Он не расслышал шагов у двери. Юрий Юрьевич таким и застал его у» окна — улыбающимся неизвестно кому.
Увидев его, Сергей Павлович шмыгнул в постель.
— Здравствуйте, — сказал Юрий Юрьевич. — Не смущайтесь, Вы здоровы ровно настолько, насколько чувствуете себя здоровым.
— Я обязан вам жизнью, доктор.
— Сказано чересчур сильно. Жизнью вы обязаны Другим, прежде всего своим родителям. А мне — несколькими годами жизни.
— Даже день человеческой жизни — очень много. Настолько много, что трудно переоценить.
Можно было считать, что Сергей Павлович излечился окончательно, ибо к нему снова вернулась склонность к дискуссиям на отвлеченные темы.
— Оценить день человеческой жизни? — медленно проговорил Юрий Юрьевич, открывая фрамугу окна. — Действительно, почему бы не подсчитать, что успеет сделать человек за день?
— Чепуха. Слишком относительные величины, — сказал Сергей Павлович. — Человек не просто система по обработке информации. Предсказать даже на два часа его поведение невозможно. Поймите, в нем возникают миллионы тончайших оттенков чувств, к тому же наложенных друг на друга, и каждый из них может перевернуть вверх дном любую логику.
— Тем не менее поведение человека можно рассчитать абсолютно точно, если располагать достаточной информацией, — невозмутимо произнес Юрий Юрьевич.
Сергей Павлович, казалось, готов был крикнуть «ку-ка-ре-ку!» и броситься в бой, как это делал мальчишкой в детстве. Но детство давно ушло, и он только задорно вздернул маленький острый подбородок.
— Попробуйте!
— Над вашим предложением стоит подумать, — сказал Юрий Юрьевич, глядя куда-то мимо профессора. — Пожалуй, сделаем так…
Прошло еще несколько секунд. Сергей Павлович терпеливо ждал. Ветер, влетая через открытую фрамугу, надувал занавес. Сергею Павловичу показалось, что сейчас этот занавес будет раздвинут и начнется представление.
— В клинике имеется несколько безнадежно больных, — глухо сказал Юрий Юрьевич. — Их жизнь, даже с помощью известных мне сильнейших стимуляторов, можно продлить лишь на несколько часов, может быть, на несколько дней, в зависимости от состояния больного. Этого может быть достаточно, чтобы завершить какие-то дела, выполнить последнее желание.
Сергей Павлович уже догадывался, что задумал этот странный врач, и на его лице появилось выражение недоумения.
— И вы предскажете последнее желание?
— Попробую.
Тишина была короткой, как отдых между двумя перебежками под огнем противника, и пахла порохом.
— Но вы поможете мне собрать информацию о них, — взгляд Юрия Юрьевича уперся в переносицу собеседника. — Необходимо будет поговорить с их родными, друзьями.
— Попытайтесь убедить больных, чтобы они разрешили прикрепить к своей одежде миниатюрные телепередатчики, и тогда киноаппараты в студии нашего института запишут на пленку все их действия, — подсказал Сергей Павлович. — А мы просмотрим пленки и сравним их с вашими прогнозами. И вы убедитесь…
— И мы убедимся, — поправил его Юрий Юрьевич. Юрий вместе с Сергеем Павловичем вошли в лабораторию, которой руководил профессор биохимии Евгений Сергеевич Кравцов. Кабинет руководителя пустовал уже несколько месяцев — Евгений Сергеевич находился в больнице, которую совсем недавно покинул Сергей Павлович. На вешалке в кабинете висел снежно-белый халат.
Кравцова замещал Виктор Васильевич Кустович, широкоплечий здоровяк лет двадцати пяти с облупившимся от загара носом. Большинство сотрудников обращались к нему просто по имени.
Сергей Павлович представился, познакомил с Кустовичем Юрия, потом сказал:
— Вам привет от Евгения Сергеевича.
Сотрудники лаборатории разом повернулись к ним.
— Вы давно видели шефа? — спросил худощавый парень.
— Позавчера, — ответил Сергей Павлович. Юрий в это время рассматривал приборы и аппараты. Особое его внимание привлекли рефрактомеры. Он подошел к одному из сотрудников, наклонился, заглядывая через плечо в окуляр прибора.
— Как он себя чувствует? — спросил у Сергея Павловича Кустович.
— Было очень плохо. Сейчас намного лучше, — не моргнув глазом, ответил Сергей Павлович. — Дня через два, возможно, выйдет на работу.
На широком, как луна, лице Кустовича, сменяя одно другое, появились выражения радости и озабоченности.
Юрий подметил торжествующий взгляд одного из сотрудников, обращенный в сторону Кустовича. Кто-то произнес:
— Ну, братцы кролики, начинается великий аврал! Кустович ответил на немой вопрос Сергея Павловича:
— Знаете, у каждого крупного ученого есть работа, которую он считает главной и во что бы то ни стало стремится ее завершить. Евгений Сергеевич создал теорию, против которой выступили некоторые ученые. Оставалось поставить решающий опыт. И вдруг он заболел.
Сергей Павлович стал расспрашивать о теории, о спорах вокруг нее. Кустович охотно рассказывал. Иногда слово-другое вставлял кто-либо из сотрудников.
После посещения лаборатории Сергей Павлович и Юрий направились на квартиру Евгения Сергеевича.
