до вечера был слышен звон золота и серебра, но нигде не было видно унылых, печальных лиц — все радостно и по доброй воле шли в армию.
Молодые люди сочли бы позором для себя, если бы их услуги были отвергнуты. Их не удерживали стоны и вздохи родителей, провожавших их до казарм. Имя великого короля действовало подобно магниту: все горели желанием воевать и побеждать под его руководством, все жаждали оказать содействие королю во имя славы дорогого отечества.
Особенной симпатией жителей Берлина пользовались гусары генерала Цитена. Казарма их была расположена рядом с женским монастырем св. Урсулы.
Трудно представить себе более резкие противоположности, чем эти два здания и их обитатели. Наружным видом оба здания, правда, мало чем отличались одно от другого: оба они были высоки, однообразны и старомодны. Но в одном из этих зданий жили благочестивые монахини, проводившие свои дни в молитве, посте и пении церковных песен, готовясь к лучшей жизни на том свете. А в другом здании жили лихие, веселые гусары: здесь повсюду раздавались удалые песни о победах, любви и счастье. В одном здании стоял запах ладана и фимиама, а в другом — крепкого табака.
Здания были отделены одно от другого лишь узким простенком, так что в казарме слышны были благочестивые песнопения монахинь, а в монастыре гулким эхом проносились крепкие словечки гусар, звон сабель и шпор и громкие солдатские песни.
Бедные монахини давно уже мечтали о другой обители, но король в этом отношении придерживался особых взглядов. Настоятельница монастыря как-то подала ему длинное прошение, в котором подробно изложила ему все неудобства столь близкого соседства с гусарами. Но король собственноручно начертал на прошении такую резолюцию: «Если моим гусарам не вредит близость монастыря, то и монастырю не повредит близость казармы». Так настоятельница ничего и не добилась. Монахини молились и пели под аккомпанемент звона оружия и гусарских острот.
Поэтому нисколько не удивительно, что настоятельница монастыря урсулинок сестра Беата тоже пришла в восторг, узнав об объявлении войны. Она надеялась, что, благодаря войне, она хоть на время избавится от неприятных соседей, так как гусары должны были отправиться в поход, и в казарме таким образом водворится спокойствие. Сестра Беата сидела в своей келье в глубоком раздумье. К ней вошла привратница и доложила, что настоятельницу желает видеть какой-то молодой кавалерийский офицер.
— Офицер? Меня? — изумилась настоятельница. — Это, несомненно, недоразумение. У меня нет таких знакомых.
— Нет, тетя, это не недоразумение, — послышался громкий молодой голос.
Дверь распахнулась, и на пороге появился красивый юноша в форме гусара Цитенского полка.
— Георгий! — воскликнула настоятельница, оглядывая молодого офицера не то с нежностью, не то с изумлением. — Неужели это ты, мой племянник Георгий фон Редвиц, единственный сын моей покойной сестры? И ты в форме? Положим, так оно и должно было случиться. «Удалой юнкер» — ведь такая у тебя была кличка — конечно, не упустит случая подраться с австрийцами, французами и русскими, несмотря на то, что совершит таким образом тяжкий грех — убийства.
— Тетушка, — воскликнул молодой офицер, поднося к губам руку настоятельницы, — вы все та же! Вы называете грехом войну и право сражаться за короля. А по-моему, я совершил бы великий грех, если бы во время общего подъема, когда вся страна берется за оружие, остался бы в своем имении и занимался бы там хлебопашеством и скотоводством.
— Значит, ты тоже из числа гусар? — спросила настоятельница, косясь на форму своего племянника.
— Да, тетушка, я имел счастье быть зачисленным в Цитенские гусары, славный генерал разрешил мне сражаться под его командой. Вы даже представить себе не можете, как я горжусь этим.
В эту минуту кто-то постучал в дверь и, когда настоятельница произнесла «войдите!», в комнату вошла молодая девушка поразительной красоты. Она была не в монашеском одеянии, значит, еще не постриглась. Простое серое платье облегало ее чудную фигуру, а роскошные волосы ее были заплетены в две косы, красовавшиеся на голове подобно короне. Девушка эта своеобразной красотой своей напоминала мадонну. Переступив порог, она остановилась как вкопанная. По-видимому, она не ожидала увидеть столь необыкновенного гостя.
