Страница:
Добрый император понял это, страдал от этого и молчал. Его основной принцип, видеть вещи, какими они должны быть, а не такими, какими они есть, не изменил ему и тут. С какой дерзостью ни изображали его на сцене в виде обманутого мужа, как ни называли актеры по именам любовников Фаустины, он не согласился что-либо услышать, не изменил своей беспощадной кротости. Фаустина навсегда осталась "его добрейшей и вернейшей супругой". Даже после ее смерти не удалось убедить его, отказаться от этой великодушной лжи. На барельефе, и теперь находящемся в Риме, в Капитолийском. музее, где Фаустина возносится на небо на крыльях славы, добреший император, оставшийся на земле, следит за ней взором, исполненным любви. Всего поразительнее то, что в прекрасной задушевной модитве к богам, написанной на берегах Грана, он благодарит их за то, что они ему дали "жену столь любезную, любящую и простую". Он дошел в последнее время до того, что сам себя обманывал и все забывал. Но какую борьбу он должен был вынести, чтобы дойти до этого! В продолжение долгих лет внутренняя болезнь медленно подтачивала его силы. Непомерное усилие, составляющее сущность его философии, эта отчаянность в отречении, доходившая порой до софизма, скрывали в действительности страшную рану. Насколько нужно было проститься со счастием, чтобы дойти до таких крайностей . Никогда не поймут, что выстрадало это бедное поблекшее сердце, сколько было скрытой горечи под этим бледным челом, всегда спокойным, почти улыбающимся. Правда, что прощание со счастьем начало премудрости и вернейшее средство найти счастье. Нет ничего более отрадного, как возвращение радости, после отказа от нее; нет ничего более живого, глубокого, прелестного, как очарование разочарованного.
Еще гораздо более жестокому мученичеству был подвергнут Марк Аврелий в лице своего сына Коммода. По жестокой игре природы, наилучшему из людей дан был в сыновья тупоумный атлет, способный только к телесным упражнениям, великолепный парень-мясник, свирепый, любящий только убийство. Его умственное ничтожество внушило ему отвращение к интеллигентному миру, окружавшему его отца; он попал в руки грубых людей из низших слоев общества, которые сделали его одним из ненавистнейших чудовищ, когда-либо существовавших. Марк Аврелий всех лучше видел невозможность сделать что-либо из этого ограниченного создания и, тем не менее, ничего не упустил, чтобы дать ему хорошее воспитание. Лучшие философы разглагольствовали перед юношей; а он их слушал, как стал бы слушать нравоучения мелодой лев, зевая и показывая учителям длинные зубы. Марк Аврелий тут впал в ошибку по недостатку практической тонкости. Он продолжал повторять свои обычные фразы о доброжелательстве в суждениях и снисхождении к тем, которые менее добры, чем мы. Девять поводов к снисхождению, которые он для самого себя исчисляет, показывают нам его прелестное добродушие. "Какое зло мог бы тебе сделать злейший из людей, если бы ты упорно оставался с ним кроток и, при случае, спокойно убеждал его, давая ему без гнева, в то самое время, когда бы он старался повредить тебе, уроки в роде следующего: "Нет, дитя мое, мы не для этого родились. He мне будет больно, а ты сам себе повредишь, дитя мое!" Покажи ему с ловкостью, общими соображениями, что таково правило, что так не поступают ни пчелы, ни вообще никакие животные, живущие обществами. He допускай при этом ни насмешки, ни оскорбления; пусть все будет сказано тоном истинной привязанности, от сердца, не раздраженного гневом.
He говори с ним, как это делают в школе, ни в виду одобрения присутствующих; а также доверчиво и свободно, как если бы вы были одни. Коммод (если речь шла о нем) был, конечно, мало чувствителен к этой отличной родительской реторике. Выло, очевидно, одно только средство предупредить страшные бедствия, угрожавшие миру, а именно: воспользоваться правом усыновления и заменить более достойным того, который был указан случайностью рождения. Юлиан разбирает случай подробнее и полагает, что Марк Аврелий должен был приобщить к управлению империей своего зятя Помпеяна, который продолжал бы царствовать на тех же началах, как и он сам. Такого рода вещи легко говорить, когда препятствия исчезли и рассуждаешь в отдалении от фактов. Забывают, во первых. что, начиная с Нервы, императоры, сделавшие усыновление столь плодотворной политической системой, не имели сыновей. В I веке были усыновлевия с устранением сына или внука, и результат получился недобрый. В принципе, Марк Аврелий стоял за прямое престолонаследие, как устраняющее соперничество. Тотчас после рождения Коммода, в 161 году, он его одного представил легионам, хотя родились близнецы. Совсем маленького, он часто брал его на руки и повторял это действие, бывшее своего рода провозглашением. Марк был превосходным отцом: "Я видел твой выводок, - писал ему Фронтон, - и ничто никогда не доставляло мне такого удовольствия. Они до того на тебя похожи, что, право, никогда на свете не бывало подобного сходства. Я, так сказать, видел тебя удвоенным. Справа, слева, все мне казалось, что я тебя вижу. Благодарение богам, цвет у них здоровый, и кричат, как следует. Один из них держал кусок белого хлеба, царское дитя; другой кусок хлеба хозяйственного, как истый сын философа. Их голоса показались мне такими нежными и милыми, что мне вообразилось, будто я узнаю в их лепете ясный и прелестный звук твоей речи". Тогда эти чувства разделялись всеми. В 166 году, Люций Вер сам просил, чтобы оба сына Марка, Коммод и Анний Вер, были назначены цезарями. В 172 г., Коммод разделяет с своим отцом наименование Германика. После подавления возмущения Авидия, сенат, во внимание к семейному беспристрастию, проявленному Марком Аврелием, единогласно потребовал для Коммода приобщения к управлению империей и власти трибуна. Дурной нрав его уже успел проявиться разными признаками, известными его учителям. Но можно ли по нескольким дурным отметкам предрешать участь двенадцатилетнего ребенка? В 176-177 г. отец провозгласил его императором, консулом, августом. Это, конечно, была неосторожность; но сделанное ранее уже связывало. К тому же, Коммод в то время еще сдерживался. К концу жизни Марка Аврелия, зло обнаружилось вполне. На каждой странице последних Дум, мы видим следы страданий примерного отца, превосходного императора, который видит, что подле него растет чудовище, готовое ему наследовать, и решившееся из ненависти к образу действий порядочных людей, поступать во всем совершенно наоборот.