— Женю многие не понимали, — начала рассказывать жена Евгения Сергеевича. — Даже в его лаборатории не все были за него. Что ж, новое всегда рождается в трудностях, — вздохнула она, иронически-покорно нагнула голову и развела руками, явно переняв этот жест от мужа, — за новое драться нужно! Эта борьба отняла у Жени здоровье, я уж не говорю о времени. Дома мы его почти не видели. Однажды полгода был в командировке на Дальнем Востоке, в другой раз — на год застрял в Австралии. В свою лабораторию звонил каждую неделю, домой — раз в месяц. А прилетел — прямо с аэропорта в лабораторию. Поверите ли, просиживал там до ночи. Такой уж это человек…
Юрий вынул из кармана блокнот, что-то быстро записал в нем. Сергей Павлович мельком взглянул на листок. Там было написано: «Поспешит в лабораторию, поставит решающий опыт для доказательства своей теории».
В кинозале Института философии было сумрачно и неуютно. В первом ряду сидели два зрителя. Юрий, подавшись вперед, неотрывно смотрел на экран. Сергей Павлович все время поглядывал на него, но заговорить не решался.
Они видели на экране, как Евгений Сергеевич, высокий и, видно, когда-то широкоплечий, но теперь сутулый, вышел из клиники вместе с женой и дочерью. Он сказал что-то жене и стремительно, как-то по журавлиному выбрасывая длиннющие ноги, направился к будке телефона-автомата. Жена и дочь шли следом.
Камера показала наплывом, крупно его руку со вздутыми венами и узловатый указательный палец, набирающий номер на телефонном диске.
— Звонит в лабораторию, — прошептал Юрий.
— Кажется, и в самом деле… — уныло сказал Сергей Павлович, откидываясь на спинку скамьи.
Евгений Сергеевич быстро заговорил в трубку телефона:
— Виктор? Да, да, это я. Нет, не совсем здоров. Но это неважно. Виктор, я ненадолго заеду домой и через два часа буду в лаборатории. Начинайте подготовку к опыту… — Его лицо чуть напряглось, шевельнулись тяжелые крылья носа. Затем он сказал быстро, словно боясь передумать: — Нет, не заключительный опыт. Он не нужен. К сожалению, вы правы: моя теория неверна в самих посылках. Да, да, я пришел к такому выводу. Неважно когда. В последние дни. Мы поставим первый опыт для проверки вашей гипотезы.
Евгений Сергеевич повесил трубку на рычаг, вышел из будки.
Жена напустилась на него:
— Ты сошел с ума! Что ты наделал?
— То, что давно следовало.
— Почему же ты не сделал этого давно? Евгений Сергеевич устало махнул рукой:
— Прежде надо было все хорошенько обдумать. В больнице у меня было достаточно времени.
На его непреклонном лице разгладились резкие складки, оно стало мягче. Он медленно произнес:
— Собственно говоря, дело не в том, что было много времени. Скорее наоборот: соль именно в том, что его оставалось слишком мало… И уже не нужны чины, должности, престиж. Вот тогда на многие вещи смотришь совсем по-иному и решаешься на то, на что… Ну да ладно, не будем заниматься самокопанием. Для этого нет времени.
— Слишком большой ценой оплачивается, — сказал Сергей Павлович. — Грустно.
Юрий повернул к нему лицо. По глазам было видно, что он думал о том же. Рука его потянулась к карману, демонстративно вынула блокнот и раскрыла его на нужной странице. Хотя в зале был полумрак, озаряемый лишь цветными вспышками экрана, Сергей Павлович разобрал четкий почерк Юрия: «Поспешит…» Юрина рука жирной линией подчеркнула вторую половину фразы предсказания: «Поставит решающий опыт».
Об Антоне Торецком все говорили одно: «Великий артист. Жизнь для сцены». И сам Торецкий, поблескивая светлыми с рыжеватинкой глазами, все разговоры сводил к театру, Но в речи его проскальзывали нотки сожаления, веки устало прикрывали глаза.
Сергей Павлович решил посмотреть хроникальный фильм об актере Торецком и затащил на фильм Юрия. В первых кадрах они увидели мальчишек, которые, задрав головы, смотрели на афиши, а потом во дворе дрались на палках, кричали: «Умри, презренный барон!» В этом же дворе начинались игры Антона.
И вот: Париж, Стокгольм, Лондон… Знаменитому Антону Торецкому вручают награды, к его фамилии добавляют почетное звание — народный артист.
Рядом с Сергеем Павловичем в темноте зала кто-то произнес шепотом:
— Ах, Антон, а было ли счастье полным? Сергей Павлович осторожно приглядывался к своему соседу. Когда сеанс кончился, он толкнул под локоть Юрия, и они пошли за стариком. Сергей Павлович завел с ним разговор о фильме, который они только что смотрели, затем — о театре. Старик — сухонький, легкий, с пушистыми седыми волосами, настоящий одуванчик, — оказался весьма словоохотливым. Скоро выяснилось, что он бывший актер, работал в том же театре, что и Торецкий. Он восторженно рассказывал об Антоне:
— Изумительный человек, благородный, самоотверженный. Успех достался ему по праву. Жаль только… Сергей Павлович не выдержал долгой паузы:
— Вы сказали, жаль только…
Старик смущенно произнес:
— Видите ли, он разошелся с женой и очень скучал по ней и по дочери…
Юрий слушал старика с возрастающим интересом.
— А вы не знаете их адреса?
— Знаю. Они живут в центре, на бульваре Незнакомки.
Они распрощались со стариком и повернули к бульвару.
— Пойдете вы один, — сказал Юра. — А потом расскажете мне о встрече. Согласны?
