Страница:
Она царица, напомнила себе Далла. А царицы не выказывают страха ни перед чернью, ни перед священнослужителями. Царицы справедливы, они соблюдают меру в суровости и милосердии.
Она поманила к себе ближайшую из прислужниц и тихо сказала ей:
– Передай Бихри, что после богослужения я поговорю с просителями. С одним или двумя. Остальные пусть обращаются к наместнику.
Это решение сняло некоторую тяжесть с ее сердца, и Далла слушала пение жриц и наблюдала ритуал почти спокойно. Бихри тем временем отбирал тех, кого можно было допустить к царице. Ему было наплевать на их сословное положение. Он исходил из того, что в первую очередь обязан обеспечить безопасность госпожи. И следовательно, сразу отсечь тех, кто внушает хоть малую толику подозрения. А таковыми для него были все мужчины, кроме глубоких стариков, по ветхости неспособных совершить покушение. Но старцев среди тех, кто искал встречи с царицей, как раз не оказалось. Не хотел Бихри оказывать покровительства и тем, кто явно кичился богатством и знатностью. Он был юноша гордый, и сознание того, что его могут заподозрить, будто он принимает у просителя плату, было ему противно.
Когда праздничная служба окончилась, и Далла вышла на пологие ступени храма, у Бихри все было готово. Он очистил лестницу от народа, чтобы выпускать на нее просителей, вернее, просительниц, по одной.
… И, как только кольцо телохранителей слегка разомкнулось, к Далле бросилась какая-то женщина в темном домотканом платье, наверное, праздничном, но таком бедном и грубом среди множества ярких и пестрых нарядов. Из-под шерстяного полосатого платка падали светлые косы, заплетенные от висков – то ли русые, то ли седые. Потому что женщина была отнюдь не молода. Она рухнула на колени перед Даллой. Обычаи Маона вовсе не требовали этого, достаточно было поклониться. Однако настроение, царящее вокруг, было таково, что Далла вовсе не удивилась.
– Что тебе нужно от меня, добрая женщина? – спросила Далла.
– Ничего. – Плечи просительницы вздрагивали. – Я только хотела увидеть тебя… Хоть раз в жизни…
Царица облегченно вздохнула. Если бы желания всех просителей были такими же! Она милостиво склонилась к женщине, собираясь сказать ей что-нибудь ласковое. Та, словно в ответ, подняла голову, и слова замерли у Даллы в горле.
Увядшее, покрытое буроватым загаром лицо было Далле незнакомо. Но полные слез глаза под выцветшими ресницами были того редкостного цвета, что Далла видела только у двоих людей. У своего первенца Катана. И у себя самой – в зеркале.
Зеркало!
Далла сглотнула, и ей показалось, будто она проглотила меру сухого песка.
– Как твое имя?
– Самла…
Слабая надежда на случайное совпадение угасла. Бероя называла это имя. "Офи и его жена Самла."
Вот сейчас все и начнется. Сейчас она крикнет… назовет… выдаст.
Но женщина молчала. Слезы струились по ее щекам, трясущиеся руки тянулись к Далле, однако не касались ее.
– Бихри! – услышала царица свой голос.
Глава телохранителей оказался рядом.
– Прикажи, чтобы эту женщину доставили во дворец. Проследи, чтоб никто не говорил с ней. И пусть подойдут мои служанки. Я устала, и ни с кем не буду вести бесед.
Бихри взял просительницу за локоть, поставил на ноги. Она, словно зачарованная, двигалась туда, куда ей указали. На губах ее блуждала растерянная улыбка.
Служанки подхватили Даллу под руки и принялись обмахивать ее опахалами. А наместник распорядился доставить кресло на носилках. Откуда оно взялось так скоро, Далла не спрашивала. Наверное, отобрали у кого-то из богатых паломников. Но это не имело никакого значения.
В кресле Далла и проделала обратный путь. Ноги не шли – подгибались.
– Доченька…
Далла вздрогнула. Бероя называла ее так же. Но к этому Далла привыкла. А голос этой женщины … и слова, которые она может произнести…
Они сидели в полумраке. В этой комнате не было окон, светильников же Далла зажигать не велела. Дверь была заперта изнутри, и Далла приказала Бихри самому стеречь снаружи.
– Прости меня, доченька…
Простить? Надо было думать, прежде чем принародно бросаться к ногам царицы.
Но оказалось, что женщина имеет в виду совсем другое.
– Прости, что отдала тебя… я не хотела. Они заставили меня… Бероя и Офи. Но я сделала это ради тебя! Ты красавица, ты должна жить в богатстве, а мы голодали… Потом стало лучше, но ведь ты – царица…
– А где… Офи? – У нее язык не повернулся произнести "отец".
– Здесь, в городе. Мы живем в Илае, но когда прошел слух, что ты будешь в Маоне, я уговорила его поехать.
– Он был с тобой у храма?
– Нет, он не пошел туда. Он, наверное, в харчевне у старого храма Хаддада, сидит, пьет. Офи много пьет теперь, такое несчастье… это давно началось, как только мы тебя потеряли… – смеясь и плача, Самла спешила разом выложить все, протянуть нить, скрепящую разрыв в двадцать четыре года.
Далла прервала ее.
– А та… с вами?
– Кто?
– Ну, она… которая…
– Не думай о ней, доченька, красавица моя.
– Вы убили ее?
– Нет, что ты! Нельзя проливать княжескую кровь, это великий грех, только богам и царям прощается… Я выкормила ее, но она была плохой девочкой. Она была злой, жестокой… убила человека, ты и представить не можешь! Мы прогнали ее в пустыню. Это было давно, и мы ничего о ней не слышали. Наверное, умерла.
"Я ничего о них не слышала. Наверное, умерли", – сказала Бероя о своем брате и его жене, и вот они появились из тьмы . И теперь – то же самое снова.
– Она была настоящим чудовищем, мы так страдали из-за нее, – говорила Самла, точно повторяя давно затверженное заклинание.
– Где вы остановились в Маоне?
– Нигде. Мы ночуем на улице, у той харчевни. У нас есть чем заплатить за ночлег, мы не нищие, не думай… Но в городе полно паломников, для нас не нашлось места в гостиницах и постоялых дворах. Ничего, сейчас тепло…
– Вы не останетесь там. С этого дня я буду заботиться о вас… – Какое-то темное вдохновение обрушилось на Даллу, подхватило и повлекло за собой. – Вы будете при мне. Но скажи мне – кто-нибудь еще знает?
– Никто! Никто, клянусь тебе. Даже она… Дарда. Мы ни словом, никогда…
Далла не поверила ей. Но продолжала.
– Так дай же мне слово и в том, что отныне и впредь никому не проговоришься. Потому что это будет смертью для меня, и смертью мучительной.