Молодой Редвиц тоже стоял без движения: своими большими голубыми глазами смотрел он на прелестную девушку и медленно провел рукой по лбу, как бы желая удостовериться, что он видит вошедшую наяву, а не во сне.
Настоятельница слегка вздрогнула, заметив изумление молодых людей.
— Вы звали меня, — произнесла молодая девушка, — я жду ваших приказаний.
— Да, Гунда, я вас звала, — с оттенком досады отозвалась настоятельница, — но это было с четверть часа тому назад, а тем временем ко мне явился неожиданный гость.
— Не будете ли вы так любезны представить меня? — шепнул молодой офицер.
— В монастыре не приняты светские обычаи, — шепотом ответила настоятельница.
Но Редвиц, по-видимому, не соглашался с ней. Он выступил вперед, поклонился молодой девушке и сказал:
— Имею честь представиться. Я — барон Георгий фон Редвиц, племянник настоятельницы этого монастыря. Сестра Беата — моя тетка по матери.
Молодая девушка в смущении опустила глаза, не зная, что ответить.
— Я попрошу тебя, Гунда, — заговорила настоятельница, — вернуться ко мне через полчаса, так как мне нужно серьезно поговорить с тобой о твоем будущем. В один из ближайших дней ты произнесешь обет целомудрия и раз и навсегда вступишь в нашу благочестивую общину.
Гунда густо покраснела и взглянула на барона Редвица. Во взгляде ее можно было прочитать скрытую мольбу о помощи. Затем она ушла, закрыв за собой тяжелую железную дверь.
Редвицу казалось, что вместе с нею скрылось небесное видение.
— Какая прелестная девушка! — воскликнул он. — Неужели вы намерены сделать из нее монахиню? Но ведь этим вы совершаете преступление. Нельзя же запирать такую красавицу в стенах монастыря. Ей нужны свет и солнце.
Настоятельница хотела ответить резкостью, но сдержала себя, сообразив, что это не вяжется с ее достоинством.
— Ты все тот же удалой юнкер, — полушутливо, полусерьезно ответила она, — неужели твоя кровь на самом деле так горяча. Впрочем, я должна раз и навсегда запретить тебе вмешиваться в дела монастыря, и если ты желаешь и впредь посещать меня, то лишь при условии, что не будешь засматриваться на монахинь.
— Но позвольте, тетя. Эта девушка вовсе еще не монахиня.
— Но в ближайшем будущем она будет ею.
Редвиц нахмурил брови и печально улыбнулся.
«А я постараюсь помешать этому», — подумал он и спросил вслух: — Как зовут эту молодую девушку? Из хорошей ли она семьи?
— Из очень хорошей, знатной семьи, — ответила настоятельница, — а что касается ее имени, то ты ведь слышал, что ее зовут Гунда.
— Да, это-то я слышал, тетушка, но насколько мне известно, у всех людей кроме имени бывает фамилия. Вот мне и хотелось бы знать…
— Любопытство большой порок, — прервала его настоятельница, — а ты должен был бы молиться и готовиться к грядущим опасностям. Для того, чтобы навести тебя на другие мысли, я дам тебе вот эту книгу. Она содержит благочестивые песнопения, относящиеся ко всевозможным моментам жизни человека.
Она взяла со стола книгу и с едва заметной насмешливой улыбкой передала ее молодому человеку.
Редвиц принял книгу, отвесив низкий поклон. Поговорив еще немного с теткой и пообещав до отправления в поход еще раз заглянуть к ней, он распростился и вернулся в казарму.
Там он тотчас же отправился в свою комнату, желая побыть наедине с собой, чтобы воскресить в памяти прелестный образ молодой девушки.
Денщик его, Шульц, хитрый уроженец Берлина, напомнил ему, что он обещал поиграть в картишки кое с кем из офицеров, которые его ждут. Но Редвиц так сердито взглянул на него, что тот поспешил уйти.
Затем молодой офицер опустился в кресло и задумался.