— Хотел бы я знать, кто посмеет отказать своему спасителю в столь малой просьбе, — улыбнулся Сергей Павлович, и морщинки разбежались по его щекам от острого носика. Они встретились через полтора часа. Сергей Павлович рассказал о Торецких, об их семейных неурядицах, о претензиях жены Торецкого, о бесконечных увлечениях прославленного актера.
Юрий вынул блокнот, перевернул знакомую Сергею Павловичу страницу и написал на другой: «Захочет последний раз выйти на сцену в любимой роли. Вернется к семье…» Помедлил несколько секунд, не закрывая блокнот, и вдруг резкими, подсмотренными у Али штрихами, стал рисовать шарж на актера Торецкого. Возник орлиный профиль, устремленный ввысь.
— Непохоже, — сказал Сергей Павлович. — Художник из вас неважный.
Десятками тончайших цветовых оттенков вспыхивает экран. На нем — зима, и людям в зале тоже становится холодно.
…Сухонький невзрачный человечек, слегка горбясь, засунув руки в карманы пальто и опустив наушники, идет по заснеженной улице. У театральной тумбы с десятками рекламных экранов на мгновение останавливается. Выше экранов — старая театральная афиша, на ней — большими буквами: «Антон Торецкий в пьесах Лавурна». С афиши смотрят три лица: задумчивое, умное, волевое — командира звездолета «Ант»; трагическое, с безумными страдающими глазами — врача, совершившего непоправимую ошибку; неистовое, с раздутыми ноздрями — капитана швертбота «Чайка».
Человек делает два шага к витрине, видит свое отражение. Переводит взгляд на афишу, сравнивает. Невесело усмехается и продолжает путь.
Его обгоняет высокий полный мужчина, оборачивается, пристально смотрит, идет дальше, останавливается, нерешительно спрашивает:
— Торецкий? Ты, Антон?
Человечек умоляющим жестом подносит палец к губам: пожалуйста, тише. Но мужчина не обращает на этот жест внимания и, подбоченясь, гремит как иерихонская труба:
— Да что с тобой? Еще год назад ты и в лютые морозы без шапки ходил. Где же твоя великолепная седеющая шевелюра, где благородное чело?
По манере говорить и держаться в нем сразу угадывается актер
Торецкий замечает любопытные взгляды прохожих, берет его под руку.
— Умерь свой баритон. Ты же не на сцене. Все мои роли давно сыграны. Остались только афиши.
— Нет, ты ответь, о друг юности бурной, что стряслось? Ты похож на провинциального счетовода, а не на знаменитого Торецкого. Дракон тебя побери, ты ведешь себя так, как будто выбыл из игры…
Видя, что его слова производят не ту реакцию, какой он добивался, мужчина меняет тон. Теперь он и в самом деле обеспокоен:
— Ты можешь сказать, что случилось, Антон? Заболел?
— И это тоже.
— Почему — тоже?
— Дело не только в этом.
— В чем же еще?
Торецкий, поддевая носком ботинка снег, медленно говорит:
— Вот ты сказал: «Выбыл из игры». Удивительно точно сказал. Человек играет всю жизнь не только в том случае, если он актер. Банальная истина — каждый выбирает себе какую-нибудь роль, воображает себя таким, каким ему бы хотелось быть. Может, в детстве полюбил книжного героя или позавидовал «королю улицы», или слишком крепко запомнил легендарного капитана. А что? У каждого своя роль, своя игра. Но случается, что человек перестает играть и становится самим собой. Вот тогда-то его не узнают. Не только другие — он сам не узнает себя. Вот иду я сейчас по улице, встречаю знакомых, поклонников. И хоть бы кто из них узнал меня. А почему? Помнишь, как я раньше по улице ходил? Не ходил ~ шествовал. Всегда с непокрытой головой, ветер волосы перебирает, заплетает, как лошадиную гриву.
Торецкий отдается воспоминаниям. Он выпрямляется, улыбаясь, снимает шапку, гордо встряхивает волосами. Перед зрителями — совсем другой человек — мужественный рыцарь без страха и упрека. Встретишься с таким на улице, невольно обернешься.
— А думаешь, одна лишь приятность в такой роли? В мороз, например, когда хочется шапку нахлобучить, уши согреть. А нельзя. Из роли выходишь. Терпи, казак, играй перед другими и перед самим собой. — Мотает головой. — Надоело!
Усталым жестом напяливает шапку, втягивает голову в плечи и превращается в сухонького невзрачного человечка, одного из незаметных пешеходов большого города. И голос у него усталый.
— Теперь, в последние часы, не хочу играть. Вот наушники опустил — тепло. Иду такой походкой, какой хочется, а не такой, как положено по роли. Сидеть буду как хочется, стоять как хочется, говорить, что хочется. А захочется молчать — буду молчать, даже когда это потрясающе невежливо.
Беспокойство мужчины возрастает. Он пытается перевести все в шутку:
— Что-то ты чересчур философствуешь! Уж не Сенеку ли играешь?
Торецкий поглощен своими мыслями, не слышит последних фраз, продолжает:
— И когда перестаешь играть, когда тебе уже не нужен весь громоздкий, с трудом накопленный реквизит, оказывается, что человеку для жизни нужно совсем мало и зачастую совсем не то, что приобретал и копил. Может быть, мне необходимо сейчас то, что я потерял, то, от чего отказался ради игры. Понимаешь?
Очень тихо, почти испуганно мужчина спрашивает:
— Идешь к ним?
Торецкий утвердительно кивает,
Сергей Павлович сказал подчеркнуто безразлично:
— Вы ошиблись в прогнозе, друг мой.
— Наполовину, — ответил Юрий, зачеркивая первую часть предсказания.
На странице блокнота, почти посредине ее, четкие, как приговор, остались слова: «вернется к семье».
Жирная линия перечеркнула шаржированный портрет Торецкого. Несколько штрихов — и на листке возник совершенно иной профиль — с устало опущенными углами пухлых губ.
Юрий взглядом указал на рисунок и спросил:
— Теперь похож?
— Теперь похож, — откликнулся Сергей Павлович.
…К плечу Юрия осторожно дотронулась рука соседа. И тот же голос, который только что звучал за кадром, сказал:
— Помните, друзья Антона Ивановича рассказывали, что его любимая песня была «Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…».
Юрий медленно повернулся к нему. Он вдруг в полном объеме представил трудности задачи, которую сам поставил перед собой.
Он думал о чужой жизни и ее запутанных хитросплетениях, о проявленной трусости или смелости, черствости или великодушии, честности или коварстве, о поступках, способных потом мучить человека всю жизнь или устанавливать уровень, ниже которого он не смеет опускаться; о том, как слившись в поток и смешавшись со случайностями, все это в конечном счете определяет выбор любимой песни. Он представил, сколько столкновений и встреч с разными людьми, сколько больших и мелких, светлых и темных страстей должны были отбушевать в бездне — в длинном, как бесконечный туннель с лабиринтными переходами, спинном мозгу, в ягодах желез и таламусе, чтобы пропустить наверх, в кору полушарий, и закрепить там, как флажок на глобусе, определяющий многие поступки, слова песни:
«Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…»
Он пробормотал:
— Я не придавал особого значения его любимой песне.
Юрина рука почти машинально раскрыла блокнот, Несколько штрихов — и портрет ожил.
Это было объемистое уголовное дело, заполнившее две стандартные катушки микропленки. Пока слушали, Юрий успел прочитать несколько книг, взятых для него из библиотеки Института философии. Дело очутилось в руках Сергея Павловича после того, как он, разузнавая о Николае Григорьевиче Синчуке, пенсионере, в прошлом слесаре-лекальщике, наткнулся на странный факт. Оказывается, скромный, степенный, правда, иногда брюзжащий Синчук в течение длительного времени находился под следствием в связи с попыткой кражи в заводском вычислительном центре. Мотивы и обстоятельства преступления остались загадочными и невыясненными до конца.
…Какой-то злоумышленник проник ночью в помещение вычислительного центра, со знанием дела вынул из новейшей малогабаритный машины Е-4 интегратор. Но, очевидно, приход сторожа помешал ему унести прибор.
Инженер-сторож по импульсу сигнализатора обнаружил раскрытое окно, разобранную машину, поднял тревогу. Во дворе задержали Синчука. Он пытался объяснить, почему оказался здесь ночью, но объяснение выглядело неправдоподобным. Впрочем, неправдоподобными были и обвинения.
Зачем Синчуку понадобился интегратор? Производить какието сложные вычисления? Он мог бы дать заказ вычислительному центру. Разобраться в схеме и усовершенствовать? Абсурд. Оставалось два предположения: либо Синчука задержали ошибочно, либо он ненормален, одержим навязчивой идеей. Но в любом случае возникал еще один вопрос: как мог человек, незнакомый с устройством вычислительной машины, разобрать ее и вынуть интегратор?
Следствие велось около месяца. Были опрошены десятки людей, затребованы характеристики со всех мест работы Синчука. В конце концов следователь пришел к выводу, что Николай Григорьевич невиновен, к попытке кражи никакого отношения не имеет.
Сергей Павлович остановил проигрыватель, отмотал пленку на несколько витков назад и еще раз прослушал разноречивые характеристики Синчука, показания разных людей. «Отличный семьянин…». «В семье частые споры. У Синчука тяжелый характер». «Как вышел на пенсию, целыми днями играет в шахматы. В этой игре равных ему, почитай, во всем квартале, а то и в городе нет. Рассчитывает на несколько ходов вперед». «Любит наведываться в гости к родственникам…»
Еще звучало в наушниках «дело», а Юрий, не отрываясь от 19-го тома «Жизни млекопитающих», выпущенного Академией наук, записал в своем блокноте, причем так, чтобы Сергей Павлович видел: «Сыграет с друзьями в шахматы, простится с родственниками, постарается наиболее приятно провести оставшиеся часы».
…Юра изобразил Синчука в виде шахматного коня, жующего овес.
Чуть слышно стрекочет киноаппарат. Тот же зал. Те же зрители. Сергей Павлович поеживается, вспоминая недавно пережитое в клинике, которую показывает экран.
…Палата. На кровати у окна — сердитый старик. Суживающаяся кверху лысая голова на тонкой кадыкастой шее. Брови насуплены, цепкий взгляд не отрывается от исписанного листка бумаги.
Быстро входит молодая сестра. Полы халата летят за ней, как крылья. Едва сдерживая возмущение, она говорит старику:
— Пойдемте. Врач ждет вас.
Старик нехотя, все время что-то ворча себе под нос, сует нога в мягкие больничные шлепанцы, и, переваливаясь по-утиному, идет за сестрой по коридору.
Сестра и старик входят в кабинет дежурного врача.
СЕСТРА (явно расстроенная). Больной Синчук не хочет уходить из клиники.
ДЕЖУРНЫЙ ВРАЧ (глядя на Синчука, с привычной участливостью). Вам плохо? ТК не подействовал?
СЕСТРА (не давая Синчуку рта раскрыть). ТК подействовал. Синчук чувствует себя бодро. Но из клиники не уходит. Говорит: «Сначала докажу». А кому и что докажет — неизвестно. Говорит: «Дома дела найдутся, а тут никто не мешает. Успею домой». Сидит на постели и пишет. А в приемной ожидают дочь с внучкой…
Все время, пока сестра говорит, Синчук согласно кивает головой. Особенно энергично подтверждает он кивками ее слова о том, что «дома дела найдутся, а тут никто не мешает».