Мысль устранить Коммода от наследования, без сомнения, не раз должна была представляться Марку Аврелию. Но уже было поздно. После того, как он был приобщен к управлению, как его столько раз провозглашали перед легионами превосходным и совершенным, вдруг пред лицом всего мира признать его недостойным, было бы вопиющим нарушением приличий. Марк Аврелий запутался в собственных фразах, в выражениях условной благосклонности, которые были ему слишком привычны. И, наконец, Коммоду было семнадцать лет; кто мог сказать с уверенностью, что он не исправится? Надежда на это существовала даже после смерти Марка Аврелия. На первых порах, он проявил было намерение следовать советам заслуженных людей, которыми окружил его отец. Кроме того, разве не было очевидно, что в случае ветупления на престол Помпеяна или Пертинакса, Коммод тотчас стал бы во главе военной партии, продолжательницы партии Авидия, которая ненавидела философов и друзей мудрого императора.
Поэтому мы полагаем, что следует остерегаться слишком поспешного осуждения образа действий Марка Аврелия в настоящем случае. В нравственном отношении он был прав; но факты высказались против него. При виде этого негодяя, который губил империю своей грязной жизнью и безчестил имя, освященное добродетелью, в кругу цирковых конюхов и служителей амфитеатра, народ проклинал доброту Марка. Сожалеем, что преувеличенный оптимизм, который побудил его взять в соправители Вера и, быть может, скрыл от него виновность Фаустины, довел его до ошибки гораздо бодее важной. Народная молва гласила, что ему тем удобнее было устранить Коммода от престола, что составлялась легенда, в силу которой Марк освобождался по отношении к Коммоду от всяких родительских обязанностей. По чувству святого негодования, не хотели допустить, чтобы Коммод был сыном Марка Аврелия. Чтобы снять с провидения ответственность за такую нелепость, оклеветали мать. Когда недостойный сын лучшего из людей выступал в амфитеатре и вел себя, как площадной гаер, люди говорили: "Это не государь, это гладиатор. Нет, он не сын Марка Аврелия". Вскоре в числе гдадиаторов выискали такого, которого нашли похожим, и стали уверять, что это и был настящий отец Коммода. Между тем факт, что все памятники доказывают сходство Коммода с Марком и вполне подтверждают в этом отношении свидетельство Фронтона.
Итак, не упрекая Марка Аврелия в том, что он не устранил Коммода от наследства, можно пожалеть, что он этого не сделал. Совершенство человека оказалось во вред непреклонности государя. Будь он способен к резвой суровости, он бы, может быть, спас мир и избавил себя от ответственности за посдедовавший страшный упадок. Он был виноват в том, что имел сына, и забыл, что цезарь не такой человек, как все, и что его первая обязанность войти в соглашение с судьбою и угадать, на кого указывает рука времени. Наследственность феодальных династий неприменима к цезаризму. Из всех режимов, цезаризм дает наилучшие плоды или самые дурные. Он или превосходен, или ужасен. Отвратительный в I веке нашей эры, при условиях неполной наследственности, он стал великолепен во II веке, когда принцип усыновления окончательно восторжествовал. Упадок начался, когда, по слабости извинительной, так как она была неизбежна, наилучший из государей, получивший власть усыновлением, уклонился от обычая, давшего человечеству великолепнейший ряд добрых и великих государей. В довершение беды, он и наследственности не успел основать. В продолжение всего III века, власть перехватывалась интригой и насилием. Среди этого и погиб античный мир.
Годами выдерживал Марк Аврелий эту пытку, самую жестокую, какой подвергала судьба человека с сердцем. Друзей его детства и юности уже не было. Весь прекрасный круг, созданный Антонином, все серьезное и изящное общество, так глубоко верившее в добродетель, уже сошло в могилу. Оставшись один среди поколения, которое его уже не понимало и даже желало от него избавиться, имея ири себе сына, который глубоко его огорчал, он видед впереди лишь ужасную долю, быть отцом нового Нерона, Калигулы, Домициана.
"Не проклинай смерти; будь к ней приветлив, так как она явление, требующееся природой. Разложение нашего существа столь же естественно, как юность, старость, рост, полная зрелость. А если, чтобы встретить смерть благосклонно; нужна тебе особая мысль, то вспомни только, с чем она тебя разлучит, и ту нравственную среду, с которой душа твоя уже не будет связана. Это не значит, чтобы ты должен был с ними поссориться; далеко нет, ты должен их любить, выносить их с кротостью. Но скажи себе ясно, что ты покинешь не таких людей, которые бы разделяли твои чувства. Одно, что могло бы привязать нас к жизни и удерживать в ней, было бы счастье находиться в обществе людей, которые бы разделяли наши мнения. Но теперь ты видишь, какие раздоры в твоей домашней жизни, до той степени, что ты восклицаешь: "О смерть! не медли приходом, чтобы и я не дошел до того, чтобы забыться".
"Скажут: Это был честный человек, мудрец; но другому это не помешает сказать: "Наконец-то мы освободились от этого наставника; вздохнем посвободней. Конечно, он никому из нас зла не сделал; но я чувствовал, что в сущности он нас не одобрял!.." Пусть на смертном одре тебе облегчит разлуку с жизнью следующая мысль: "Я покидаю эту жизнь, где даже спутники мои, для которых я столько боролся, кому столько желал счастья, для кого столько трудился, желают моего удаления, в надежде, что моя смерть будет для них облегчением". Ради чего же могли бы мы пожелать оставаться здесь более?