«Неужели такое прелестное создание должно зачахнуть в монастыре? — думал он. — Нет, этого нельзя допустить. Скорее, я вмешаюсь в это дело. Гунда! Какое красивое имя, вполне достойное этой красавицы. Я ведь не ошибся — она взглянула на меня с мольбой о помощи, в глазах ее ясно виднелся затаенный страх. Да, не подлежит никакому сомнению, она не по своей воле поступает в монахини, ее хотят заставить постричься. Все это я понимаю, и я расстрою замыслы благочестивых сестер, хотя бы мне даже пришлось впасть в немилость у моей тетушки. Что за странная идея дарить мне книгу с церковными песнями. Цитенский гусар и благочестивые песни — очень уж не сочетающиеся понятия. Однако надо будет заглянуть в эту книгу. Давно уже у меня не было в руках ничего подобного, чуть ли не с самого моего детства».
Редвиц раскрыл книгу. В то же мгновение он увидел между переплетом и первой страницей какое-то письмо в распечатанном конверте. Прочитав его, он задумался. Письмо было обращено к настоятельнице монастыря урсулинок и гласило следующее:
«Многоуважаемая сестра Беата! Спешу сообщить вам, что я решила посвятить мою дочь монашеской жизни, как вы мне предлагали. Гунда должна постричься, хотя бы против своей воли. Она вполне достойна высокого призвания монахини, состоящего в том, чтобы спасать души тех, кто погряз в пороках. Пусть она будет Христовой невестой. Я вполне рассчитываю на то, что вам удастся заручиться ее согласием на пострижение. В противном же случае, если она будет оказывать сопротивление, то мы найдем средства сломить ее упорство, хотя бы это причинило горе моему материнскому сердцу. Простите, что я пишу наспех, меня ждет король. Я неутомимо занята интересующим вас делом и надеюсь, что в скором времени будет выстроено для вас новое монастырское здание, чтобы избавить вас от неприятного соседства солдат. Остаюсь благодарная и преданная вамМолодой офицер в порыве негодования скомкал письмо и швырнул его в камин.
Аделина».
— Любящая мать, нечего сказать! — воскликнул он. — Она собирается отдать в монастырь свою дочь даже против ее воли. Бедная Гунда, ты, вероятно, уже выстрадала и перенесла много горя. А в довершение всего тебя хотят запереть в монастырь, отрезать твои длинные косы и надеть на тебя безобразную монашескую одежду. Нет, тысячу раз нет. Этого не будет, пока я жив.
В этот день товарищи офицеры не узнавали молодого Редвица. Обыкновенно он бывал веселее всех, всегда смеялся и острил, но в этот день он был грустен и молчалив, а глаза его приняли печальное выражение.
Вечером Редвиц не пошел в офицерское собрание, где товарищи его собрались за карточным столом, а заперся в своей комнате. Он подошел к окну и посмотрел на здание монастыря. Луна ярко освещала узкое пространство между казармой и монастырем. Молодой офицер мечтал о том, как было бы хорошо, если бы ему удалось случайно увидеть Гунду, если бы она занимала келью, выходящую окном в сторону казармы. И вдруг он глазам своим не поверил — за решеткой одного из окон третьего этажа монастырского здания появилась прелестная головка молодой девушки. Это была Гунда.
Редвиц почувствовал, как сердце у него болезненно сжалось. Но вместе с тем он пришел в страшную ярость. Охотнее он тотчас же побежал бы в монастырь, силой освободил бы Гунду и с саблей в руке пробил бы путь к свободе. Но тут ему пришли в голову другие мысли. Стремилась ли Гунда к этой свободе? Быть может, она добровольно подчинилась воле своей матери? Быть может, охотно поступала в монастырь? Имел ли кто-нибудь право предлагать ей помощь? Редвиц решил немедленно добиться ответа на все эти вопросы.
Он задумался над тем, как бы ему удобнее всего встретиться с Гундой, и придумал своеобразный способ. Так как он не допускал возможности, что Гунда может услышать его голос сквозь толстые стекла наглухо закрытых окон, то он быстро вырезал из бумаги несколько больших букв и, поработав при этом некоторое время, составил вопрос из следующих слов:
— Добровольно ли вы поступаете в монастырь?
Спустя четверть часа у монастырского окна, освещенного маленькой лампой, появились вырезанные из бумаги буквы, по которым молодой офицер прочел:
— Нет! Спасите меня!
— Спасите меня! — восторженно воскликнул Редвиц, повторяя ее слова. — Да, я спасу тебя, очаровательная девушка. Не Христовой невестой ты будешь, а моей невестой, моей женой, повелительницей замка моих предков.
Он вырезал еще несколько букв и составил одно только слово: