Страница:
Всех жертв было сорок восемь. Оставшиеся в живых члены столь жестоко испытанных церквей сомкнулись быстро. Веттий Епагат вновь оказался тем же, что и прежде, добрым гением, опекуном лионской церки. Ее епископом он, однако, не сделался. Различие между духовным по профессии и светскими людьми, которые всегда такими останутся, уже сделалось чувствительным. Ириней, ученик Пофина, получивший поэтому, если можно так выразиться, клерикальное воспитание и привычки, занял место своего наставника в управлении церковью. Быть может, он и составлял, от имени общин лионской и венской, прекрасное послание к церквам Азии и Фригии, дошедшее до нас в наибольшей своей части и заключающее в себе весь рассказ о геройской борьбе мучеников. Это одно из необыкновеннейших произведений всех вообще литератур. Никто не начертал более поразительной картины той степени энтузиазма и самоотвержения, какой может достигнуть человеческая природа. Это идеал мученичества, с возможно меньшим проявлением гордыни со стороны мученика. Конечно, лионский рассказчик и его герои люди легковерные; они верят в Антихриста, который явится и опустошит мир; видят во всем воздействие зверя, злого духа, которому добрый Бог позволяет (неизвестно почему) временно торжествовать. Ничего нет страннее этого Бога, который устраивает себе цветочное убранство из мучений своих слуг и любовно располагает свои удовольствия по разрядам: одних отдает зверям, других обезглавлению, третьих удушью в тюрьме. Ho по восторженности, по мистическому тону слога, по духу кротости и относительного здравого смысла, которыми проникнуто все это повествование, оно кладет почин совсем новой риторике, и является жемчужиной христианской литературы во II веке. К окружному своему посланию, галльские исповедники присоединили письма о монтанизме, написанные исповедниками в тюрьме. Вопрос о монтанистских пророчествах получал такое значение, что они сочли себя обязанными высказать свое мнение по этому предмету. Вероятно, Ириней и тут был их представителем. Крайняя осторожность отиосительно монтанизма, которой он придерживается во всех своих писаниях, миролюбие, которое он всегда вносил во все споры, вследствие чего много раз замечено было, что никто правильнее его не назывался, так как Irenоеоs значит "мирный", заставляют предполагать, что его мнение было проникнуто сильным желанием соглашения. С обычным своим благоразумием, лионцы, без сомнения, высказались против крайностей, но рекомендовали терпимость, которая, к несчастью, не всегда достаточно соблюдалась в зтих жгучих пререканиях.
Ириней, отныне поселившийся в Лионе, но поддерживавший постоянные сношения с Римом, явил в себе образец совершенного духовного лица. Его ненависть к сектам (собственный его грубый хилиазм, перенятый от азиатских presbyteri, не казался ему сектантским учением), и ясное понимание опасностей гностицизма побудили его написать обширные полемические сочинения, произведение ума ограниченнаго, без сомнения, но вполне эдравого нравственного сознания. Благодаря ему, Лион был некоторое время центром издания самых важных христиансквх сочинений. Как все великие учители церкви, Ириней находит возможным соединять тончайший практический смысл с такими верованиями в сверхъестественные обстоятельства, которые теперь нам кажутся несогласимыми с здравым умом. Далеко уступая Юстину в философском мышлении, он гораздо правовернее чем тот, и оставил более глубокий след в христианском богословии. С пламенной верой он соединяет удивительную умеренность, с редкой простотой-глубокое понимание науки управления церковью, руководительства душами; наконец, он яснее всех до него бывших, усвоил себе представление о вселенской церкви. Он менее талантлив, чем Тертуллиан, но как много он его выше по образу действий и сердцу. Один из всех христианскнх полемистов, обличавших ереси, он проявляет участливое отношение к еретику и остерегается клеветнических выводов правоверия.
Сношения между церквями верхней Роны и Азией становились все более и более редкими, и потому ближайшие латинские влияния мало-помалу взяли верх. Ириней и окружавшие его азиатцы посдедовали уже относительно Пасхи западному обычаю. Греческий язык выходил из употребления; вскоре латынь сделалась языком этих церквей, которые в IV в. уже ничем существенным не отличались от остальных церквей Галлии. Следы греческого происхождения исчезали, однако, весьма медленно; некоторые греческие обычаи в литургии сохранились в Лионе, в Вене, в Отене до полного расцвета средних веков. Но в летописи вселенской церкви занесено иеизгладимое воспоминание: этот маленький азиато-фригийский островок, затерянный среди западной тьмы, вдруг просиял несравненным светом. Надежная доброта наших племен, в соединении с блестящим геройством и славолюбием восточных выходцев, выразилась в явлении возвышеннейшей красоты. Бландина на кресте в глубине амфитеатра просияла, как бы новый Христос. Кроткая, бледная служанка, привязанная к позорному столбу на новой Голгофе, доказала, что на службе святому делу рабыня не уступает свободному мужчине и иногда может его превзойти. Ни слова дурного о лионских ткачах, ни о правах человека. Стары предки этого дела. Лион, бывший городом гностицизма и монтанизма, станет городом вальденцев, Pauperes de Lugduno, и наконец, обширнейшим полем битвы, самой страстной борьбы противоположных принцицов современного сознания. Слава тем, кто страдает за что-либо! Надеюсь, что силой прогресса настанет день, когда громадные постройки, неосторожно вовдвигаемые новейшим католицизмом на высотах Монмартра и Фурвьера, станут храмами высшей Амнистии, где будут алтари для всех стремлений к истине, для всех принесенных в жертву, для всех мучеников.
Глава 21. Цельс и Лукиан
Упрямый консерватор, который, проходя мимо изувеченных трупов лионских мучеников, говорил сам себе: "Слишком были мягки; надо будет придумать наказания построже!" был не более ограничен, чем те политики, которые во все века надеялись остановить религиозные или общественные движения казнями. Религиозные и общественные движения побеждаются временем и успехами разума. Сектантский социализм 1848 года исчез через двадцать лет, без всяких специальных регрессивных законов. Если бы Марк Аврелий, вместо львов и раекаленного стула, прибет к начальной школе и рационалистскому государственному преподаванию, он гораздо успешнее предупредил бы увлечение мира сверхъестественным элементом христианства. К несчастью, борьба происходила не на надлежащей почве. Нет расчета ошибочнее, как борьба с религией при условии поддержания и даже усиления религиозного начала. Показать вздорность всего сверхъестественного, - вот путь к радикальному излечению фанатизма. Между тем, на эту точку зрения никто не становился. Римский философ Цельс, человек просвещенный, с большим здравым смыслом, опередивший по некоторым вопросам выводы новейшей критики, написал книгу против христианства, не для того, чтобы доказать христианам, что их представление о вмешательстве Бога в земные дела несогласно с тем, что мы видим в действительности, но чтобы убедить их, что они напрасно не пользуются религией в том виде, как она установлена.
Этот Цельс был, по-видимому, другом Лукиана и в сущности разделял, кажется, скептицизм великого самосатского насмешника. Именно по его желанию, Лукиан написал остроумный очерк об Александре из Абонотика, где нелепость веры в сверхъестественное так хорошо изображена. Лукиан говорит с Цельсом вполне откровенно и изображает его как безусловного поклонника великой освободительной философии, которая спасла человека от призраков суеверия и предохраняет его от всех пустых верований и заблуждений. Оба друга, также как и Лукреций, считают Эпикура святым, героем, благодетелем рода человеческого, божественным гением, единственным, который видел истину и осмелился ее высказать. С другой стороны, Лукиан говорит о своем друге, как о превосходнейшем человеке. Он хвалит его мудрость, справедливость любовь к правде, мягкость его нрава, приятность его обращения, Его сочинения кажутся ему самыми полезными и прекрасными в настоящем веке, способными открыть глаза всем, одаренным некоторым разумом. Цельс, действительно, избрал своей специальностью обличать обманы, которым подвержено бедное человечество. Ему были крайне противны чародеи и выводящие ложных богов, в роде Александра из Абонотика, но в общих принципах, он был, повидимому, менее тверд, чем Лукиан. Он писал против чародейства, скорее чтобы разоблачить шарлатанство чародеев, чем чтобы показать совершенную вздорность их искусства. В вопросе о сверхъестественном, его критика тождественна с критикой эпикурейцев; но окончательного вывода он не делает. Он ставит на одну доску астрологию, музыку, естественную историю, колдовство, угадыванье. Большую часть фокусов он отвергает, как обманы; но некоторые признает. Он не верит языческим легандам, но находит их величественными, чудными, полезными для людей. Пророки вообще представляются ему шарлатанами, но искусство предсказывать будущее он все-таки не считает пустой мечтой. Он скептик, деист или, если угодно, последователь Платона. Его религия очень сходна с религией Марка Аврелия и Максима Тирского и с тем, что будет впоследствии религией императора Юлиана.
Бог, мировой порядок, вверяет свою власть частным богам, как бы демонам или министрам, к которым и направлен культ политеизма. Этот культ законен или, по крайней мере, весьма приемлем, когда его не доводят до крайностей. Он становится строго обязательным, когда он является национальной религией, причем каждый должен поклоняться божественному по образцу, завещанному предками. Истинный культ заключается в том, чтобы постоянно поддерживать свою мысль устремленной к Богу, отцу всех людей. Внутреннее благочестие главное; жертвоприношения только знак. Что же касается поклонения, воздаваемаго демонам, то это обязательство маловажное, удовлетворяемое движением руки, и не следует считать это серьезным делом. Демоны ни в чем не нуждаются, и не должно слишком увлекаться магией, ни магическими поступками. Но не следует быть и неблагодарным. К тому же все виды благочестия полезны. Служить низшим богам, значит быть угодным великому Богу, от которого они зависят. Воздают же христиане множество преувеличенных почестей сыну Божьему, недавно явившемуся в мир и подобно Максиму Тирскому, он держится философии, которая позволяет ему признавать все культы. Он признавал бы и христианство наравне с прочими верованиями, если бы христианство ограничивалось притязанием лишь на известную долю истины.
Провидение, угадывание, храмовые чудеса, оракулы, бессмертие души, будущие награды и наказания представляются Цельсу составными частями государственного вероучения. Надо помнить, что в то время возможность колдовства считалась почти догматом. Дозволялось быть эпикурейцем, атеистом, нечестивцем; но за отрицание магии можно было поплатиться жизнью. Все секты, кроме эпикурейцев, учили, что она действительно существует. Цельс верит ей серьезно. Рассудок доказывает ему ложность общепризнаваемых верований в сверхъестественное; но недостаточность его научной подготовки и политические предрассудки мешают ему быть последовательным. Он поддерживает, по крайней мере в принципе, верования столь же мало рациональные, как и те, которые он опровергает. По скудости тогдашннх сведений о законах природы, возможны были всякие легковерия. Тацит был, несомненно, человеком просвещенным; a между тем ои не осмеливаетея отчетливо отвергнуть самые вздорные чудеса. Видения в храмах, божественные сны признавались фактами общеизвестными. Элиан вскоре напишет свои книги, где будет доказывать фактами, что те, которые отрицают чудесные, божественные проявления, "безрассуднее, чем дети", что верующим в богов хорошо живется, тогда как неверующие и богохульники подвергаются самым скверным приключениям.
Прежде всего, Цельс был предааным подданным императора. Полагают, что он был римлянином или италийцем; несомненно, что Лукиан, хотя тоже преданный, не питает такого сильного сочувствия к империи. Основная мысль Цельса такова: религия Рима была участницей в созидании римского величия; значит, она истинна. Подобно гностикам, Цельс верит, что у каждого народа есть свои боги, которые ему покровительствуют, пока он им воздает поклонение, какого они желают. Отречение от своих богов для нации то же, что самоубийство. Таким образом, Цельс прямая противоположность Тациану, ожесточенному врагу эллиннзма и римского общества. Греческую цивилизацию Тациан окончательно приносит в жертву иудейству и христианству. Цельс, напротив, объясняет все, что есть доброго у евреев и у христиан, заимствованиями, сделанными у греков. Для него Платои и Эпиктет два полюса мудрости. Если он я не знал Марка Аврелия, то, наверное, любил его и восхищался им. С такой точки зрения, он, конечно, мог видеть в христианстве только зло; но он не останавливается на клеветах. Он признает, что нравы сектантов кротки и основаны на хороших правилах, и оспаривает только вероподобие их верований. Он предпринял по этому вопросу настоящее следствие, прочел книгу христиан и евреев, говорил с ними. Результатом этого исследования было сочинение, озаглавленное Истиниое Слово (Discours veritablo), которое, конечно, не дошло до нас, но которое можно воссоздать при помощи цитат и анализов, сделанных Оригеном.
Нет сомнения, что Цельс лучше всех языческих писателей знал христианство и книги, служащие ему основанием. Ориген, обладавший замечательной христианской эрудицией, удивляется, что ему пришлось узнать от него столь многое. Co стороны эрудиции, Цельс христиаиский ученый. Его путешествия в Палестину, Финикию, Египет расширили его взгляды на историю религии. Он внимателъно прочел греческие переводы Библии, Бытие, Исход Пророков, включая Иону, Даниила, Еноха, Псалтирь. Он знаком со сказаниями Сивиллы и ясно видит заключающиеся в них обманы; пустота попыток аллегорического толкования от него не укрылась. Из книг Нового Завета, он знает четыре канонических Евангелия и, некоторые другие, быть может, Деяния Пилата. Он предпочитает Матфея, но отдает себе ясный отчет в различных изменениях, которым подверглись евангельские тексты, в особенности ввиду апологии, сомнительно, чтобы он имел в руках писания св. Павла; как и Юстин, он никогда его не называет, но иногда напоминает некоторые его правила и зваком с его учением. По части церковной литературы, он читал Разговор Язона с Паписком, многие гностические и маркионистские писания, и, между прочим, нигде более не упоминаемое сочинение Небесный Разговор. По-видимому, он не обращался с писаниями св. Юстина, хотя его представление о христианском богословии, христологии, каноне совершенно соответствует богословию, христологии, канону Юстина. Еврейская легенда об Иисусе ему знакома. Иисусова мать совершила прелюбодеяние с солдатом Пантером; муж, плотник, прогнал ее. Иисус делал свои чудеса при помощи тайных наук, которые он изучил в Египте.
Всего более поражает нас Цельс в экзегетике. Сам Вольтер не лучше разбивает библейскую историю: невозможности книги Бытия, понимаемой в прямом ее смысле, наивное ребячество рассказов о сотворении мира, о потопе, о ковчеге. Ярко выставлен кровавый, жестокий, эгоистичный характер еврейской истории, странность божественного выбора, отдавшего предпочтение такому народу и назвавшего его народом Божиим. Злобность еврейских насмешек над другими сектами резко порицается, как выражение несправедливости и гордости. Весь мессианический план иудео-христианской истории, основанный на преувеличенном значении, которое люди, и в особенности евреи, присваивают себе во вселенной, опровергнут рукою мастера. Зачем Богу нисходить на землю? Для того ли, чтобы узнать, что у людей делается? Да разве ему не известно все? Разве так ограничено его могущество, что он ничего не может исправить, не придя сам в мир или не послав кого-нибудь? Или затем, чтобы его узнали? Это значило бы приписывать ему чисто людское тщеславие. И почему так поздно? почему в это время, а не в другое? почему в этой стране, а не в другой? Апокалиптические теории разрушения мира огнем, воскресение также победоносно опровергается. Странное притязание сделать бессмертным навоз, гниение! Цельс торжествует, противопоставляя этому религиозному материализму свой чистый идеал, своего беспредельного Бога, не проявляющегося в ткани конечных вещей.
"Евреи и христиане представляются мне, как стая летучих мышей или муравьев, выползающих из своей норы, или лягушек при болоте, или червей, заседающих в углу трясины... и ведущих такие речи: "Нам Бог открывает и заранее объявляет все; он не заботится об остальном мире; он предоставляет небесам и земле вращаться, как вздумают, и занимается только нами. Мы единственные существа, с которыми он сносится при посредстве гонцов, единственные, с которыми он желает быть знакомым, потому что он нас создал по своему подобию. Нам все подвластно: земля, вода, воздух и светила; все для нас создано и предназначено служить нам; и так как некоторым из нас случилось согрешить, то Бог придет сам, или собственного сына пошлет, чтобы сжечь злых и дать нам вместе с ним насладиться вечной жизнью".
Обсуждение жизни Иисуса ведено совершенно по методе Реймаруса или Штрауса. Невозможности евангельского рассказа, если его принимать, как историю, никогда не выставлялись нагдяднее. Появление Бога в лице Иисуса кажется нашему философу неприличным и бесполезным. Евангельские чудеса жалки; странствующие колдуны проделывают то же, а сынами Божиими никто их не считает. Жизнь Иисуса есть жизнь жалкого чудодея, ненавидимого Богом. Его характер раздражителен; его резвая манера говорить обличает человека неспособного убеждать; она не подобает богу, ни даже здравомыслящему человеку. Иисусу следовало быть красивым. сильным, величественным, красноречивым. Между тем ученики его признаются, что он был мал ростом, некрасив и без благородства в личности. Если Бог пожелал спасти род человеческий, то почему он послал своего сына только в один уголок мира? Он должен бы был вложить дух свой в несколько тел и направить этих небесных посланцев в разные стороны, так как он знал, что посланный к евреям будет убит. Зачем также два противоположных откровения, Моисеево и Иисусово? Иисус, говорят, воскрес? To же рассказывают про многих других, Замолксиса, Пифагора, Рампсинита.
"Прежде всего нужно бы рассмотреть, воскресал ли когда-нибудь человек, действительно умерший, с прежним своим телом. Зачем называть приключения других неправдоподобными баснями, как будто исход вашей трагедии много лучше и вероподобнее, с предсмертным криком вашего Иисуса с высоты столба, землетрясением и мраком? Живой, он ничего не мог для себя сделать; а мертвый, говорите вы, он воскрес и показывал знаки своих страданий, дыры на руках. Но кто все это видел? Жевщина, больная рассудком, как вы сами признаетесь, или всякий другой одержимый, в том же роде. Во сне ли мнимый свидетель увидал, что подсказывал ему поврежденный рассудок, или, как часто бывает, обманутое воображение воплотило то, чего ему хотелось, или, скорее, пожелал он поразить людей чудесным рассказом, чтобы посредством такого обмана дать пищу шарлатанам... К его гробу является ангел, как говорят одни, или является два ангела, как говорят другие, чтобы сообщить женщинам, что он воскрес. По-видимому, сын Божий не в силах был сам выйти из гроба; понадобилось, чтобы другой отвалил камень... Если бы Иисус действительно желал проявить свое божественное существо, он должен был показаться своим врагам, судье, который приговорил его, всему народу. Если он был мертв, и кроме того богь, как вы уверяете, ему уже нечего было опасаться; надо думать, что он был послан не для того, чтобы прятаться. А если было нужно проявить божественность в полном свете, ему бы следовало вдрут исчезнуть, с креста... Живой, он появляется везде; мертвый, он показывается украдкой одной жалкой женщине и приспешникам. Его казнь имела бессчетных свидетелей; воскресение-только одного. Должно бы было быть наоборот!
"Если уж вам так хотелось нового, как много лучше бы было выбрать для обожествления кого-нибудь из тех, которые умерли мужественно и достойны божественного мифа. Если бы вам неприятно было взять Геракла, Асклепия или кого-нибудь из древних героев, которые уже почтены культом, вы могли взять Орфея, человека вдохновенного, никто этого не оспаривает, и погибшего насильственной смертью. Может быть, вы скажете, что он уже взят. Хорошо; тогда у вас был Анаксарх, который издевался над палачем, в то время, когда его жестоко толкли в ступке: "Толки, толки, говорил он, ты бьешь по футляру, a самаго Анаксарха тебе не достать!" - слово, проникнутое божественным духом. Если скажут, что и здесь вас предупредили... Тогда, отчего вы не взяли Эпиктета? Когда его господин выворачивал ему ногу, он, спокойный и улыбющийся, говорил: "Вы ее сломаете". И когда нога действительно была сломана: "Я говорил вам, что сломаете!" Сказал ли ваш бог что-либо подобное во время истязаний? А Сивилла, авторитет которой иные из вас признают, отчего вы ее не взяли? Вы бы имели отличные причины назвать ее дочерью Бога. Вы удовлетворились тем, что мошенннчески, вкривь и вкось, вписали массу богохульств в ее книги, а нам выдаете за бога личность, которая жалкой смертью закончила презренную жизнь. Послушайте, вам бы уж лучше взять Иону, который жив и невредим вылез из большой рыбы, Даниила, который спасся от зверей или кого-нибудь другого, о котором вы рассказываете еще более потешные вещи".
В своих суждениях о церкви, какою она была в его время, Цельс крайне недоброжелателен. За исключением нескольких честных и кротких людей, церковь представляется ему скопищем сектантов, ругающих друг друга. Появилась новая порода людей, родившихся вчера, без отечества и древних преданий, противников гражданских и религиозных учреждений, преследуемых правосудием, заклейменных бесчестием, гордящихся всеобщей ненавистью. Их собрания тайны и незаконны они так клятвенно обязываются нарушать законы и все претерпевать ради варварского учения, которое, во всяком случае, требует усовершенствования и очищения при содействии греческого разума. Учение тайное и опасное! Мужество, с которым они его отстаивают, похвально; хорошо умереть, чтобы не отречься или наружно не отступиться от своей веры. Но все-таки нужно, чтобы вера была основана на разуме, и не имела единственным основанием решимость ничего не обсуждать. Мученичество, впрочем, не христианами выдумано; все религии выставили примеры пламенных убеждений. Они издеваются над немощными богами, не умеющими мстить за наносимые им оскорбления. Но верховный Бог христиан разве отомстил за своего распятого сына? Их наглость при разрешении вопросов, заставляющих колебаться мудрейших, обличает людей, которые стремятся только к соблазну простодушных. Все, что у них есть хорошего, сказано было раньше и лучше их Платоном и философами. Писание только перевод, изложенный грубым слогом, того, что философы, и в оообенности Платон, уже высказали ранее прекраснейшим языком.
Цельс поражен раздорами христианства, взаимными анафемами различных церквей. В Риме, где, согласно наиболее вероятному мнению, нааисана была книга, все секты процветали.
Цельс водился с маркионитами, с гностиками. Он видел, однако, что среди этой путаницы сект, была церковь правоверная, "великая церковь", только называвшаяся христианской. Нелепости монтанистов, сивиллистские обманы естественно внушают ему лишь презрение. Конечно, если бы он лучше знал просвещенное епископство Азии, людей, как Мелитон, например, которые мечтали о конкордатах между христианством и империей, его приговор был бы менее строг. Оскорбляет его крайняя общественная приниженность христиан и темнота среды, в которой действует их пропаганда. Они стараются привлечь дураков, рабов, женщин, детей. Подобно шарлатанам, они, по возможности, избегают порядочных людей, которых обмануть трудно, и ловят в свои сети невежд и дураков, обычную пищу плутов.
"Что же дурного в благовоспитанности, в любви к излишним знаниям, в мудрости, и в том чтобы слыть таким? Разве это мешает познавать Бога? He содействует ли это, напротив, в достижении истины? Что делают ярмарочные бродяги, скоморохи? Обращаются ли они с своим плутовством к благоразумным людям? Нет, но если они где заметят кучку детей, носильщиков иди грубых людей, то сейчас и покязывают им свое мастерство и заставляют собой любоваться. To же совершается и в семействах. Вот чесальщики шерсти, башмачиики, валяльщики сукна, люди грубо невежественные и совершенно лишенные воспитания. Перед хозяевами, людьми опытными и основательными, они не смеют рта раскрыть; но если им попадутся хозяйские дети или женщины, столь же неразумные, как и они сами, они начинают рассказывать чудеса. Им одним только и следует верить; отец, наставники - безумцы, не знающие истинного добра и неспособные ему научить. Эти проповедники одни знают, как следует жить; довольны останутся дети, если за ними пойдут, и через них счастие снизойдет на всю семью. Если во время их разглагольствования подойдет серьезный человек, один из учителей или сам отец, более робкие умолкают; наглые подбивают детей сбросить иго, шепча вполголоса, что ничего им не скажут при отце или учителе, чтобы не подвергаться грубости этих испорченных людей, которые бы их наказали. Кто хочеть знать правду, пусть оставить отца и учителей и придеть с женщинами и ребятами в гинекей, или в лавку башмачника, или в лавку валялыщика сукна, и там узнает бесконечное. Воть как они набирают последователей... Всякий грешник, всякий непросвещенный, всякий слабый рассудком, словом, всякий, кто жалок, пусть приблизится, царствие Божие для него".
Ириней, отныне поселившийся в Лионе, но поддерживавший постоянные сношения с Римом, явил в себе образец совершенного духовного лица. Его ненависть к сектам (собственный его грубый хилиазм, перенятый от азиатских presbyteri, не казался ему сектантским учением), и ясное понимание опасностей гностицизма побудили его написать обширные полемические сочинения, произведение ума ограниченнаго, без сомнения, но вполне эдравого нравственного сознания. Благодаря ему, Лион был некоторое время центром издания самых важных христиансквх сочинений. Как все великие учители церкви, Ириней находит возможным соединять тончайший практический смысл с такими верованиями в сверхъестественные обстоятельства, которые теперь нам кажутся несогласимыми с здравым умом. Далеко уступая Юстину в философском мышлении, он гораздо правовернее чем тот, и оставил более глубокий след в христианском богословии. С пламенной верой он соединяет удивительную умеренность, с редкой простотой-глубокое понимание науки управления церковью, руководительства душами; наконец, он яснее всех до него бывших, усвоил себе представление о вселенской церкви. Он менее талантлив, чем Тертуллиан, но как много он его выше по образу действий и сердцу. Один из всех христианскнх полемистов, обличавших ереси, он проявляет участливое отношение к еретику и остерегается клеветнических выводов правоверия.
Сношения между церквями верхней Роны и Азией становились все более и более редкими, и потому ближайшие латинские влияния мало-помалу взяли верх. Ириней и окружавшие его азиатцы посдедовали уже относительно Пасхи западному обычаю. Греческий язык выходил из употребления; вскоре латынь сделалась языком этих церквей, которые в IV в. уже ничем существенным не отличались от остальных церквей Галлии. Следы греческого происхождения исчезали, однако, весьма медленно; некоторые греческие обычаи в литургии сохранились в Лионе, в Вене, в Отене до полного расцвета средних веков. Но в летописи вселенской церкви занесено иеизгладимое воспоминание: этот маленький азиато-фригийский островок, затерянный среди западной тьмы, вдруг просиял несравненным светом. Надежная доброта наших племен, в соединении с блестящим геройством и славолюбием восточных выходцев, выразилась в явлении возвышеннейшей красоты. Бландина на кресте в глубине амфитеатра просияла, как бы новый Христос. Кроткая, бледная служанка, привязанная к позорному столбу на новой Голгофе, доказала, что на службе святому делу рабыня не уступает свободному мужчине и иногда может его превзойти. Ни слова дурного о лионских ткачах, ни о правах человека. Стары предки этого дела. Лион, бывший городом гностицизма и монтанизма, станет городом вальденцев, Pauperes de Lugduno, и наконец, обширнейшим полем битвы, самой страстной борьбы противоположных принцицов современного сознания. Слава тем, кто страдает за что-либо! Надеюсь, что силой прогресса настанет день, когда громадные постройки, неосторожно вовдвигаемые новейшим католицизмом на высотах Монмартра и Фурвьера, станут храмами высшей Амнистии, где будут алтари для всех стремлений к истине, для всех принесенных в жертву, для всех мучеников.
Глава 21. Цельс и Лукиан
Упрямый консерватор, который, проходя мимо изувеченных трупов лионских мучеников, говорил сам себе: "Слишком были мягки; надо будет придумать наказания построже!" был не более ограничен, чем те политики, которые во все века надеялись остановить религиозные или общественные движения казнями. Религиозные и общественные движения побеждаются временем и успехами разума. Сектантский социализм 1848 года исчез через двадцать лет, без всяких специальных регрессивных законов. Если бы Марк Аврелий, вместо львов и раекаленного стула, прибет к начальной школе и рационалистскому государственному преподаванию, он гораздо успешнее предупредил бы увлечение мира сверхъестественным элементом христианства. К несчастью, борьба происходила не на надлежащей почве. Нет расчета ошибочнее, как борьба с религией при условии поддержания и даже усиления религиозного начала. Показать вздорность всего сверхъестественного, - вот путь к радикальному излечению фанатизма. Между тем, на эту точку зрения никто не становился. Римский философ Цельс, человек просвещенный, с большим здравым смыслом, опередивший по некоторым вопросам выводы новейшей критики, написал книгу против христианства, не для того, чтобы доказать христианам, что их представление о вмешательстве Бога в земные дела несогласно с тем, что мы видим в действительности, но чтобы убедить их, что они напрасно не пользуются религией в том виде, как она установлена.
Этот Цельс был, по-видимому, другом Лукиана и в сущности разделял, кажется, скептицизм великого самосатского насмешника. Именно по его желанию, Лукиан написал остроумный очерк об Александре из Абонотика, где нелепость веры в сверхъестественное так хорошо изображена. Лукиан говорит с Цельсом вполне откровенно и изображает его как безусловного поклонника великой освободительной философии, которая спасла человека от призраков суеверия и предохраняет его от всех пустых верований и заблуждений. Оба друга, также как и Лукреций, считают Эпикура святым, героем, благодетелем рода человеческого, божественным гением, единственным, который видел истину и осмелился ее высказать. С другой стороны, Лукиан говорит о своем друге, как о превосходнейшем человеке. Он хвалит его мудрость, справедливость любовь к правде, мягкость его нрава, приятность его обращения, Его сочинения кажутся ему самыми полезными и прекрасными в настоящем веке, способными открыть глаза всем, одаренным некоторым разумом. Цельс, действительно, избрал своей специальностью обличать обманы, которым подвержено бедное человечество. Ему были крайне противны чародеи и выводящие ложных богов, в роде Александра из Абонотика, но в общих принципах, он был, повидимому, менее тверд, чем Лукиан. Он писал против чародейства, скорее чтобы разоблачить шарлатанство чародеев, чем чтобы показать совершенную вздорность их искусства. В вопросе о сверхъестественном, его критика тождественна с критикой эпикурейцев; но окончательного вывода он не делает. Он ставит на одну доску астрологию, музыку, естественную историю, колдовство, угадыванье. Большую часть фокусов он отвергает, как обманы; но некоторые признает. Он не верит языческим легандам, но находит их величественными, чудными, полезными для людей. Пророки вообще представляются ему шарлатанами, но искусство предсказывать будущее он все-таки не считает пустой мечтой. Он скептик, деист или, если угодно, последователь Платона. Его религия очень сходна с религией Марка Аврелия и Максима Тирского и с тем, что будет впоследствии религией императора Юлиана.
Бог, мировой порядок, вверяет свою власть частным богам, как бы демонам или министрам, к которым и направлен культ политеизма. Этот культ законен или, по крайней мере, весьма приемлем, когда его не доводят до крайностей. Он становится строго обязательным, когда он является национальной религией, причем каждый должен поклоняться божественному по образцу, завещанному предками. Истинный культ заключается в том, чтобы постоянно поддерживать свою мысль устремленной к Богу, отцу всех людей. Внутреннее благочестие главное; жертвоприношения только знак. Что же касается поклонения, воздаваемаго демонам, то это обязательство маловажное, удовлетворяемое движением руки, и не следует считать это серьезным делом. Демоны ни в чем не нуждаются, и не должно слишком увлекаться магией, ни магическими поступками. Но не следует быть и неблагодарным. К тому же все виды благочестия полезны. Служить низшим богам, значит быть угодным великому Богу, от которого они зависят. Воздают же христиане множество преувеличенных почестей сыну Божьему, недавно явившемуся в мир и подобно Максиму Тирскому, он держится философии, которая позволяет ему признавать все культы. Он признавал бы и христианство наравне с прочими верованиями, если бы христианство ограничивалось притязанием лишь на известную долю истины.
Провидение, угадывание, храмовые чудеса, оракулы, бессмертие души, будущие награды и наказания представляются Цельсу составными частями государственного вероучения. Надо помнить, что в то время возможность колдовства считалась почти догматом. Дозволялось быть эпикурейцем, атеистом, нечестивцем; но за отрицание магии можно было поплатиться жизнью. Все секты, кроме эпикурейцев, учили, что она действительно существует. Цельс верит ей серьезно. Рассудок доказывает ему ложность общепризнаваемых верований в сверхъестественное; но недостаточность его научной подготовки и политические предрассудки мешают ему быть последовательным. Он поддерживает, по крайней мере в принципе, верования столь же мало рациональные, как и те, которые он опровергает. По скудости тогдашннх сведений о законах природы, возможны были всякие легковерия. Тацит был, несомненно, человеком просвещенным; a между тем ои не осмеливаетея отчетливо отвергнуть самые вздорные чудеса. Видения в храмах, божественные сны признавались фактами общеизвестными. Элиан вскоре напишет свои книги, где будет доказывать фактами, что те, которые отрицают чудесные, божественные проявления, "безрассуднее, чем дети", что верующим в богов хорошо живется, тогда как неверующие и богохульники подвергаются самым скверным приключениям.
Прежде всего, Цельс был предааным подданным императора. Полагают, что он был римлянином или италийцем; несомненно, что Лукиан, хотя тоже преданный, не питает такого сильного сочувствия к империи. Основная мысль Цельса такова: религия Рима была участницей в созидании римского величия; значит, она истинна. Подобно гностикам, Цельс верит, что у каждого народа есть свои боги, которые ему покровительствуют, пока он им воздает поклонение, какого они желают. Отречение от своих богов для нации то же, что самоубийство. Таким образом, Цельс прямая противоположность Тациану, ожесточенному врагу эллиннзма и римского общества. Греческую цивилизацию Тациан окончательно приносит в жертву иудейству и христианству. Цельс, напротив, объясняет все, что есть доброго у евреев и у христиан, заимствованиями, сделанными у греков. Для него Платои и Эпиктет два полюса мудрости. Если он я не знал Марка Аврелия, то, наверное, любил его и восхищался им. С такой точки зрения, он, конечно, мог видеть в христианстве только зло; но он не останавливается на клеветах. Он признает, что нравы сектантов кротки и основаны на хороших правилах, и оспаривает только вероподобие их верований. Он предпринял по этому вопросу настоящее следствие, прочел книгу христиан и евреев, говорил с ними. Результатом этого исследования было сочинение, озаглавленное Истиниое Слово (Discours veritablo), которое, конечно, не дошло до нас, но которое можно воссоздать при помощи цитат и анализов, сделанных Оригеном.
Нет сомнения, что Цельс лучше всех языческих писателей знал христианство и книги, служащие ему основанием. Ориген, обладавший замечательной христианской эрудицией, удивляется, что ему пришлось узнать от него столь многое. Co стороны эрудиции, Цельс христиаиский ученый. Его путешествия в Палестину, Финикию, Египет расширили его взгляды на историю религии. Он внимателъно прочел греческие переводы Библии, Бытие, Исход Пророков, включая Иону, Даниила, Еноха, Псалтирь. Он знаком со сказаниями Сивиллы и ясно видит заключающиеся в них обманы; пустота попыток аллегорического толкования от него не укрылась. Из книг Нового Завета, он знает четыре канонических Евангелия и, некоторые другие, быть может, Деяния Пилата. Он предпочитает Матфея, но отдает себе ясный отчет в различных изменениях, которым подверглись евангельские тексты, в особенности ввиду апологии, сомнительно, чтобы он имел в руках писания св. Павла; как и Юстин, он никогда его не называет, но иногда напоминает некоторые его правила и зваком с его учением. По части церковной литературы, он читал Разговор Язона с Паписком, многие гностические и маркионистские писания, и, между прочим, нигде более не упоминаемое сочинение Небесный Разговор. По-видимому, он не обращался с писаниями св. Юстина, хотя его представление о христианском богословии, христологии, каноне совершенно соответствует богословию, христологии, канону Юстина. Еврейская легенда об Иисусе ему знакома. Иисусова мать совершила прелюбодеяние с солдатом Пантером; муж, плотник, прогнал ее. Иисус делал свои чудеса при помощи тайных наук, которые он изучил в Египте.
Всего более поражает нас Цельс в экзегетике. Сам Вольтер не лучше разбивает библейскую историю: невозможности книги Бытия, понимаемой в прямом ее смысле, наивное ребячество рассказов о сотворении мира, о потопе, о ковчеге. Ярко выставлен кровавый, жестокий, эгоистичный характер еврейской истории, странность божественного выбора, отдавшего предпочтение такому народу и назвавшего его народом Божиим. Злобность еврейских насмешек над другими сектами резко порицается, как выражение несправедливости и гордости. Весь мессианический план иудео-христианской истории, основанный на преувеличенном значении, которое люди, и в особенности евреи, присваивают себе во вселенной, опровергнут рукою мастера. Зачем Богу нисходить на землю? Для того ли, чтобы узнать, что у людей делается? Да разве ему не известно все? Разве так ограничено его могущество, что он ничего не может исправить, не придя сам в мир или не послав кого-нибудь? Или затем, чтобы его узнали? Это значило бы приписывать ему чисто людское тщеславие. И почему так поздно? почему в это время, а не в другое? почему в этой стране, а не в другой? Апокалиптические теории разрушения мира огнем, воскресение также победоносно опровергается. Странное притязание сделать бессмертным навоз, гниение! Цельс торжествует, противопоставляя этому религиозному материализму свой чистый идеал, своего беспредельного Бога, не проявляющегося в ткани конечных вещей.
"Евреи и христиане представляются мне, как стая летучих мышей или муравьев, выползающих из своей норы, или лягушек при болоте, или червей, заседающих в углу трясины... и ведущих такие речи: "Нам Бог открывает и заранее объявляет все; он не заботится об остальном мире; он предоставляет небесам и земле вращаться, как вздумают, и занимается только нами. Мы единственные существа, с которыми он сносится при посредстве гонцов, единственные, с которыми он желает быть знакомым, потому что он нас создал по своему подобию. Нам все подвластно: земля, вода, воздух и светила; все для нас создано и предназначено служить нам; и так как некоторым из нас случилось согрешить, то Бог придет сам, или собственного сына пошлет, чтобы сжечь злых и дать нам вместе с ним насладиться вечной жизнью".
Обсуждение жизни Иисуса ведено совершенно по методе Реймаруса или Штрауса. Невозможности евангельского рассказа, если его принимать, как историю, никогда не выставлялись нагдяднее. Появление Бога в лице Иисуса кажется нашему философу неприличным и бесполезным. Евангельские чудеса жалки; странствующие колдуны проделывают то же, а сынами Божиими никто их не считает. Жизнь Иисуса есть жизнь жалкого чудодея, ненавидимого Богом. Его характер раздражителен; его резвая манера говорить обличает человека неспособного убеждать; она не подобает богу, ни даже здравомыслящему человеку. Иисусу следовало быть красивым. сильным, величественным, красноречивым. Между тем ученики его признаются, что он был мал ростом, некрасив и без благородства в личности. Если Бог пожелал спасти род человеческий, то почему он послал своего сына только в один уголок мира? Он должен бы был вложить дух свой в несколько тел и направить этих небесных посланцев в разные стороны, так как он знал, что посланный к евреям будет убит. Зачем также два противоположных откровения, Моисеево и Иисусово? Иисус, говорят, воскрес? To же рассказывают про многих других, Замолксиса, Пифагора, Рампсинита.
"Прежде всего нужно бы рассмотреть, воскресал ли когда-нибудь человек, действительно умерший, с прежним своим телом. Зачем называть приключения других неправдоподобными баснями, как будто исход вашей трагедии много лучше и вероподобнее, с предсмертным криком вашего Иисуса с высоты столба, землетрясением и мраком? Живой, он ничего не мог для себя сделать; а мертвый, говорите вы, он воскрес и показывал знаки своих страданий, дыры на руках. Но кто все это видел? Жевщина, больная рассудком, как вы сами признаетесь, или всякий другой одержимый, в том же роде. Во сне ли мнимый свидетель увидал, что подсказывал ему поврежденный рассудок, или, как часто бывает, обманутое воображение воплотило то, чего ему хотелось, или, скорее, пожелал он поразить людей чудесным рассказом, чтобы посредством такого обмана дать пищу шарлатанам... К его гробу является ангел, как говорят одни, или является два ангела, как говорят другие, чтобы сообщить женщинам, что он воскрес. По-видимому, сын Божий не в силах был сам выйти из гроба; понадобилось, чтобы другой отвалил камень... Если бы Иисус действительно желал проявить свое божественное существо, он должен был показаться своим врагам, судье, который приговорил его, всему народу. Если он был мертв, и кроме того богь, как вы уверяете, ему уже нечего было опасаться; надо думать, что он был послан не для того, чтобы прятаться. А если было нужно проявить божественность в полном свете, ему бы следовало вдрут исчезнуть, с креста... Живой, он появляется везде; мертвый, он показывается украдкой одной жалкой женщине и приспешникам. Его казнь имела бессчетных свидетелей; воскресение-только одного. Должно бы было быть наоборот!
"Если уж вам так хотелось нового, как много лучше бы было выбрать для обожествления кого-нибудь из тех, которые умерли мужественно и достойны божественного мифа. Если бы вам неприятно было взять Геракла, Асклепия или кого-нибудь из древних героев, которые уже почтены культом, вы могли взять Орфея, человека вдохновенного, никто этого не оспаривает, и погибшего насильственной смертью. Может быть, вы скажете, что он уже взят. Хорошо; тогда у вас был Анаксарх, который издевался над палачем, в то время, когда его жестоко толкли в ступке: "Толки, толки, говорил он, ты бьешь по футляру, a самаго Анаксарха тебе не достать!" - слово, проникнутое божественным духом. Если скажут, что и здесь вас предупредили... Тогда, отчего вы не взяли Эпиктета? Когда его господин выворачивал ему ногу, он, спокойный и улыбющийся, говорил: "Вы ее сломаете". И когда нога действительно была сломана: "Я говорил вам, что сломаете!" Сказал ли ваш бог что-либо подобное во время истязаний? А Сивилла, авторитет которой иные из вас признают, отчего вы ее не взяли? Вы бы имели отличные причины назвать ее дочерью Бога. Вы удовлетворились тем, что мошенннчески, вкривь и вкось, вписали массу богохульств в ее книги, а нам выдаете за бога личность, которая жалкой смертью закончила презренную жизнь. Послушайте, вам бы уж лучше взять Иону, который жив и невредим вылез из большой рыбы, Даниила, который спасся от зверей или кого-нибудь другого, о котором вы рассказываете еще более потешные вещи".
В своих суждениях о церкви, какою она была в его время, Цельс крайне недоброжелателен. За исключением нескольких честных и кротких людей, церковь представляется ему скопищем сектантов, ругающих друг друга. Появилась новая порода людей, родившихся вчера, без отечества и древних преданий, противников гражданских и религиозных учреждений, преследуемых правосудием, заклейменных бесчестием, гордящихся всеобщей ненавистью. Их собрания тайны и незаконны они так клятвенно обязываются нарушать законы и все претерпевать ради варварского учения, которое, во всяком случае, требует усовершенствования и очищения при содействии греческого разума. Учение тайное и опасное! Мужество, с которым они его отстаивают, похвально; хорошо умереть, чтобы не отречься или наружно не отступиться от своей веры. Но все-таки нужно, чтобы вера была основана на разуме, и не имела единственным основанием решимость ничего не обсуждать. Мученичество, впрочем, не христианами выдумано; все религии выставили примеры пламенных убеждений. Они издеваются над немощными богами, не умеющими мстить за наносимые им оскорбления. Но верховный Бог христиан разве отомстил за своего распятого сына? Их наглость при разрешении вопросов, заставляющих колебаться мудрейших, обличает людей, которые стремятся только к соблазну простодушных. Все, что у них есть хорошего, сказано было раньше и лучше их Платоном и философами. Писание только перевод, изложенный грубым слогом, того, что философы, и в оообенности Платон, уже высказали ранее прекраснейшим языком.
Цельс поражен раздорами христианства, взаимными анафемами различных церквей. В Риме, где, согласно наиболее вероятному мнению, нааисана была книга, все секты процветали.
Цельс водился с маркионитами, с гностиками. Он видел, однако, что среди этой путаницы сект, была церковь правоверная, "великая церковь", только называвшаяся христианской. Нелепости монтанистов, сивиллистские обманы естественно внушают ему лишь презрение. Конечно, если бы он лучше знал просвещенное епископство Азии, людей, как Мелитон, например, которые мечтали о конкордатах между христианством и империей, его приговор был бы менее строг. Оскорбляет его крайняя общественная приниженность христиан и темнота среды, в которой действует их пропаганда. Они стараются привлечь дураков, рабов, женщин, детей. Подобно шарлатанам, они, по возможности, избегают порядочных людей, которых обмануть трудно, и ловят в свои сети невежд и дураков, обычную пищу плутов.
"Что же дурного в благовоспитанности, в любви к излишним знаниям, в мудрости, и в том чтобы слыть таким? Разве это мешает познавать Бога? He содействует ли это, напротив, в достижении истины? Что делают ярмарочные бродяги, скоморохи? Обращаются ли они с своим плутовством к благоразумным людям? Нет, но если они где заметят кучку детей, носильщиков иди грубых людей, то сейчас и покязывают им свое мастерство и заставляют собой любоваться. To же совершается и в семействах. Вот чесальщики шерсти, башмачиики, валяльщики сукна, люди грубо невежественные и совершенно лишенные воспитания. Перед хозяевами, людьми опытными и основательными, они не смеют рта раскрыть; но если им попадутся хозяйские дети или женщины, столь же неразумные, как и они сами, они начинают рассказывать чудеса. Им одним только и следует верить; отец, наставники - безумцы, не знающие истинного добра и неспособные ему научить. Эти проповедники одни знают, как следует жить; довольны останутся дети, если за ними пойдут, и через них счастие снизойдет на всю семью. Если во время их разглагольствования подойдет серьезный человек, один из учителей или сам отец, более робкие умолкают; наглые подбивают детей сбросить иго, шепча вполголоса, что ничего им не скажут при отце или учителе, чтобы не подвергаться грубости этих испорченных людей, которые бы их наказали. Кто хочеть знать правду, пусть оставить отца и учителей и придеть с женщинами и ребятами в гинекей, или в лавку башмачника, или в лавку валялыщика сукна, и там узнает бесконечное. Воть как они набирают последователей... Всякий грешник, всякий непросвещенный, всякий слабый рассудком, словом, всякий, кто жалок, пусть приблизится, царствие Божие для него".