Самла побледнела, услышав это. На лбу ее выступила испарина. Она прошептала:
– Клянусь чревом, тебя выносившим, и сосцами, тебя питавшими, что никогда никому не открою тайны…
Говоря, она инстинктивно провела рукой по груди и животу.
– А муж твой?
– Я ручаюсь за него. Он и вообще неразговорчив. Разве что, когда выпьет…
– Хорошо. Отныне ни о чем не беспокойся. Я найду возможность… найду способ все устроить.
Далла отомкнула отодвинула засов и крикнула: – Бихри!
Начальник телохранителей появился на пороге.
– Слушай меня. Пойдешь с этой женщиной, разыщешь ее мужа. Потом доставишь их в странноприимный двор Мелиты. Пусть этих двоих поместят в особом доме. Неважно, что скажут храмовые служители. Это мой приказ. Разместив их, возвращайся доложить мне. – Она повернулась к Самле. – Ступай с этим человеком, и повинуйся ему. Я еще сегодня пришлю тебе весть.
Самла быстро закивала, поправила съехавший на плечи полосатый платок, надвинув его до бровей, и вышла вслед за Бихри.
Выждав несколько минут, Далла прошла к себе в спальню. Ей было душно здесь, голова кружилась. В спальне, выходившей на террасу, было прохладнее, но лучше царице не стало. Рассеянный предзакатный свет казался слишком резким, платье из легкой заморской ткани сдавливало грудь так, будто было отлито из свинца. Далла приказала служанкам переодеть себя, а затем отправила их вон. Ей необходимо было остаться одной. Каким-то чудом ей удавалось сохранять внешнее спокойствие, но внутри ее колотило.
Зачем только она согласилась увидеть просителей? Зачем она вообще приехала в Маон?
Но поздно теперь сожалеть о том, что сделано. Нужно спасаться. Если это еще возможно.
Она вспомнила женщину, покинувшую дворец, и ей стало дурно. Женщина не была уродливой. Наверное, когда-то она даже была красивой. Но сколько ей лет – сорок, пятьдесят? Неважно. Темное, морщинистое лицо, корявые, мозолистые руки, седина. Согбенные спина и плечи…
… И сказала Никкаль Мелите – если будешь покушаться на мою власть, отдам тебе все ремесла мои. И от тяжких трудов руки твои огрубеют, спина согнется, груди обвиснут, лицо покроется морщинами, и ты до времени станешь дряхлой старухой…
Если бы Далла осталась в этой семье, она бы сейчас выглядела, как эта женщина. Которую так и не назвала матерью. И не хотела, чтоб это была ее мать. А если б она увидела отца, то, наверное, лишилась бы рассудка. О, боги всеблагие! Вместо Тахаша – какой-то мерзкий старый пьяница!
Нет! Ее родители – Тахаш и Адина, а не эти… Они опасны. И больше ничего не имеет значения… Клятва ничего не стоит. Возможно, эта женщина сумеет сдержать себя, а возможно, и нет. Ее муж уж точно не сумеет, она сама призналась. "Пустой, никчемный человек", – сказала о нем Бероя… А ведь он был ее братом.
Бероя…Далла метнулась к изголовью постели, возле которого стоял ларец с заветными травами. Вытащила мешочки. Мак, мята… что там еще? Все сонные зелья. Более сильных нет, потому что Бероя не научила ее ими пользоваться. Сказала, что это ей не понадобится.
Бероя, будь ты проклята! Почему тебя нет, когда ты так нужна?
Но от зелий Берои было бы сейчас мало помощи. Недостаточно.
Князь Кадара сгорел со всей семьей при пожаре во время штурма. Говорят, пожар возник случайно. Криос так говорит, он там был…
Далла хлопнула в ладоши, и приказала служанке принести ей вина. Кувшин вина.
Бихри вернулся, когда сменилась стража, а над дворцом затлели первые звезды. И язычки огней в алебастровом светильнике колыхнулись, когда войдя он закрыл за собой дверь.
– Рассказывай, – услышал он с порога.
Бихри удивился. Он не привык, чтоб госпожа его так говорила – сухо, жадно и нетерпеливо.
– Я выполнил твой приказ, госпожа моя. Их поселили в доме при странноприимном дворе.
– Только вдвоем?
– Да. Мы выгнали оттуда десятка два постояльцев. Они, конечно, орали и бранились. Но ты велела…
– Что эта женщина говорила?
– Ничего. Плакала только… почти все время. Наверное, она не в своем уме. Слезы текут, а сама улыбается.
– А ее муж? Что он сказал?
– Он был совсем пьян, когда за ним пришли. Его под руки вели, а он языком еле ворочал… ругался, боженят своих сельских поминал, Зу-Зимана какого-то…
– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно, Бихри. Ты – единственный, кому я могу доверить страшную тайну. Ни наместнику, ни Криосу, если б он был здесь, я б ее не открыла. Только тебе.
Глаза юноши округлились, он почти перестал дышать.
– Эти двое… Они лишь кажутся безобидными деревенскими дурачками. На самом деле они опасны. Они готовят гибель мне и моему сыну. Сегодня мне удалось это выведать. – Слушает, слушает, впитывает, как губка! – И медлить нельзя. Ты можешь спасти меня. Если захочешь…
– Приказывай, я все сделаю, госпожа.
– Вот. – Далла указала на кувшин с узким горлом, перевязанный сверху вышитым платком. – Отнесешь это им. Скажи, что царица посылает им лучшее вино из дворцовых погребов. Если кто-то из них предложит тебе выпить, не соглашайся. Скажи, что на службе вам запрещено пить вино… – Прежде, чем Бихри успел что-то произнести, она продолжила: – Потом ты покинешь их, но не уйдешь. Спрячься поблизости. Выйди. Убедись, что они заснули. Они должны заснуть. Тогда ты запрешь дверь и подожжешь этот дом.
– Но…
Далла обошла стол, шагнула к Бихри, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Странно – она знала, что он вырос, но никогда не замечала, чтоб настолько.
– Если ты не сделаешь этого, Бихри, возьми меч и убей меня. Потому что смерть от меча будет легче и быстрее тогой, что готовят мне эти люди. Убей меня, Бихри! – Говоря это, она прижалась к нему всем телом.
– Мне легче самому умереть, – прошептал он.
– Я не требую, чтоб ты умирал. Я хочу, чтоб ты меня спас…
– Я спасу тебя…
– Тогда иди! – она резко оттолкнула его. – И помни – я не сомкну глаз, ожидая тебя. Когда ты вернешься, я тебе все объясню…
Он едва не забыл захватить кувшин. Слава богам, в последнее мгновенье вспомнил. Мальчишка! Но кроме него, ей некого послать. Тут она не солгала.