— Она все правильно доложила. Так я могу идти в палату работать?
Врач пожимает плечами.
Синчук, шаркая шлепанцами, идет по коридору, на ходу доставая из кармана недописанный листок бумаги. В палате подходит к столу и, стоя, сгорбившись, начинает быстро писать.
Сергей Павлович подходит к пульту, расположенному под экраном, быстро вращает ручку настройки. Листок бумаги на экране растет. Уже отчетливо видны математические символы, цифры.
Несколько секунд философ с интересом вглядывается в них, затем говорит удивленно:
— Теорема Ферма?
— Он пытается ее доказать… всего-навсего… — говорит Юрий. — Синчук исходит из какой-то своей теории. Пожалуй, этот человек всю жизнь занимался не своим делом. Из него мог бы получиться большой математик. — Помолчав, он добавляет: — А ведь интегратор мог бы Синчуку понадобиться!
…Карандаш скользит по бумаге. «Шахматный конь» вздыбился, натянул уздечку. От «коня» падает тень в виде цифры 2 — символа раздвоения.
Поговорив с родственниками, сослуживцами и знакомыми профессора химии Полония Евгеньевича Гуца, Юрий и Сергей Павлович решили еще раз побеседовать с самим Полонием Евгеньевичем. К этому времени у них успело сложиться мнение о Гуце. Профессор представлялся им настоящим человеком науки, для которого дело — прежде всего. И в то же время Полоний Евгеньевич любил и умел веселиться, много и с удовольствием путешествовал, был неплохим спортсменом. В самых трудных ситуациях он сохранял чувство юмора.
Они вошли в палату. Полоний Евгеньевич, предупрежденный об их приходе, закрыл книгу и сел на постели, подложив под спину подушку. После нескольких ничего не значащих фраз, Сергей Павлович перешел к главному:
— Нам сказали, что вы не хотели ложиться в больницу, прежде чем не закончите какую-то работу…
Профессор заметно оживился. Его маленькие льдисто-серые глаза, утонувшие в глубоких глазницах под крупным шишковатым лбом, остро заблестели:
— Вам сказали верно, но не все. Мы как раз завершили создание нового вида пластмассы, который очень и очень пригодился бы при хирургических операциях. В частности, из такой пластмассы вышли бы очень и очень неплохие кровеносные сосуды. Для пластмассы пористость и способность к абсорбции — определяющие факторы. А у меня имелись сомнения. Проверить их надо совместно с физиологами. Я уже начал переговоры с Институтом физиологии и очень-очень хотел довести их до конца.
Сергей Павлович согласно кивнул:
— Понимаю вас. Однажды я попал точно в такую ситуацию. Собственно, не однажды, а очень и очень недавно. (Сергей Павлович и не думал передразнивать химика, это у него получилось само собой.) Что поделаешь? Когда приходится отрываться от работы для лечения, всегда найдется дело, которое во что бы то ни стало нужно завершить…
— Кончил дело, болей смело, — ни на кого не глядя произнес Юрий. — Это называется пословица, и я ее где-то читал.
Полоний Евгеньевич счел его слова неудачной шуткой и заставил себя вежливо улыбнуться. Правда, его несколько удивило серьезное лицо Юрия, но спустя мгновение он забыл об этом впечатлении и вернулся к волнующей его теме:
— И не только дело. Вот у меня в прошлом году пропал отпуск…
— Но, насколько я знаю, вы провели его в санатории, — возразил Юрий.
— Именно в санатории. А там не отдыхают, а лечатся. К тому же вдали от моря. Нет, увольте, не по Сеньке шапка! Мне бы палатку, акваланг, камеру для подводной фотоохоты и пустынный берег, которого в наше время не бывает. Думал, в этом году наверстаю…
На мгновение глаза его тускнеют, их почти не видно, но тут же в зрачках снова разгораются задорные искорки. Ученый обращается к Сергею Павловичу:
Увидев его, Сергей Павлович шмыгнул в постель.
— Здравствуйте, — сказал Юрий Юрьевич. — Не смущайтесь, Вы здоровы ровно настолько, насколько чувствуете себя здоровым.
— Я обязан вам жизнью, доктор.
— Сказано чересчур сильно. Жизнью вы обязаны Другим, прежде всего своим родителям. А мне — несколькими годами жизни.
— Даже день человеческой жизни — очень много. Настолько много, что трудно переоценить.
Можно было считать, что Сергей Павлович излечился окончательно, ибо к нему снова вернулась склонность к дискуссиям на отвлеченные темы.
— Оценить день человеческой жизни? — медленно проговорил Юрий Юрьевич, открывая фрамугу окна. — Действительно, почему бы не подсчитать, что успеет сделать человек за день?
— Чепуха. Слишком относительные величины, — сказал Сергей Павлович. — Человек не просто система по обработке информации. Предсказать даже на два часа его поведение невозможно. Поймите, в нем возникают миллионы тончайших оттенков чувств, к тому же наложенных друг на друга, и каждый из них может перевернуть вверх дном любую логику.
— Тем не менее поведение человека можно рассчитать абсолютно точно, если располагать достаточной информацией, — невозмутимо произнес Юрий Юрьевич.
Сергей Павлович, казалось, готов был крикнуть «ку-ка-ре-ку!» и броситься в бой, как это делал мальчишкой в детстве. Но детство давно ушло, и он только задорно вздернул маленький острый подбородок.
— Попробуйте!
— Над вашим предложением стоит подумать, — сказал Юрий Юрьевич, глядя куда-то мимо профессора. — Пожалуй, сделаем так…
Прошло еще несколько секунд. Сергей Павлович терпеливо ждал. Ветер, влетая через открытую фрамугу, надувал занавес. Сергею Павловичу показалось, что сейчас этот занавес будет раздвинут и начнется представление.
— В клинике имеется несколько безнадежно больных, — глухо сказал Юрий Юрьевич. — Их жизнь, даже с помощью известных мне сильнейших стимуляторов, можно продлить лишь на несколько часов, может быть, на несколько дней, в зависимости от состояния больного. Этого может быть достаточно, чтобы завершить какие-то дела, выполнить последнее желание.
Сергей Павлович уже догадывался, что задумал этот странный врач, и на его лице появилось выражение недоумения.
— И вы предскажете последнее желание?
— Попробую.
Тишина была короткой, как отдых между двумя перебежками под огнем противника, и пахла порохом.
— Но вы поможете мне собрать информацию о них, — взгляд Юрия Юрьевича уперся в переносицу собеседника. — Необходимо будет поговорить с их родными, друзьями.
— Попытайтесь убедить больных, чтобы они разрешили прикрепить к своей одежде миниатюрные телепередатчики, и тогда киноаппараты в студии нашего института запишут на пленку все их действия, — подсказал Сергей Павлович. — А мы просмотрим пленки и сравним их с вашими прогнозами. И вы убедитесь…
— И мы убедимся, — поправил его Юрий Юрьевич. Юрий вместе с Сергеем Павловичем вошли в лабораторию, которой руководил профессор биохимии Евгений Сергеевич Кравцов. Кабинет руководителя пустовал уже несколько месяцев — Евгений Сергеевич находился в больнице, которую совсем недавно покинул Сергей Павлович. На вешалке в кабинете висел снежно-белый халат.
Кравцова замещал Виктор Васильевич Кустович, широкоплечий здоровяк лет двадцати пяти с облупившимся от загара носом. Большинство сотрудников обращались к нему просто по имени.
Сергей Павлович представился, познакомил с Кустовичем Юрия, потом сказал:
— Вам привет от Евгения Сергеевича.
Сотрудники лаборатории разом повернулись к ним.
— Вы давно видели шефа? — спросил худощавый парень.
— Позавчера, — ответил Сергей Павлович. Юрий в это время рассматривал приборы и аппараты. Особое его внимание привлекли рефрактомеры. Он подошел к одному из сотрудников, наклонился, заглядывая через плечо в окуляр прибора.
— Как он себя чувствует? — спросил у Сергея Павловича Кустович.
— Было очень плохо. Сейчас намного лучше, — не моргнув глазом, ответил Сергей Павлович. — Дня через два, возможно, выйдет на работу.
На широком, как луна, лице Кустовича, сменяя одно другое, появились выражения радости и озабоченности.
Юрий подметил торжествующий взгляд одного из сотрудников, обращенный в сторону Кустовича. Кто-то произнес:
— Ну, братцы кролики, начинается великий аврал! Кустович ответил на немой вопрос Сергея Павловича:
— Знаете, у каждого крупного ученого есть работа, которую он считает главной и во что бы то ни стало стремится ее завершить. Евгений Сергеевич создал теорию, против которой выступили некоторые ученые. Оставалось поставить решающий опыт. И вдруг он заболел.
Сергей Павлович стал расспрашивать о теории, о спорах вокруг нее. Кустович охотно рассказывал. Иногда слово-другое вставлял кто-либо из сотрудников.
После посещения лаборатории Сергей Павлович и Юрий направились на квартиру Евгения Сергеевича.
— Женю многие не понимали, — начала рассказывать жена Евгения Сергеевича. — Даже в его лаборатории не все были за него. Что ж, новое всегда рождается в трудностях, — вздохнула она, иронически-покорно нагнула голову и развела руками, явно переняв этот жест от мужа, — за новое драться нужно! Эта борьба отняла у Жени здоровье, я уж не говорю о времени. Дома мы его почти не видели. Однажды полгода был в командировке на Дальнем Востоке, в другой раз — на год застрял в Австралии. В свою лабораторию звонил каждую неделю, домой — раз в месяц. А прилетел — прямо с аэропорта в лабораторию. Поверите ли, просиживал там до ночи. Такой уж это человек…
Юрий вынул из кармана блокнот, что-то быстро записал в нем. Сергей Павлович мельком взглянул на листок. Там было написано: «Поспешит в лабораторию, поставит решающий опыт для доказательства своей теории».
В кинозале Института философии было сумрачно и неуютно. В первом ряду сидели два зрителя. Юрий, подавшись вперед, неотрывно смотрел на экран. Сергей Павлович все время поглядывал на него, но заговорить не решался.
Они видели на экране, как Евгений Сергеевич, высокий и, видно, когда-то широкоплечий, но теперь сутулый, вышел из клиники вместе с женой и дочерью. Он сказал что-то жене и стремительно, как-то по журавлиному выбрасывая длиннющие ноги, направился к будке телефона-автомата. Жена и дочь шли следом.
Камера показала наплывом, крупно его руку со вздутыми венами и узловатый указательный палец, набирающий номер на телефонном диске.
— Звонит в лабораторию, — прошептал Юрий.
— Кажется, и в самом деле… — уныло сказал Сергей Павлович, откидываясь на спинку скамьи.
Евгений Сергеевич быстро заговорил в трубку телефона:
— Виктор? Да, да, это я. Нет, не совсем здоров. Но это неважно. Виктор, я ненадолго заеду домой и через два часа буду в лаборатории. Начинайте подготовку к опыту… — Его лицо чуть напряглось, шевельнулись тяжелые крылья носа. Затем он сказал быстро, словно боясь передумать: — Нет, не заключительный опыт. Он не нужен. К сожалению, вы правы: моя теория неверна в самих посылках. Да, да, я пришел к такому выводу. Неважно когда. В последние дни. Мы поставим первый опыт для проверки вашей гипотезы.
Евгений Сергеевич повесил трубку на рычаг, вышел из будки.
Жена напустилась на него:
— Ты сошел с ума! Что ты наделал?
— То, что давно следовало.
— Почему же ты не сделал этого давно? Евгений Сергеевич устало махнул рукой:
— Прежде надо было все хорошенько обдумать. В больнице у меня было достаточно времени.
На его непреклонном лице разгладились резкие складки, оно стало мягче. Он медленно произнес:
— Собственно говоря, дело не в том, что было много времени. Скорее наоборот: соль именно в том, что его оставалось слишком мало… И уже не нужны чины, должности, престиж. Вот тогда на многие вещи смотришь совсем по-иному и решаешься на то, на что… Ну да ладно, не будем заниматься самокопанием. Для этого нет времени.
— Слишком большой ценой оплачивается, — сказал Сергей Павлович. — Грустно.
Юрий повернул к нему лицо. По глазам было видно, что он думал о том же. Рука его потянулась к карману, демонстративно вынула блокнот и раскрыла его на нужной странице. Хотя в зале был полумрак, озаряемый лишь цветными вспышками экрана, Сергей Павлович разобрал четкий почерк Юрия: «Поспешит…» Юрина рука жирной линией подчеркнула вторую половину фразы предсказания: «Поставит решающий опыт».
Об Антоне Торецком все говорили одно: «Великий артист. Жизнь для сцены». И сам Торецкий, поблескивая светлыми с рыжеватинкой глазами, все разговоры сводил к театру, Но в речи его проскальзывали нотки сожаления, веки устало прикрывали глаза.
Сергей Павлович решил посмотреть хроникальный фильм об актере Торецком и затащил на фильм Юрия. В первых кадрах они увидели мальчишек, которые, задрав головы, смотрели на афиши, а потом во дворе дрались на палках, кричали: «Умри, презренный барон!» В этом же дворе начинались игры Антона.
И вот: Париж, Стокгольм, Лондон… Знаменитому Антону Торецкому вручают награды, к его фамилии добавляют почетное звание — народный артист.
Рядом с Сергеем Павловичем в темноте зала кто-то произнес шепотом:
— Ах, Антон, а было ли счастье полным? Сергей Павлович осторожно приглядывался к своему соседу. Когда сеанс кончился, он толкнул под локоть Юрия, и они пошли за стариком. Сергей Павлович завел с ним разговор о фильме, который они только что смотрели, затем — о театре. Старик — сухонький, легкий, с пушистыми седыми волосами, настоящий одуванчик, — оказался весьма словоохотливым. Скоро выяснилось, что он бывший актер, работал в том же театре, что и Торецкий. Он восторженно рассказывал об Антоне:
— Изумительный человек, благородный, самоотверженный. Успех достался ему по праву. Жаль только… Сергей Павлович не выдержал долгой паузы:
— Вы сказали, жаль только…
Старик смущенно произнес:
— Видите ли, он разошелся с женой и очень скучал по ней и по дочери…
Юрий слушал старика с возрастающим интересом.
— А вы не знаете их адреса?
— Знаю. Они живут в центре, на бульваре Незнакомки.
Они распрощались со стариком и повернули к бульвару.
— Пойдете вы один, — сказал Юра. — А потом расскажете мне о встрече. Согласны?
— Хотел бы я знать, кто посмеет отказать своему спасителю в столь малой просьбе, — улыбнулся Сергей Павлович, и морщинки разбежались по его щекам от острого носика. Они встретились через полтора часа. Сергей Павлович рассказал о Торецких, об их семейных неурядицах, о претензиях жены Торецкого, о бесконечных увлечениях прославленного актера.
Юрий вынул блокнот, перевернул знакомую Сергею Павловичу страницу и написал на другой: «Захочет последний раз выйти на сцену в любимой роли. Вернется к семье…» Помедлил несколько секунд, не закрывая блокнот, и вдруг резкими, подсмотренными у Али штрихами, стал рисовать шарж на актера Торецкого. Возник орлиный профиль, устремленный ввысь.
— Непохоже, — сказал Сергей Павлович. — Художник из вас неважный.
Десятками тончайших цветовых оттенков вспыхивает экран. На нем — зима, и людям в зале тоже становится холодно.
…Сухонький невзрачный человечек, слегка горбясь, засунув руки в карманы пальто и опустив наушники, идет по заснеженной улице. У театральной тумбы с десятками рекламных экранов на мгновение останавливается. Выше экранов — старая театральная афиша, на ней — большими буквами: «Антон Торецкий в пьесах Лавурна». С афиши смотрят три лица: задумчивое, умное, волевое — командира звездолета «Ант»; трагическое, с безумными страдающими глазами — врача, совершившего непоправимую ошибку; неистовое, с раздутыми ноздрями — капитана швертбота «Чайка».
Человек делает два шага к витрине, видит свое отражение. Переводит взгляд на афишу, сравнивает. Невесело усмехается и продолжает путь.
Его обгоняет высокий полный мужчина, оборачивается, пристально смотрит, идет дальше, останавливается, нерешительно спрашивает:
— Торецкий? Ты, Антон?