"Но, уходя, не проявляй меньшей к ним благосклонности; сохраняй по отношению к ним обычное обращение; оставайся любящим, снисходительным, кротким и не принимай вида человека, который уходит насильно. Тебя связала с ними природа, и вот она разрушает связь. Так прощайте же, друзья; я ухожу, и нет надобности прибегать к силе, чтобы вырвать меня из вашей среды, так как эта разлука вполне согласна с природой".
Последние книги Дум относятся к тому времени, когда Марк Аврелий, оставшись один с своей философией, никем уже не разделяемой, имеет одну только мысль, безшумно покинуть мир. Грусть та же, что и выражавшаяся в Карнонте; но час жизни мыслителя уже совсем иной. Там, и на берегах Грана, Марк Аврелий обдумывает, как ему укрепить себя для жизни. Теперь, вся мысль устремлена единственно к приготовлению к смерти, становится духовным упражнением, чтобы предстать пред алтарем в должном убранстве. Он перечисляет все причины, которыми можно убедиться, что в смерти нет крайней несправедливости к добродетельному человеку; он доходит до софизма, чтобы оправдать провидение и доказать, что человек, умирая, должен быть доволен.
"Продолжительность жизни человека ничтожна, его существо непрерывно изменяется, его ощущения смутны. Его тело, составленное из разных элементов, само собой стремится к тлению; его душа вихрь; его участь неразрешимая загадка; слава - неизвестная величина. Словом, все, что касается тела, есть река текущая; все, что касается души, сновидение и дым; жизнь есть бой, пребывание в чужой стране; посмертная слава - забвение. Что же может служить нам путеводителем? Одно, только одно, философия. А философия имееть целью то, чтобы пребывающий в нас гений оставался чист от всякого осквернения, был сильнее удовольствий или страданий... принимал события и участь, как выделения того же источника, откуда он возник, чтобы он, наконец, ожидал смерти с душевной ясностью, как простого рассеяния элементов, из которых состоит каждое существо. Если для самих элементов нет никакого зла в постоянных превращениях, которым они подвергаются, зачем же взирать с печалью на изменение и разложение всего? Эти изменения соответствуют законам природы, и нет зла ни в чем, что согласно с природой".
Таким образом, постоянно разбирая жизнь, он ее разлагает, приводит в состояние, мало отличающееся от смерти. Он достигает совершенной доброты, абсолютного снисхождения, равнодушия, умеряемого состраданием и презрением. "Проводить жизнь, ничем не возмущаясь среди лживых и несправедливых людей", вот программа мудрого. И он был прав. Самая надежная доброта есть та, которая основана на совершенной скуке, на ясном понимании того факта, что все в этой жизни суетно и лишено реального основания. От этого абсолютного крушения всего, что остается? Злоба? О! не стоит труда. Злоба предполагает известную веру в серьезность жизни, по крайней мере, веру в удовольствие, в мщение, в честолюбие. Нерон верил в искусство; Коммод верил в цирк, и оттого они были жестоки. Но разочарованному, который знает, что все предметы желаний пусты, зачем обременять себя неприятным чувством? Доброта скептика самая верная, а благочестивый император был больше чем скептик. Движение жизни в этой душе было почти также неслышно, как легкие шумы внутренней атмосферы гроба. Он достиг буддийской Нирваны, мира Христова. Как Иисус, Саккиа-Муни, Сократ, Франциск Ассисский и три или четыре других мудреца, он совершенно победил смерть. Она, действительно, могла вызывать в нем улыбку, потому что уже не имела для него значения.
Глава 27. Смерть Марка Аврелия - Конец античного мира
5 августа 178 года, святой император покинул Рим, вместе с Коммодом, чтобы вернуться к бесконечным военным действиям на Дунае, которые он хотел увенчать образованием прочно организованных пограничных провинций. Успехи были одержаны блестящие. Казалось, уже близка была желанная цель, достижение коей замедлилось лишь возмущением Авидия. Еще несколько месяцев, и важнейшее военное предприятие II века было бы кончено. К несчастью, император был очень слаб. Его желудок был расстросн настолько, что он часто, по целым дням принимал только опийное лекарство (theriaque). Он ел лишь в тех случаях, когда ему приходилось обращаться с речью к войскам. Вена, на Дунае, была, по-видимому, главной квартирой армии. Заразная болезнь уже несколько лет свирепствовала в крае и косила легионы.
10 марта 180 г. император заболел. Он тотчас приветствовал смерть, как желанную гостью, отказался от всякой пищи и питья, и стал говорить и действовать, как находящийся на краю гроба. Призвав Коммода, он умолял его довести войну до конца, чтобы поспешным отъездом не навлечь на себя обвинения в измене государству. В шестой день болезни он призвал своих друзей и говорил с ними обычным своим тоном, то есть с легкой иронией, об абсолютной тщете всего о презрении, с которым должно относиться к смерти. Они горько плакали. "Зачем меня оплакивать? - сказал он им. - Позаботьтесь о спасении армии. Я иду первый; пойдете и вы за мной; прощайте!" Спросили, кому он поручает сына. "Вам, - сказал он, - если он того достоин, и богам бессмертным". Армия была безутешна. Она обожала Марка Аврелия и ясно видела, в какую пучину бедствий предстояло впасть после него. Император еще нашел в себе достаточно силы, чтобы представить Коммода солдатам. Его умение сохранять спокойствие среди величайших страданий позволило ему вынести эту жестокую минуту с спокойным лицом.
В седьмой день, он почувствовал приближение смерти. Он принял одного только сына и отпустил через несколько минут, опасаясь, чтобы он не заразился болезнью. Быть может, это был лишь предлог, чтобы избавиться от ненавистного присутствия. Затем, они укрылся с головой как бы для сна. Ночью он испустил дух.
Его тело перевезли в Рим и похоронили в мавзолее Адриана. Привязанность народа к нему выразилась трогательнейшим образом. Его так любили, что никогда не называли его полным именем или титулами, а смотря по возрасту говорили: "Марк, отец мой, Марк, брат мой, Марк, сын мой". В день его погребения почти не было пролито слез, так все были уверены, что он возвратился к богам, которые только на короткое время отпустили его на землю. Во время самой церемонии погребения его с беспримерным общим порывом провозгласили "богом благоприятствующим". Обтьявили святотатцем каждого, кто, при достаточных средствах, не поместит в своем доме его изображения. И этот культ не уподобился стольким другим мимолетным апофеозам. Еще сто лет спустя статуя Марка Антонина виднелась во множестве божниц, в ряду богов-пенатов. Император Доиклетиан воздавал ему особенное поклонение. Имя Антонина стало отныне свято и сделалось, подобно именам Цезаря и Августа, как бы принадлежностью верховной власти, признаком человеческого и гражданского главенства. Numen Antoninum стал как бы споспешествующим светилом той империй, коей великолепная программа осталась для последующего века упреком, надеждой и сожалением. Даже души настолько непоэтические, как душа Септимия Севера, мечтали о ней, как об утраченном благе. Даже Константин преклонился перед этим благим божеством, и пожелал,чтобы золотая статуя Антонинов поставлена была в ряду предков и охранителей его власти, основанной, однако, под совершенно иным покровительством.
Никогда культ не был более законным, - и он остается нашим до сих пор. Да, все мы, сколько нас ни есть, мы носим в сердце траур по Марку Аврелию, как если бы он умер только вчера. С ним властвовала философия. Благодаря ему, мир, хотя минуту, находился под управлением лучшего и величайшего человека своего века. Важно, что этот опыт был сделан. Повторится ли он еще раз? Будет ли новейшая философия властвовать в свой черед, как властвовала философия античная? Будет ли у нее свой Марк Аврелий, окруженный Фронтонами и Юниями Рустикани? Управление человеческими делами перейдет ли еще раз в руки мудрейших? He все ли равно, так как это господство продолжалось бы короткий день и, без сомнения, вновь уступило бы место господству безумцев. Привыкнув смотреть с улыбкой на вечный мираж человеческих обольщений, новейшая философия знает закон временных увлечений общественного мнения. Но любопытно было бы узнать, к чему привели бы эти принципы, если бы они когда нибудь достигли власти, приятно было бы создать aрriori Марка Аврелия новейших времен, и увидать, каким соединением силы и слабости отразился бы в избранной душе, призванной к самой широком деятельности, специальный род мышления, свойственный нашему веку. Хотелось бы посмотреть, каким образом критика сумела бы соединиться с самой высокой добродетелью и пламеннешей любовью к добру; как бы отнесся мыслитель этой школы к социальным задачам XIX века, и каким путем он сумел бы их обойти, усыпить, избегнуть или разрешить. Верно то, что человек, призванный управлять себе нодобными, всегда должен будет изучать чудный образец, данный нам Римом в лучшие его дни. Если правда, что его можно превзойти в некоторых частях науки управления, которые выяснились лишь в новейшее время, то сын Анния Вера останется навсегда неподражаемым по силе своей души, по самоотречению, по идеальному благородству и совершенству своей доброты.
День смерти Марка Аврелия может быть назван предельной гранью, когда решена была гибель античной цивилизации. В философии, великий император, поставил идеал добродетели так высоко, что никому не приходило охоты за ним последовать; в политике, он не сумел достаточно отделить обязанностей отца от обязанностей цезаря и, вследствие этого, помимо своего желания, положил начало эре тиранов и анархии. В деле религии, вследствие излишней приверженности к государственному культу, слабость которого хорошо понимал, он подготовил насильственное торжество культа неофициального и оставил на своей памяти упрек, хотя и несправедливый, но коего самая тень не должна бы касаться жизни до такой степени чистой. Во всем, кроме законов, чувствовалось ослабление. Двадцатилетнее применение доброты распустило администрацию и поощрило злоупотребления. Известная реакция в духе идей Авидия Кассия была необходима; вместо нее последовал полный провал. Страшное разочарование для честных людей. Столько добродетели, столько любви привели только к тому, что мир оказался в руках живодера, гладиатора! После появления на земле чудных образов просветленного мира, опять впасть в ад цезарей, который считали навсегда закрытым! Вера в добро погасла. После Калигулы, после Нерона, после Домициана, еще можно было надеятъся. Опыт не казался еще решающим. Теперь, владычество зла восстановлялось ужаснее, чем когда-либо прежде, после величайшего усилия правительственного рационализма, после восьмидесятичетырех лет превосходного управления, после Нервы, Траяна, Адриана, Антонина, Марка Аврелия! Прости, добродетель; прости, разум. Если Марк Аврелий не мог спасти мир, кто спасет его? Теперь, да здравствуют безумцы! да здравствует нелепость! да здравствует сириец и его двусмысленные боги! Серьезные доктора ничего не сумели сделать. Больному хуже, чем когда-либо. Зовите эмпириков; они часто знают лучше, чем доктора, что требуется народу.
Печально то, что день смерти Марка Аврелия, столь мрачный для философии и цивилизации, был прекрасным днем для христианства. Коммод, вменивший себе в обязанность поступать во всем наперекор тому, что делалось ранее, оказался гораздо менее суров к христианству, чем его знаменитый отец. Марк Аврелий - совершенный римлянин, с его преданиями и предрассудками. Коммод был чужд своей расе. Он любил египетские культы; сам с бритой головой выступал в процессиях, носил изображение Анубиса и выполнял все обряды, которые нравились женоподобным ионцам. Он приказал изобразить себя в таком виде на мозаиках портиков, украшавших ограду его садов. В составе его прислуги были христиане. Его любовница, Мария, была почти христианка и пользовалась своим влиянием для облегчения участи исповедников, сосланных в Сардинские рудники. Мученичество сцилитанцев, последовавшее 17 юиля 180 года, т. е. четыре месяца после вступления на престол Коммода, было, конечно, последствием приказаний, данных при жизни Марка, и которые новое правительство еще не успело отменить. Число жертв при Коммоде было, повидимому, менее значительно, чем при Антонине и Марке Аврелии, - ясное доказательство того, что между римскими началами и христианством война была насмерть. Деций, Валериан, Аврелиан, Диоклетиан, которые будут стараться восстановить основные начала империи, будут вынуждены сделаться жестокими гонитеиями; тогда как императоры, чуждые римского патриотизма, как Александр Север, Филипп Аравитянин, Пальмирские цезари окажутся терпимыми.
Еще гораздо более жестокому мученичеству был подвергнут Марк Аврелий в лице своего сына Коммода. По жестокой игре природы, наилучшему из людей дан был в сыновья тупоумный атлет, способный только к телесным упражнениям, великолепный парень-мясник, свирепый, любящий только убийство. Его умственное ничтожество внушило ему отвращение к интеллигентному миру, окружавшему его отца; он попал в руки грубых людей из низших слоев общества, которые сделали его одним из ненавистнейших чудовищ, когда-либо существовавших. Марк Аврелий всех лучше видел невозможность сделать что-либо из этого ограниченного создания и, тем не менее, ничего не упустил, чтобы дать ему хорошее воспитание. Лучшие философы разглагольствовали перед юношей; а он их слушал, как стал бы слушать нравоучения мелодой лев, зевая и показывая учителям длинные зубы. Марк Аврелий тут впал в ошибку по недостатку практической тонкости. Он продолжал повторять свои обычные фразы о доброжелательстве в суждениях и снисхождении к тем, которые менее добры, чем мы. Девять поводов к снисхождению, которые он для самого себя исчисляет, показывают нам его прелестное добродушие. "Какое зло мог бы тебе сделать злейший из людей, если бы ты упорно оставался с ним кроток и, при случае, спокойно убеждал его, давая ему без гнева, в то самое время, когда бы он старался повредить тебе, уроки в роде следующего: "Нет, дитя мое, мы не для этого родились. He мне будет больно, а ты сам себе повредишь, дитя мое!" Покажи ему с ловкостью, общими соображениями, что таково правило, что так не поступают ни пчелы, ни вообще никакие животные, живущие обществами. He допускай при этом ни насмешки, ни оскорбления; пусть все будет сказано тоном истинной привязанности, от сердца, не раздраженного гневом.
He говори с ним, как это делают в школе, ни в виду одобрения присутствующих; а также доверчиво и свободно, как если бы вы были одни. Коммод (если речь шла о нем) был, конечно, мало чувствителен к этой отличной родительской реторике. Выло, очевидно, одно только средство предупредить страшные бедствия, угрожавшие миру, а именно: воспользоваться правом усыновления и заменить более достойным того, который был указан случайностью рождения. Юлиан разбирает случай подробнее и полагает, что Марк Аврелий должен был приобщить к управлению империей своего зятя Помпеяна, который продолжал бы царствовать на тех же началах, как и он сам. Такого рода вещи легко говорить, когда препятствия исчезли и рассуждаешь в отдалении от фактов. Забывают, во первых. что, начиная с Нервы, императоры, сделавшие усыновление столь плодотворной политической системой, не имели сыновей. В I веке были усыновлевия с устранением сына или внука, и результат получился недобрый. В принципе, Марк Аврелий стоял за прямое престолонаследие, как устраняющее соперничество. Тотчас после рождения Коммода, в 161 году, он его одного представил легионам, хотя родились близнецы. Совсем маленького, он часто брал его на руки и повторял это действие, бывшее своего рода провозглашением. Марк был превосходным отцом: "Я видел твой выводок, - писал ему Фронтон, - и ничто никогда не доставляло мне такого удовольствия. Они до того на тебя похожи, что, право, никогда на свете не бывало подобного сходства. Я, так сказать, видел тебя удвоенным. Справа, слева, все мне казалось, что я тебя вижу. Благодарение богам, цвет у них здоровый, и кричат, как следует. Один из них держал кусок белого хлеба, царское дитя; другой кусок хлеба хозяйственного, как истый сын философа. Их голоса показались мне такими нежными и милыми, что мне вообразилось, будто я узнаю в их лепете ясный и прелестный звук твоей речи". Тогда эти чувства разделялись всеми. В 166 году, Люций Вер сам просил, чтобы оба сына Марка, Коммод и Анний Вер, были назначены цезарями. В 172 г., Коммод разделяет с своим отцом наименование Германика. После подавления возмущения Авидия, сенат, во внимание к семейному беспристрастию, проявленному Марком Аврелием, единогласно потребовал для Коммода приобщения к управлению империей и власти трибуна. Дурной нрав его уже успел проявиться разными признаками, известными его учителям. Но можно ли по нескольким дурным отметкам предрешать участь двенадцатилетнего ребенка? В 176-177 г. отец провозгласил его императором, консулом, августом. Это, конечно, была неосторожность; но сделанное ранее уже связывало. К тому же, Коммод в то время еще сдерживался. К концу жизни Марка Аврелия, зло обнаружилось вполне. На каждой странице последних Дум, мы видим следы страданий примерного отца, превосходного императора, который видит, что подле него растет чудовище, готовое ему наследовать, и решившееся из ненависти к образу действий порядочных людей, поступать во всем совершенно наоборот.
Мысль устранить Коммода от наследования, без сомнения, не раз должна была представляться Марку Аврелию. Но уже было поздно. После того, как он был приобщен к управлению, как его столько раз провозглашали перед легионами превосходным и совершенным, вдруг пред лицом всего мира признать его недостойным, было бы вопиющим нарушением приличий. Марк Аврелий запутался в собственных фразах, в выражениях условной благосклонности, которые были ему слишком привычны. И, наконец, Коммоду было семнадцать лет; кто мог сказать с уверенностью, что он не исправится? Надежда на это существовала даже после смерти Марка Аврелия. На первых порах, он проявил было намерение следовать советам заслуженных людей, которыми окружил его отец. Кроме того, разве не было очевидно, что в случае ветупления на престол Помпеяна или Пертинакса, Коммод тотчас стал бы во главе военной партии, продолжательницы партии Авидия, которая ненавидела философов и друзей мудрого императора.
Поэтому мы полагаем, что следует остерегаться слишком поспешного осуждения образа действий Марка Аврелия в настоящем случае. В нравственном отношении он был прав; но факты высказались против него. При виде этого негодяя, который губил империю своей грязной жизнью и безчестил имя, освященное добродетелью, в кругу цирковых конюхов и служителей амфитеатра, народ проклинал доброту Марка. Сожалеем, что преувеличенный оптимизм, который побудил его взять в соправители Вера и, быть может, скрыл от него виновность Фаустины, довел его до ошибки гораздо бодее важной. Народная молва гласила, что ему тем удобнее было устранить Коммода от престола, что составлялась легенда, в силу которой Марк освобождался по отношении к Коммоду от всяких родительских обязанностей. По чувству святого негодования, не хотели допустить, чтобы Коммод был сыном Марка Аврелия. Чтобы снять с провидения ответственность за такую нелепость, оклеветали мать. Когда недостойный сын лучшего из людей выступал в амфитеатре и вел себя, как площадной гаер, люди говорили: "Это не государь, это гладиатор. Нет, он не сын Марка Аврелия". Вскоре в числе гдадиаторов выискали такого, которого нашли похожим, и стали уверять, что это и был настящий отец Коммода. Между тем факт, что все памятники доказывают сходство Коммода с Марком и вполне подтверждают в этом отношении свидетельство Фронтона.
Итак, не упрекая Марка Аврелия в том, что он не устранил Коммода от наследства, можно пожалеть, что он этого не сделал. Совершенство человека оказалось во вред непреклонности государя. Будь он способен к резвой суровости, он бы, может быть, спас мир и избавил себя от ответственности за посдедовавший страшный упадок. Он был виноват в том, что имел сына, и забыл, что цезарь не такой человек, как все, и что его первая обязанность войти в соглашение с судьбою и угадать, на кого указывает рука времени. Наследственность феодальных династий неприменима к цезаризму. Из всех режимов, цезаризм дает наилучшие плоды или самые дурные. Он или превосходен, или ужасен. Отвратительный в I веке нашей эры, при условиях неполной наследственности, он стал великолепен во II веке, когда принцип усыновления окончательно восторжествовал. Упадок начался, когда, по слабости извинительной, так как она была неизбежна, наилучший из государей, получивший власть усыновлением, уклонился от обычая, давшего человечеству великолепнейший ряд добрых и великих государей. В довершение беды, он и наследственности не успел основать. В продолжение всего III века, власть перехватывалась интригой и насилием. Среди этого и погиб античный мир.
Годами выдерживал Марк Аврелий эту пытку, самую жестокую, какой подвергала судьба человека с сердцем. Друзей его детства и юности уже не было. Весь прекрасный круг, созданный Антонином, все серьезное и изящное общество, так глубоко верившее в добродетель, уже сошло в могилу. Оставшись один среди поколения, которое его уже не понимало и даже желало от него избавиться, имея ири себе сына, который глубоко его огорчал, он видед впереди лишь ужасную долю, быть отцом нового Нерона, Калигулы, Домициана.
"Не проклинай смерти; будь к ней приветлив, так как она явление, требующееся природой. Разложение нашего существа столь же естественно, как юность, старость, рост, полная зрелость. А если, чтобы встретить смерть благосклонно; нужна тебе особая мысль, то вспомни только, с чем она тебя разлучит, и ту нравственную среду, с которой душа твоя уже не будет связана. Это не значит, чтобы ты должен был с ними поссориться; далеко нет, ты должен их любить, выносить их с кротостью. Но скажи себе ясно, что ты покинешь не таких людей, которые бы разделяли твои чувства. Одно, что могло бы привязать нас к жизни и удерживать в ней, было бы счастье находиться в обществе людей, которые бы разделяли наши мнения. Но теперь ты видишь, какие раздоры в твоей домашней жизни, до той степени, что ты восклицаешь: "О смерть! не медли приходом, чтобы и я не дошел до того, чтобы забыться".
"Скажут: Это был честный человек, мудрец; но другому это не помешает сказать: "Наконец-то мы освободились от этого наставника; вздохнем посвободней. Конечно, он никому из нас зла не сделал; но я чувствовал, что в сущности он нас не одобрял!.." Пусть на смертном одре тебе облегчит разлуку с жизнью следующая мысль: "Я покидаю эту жизнь, где даже спутники мои, для которых я столько боролся, кому столько желал счастья, для кого столько трудился, желают моего удаления, в надежде, что моя смерть будет для них облегчением". Ради чего же могли бы мы пожелать оставаться здесь более?
"Но, уходя, не проявляй меньшей к ним благосклонности; сохраняй по отношению к ним обычное обращение; оставайся любящим, снисходительным, кротким и не принимай вида человека, который уходит насильно. Тебя связала с ними природа, и вот она разрушает связь. Так прощайте же, друзья; я ухожу, и нет надобности прибегать к силе, чтобы вырвать меня из вашей среды, так как эта разлука вполне согласна с природой".
Последние книги Дум относятся к тому времени, когда Марк Аврелий, оставшись один с своей философией, никем уже не разделяемой, имеет одну только мысль, безшумно покинуть мир. Грусть та же, что и выражавшаяся в Карнонте; но час жизни мыслителя уже совсем иной. Там, и на берегах Грана, Марк Аврелий обдумывает, как ему укрепить себя для жизни. Теперь, вся мысль устремлена единственно к приготовлению к смерти, становится духовным упражнением, чтобы предстать пред алтарем в должном убранстве. Он перечисляет все причины, которыми можно убедиться, что в смерти нет крайней несправедливости к добродетельному человеку; он доходит до софизма, чтобы оправдать провидение и доказать, что человек, умирая, должен быть доволен.
"Продолжительность жизни человека ничтожна, его существо непрерывно изменяется, его ощущения смутны. Его тело, составленное из разных элементов, само собой стремится к тлению; его душа вихрь; его участь неразрешимая загадка; слава - неизвестная величина. Словом, все, что касается тела, есть река текущая; все, что касается души, сновидение и дым; жизнь есть бой, пребывание в чужой стране; посмертная слава - забвение. Что же может служить нам путеводителем? Одно, только одно, философия. А философия имееть целью то, чтобы пребывающий в нас гений оставался чист от всякого осквернения, был сильнее удовольствий или страданий... принимал события и участь, как выделения того же источника, откуда он возник, чтобы он, наконец, ожидал смерти с душевной ясностью, как простого рассеяния элементов, из которых состоит каждое существо. Если для самих элементов нет никакого зла в постоянных превращениях, которым они подвергаются, зачем же взирать с печалью на изменение и разложение всего? Эти изменения соответствуют законам природы, и нет зла ни в чем, что согласно с природой".
Таким образом, постоянно разбирая жизнь, он ее разлагает, приводит в состояние, мало отличающееся от смерти. Он достигает совершенной доброты, абсолютного снисхождения, равнодушия, умеряемого состраданием и презрением. "Проводить жизнь, ничем не возмущаясь среди лживых и несправедливых людей", вот программа мудрого. И он был прав. Самая надежная доброта есть та, которая основана на совершенной скуке, на ясном понимании того факта, что все в этой жизни суетно и лишено реального основания. От этого абсолютного крушения всего, что остается? Злоба? О! не стоит труда. Злоба предполагает известную веру в серьезность жизни, по крайней мере, веру в удовольствие, в мщение, в честолюбие. Нерон верил в искусство; Коммод верил в цирк, и оттого они были жестоки. Но разочарованному, который знает, что все предметы желаний пусты, зачем обременять себя неприятным чувством? Доброта скептика самая верная, а благочестивый император был больше чем скептик. Движение жизни в этой душе было почти также неслышно, как легкие шумы внутренней атмосферы гроба. Он достиг буддийской Нирваны, мира Христова. Как Иисус, Саккиа-Муни, Сократ, Франциск Ассисский и три или четыре других мудреца, он совершенно победил смерть. Она, действительно, могла вызывать в нем улыбку, потому что уже не имела для него значения.
Глава 27. Смерть Марка Аврелия - Конец античного мира
5 августа 178 года, святой император покинул Рим, вместе с Коммодом, чтобы вернуться к бесконечным военным действиям на Дунае, которые он хотел увенчать образованием прочно организованных пограничных провинций. Успехи были одержаны блестящие. Казалось, уже близка была желанная цель, достижение коей замедлилось лишь возмущением Авидия. Еще несколько месяцев, и важнейшее военное предприятие II века было бы кончено. К несчастью, император был очень слаб. Его желудок был расстросн настолько, что он часто, по целым дням принимал только опийное лекарство (theriaque). Он ел лишь в тех случаях, когда ему приходилось обращаться с речью к войскам. Вена, на Дунае, была, по-видимому, главной квартирой армии. Заразная болезнь уже несколько лет свирепствовала в крае и косила легионы.
10 марта 180 г. император заболел. Он тотчас приветствовал смерть, как желанную гостью, отказался от всякой пищи и питья, и стал говорить и действовать, как находящийся на краю гроба. Призвав Коммода, он умолял его довести войну до конца, чтобы поспешным отъездом не навлечь на себя обвинения в измене государству. В шестой день болезни он призвал своих друзей и говорил с ними обычным своим тоном, то есть с легкой иронией, об абсолютной тщете всего о презрении, с которым должно относиться к смерти. Они горько плакали. "Зачем меня оплакивать? - сказал он им. - Позаботьтесь о спасении армии. Я иду первый; пойдете и вы за мной; прощайте!" Спросили, кому он поручает сына. "Вам, - сказал он, - если он того достоин, и богам бессмертным". Армия была безутешна. Она обожала Марка Аврелия и ясно видела, в какую пучину бедствий предстояло впасть после него. Император еще нашел в себе достаточно силы, чтобы представить Коммода солдатам. Его умение сохранять спокойствие среди величайших страданий позволило ему вынести эту жестокую минуту с спокойным лицом.
В седьмой день, он почувствовал приближение смерти. Он принял одного только сына и отпустил через несколько минут, опасаясь, чтобы он не заразился болезнью. Быть может, это был лишь предлог, чтобы избавиться от ненавистного присутствия. Затем, они укрылся с головой как бы для сна. Ночью он испустил дух.
Его тело перевезли в Рим и похоронили в мавзолее Адриана. Привязанность народа к нему выразилась трогательнейшим образом. Его так любили, что никогда не называли его полным именем или титулами, а смотря по возрасту говорили: "Марк, отец мой, Марк, брат мой, Марк, сын мой". В день его погребения почти не было пролито слез, так все были уверены, что он возвратился к богам, которые только на короткое время отпустили его на землю. Во время самой церемонии погребения его с беспримерным общим порывом провозгласили "богом благоприятствующим". Обтьявили святотатцем каждого, кто, при достаточных средствах, не поместит в своем доме его изображения. И этот культ не уподобился стольким другим мимолетным апофеозам. Еще сто лет спустя статуя Марка Антонина виднелась во множестве божниц, в ряду богов-пенатов. Император Доиклетиан воздавал ему особенное поклонение. Имя Антонина стало отныне свято и сделалось, подобно именам Цезаря и Августа, как бы принадлежностью верховной власти, признаком человеческого и гражданского главенства. Numen Antoninum стал как бы споспешествующим светилом той империй, коей великолепная программа осталась для последующего века упреком, надеждой и сожалением. Даже души настолько непоэтические, как душа Септимия Севера, мечтали о ней, как об утраченном благе. Даже Константин преклонился перед этим благим божеством, и пожелал,чтобы золотая статуя Антонинов поставлена была в ряду предков и охранителей его власти, основанной, однако, под совершенно иным покровительством.
Никогда культ не был более законным, - и он остается нашим до сих пор. Да, все мы, сколько нас ни есть, мы носим в сердце траур по Марку Аврелию, как если бы он умер только вчера. С ним властвовала философия. Благодаря ему, мир, хотя минуту, находился под управлением лучшего и величайшего человека своего века. Важно, что этот опыт был сделан. Повторится ли он еще раз? Будет ли новейшая философия властвовать в свой черед, как властвовала философия античная? Будет ли у нее свой Марк Аврелий, окруженный Фронтонами и Юниями Рустикани? Управление человеческими делами перейдет ли еще раз в руки мудрейших? He все ли равно, так как это господство продолжалось бы короткий день и, без сомнения, вновь уступило бы место господству безумцев. Привыкнув смотреть с улыбкой на вечный мираж человеческих обольщений, новейшая философия знает закон временных увлечений общественного мнения. Но любопытно было бы узнать, к чему привели бы эти принципы, если бы они когда нибудь достигли власти, приятно было бы создать aрriori Марка Аврелия новейших времен, и увидать, каким соединением силы и слабости отразился бы в избранной душе, призванной к самой широком деятельности, специальный род мышления, свойственный нашему веку. Хотелось бы посмотреть, каким образом критика сумела бы соединиться с самой высокой добродетелью и пламеннешей любовью к добру; как бы отнесся мыслитель этой школы к социальным задачам XIX века, и каким путем он сумел бы их обойти, усыпить, избегнуть или разрешить. Верно то, что человек, призванный управлять себе нодобными, всегда должен будет изучать чудный образец, данный нам Римом в лучшие его дни. Если правда, что его можно превзойти в некоторых частях науки управления, которые выяснились лишь в новейшее время, то сын Анния Вера останется навсегда неподражаемым по силе своей души, по самоотречению, по идеальному благородству и совершенству своей доброты.
День смерти Марка Аврелия может быть назван предельной гранью, когда решена была гибель античной цивилизации. В философии, великий император, поставил идеал добродетели так высоко, что никому не приходило охоты за ним последовать; в политике, он не сумел достаточно отделить обязанностей отца от обязанностей цезаря и, вследствие этого, помимо своего желания, положил начало эре тиранов и анархии. В деле религии, вследствие излишней приверженности к государственному культу, слабость которого хорошо понимал, он подготовил насильственное торжество культа неофициального и оставил на своей памяти упрек, хотя и несправедливый, но коего самая тень не должна бы касаться жизни до такой степени чистой. Во всем, кроме законов, чувствовалось ослабление. Двадцатилетнее применение доброты распустило администрацию и поощрило злоупотребления. Известная реакция в духе идей Авидия Кассия была необходима; вместо нее последовал полный провал. Страшное разочарование для честных людей. Столько добродетели, столько любви привели только к тому, что мир оказался в руках живодера, гладиатора! После появления на земле чудных образов просветленного мира, опять впасть в ад цезарей, который считали навсегда закрытым! Вера в добро погасла. После Калигулы, после Нерона, после Домициана, еще можно было надеятъся. Опыт не казался еще решающим. Теперь, владычество зла восстановлялось ужаснее, чем когда-либо прежде, после величайшего усилия правительственного рационализма, после восьмидесятичетырех лет превосходного управления, после Нервы, Траяна, Адриана, Антонина, Марка Аврелия! Прости, добродетель; прости, разум. Если Марк Аврелий не мог спасти мир, кто спасет его? Теперь, да здравствуют безумцы! да здравствует нелепость! да здравствует сириец и его двусмысленные боги! Серьезные доктора ничего не сумели сделать. Больному хуже, чем когда-либо. Зовите эмпириков; они часто знают лучше, чем доктора, что требуется народу.
Печально то, что день смерти Марка Аврелия, столь мрачный для философии и цивилизации, был прекрасным днем для христианства. Коммод, вменивший себе в обязанность поступать во всем наперекор тому, что делалось ранее, оказался гораздо менее суров к христианству, чем его знаменитый отец. Марк Аврелий - совершенный римлянин, с его преданиями и предрассудками. Коммод был чужд своей расе. Он любил египетские культы; сам с бритой головой выступал в процессиях, носил изображение Анубиса и выполнял все обряды, которые нравились женоподобным ионцам. Он приказал изобразить себя в таком виде на мозаиках портиков, украшавших ограду его садов. В составе его прислуги были христиане. Его любовница, Мария, была почти христианка и пользовалась своим влиянием для облегчения участи исповедников, сосланных в Сардинские рудники. Мученичество сцилитанцев, последовавшее 17 юиля 180 года, т. е. четыре месяца после вступления на престол Коммода, было, конечно, последствием приказаний, данных при жизни Марка, и которые новое правительство еще не успело отменить. Число жертв при Коммоде было, повидимому, менее значительно, чем при Антонине и Марке Аврелии, - ясное доказательство того, что между римскими началами и христианством война была насмерть. Деций, Валериан, Аврелиан, Диоклетиан, которые будут стараться восстановить основные начала империи, будут вынуждены сделаться жестокими гонитеиями; тогда как императоры, чуждые римского патриотизма, как Александр Север, Филипп Аравитянин, Пальмирские цезари окажутся терпимыми.