Конечно, она ничего не станет ему объяснять. Напротив, сделает так, чтобы он обо всем забыл. Это будет нетрудно.
Далла понимала, что действовала грубо. Но на изощренные интриги не было времени. И она в самом деле не заснет, пока не узнает, исполнил ли Бихри ее приказ.
Ее мучила жажда. Она выпила толику вина, перед тем, как подмешать в него сонное зелье. Но ощущение, будто она наглоталась песку, не исчезло.
Далла подошла к столу. Там, кажется, было блюдо с гранатами. Она потянулась к багряно-красному плоду…
… и отшатнулась. На нее глядело запрокинутое, мертвенно-бледное лицо с черными провалами вместо глаз и рта. Далла схватилась за сердце, перевела дыхание и прикусила губу, силясь сдержать истерический смех. Как она могла забыть! Серебряное зеркало, которое ей вручили сегодня в храме. Она передала его кому-то из служанок, а та принесла его сюда. До чего Далла довела себя, чтобы коль испугаться испугалась собственного отражения! Это все тьма…
Но возвращаться к столу ей было страшно.
Они должны были уснуть. И они уснули. В пыльном домике, наспех слепленном из глины и соломы. Их было несколько, таких домов в В страннопримном дворе, принадлежавшем храму Мелиты. Те, кто останавливался в них, не могли наслаждаться большими удобствами, но плата за постой здесь была гораздо ниже, чем в городских гостиницах. И в праздничные недели желающих разместиться под благодатной сенью Мелиты было много больше, чем могли вместить эти дома. Те, кто могли внести хотя бы символическую плату – медную монету, или голубя, или вязку живых цветов – могли переночевать во дворе под открытым небом. Это было всяко лучше, чем просто оставаться на улице, ибо крепкие стены и запирающиеся на ночь ворота защищали паломников от воров и грабителей, чье присутствие на празднике было неминуемо. Но иногда богомольцев прибывало столько, что не хватало места и во дворе, даже если они могли заплатить. Так было и нынешней осенью, когда старый и некогда тихий Маон по многлюдству, шуму и пестроте затмил торговые города юга. А сегодня, вдобавок, обитателей одного из домов вытряхнули вон, несмотря на то, что они вопили, сопротивлялись и требовали возмещения убытков. Как обычно, оравшие громче всех быстрее всех и смирились. И тем, кто жаловался на тесноту, пришлось еще потесниться. И разместились кое-как. Сон для многих был мучителен. Они целый день давились в толпе и жарились на солнцепеке, а сейчас лежали на земле – или, если кому повезло – на соломе, и не могли даже повернуться. Во сне они стонали, вскрикивали, бормотали. Но все же спали, утомленные всем увиденным и пережитым.
И когда вспыхнул обреченный дом, это сборище народа, разом вырвавшееся из пелены сна и брошенное в пучину паники, было едва ли не опаснее, чем сам пожар.
Ошалевшие, перепуганные богомольцы метались, наступая на тех, кто не успел встать на ноги, и сбивая на землю тех, кто успел. Пытались пробиться к выходу, и в сполохах огня не находили его. Если бы кто-то, сохранивший остатки здравомыслия, не распахнул настежь ворота, наверняка самых слабых задавили бы и затоптали насмерть. А так дело обошлось синяками, вывихами, в худшем случае – переломанными костями.
Но когда оказавшиеся на улице осознали, что их жизни в безопасности, многие, опамятовавшись, поняли, что происходит. Дом горел. И в нем оставались люди. А были еще и другие дома, а и если огонь перекинется через стену…
Кинулись за водой к ближайшим колодцам. И по домам – искать топоры и крючья. Со двора вышвыривали все, что могло загореться и затаптывали очажки огня, возникшие там, где искры уже попали на солому и брошенную одежду. А те, кто посмелее, бросились к пылающему дому – вытащить тех, кому с вчера так завидовали. Но было поздно. Все, что они могли – обрушить стены ( крыша прогорела и рухнула внутрь) – чтобы пламя не достало других построек странноприимного двора. Это занятие так захватило их, что они не сразу обратили внимание на крики, раздавшиеся среди толпившихся у ворот и на улице.
– Поджигатель!
– Поджигателя поймали!
– Вон его тащат!
Его втащили во двор, немилосердно расталкивая зрителей, которые не успели еще пресытиться одним страшным происшествием и жаждали нового. На общее представление о поджигателе – мерзком разбойнике, грязном шакале городских трущоб, он никак не походил . Скорее уж за таковых могли сойти те, кто тащил его – оборванные, всклокоченные, злые. И тот, кто шел впереди, сжимая в руке фалькату, чрноволосый, поджарый, в выцветшем плаще жителя пустыни, тоже не походил на мирного паломника, прибывшего из отдаленной деревни, хотя за пояс, перехватывающий его одежду, был заткнут цеп.
А заподозренный в тягчайшем преступлении был красивым молодым человеком в плаще дворцовой стражи, почему-то без шлема и оружия. Шлем, должно быть, сбили, и фальката, которую держал вожак поимщиков, принадлежала ему. Сполохи огня отражались в пластинах панциря, а на щеке его темнело пятно – то ли сажа, то ли кровоподтек. Испуганным пленник не выглядел.
Его встретили возгласами не столько возмущения, сколько удивления. Некоторые даже смеялись, взвизгивая.
– Вы что, умом рехнулись! Это же царский посланник. Он тут с вечера дважды был!
– Ну да, он еще этих бедолаг привез, которые сгорели… Привез, потом навещал…
– Да, я человек царицы, – спокойно подтвердил пленник. – Так что руки прочь и расходитесь.
Повелительный тон возымел бы свое действие, если бы не вмешался парень с фалькатой.
– А пусть-ка царицын человек нам скажет, почему он, как вышел, не вернулся во дворец, а в темноте за домами схоронился? Я как заметил его, решил – следит за кем-то. Ну, то дело царское, не наше, я заснул. А проснулся оттого, что дом горит, а он там, по улице чешет, хоть бы панцирь свой чем занавесил, чтоб не блестел…. И ворота снаружи приперты. Я их открыл, народ кликнул, и за ним.
Державшие пленника оборванцы согласно закивали и загомонили – так, мол, все оно и было.
– Так что скажешь?
Молодой человек надменно вскинул подбородок, повел мускулистыми плечами, точно желая сбросить противников, как ветошь. Но не сбросил.
– Не твое дело, раб! Я приказал отпустить меня!
– Здесь не дворец, рабов нету! – вскинулся вожак, но его самого перебили.
– Пусть скажет – поджигал или нет? – пронзительный женский голос взлетел над толпой. Никто не видел, кто спросил, но собравшиеся словно бы сразу позабыли обо всем остальном. Они стали стягиваться ближе, жадно вперяясь в лицо пленника.
Это мгновение решило все. Человек опытный давно бы сочинил правдоподобное объяснение. Или прямо обвинил бы в поджоге своего обвинителя. Или просто сказал бы : "Нет". Но у Бихри опыта не было. Он не привык сталкиваться с неповиновением черни. В Зимране царское слово было законом, а простолюдины трепетали перед царскими телохранителями. То, что не все города Нира похожи на Зимран, он еще не успел выучить. Вдобавок, он был оскорблен тем, что какой-то бродяга сумел его обезоружить, а жалкие оборванцы повисли у него на руках.
– Это был приказ! – выкрикнул он.
– Что ты врешь! Кто приказал бы сжечь паломников?
– Они не паломники! Они убийцы, покушавшиеся на жизнь царя и царицы!
– Братья, он точно врет, чтобы отбрехаться, – сказал кто-то. – Я тех людей знаю, они, как и я, из Илая. Мужа звать Офи, а жену Самла. Деревенские старики, ничего за ними не было…
– Они преступники и заговорщики, – настаивал Бихри.
– Тогда почему их в тюрьму не взяли, не казнили? Почему хуже, чем со зверями обошлись? – спросил человек, отобравший у Бихри меч.
Кругом снова завопили:
– Убийца, поджигатель!
– Живодер!
– Он нас не обманет! Прикончить его!
– Что-то здесь не так… что-то тут кроется, – бормотал человек с фалькатой. – Почему их сюда привезли и всех прочих из дома выперли? Почему он дважды приходил? Почему те двое не выбрались?
Но его никто не слушал. Выискивать подоплеку дела было не интересно. Свершилось преступление, и виновник стоял перед ними был схвачен. И клич "Прикончить его!" завладел умами.
Бихри не был трусом. Он с шестнадцати лет служил Ксуфу, участвовал в войне с Маттену и десятках мелких стычек, видел, как убивают людей, и убивал сам. Но одно дело, когда на поле боя воины сталкиваются с воинами: оружие против оружия, сила против силы, доблесть против доблести. Это не страшно, это весело, это горячит кровь… Но сейчас… Кольцо сжималось вокруг него, и в отсвете догорающего пожара он видел лица-маски, лица-морды, лица – оскаленные черепа, отмеченные голодом и болезнями, мужчин, изуродованных шрамами и еще более страшных женщин, ощеренных, распатланных … Их руки тянулись к нему – скрюченные, сжатые в кулаки, сжимающие палки и ножи. А он был безоружен. Один, посреди разъяренной толпы – и безоружен. Впервые в жизни.
И Бихри испугался.
– Я не виноват! Царица приказала мне! Царица… – он все еще надеялся, что магическое слово смирит озлобленную чернь.
– А ведь и верно! Этот красавчик был в храме рядом с царицей!
– Да, да! – отчаянно подхватил Бихри. – Это она велела привезти их, усыпить и сжечь!
На краткий миг установилось молчание. А потом новый взрыв проклятий, ругани, плача. Одни кричали, что убийца клевещет на царицу, на любимицу богини, другие поливали бранью подлую суку, ведьму, которая заманила в ловушку и убила добрых людей. Говорят же, что отравительницы всегда так поступают – испытывают свои зелья на невинных людях, а потом заметают следы. Но сейчас ей не удалось скрыть преступления, пособник злодейства схвачен, и…
– Бей его!
Кто ударил первым – какая разница? Этот удар был слаб, он не сбил Бихри с ног, даже не заставил пошатнуться, но за первым незамедлительно последовал второй, а вскоре считать уже не было смысла, его били ногами, женщины пускали в ход гребни и заколки, рвали голыми руками – толпа обратилась в стаю хищников, почуявшую кровь.
Шарум, схвативший Бихри, пытался помочь ему – ведь он хотел знать правду, а для этого нужно было, чтоб Бихри остался жив, но его оттерли в сторону, зажали, и в давке он не мог пустить в ход меч. Поначалу Бихри кричал, повторяя, что он не виноват, что ему приказали, потом эти крики сменились хриплыми прерывистыми стонами, а затем смолкли. К тому времени он уже не стоял на ногах, его пинали и топтали, для чего пришлось немного расступиться. Он, однако, был еще в сознании, и сквозь кровь, заливавшую ему глаза, видел черное небо, пронизанное иглами звезд.
Потом рядом со звездами возникло изогнутое, тускло блестящее лезвие. Месяц. Нет, кривой клинок фалькаты. С надеждой смотрел Бихри, как возносится и падает меч, и удар, пробивший панцирь, принял как избавление.
Всю ночь озверевшая толпа таскала изувеченный труп по улицам Маона, а утром его бросили у ворот княжеского дворца. Дворец ощетинился копьями охраны. Шрага принял командование над воинами царицы и наместника и ждал нападения. Но его не последовало. Город медленно и тяжело приходил в себя, как больной после приступа горячки. Празднество в храме было отменено, и паломники, встречаясь на улицах, старались не глядеть друг на друга. На другой день Далла в сопровождении охраны спешно покинула город. А слухи о том, как царица коварно и жестоко убила двух бедных стариков неотвратимо поползли по городам и пределам Нира.
ДАРДА
Она поманила к себе ближайшую из прислужниц и тихо сказала ей:
– Передай Бихри, что после богослужения я поговорю с просителями. С одним или двумя. Остальные пусть обращаются к наместнику.
Это решение сняло некоторую тяжесть с ее сердца, и Далла слушала пение жриц и наблюдала ритуал почти спокойно. Бихри тем временем отбирал тех, кого можно было допустить к царице. Ему было наплевать на их сословное положение. Он исходил из того, что в первую очередь обязан обеспечить безопасность госпожи. И следовательно, сразу отсечь тех, кто внушает хоть малую толику подозрения. А таковыми для него были все мужчины, кроме глубоких стариков, по ветхости неспособных совершить покушение. Но старцев среди тех, кто искал встречи с царицей, как раз не оказалось. Не хотел Бихри оказывать покровительства и тем, кто явно кичился богатством и знатностью. Он был юноша гордый, и сознание того, что его могут заподозрить, будто он принимает у просителя плату, было ему противно.
Когда праздничная служба окончилась, и Далла вышла на пологие ступени храма, у Бихри все было готово. Он очистил лестницу от народа, чтобы выпускать на нее просителей, вернее, просительниц, по одной.
… И, как только кольцо телохранителей слегка разомкнулось, к Далле бросилась какая-то женщина в темном домотканом платье, наверное, праздничном, но таком бедном и грубом среди множества ярких и пестрых нарядов. Из-под шерстяного полосатого платка падали светлые косы, заплетенные от висков – то ли русые, то ли седые. Потому что женщина была отнюдь не молода. Она рухнула на колени перед Даллой. Обычаи Маона вовсе не требовали этого, достаточно было поклониться. Однако настроение, царящее вокруг, было таково, что Далла вовсе не удивилась.
– Что тебе нужно от меня, добрая женщина? – спросила Далла.
– Ничего. – Плечи просительницы вздрагивали. – Я только хотела увидеть тебя… Хоть раз в жизни…
Царица облегченно вздохнула. Если бы желания всех просителей были такими же! Она милостиво склонилась к женщине, собираясь сказать ей что-нибудь ласковое. Та, словно в ответ, подняла голову, и слова замерли у Даллы в горле.
Увядшее, покрытое буроватым загаром лицо было Далле незнакомо. Но полные слез глаза под выцветшими ресницами были того редкостного цвета, что Далла видела только у двоих людей. У своего первенца Катана. И у себя самой – в зеркале.
Зеркало!
Далла сглотнула, и ей показалось, будто она проглотила меру сухого песка.
– Как твое имя?
– Самла…
Слабая надежда на случайное совпадение угасла. Бероя называла это имя. "Офи и его жена Самла."
Вот сейчас все и начнется. Сейчас она крикнет… назовет… выдаст.
Но женщина молчала. Слезы струились по ее щекам, трясущиеся руки тянулись к Далле, однако не касались ее.
– Бихри! – услышала царица свой голос.
Глава телохранителей оказался рядом.
– Прикажи, чтобы эту женщину доставили во дворец. Проследи, чтоб никто не говорил с ней. И пусть подойдут мои служанки. Я устала, и ни с кем не буду вести бесед.
Бихри взял просительницу за локоть, поставил на ноги. Она, словно зачарованная, двигалась туда, куда ей указали. На губах ее блуждала растерянная улыбка.
Служанки подхватили Даллу под руки и принялись обмахивать ее опахалами. А наместник распорядился доставить кресло на носилках. Откуда оно взялось так скоро, Далла не спрашивала. Наверное, отобрали у кого-то из богатых паломников. Но это не имело никакого значения.
В кресле Далла и проделала обратный путь. Ноги не шли – подгибались.
– Доченька…
Далла вздрогнула. Бероя называла ее так же. Но к этому Далла привыкла. А голос этой женщины … и слова, которые она может произнести…
Они сидели в полумраке. В этой комнате не было окон, светильников же Далла зажигать не велела. Дверь была заперта изнутри, и Далла приказала Бихри самому стеречь снаружи.
– Прости меня, доченька…
Простить? Надо было думать, прежде чем принародно бросаться к ногам царицы.
Но оказалось, что женщина имеет в виду совсем другое.
– Прости, что отдала тебя… я не хотела. Они заставили меня… Бероя и Офи. Но я сделала это ради тебя! Ты красавица, ты должна жить в богатстве, а мы голодали… Потом стало лучше, но ведь ты – царица…
– А где… Офи? – У нее язык не повернулся произнести "отец".
– Здесь, в городе. Мы живем в Илае, но когда прошел слух, что ты будешь в Маоне, я уговорила его поехать.
– Он был с тобой у храма?
– Нет, он не пошел туда. Он, наверное, в харчевне у старого храма Хаддада, сидит, пьет. Офи много пьет теперь, такое несчастье… это давно началось, как только мы тебя потеряли… – смеясь и плача, Самла спешила разом выложить все, протянуть нить, скрепящую разрыв в двадцать четыре года.
Далла прервала ее.
– А та… с вами?
– Кто?
– Ну, она… которая…
– Не думай о ней, доченька, красавица моя.
– Вы убили ее?
– Нет, что ты! Нельзя проливать княжескую кровь, это великий грех, только богам и царям прощается… Я выкормила ее, но она была плохой девочкой. Она была злой, жестокой… убила человека, ты и представить не можешь! Мы прогнали ее в пустыню. Это было давно, и мы ничего о ней не слышали. Наверное, умерла.
"Я ничего о них не слышала. Наверное, умерли", – сказала Бероя о своем брате и его жене, и вот они появились из тьмы . И теперь – то же самое снова.
– Она была настоящим чудовищем, мы так страдали из-за нее, – говорила Самла, точно повторяя давно затверженное заклинание.
– Где вы остановились в Маоне?
– Нигде. Мы ночуем на улице, у той харчевни. У нас есть чем заплатить за ночлег, мы не нищие, не думай… Но в городе полно паломников, для нас не нашлось места в гостиницах и постоялых дворах. Ничего, сейчас тепло…
– Вы не останетесь там. С этого дня я буду заботиться о вас… – Какое-то темное вдохновение обрушилось на Даллу, подхватило и повлекло за собой. – Вы будете при мне. Но скажи мне – кто-нибудь еще знает?
– Никто! Никто, клянусь тебе. Даже она… Дарда. Мы ни словом, никогда…
Далла не поверила ей. Но продолжала.
– Так дай же мне слово и в том, что отныне и впредь никому не проговоришься. Потому что это будет смертью для меня, и смертью мучительной.
Самла побледнела, услышав это. На лбу ее выступила испарина. Она прошептала:
– Клянусь чревом, тебя выносившим, и сосцами, тебя питавшими, что никогда никому не открою тайны…
Говоря, она инстинктивно провела рукой по груди и животу.
– А муж твой?
– Я ручаюсь за него. Он и вообще неразговорчив. Разве что, когда выпьет…
– Хорошо. Отныне ни о чем не беспокойся. Я найду возможность… найду способ все устроить.
Далла отомкнула отодвинула засов и крикнула: – Бихри!
Начальник телохранителей появился на пороге.
– Слушай меня. Пойдешь с этой женщиной, разыщешь ее мужа. Потом доставишь их в странноприимный двор Мелиты. Пусть этих двоих поместят в особом доме. Неважно, что скажут храмовые служители. Это мой приказ. Разместив их, возвращайся доложить мне. – Она повернулась к Самле. – Ступай с этим человеком, и повинуйся ему. Я еще сегодня пришлю тебе весть.
Самла быстро закивала, поправила съехавший на плечи полосатый платок, надвинув его до бровей, и вышла вслед за Бихри.
Выждав несколько минут, Далла прошла к себе в спальню. Ей было душно здесь, голова кружилась. В спальне, выходившей на террасу, было прохладнее, но лучше царице не стало. Рассеянный предзакатный свет казался слишком резким, платье из легкой заморской ткани сдавливало грудь так, будто было отлито из свинца. Далла приказала служанкам переодеть себя, а затем отправила их вон. Ей необходимо было остаться одной. Каким-то чудом ей удавалось сохранять внешнее спокойствие, но внутри ее колотило.
Зачем только она согласилась увидеть просителей? Зачем она вообще приехала в Маон?
Но поздно теперь сожалеть о том, что сделано. Нужно спасаться. Если это еще возможно.
Она вспомнила женщину, покинувшую дворец, и ей стало дурно. Женщина не была уродливой. Наверное, когда-то она даже была красивой. Но сколько ей лет – сорок, пятьдесят? Неважно. Темное, морщинистое лицо, корявые, мозолистые руки, седина. Согбенные спина и плечи…
… И сказала Никкаль Мелите – если будешь покушаться на мою власть, отдам тебе все ремесла мои. И от тяжких трудов руки твои огрубеют, спина согнется, груди обвиснут, лицо покроется морщинами, и ты до времени станешь дряхлой старухой…
Если бы Далла осталась в этой семье, она бы сейчас выглядела, как эта женщина. Которую так и не назвала матерью. И не хотела, чтоб это была ее мать. А если б она увидела отца, то, наверное, лишилась бы рассудка. О, боги всеблагие! Вместо Тахаша – какой-то мерзкий старый пьяница!
Нет! Ее родители – Тахаш и Адина, а не эти… Они опасны. И больше ничего не имеет значения… Клятва ничего не стоит. Возможно, эта женщина сумеет сдержать себя, а возможно, и нет. Ее муж уж точно не сумеет, она сама призналась. "Пустой, никчемный человек", – сказала о нем Бероя… А ведь он был ее братом.
Бероя…Далла метнулась к изголовью постели, возле которого стоял ларец с заветными травами. Вытащила мешочки. Мак, мята… что там еще? Все сонные зелья. Более сильных нет, потому что Бероя не научила ее ими пользоваться. Сказала, что это ей не понадобится.
Бероя, будь ты проклята! Почему тебя нет, когда ты так нужна?
Но от зелий Берои было бы сейчас мало помощи. Недостаточно.
Князь Кадара сгорел со всей семьей при пожаре во время штурма. Говорят, пожар возник случайно. Криос так говорит, он там был…
Далла хлопнула в ладоши, и приказала служанке принести ей вина. Кувшин вина.
Бихри вернулся, когда сменилась стража, а над дворцом затлели первые звезды. И язычки огней в алебастровом светильнике колыхнулись, когда войдя он закрыл за собой дверь.
– Рассказывай, – услышал он с порога.
Бихри удивился. Он не привык, чтоб госпожа его так говорила – сухо, жадно и нетерпеливо.
– Я выполнил твой приказ, госпожа моя. Их поселили в доме при странноприимном дворе.
– Только вдвоем?
– Да. Мы выгнали оттуда десятка два постояльцев. Они, конечно, орали и бранились. Но ты велела…
– Что эта женщина говорила?
– Ничего. Плакала только… почти все время. Наверное, она не в своем уме. Слезы текут, а сама улыбается.
– А ее муж? Что он сказал?
– Он был совсем пьян, когда за ним пришли. Его под руки вели, а он языком еле ворочал… ругался, боженят своих сельских поминал, Зу-Зимана какого-то…
– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно, Бихри. Ты – единственный, кому я могу доверить страшную тайну. Ни наместнику, ни Криосу, если б он был здесь, я б ее не открыла. Только тебе.
Глаза юноши округлились, он почти перестал дышать.
– Эти двое… Они лишь кажутся безобидными деревенскими дурачками. На самом деле они опасны. Они готовят гибель мне и моему сыну. Сегодня мне удалось это выведать. – Слушает, слушает, впитывает, как губка! – И медлить нельзя. Ты можешь спасти меня. Если захочешь…
– Приказывай, я все сделаю, госпожа.
– Вот. – Далла указала на кувшин с узким горлом, перевязанный сверху вышитым платком. – Отнесешь это им. Скажи, что царица посылает им лучшее вино из дворцовых погребов. Если кто-то из них предложит тебе выпить, не соглашайся. Скажи, что на службе вам запрещено пить вино… – Прежде, чем Бихри успел что-то произнести, она продолжила: – Потом ты покинешь их, но не уйдешь. Спрячься поблизости. Выйди. Убедись, что они заснули. Они должны заснуть. Тогда ты запрешь дверь и подожжешь этот дом.
– Но…
Далла обошла стол, шагнула к Бихри, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Странно – она знала, что он вырос, но никогда не замечала, чтоб настолько.
– Если ты не сделаешь этого, Бихри, возьми меч и убей меня. Потому что смерть от меча будет легче и быстрее тогой, что готовят мне эти люди. Убей меня, Бихри! – Говоря это, она прижалась к нему всем телом.
– Мне легче самому умереть, – прошептал он.
– Я не требую, чтоб ты умирал. Я хочу, чтоб ты меня спас…
– Я спасу тебя…
– Тогда иди! – она резко оттолкнула его. – И помни – я не сомкну глаз, ожидая тебя. Когда ты вернешься, я тебе все объясню…
Он едва не забыл захватить кувшин. Слава богам, в последнее мгновенье вспомнил. Мальчишка! Но кроме него, ей некого послать. Тут она не солгала.
Конечно, она ничего не станет ему объяснять. Напротив, сделает так, чтобы он обо всем забыл. Это будет нетрудно.
Далла понимала, что действовала грубо. Но на изощренные интриги не было времени. И она в самом деле не заснет, пока не узнает, исполнил ли Бихри ее приказ.
Ее мучила жажда. Она выпила толику вина, перед тем, как подмешать в него сонное зелье. Но ощущение, будто она наглоталась песку, не исчезло.
Далла подошла к столу. Там, кажется, было блюдо с гранатами. Она потянулась к багряно-красному плоду…
… и отшатнулась. На нее глядело запрокинутое, мертвенно-бледное лицо с черными провалами вместо глаз и рта. Далла схватилась за сердце, перевела дыхание и прикусила губу, силясь сдержать истерический смех. Как она могла забыть! Серебряное зеркало, которое ей вручили сегодня в храме. Она передала его кому-то из служанок, а та принесла его сюда. До чего Далла довела себя, чтобы коль испугаться испугалась собственного отражения! Это все тьма…
Но возвращаться к столу ей было страшно.
Они должны были уснуть. И они уснули. В пыльном домике, наспех слепленном из глины и соломы. Их было несколько, таких домов в В страннопримном дворе, принадлежавшем храму Мелиты. Те, кто останавливался в них, не могли наслаждаться большими удобствами, но плата за постой здесь была гораздо ниже, чем в городских гостиницах. И в праздничные недели желающих разместиться под благодатной сенью Мелиты было много больше, чем могли вместить эти дома. Те, кто могли внести хотя бы символическую плату – медную монету, или голубя, или вязку живых цветов – могли переночевать во дворе под открытым небом. Это было всяко лучше, чем просто оставаться на улице, ибо крепкие стены и запирающиеся на ночь ворота защищали паломников от воров и грабителей, чье присутствие на празднике было неминуемо. Но иногда богомольцев прибывало столько, что не хватало места и во дворе, даже если они могли заплатить. Так было и нынешней осенью, когда старый и некогда тихий Маон по многлюдству, шуму и пестроте затмил торговые города юга. А сегодня, вдобавок, обитателей одного из домов вытряхнули вон, несмотря на то, что они вопили, сопротивлялись и требовали возмещения убытков. Как обычно, оравшие громче всех быстрее всех и смирились. И тем, кто жаловался на тесноту, пришлось еще потесниться. И разместились кое-как. Сон для многих был мучителен. Они целый день давились в толпе и жарились на солнцепеке, а сейчас лежали на земле – или, если кому повезло – на соломе, и не могли даже повернуться. Во сне они стонали, вскрикивали, бормотали. Но все же спали, утомленные всем увиденным и пережитым.
И когда вспыхнул обреченный дом, это сборище народа, разом вырвавшееся из пелены сна и брошенное в пучину паники, было едва ли не опаснее, чем сам пожар.
Ошалевшие, перепуганные богомольцы метались, наступая на тех, кто не успел встать на ноги, и сбивая на землю тех, кто успел. Пытались пробиться к выходу, и в сполохах огня не находили его. Если бы кто-то, сохранивший остатки здравомыслия, не распахнул настежь ворота, наверняка самых слабых задавили бы и затоптали насмерть. А так дело обошлось синяками, вывихами, в худшем случае – переломанными костями.
Но когда оказавшиеся на улице осознали, что их жизни в безопасности, многие, опамятовавшись, поняли, что происходит. Дом горел. И в нем оставались люди. А были еще и другие дома, а и если огонь перекинется через стену…
Кинулись за водой к ближайшим колодцам. И по домам – искать топоры и крючья. Со двора вышвыривали все, что могло загореться и затаптывали очажки огня, возникшие там, где искры уже попали на солому и брошенную одежду. А те, кто посмелее, бросились к пылающему дому – вытащить тех, кому с вчера так завидовали. Но было поздно. Все, что они могли – обрушить стены ( крыша прогорела и рухнула внутрь) – чтобы пламя не достало других построек странноприимного двора. Это занятие так захватило их, что они не сразу обратили внимание на крики, раздавшиеся среди толпившихся у ворот и на улице.
– Поджигатель!
– Поджигателя поймали!
– Вон его тащат!
Его втащили во двор, немилосердно расталкивая зрителей, которые не успели еще пресытиться одним страшным происшествием и жаждали нового. На общее представление о поджигателе – мерзком разбойнике, грязном шакале городских трущоб, он никак не походил . Скорее уж за таковых могли сойти те, кто тащил его – оборванные, всклокоченные, злые. И тот, кто шел впереди, сжимая в руке фалькату, чрноволосый, поджарый, в выцветшем плаще жителя пустыни, тоже не походил на мирного паломника, прибывшего из отдаленной деревни, хотя за пояс, перехватывающий его одежду, был заткнут цеп.
А заподозренный в тягчайшем преступлении был красивым молодым человеком в плаще дворцовой стражи, почему-то без шлема и оружия. Шлем, должно быть, сбили, и фальката, которую держал вожак поимщиков, принадлежала ему. Сполохи огня отражались в пластинах панциря, а на щеке его темнело пятно – то ли сажа, то ли кровоподтек. Испуганным пленник не выглядел.
Его встретили возгласами не столько возмущения, сколько удивления. Некоторые даже смеялись, взвизгивая.
– Вы что, умом рехнулись! Это же царский посланник. Он тут с вечера дважды был!
– Ну да, он еще этих бедолаг привез, которые сгорели… Привез, потом навещал…
– Да, я человек царицы, – спокойно подтвердил пленник. – Так что руки прочь и расходитесь.
Повелительный тон возымел бы свое действие, если бы не вмешался парень с фалькатой.
– А пусть-ка царицын человек нам скажет, почему он, как вышел, не вернулся во дворец, а в темноте за домами схоронился? Я как заметил его, решил – следит за кем-то. Ну, то дело царское, не наше, я заснул. А проснулся оттого, что дом горит, а он там, по улице чешет, хоть бы панцирь свой чем занавесил, чтоб не блестел…. И ворота снаружи приперты. Я их открыл, народ кликнул, и за ним.
Державшие пленника оборванцы согласно закивали и загомонили – так, мол, все оно и было.
– Так что скажешь?
Молодой человек надменно вскинул подбородок, повел мускулистыми плечами, точно желая сбросить противников, как ветошь. Но не сбросил.
– Не твое дело, раб! Я приказал отпустить меня!
– Здесь не дворец, рабов нету! – вскинулся вожак, но его самого перебили.
– Пусть скажет – поджигал или нет? – пронзительный женский голос взлетел над толпой. Никто не видел, кто спросил, но собравшиеся словно бы сразу позабыли обо всем остальном. Они стали стягиваться ближе, жадно вперяясь в лицо пленника.
Это мгновение решило все. Человек опытный давно бы сочинил правдоподобное объяснение. Или прямо обвинил бы в поджоге своего обвинителя. Или просто сказал бы : "Нет". Но у Бихри опыта не было. Он не привык сталкиваться с неповиновением черни. В Зимране царское слово было законом, а простолюдины трепетали перед царскими телохранителями. То, что не все города Нира похожи на Зимран, он еще не успел выучить. Вдобавок, он был оскорблен тем, что какой-то бродяга сумел его обезоружить, а жалкие оборванцы повисли у него на руках.
– Это был приказ! – выкрикнул он.
– Что ты врешь! Кто приказал бы сжечь паломников?
– Они не паломники! Они убийцы, покушавшиеся на жизнь царя и царицы!
– Братья, он точно врет, чтобы отбрехаться, – сказал кто-то. – Я тех людей знаю, они, как и я, из Илая. Мужа звать Офи, а жену Самла. Деревенские старики, ничего за ними не было…
– Они преступники и заговорщики, – настаивал Бихри.
– Тогда почему их в тюрьму не взяли, не казнили? Почему хуже, чем со зверями обошлись? – спросил человек, отобравший у Бихри меч.
Кругом снова завопили:
– Убийца, поджигатель!
– Живодер!
– Он нас не обманет! Прикончить его!
– Что-то здесь не так… что-то тут кроется, – бормотал человек с фалькатой. – Почему их сюда привезли и всех прочих из дома выперли? Почему он дважды приходил? Почему те двое не выбрались?
Но его никто не слушал. Выискивать подоплеку дела было не интересно. Свершилось преступление, и виновник стоял перед ними был схвачен. И клич "Прикончить его!" завладел умами.
Бихри не был трусом. Он с шестнадцати лет служил Ксуфу, участвовал в войне с Маттену и десятках мелких стычек, видел, как убивают людей, и убивал сам. Но одно дело, когда на поле боя воины сталкиваются с воинами: оружие против оружия, сила против силы, доблесть против доблести. Это не страшно, это весело, это горячит кровь… Но сейчас… Кольцо сжималось вокруг него, и в отсвете догорающего пожара он видел лица-маски, лица-морды, лица – оскаленные черепа, отмеченные голодом и болезнями, мужчин, изуродованных шрамами и еще более страшных женщин, ощеренных, распатланных … Их руки тянулись к нему – скрюченные, сжатые в кулаки, сжимающие палки и ножи. А он был безоружен. Один, посреди разъяренной толпы – и безоружен. Впервые в жизни.
И Бихри испугался.
– Я не виноват! Царица приказала мне! Царица… – он все еще надеялся, что магическое слово смирит озлобленную чернь.
– А ведь и верно! Этот красавчик был в храме рядом с царицей!
– Да, да! – отчаянно подхватил Бихри. – Это она велела привезти их, усыпить и сжечь!
На краткий миг установилось молчание. А потом новый взрыв проклятий, ругани, плача. Одни кричали, что убийца клевещет на царицу, на любимицу богини, другие поливали бранью подлую суку, ведьму, которая заманила в ловушку и убила добрых людей. Говорят же, что отравительницы всегда так поступают – испытывают свои зелья на невинных людях, а потом заметают следы. Но сейчас ей не удалось скрыть преступления, пособник злодейства схвачен, и…
– Бей его!
Кто ударил первым – какая разница? Этот удар был слаб, он не сбил Бихри с ног, даже не заставил пошатнуться, но за первым незамедлительно последовал второй, а вскоре считать уже не было смысла, его били ногами, женщины пускали в ход гребни и заколки, рвали голыми руками – толпа обратилась в стаю хищников, почуявшую кровь.
Шарум, схвативший Бихри, пытался помочь ему – ведь он хотел знать правду, а для этого нужно было, чтоб Бихри остался жив, но его оттерли в сторону, зажали, и в давке он не мог пустить в ход меч. Поначалу Бихри кричал, повторяя, что он не виноват, что ему приказали, потом эти крики сменились хриплыми прерывистыми стонами, а затем смолкли. К тому времени он уже не стоял на ногах, его пинали и топтали, для чего пришлось немного расступиться. Он, однако, был еще в сознании, и сквозь кровь, заливавшую ему глаза, видел черное небо, пронизанное иглами звезд.
Потом рядом со звездами возникло изогнутое, тускло блестящее лезвие. Месяц. Нет, кривой клинок фалькаты. С надеждой смотрел Бихри, как возносится и падает меч, и удар, пробивший панцирь, принял как избавление.
Всю ночь озверевшая толпа таскала изувеченный труп по улицам Маона, а утром его бросили у ворот княжеского дворца. Дворец ощетинился копьями охраны. Шрага принял командование над воинами царицы и наместника и ждал нападения. Но его не последовало. Город медленно и тяжело приходил в себя, как больной после приступа горячки. Празднество в храме было отменено, и паломники, встречаясь на улицах, старались не глядеть друг на друга. На другой день Далла в сопровождении охраны спешно покинула город. А слухи о том, как царица коварно и жестоко убила двух бедных стариков неотвратимо поползли по городам и пределам Нира.
ДАРДА
Дарда была в Каафе, когда вернулся Шарум. То, что она услышала, сразило ее сильнее удара из-за угла. Она металась по дому, переходя от дикой ярости к мрачному отчаянию. Хариф, который тоже успел вернуться из своих странствий, не оставлял ее.
– Это я, я во всем виновата! – твердила Дарда.
Все минувшие годы она не отягощала себя воспоминаниями об оставленных родителях. Они были сыты, у них было жилье, Илайскому нагорью не угрожали враги – почему она должна беспокоиться? И тем сильнее терзало ее сейчас чувство вины.
– Я бросила их без всякой защиты!
– Насколько я помню, не ты их бросила, а они тебя выгнали.
– Неважно. Я должна была об этом подумать!
– Нет. Нельзя предвидеть всего. Я знаю это по себе, а ведь ты не обладаешь даром предвидения.
– Если б я была там, ничего бы не случилось!
– Возможно. А возможно, ты ничем бы не помогла. Ко мне ты поспела вовремя – хатральцы хотели меня сжечь, помнишь? Здесь ты узнала все слишком поздно. Но виновата не ты. Твоих родителей погубила царица.
– Я убью эту суку!
– И как? Думаешь, это тебе расправиться с ней будет сделать так же легко, как Шаруму прикончить управителя, согнавшего с земли его семью?
– Мне на это наплевать!
– А зря. Зимранская цитадель – не дом князя Иммера, где ты наверняка побывала, хотя и не говоришь об этом. И даже не хранилище казны почтенного Шмайи… Через те стены тебе не перемахнуть, что с посохом, что без…
– Я все равно отомщу. Что бы ты ни говорил.
– А разве я тебя отговариваю? Я только прошу тебя не рваться в Зимран немедля. Месть – такое дело, для которого излишняя поспешность губительна. Нужно, чтоб кровь твоя была холодна, а мысли ясны. А для этого необходимо выжидать.
– Это я, я во всем виновата! – твердила Дарда.
Все минувшие годы она не отягощала себя воспоминаниями об оставленных родителях. Они были сыты, у них было жилье, Илайскому нагорью не угрожали враги – почему она должна беспокоиться? И тем сильнее терзало ее сейчас чувство вины.
– Я бросила их без всякой защиты!
– Насколько я помню, не ты их бросила, а они тебя выгнали.
– Неважно. Я должна была об этом подумать!
– Нет. Нельзя предвидеть всего. Я знаю это по себе, а ведь ты не обладаешь даром предвидения.
– Если б я была там, ничего бы не случилось!
– Возможно. А возможно, ты ничем бы не помогла. Ко мне ты поспела вовремя – хатральцы хотели меня сжечь, помнишь? Здесь ты узнала все слишком поздно. Но виновата не ты. Твоих родителей погубила царица.
– Я убью эту суку!
– И как? Думаешь, это тебе расправиться с ней будет сделать так же легко, как Шаруму прикончить управителя, согнавшего с земли его семью?
– Мне на это наплевать!
– А зря. Зимранская цитадель – не дом князя Иммера, где ты наверняка побывала, хотя и не говоришь об этом. И даже не хранилище казны почтенного Шмайи… Через те стены тебе не перемахнуть, что с посохом, что без…
– Я все равно отомщу. Что бы ты ни говорил.
– А разве я тебя отговариваю? Я только прошу тебя не рваться в Зимран немедля. Месть – такое дело, для которого излишняя поспешность губительна. Нужно, чтоб кровь твоя была холодна, а мысли ясны. А для этого необходимо выжидать.