Человечек умоляющим жестом подносит палец к губам: пожалуйста, тише. Но мужчина не обращает на этот жест внимания и, подбоченясь, гремит как иерихонская труба:
— Да что с тобой? Еще год назад ты и в лютые морозы без шапки ходил. Где же твоя великолепная седеющая шевелюра, где благородное чело?
По манере говорить и держаться в нем сразу угадывается актер
Торецкий замечает любопытные взгляды прохожих, берет его под руку.
— Умерь свой баритон. Ты же не на сцене. Все мои роли давно сыграны. Остались только афиши.
— Нет, ты ответь, о друг юности бурной, что стряслось? Ты похож на провинциального счетовода, а не на знаменитого Торецкого. Дракон тебя побери, ты ведешь себя так, как будто выбыл из игры…
Видя, что его слова производят не ту реакцию, какой он добивался, мужчина меняет тон. Теперь он и в самом деле обеспокоен:
— Ты можешь сказать, что случилось, Антон? Заболел?
— И это тоже.
— Почему — тоже?
— Дело не только в этом.
— В чем же еще?
Торецкий, поддевая носком ботинка снег, медленно говорит:
— Вот ты сказал: «Выбыл из игры». Удивительно точно сказал. Человек играет всю жизнь не только в том случае, если он актер. Банальная истина — каждый выбирает себе какую-нибудь роль, воображает себя таким, каким ему бы хотелось быть. Может, в детстве полюбил книжного героя или позавидовал «королю улицы», или слишком крепко запомнил легендарного капитана. А что? У каждого своя роль, своя игра. Но случается, что человек перестает играть и становится самим собой. Вот тогда-то его не узнают. Не только другие — он сам не узнает себя. Вот иду я сейчас по улице, встречаю знакомых, поклонников. И хоть бы кто из них узнал меня. А почему? Помнишь, как я раньше по улице ходил? Не ходил ~ шествовал. Всегда с непокрытой головой, ветер волосы перебирает, заплетает, как лошадиную гриву.
Торецкий отдается воспоминаниям. Он выпрямляется, улыбаясь, снимает шапку, гордо встряхивает волосами. Перед зрителями — совсем другой человек — мужественный рыцарь без страха и упрека. Встретишься с таким на улице, невольно обернешься.
— А думаешь, одна лишь приятность в такой роли? В мороз, например, когда хочется шапку нахлобучить, уши согреть. А нельзя. Из роли выходишь. Терпи, казак, играй перед другими и перед самим собой. — Мотает головой. — Надоело!
Усталым жестом напяливает шапку, втягивает голову в плечи и превращается в сухонького невзрачного человечка, одного из незаметных пешеходов большого города. И голос у него усталый.
— Теперь, в последние часы, не хочу играть. Вот наушники опустил — тепло. Иду такой походкой, какой хочется, а не такой, как положено по роли. Сидеть буду как хочется, стоять как хочется, говорить, что хочется. А захочется молчать — буду молчать, даже когда это потрясающе невежливо.
Беспокойство мужчины возрастает. Он пытается перевести все в шутку:
— Что-то ты чересчур философствуешь! Уж не Сенеку ли играешь?
Торецкий поглощен своими мыслями, не слышит последних фраз, продолжает:
— И когда перестаешь играть, когда тебе уже не нужен весь громоздкий, с трудом накопленный реквизит, оказывается, что человеку для жизни нужно совсем мало и зачастую совсем не то, что приобретал и копил. Может быть, мне необходимо сейчас то, что я потерял, то, от чего отказался ради игры. Понимаешь?
Очень тихо, почти испуганно мужчина спрашивает:
— Идешь к ним?
Торецкий утвердительно кивает,
Сергей Павлович сказал подчеркнуто безразлично:
— Вы ошиблись в прогнозе, друг мой.
— Наполовину, — ответил Юрий, зачеркивая первую часть предсказания.
На странице блокнота, почти посредине ее, четкие, как приговор, остались слова: «вернется к семье».
Жирная линия перечеркнула шаржированный портрет Торецкого. Несколько штрихов — и на листке возник совершенно иной профиль — с устало опущенными углами пухлых губ.
Юрий взглядом указал на рисунок и спросил:
— Теперь похож?
— Теперь похож, — откликнулся Сергей Павлович.
…К плечу Юрия осторожно дотронулась рука соседа. И тот же голос, который только что звучал за кадром, сказал:
— Помните, друзья Антона Ивановича рассказывали, что его любимая песня была «Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…».
Юрий медленно повернулся к нему. Он вдруг в полном объеме представил трудности задачи, которую сам поставил перед собой.
Он думал о чужой жизни и ее запутанных хитросплетениях, о проявленной трусости или смелости, черствости или великодушии, честности или коварстве, о поступках, способных потом мучить человека всю жизнь или устанавливать уровень, ниже которого он не смеет опускаться; о том, как слившись в поток и смешавшись со случайностями, все это в конечном счете определяет выбор любимой песни. Он представил, сколько столкновений и встреч с разными людьми, сколько больших и мелких, светлых и темных страстей должны были отбушевать в бездне — в длинном, как бесконечный туннель с лабиринтными переходами, спинном мозгу, в ягодах желез и таламусе, чтобы пропустить наверх, в кору полушарий, и закрепить там, как флажок на глобусе, определяющий многие поступки, слова песни:
«Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…»
Он пробормотал:
— Я не придавал особого значения его любимой песне.
Юрина рука почти машинально раскрыла блокнот, Несколько штрихов — и портрет ожил.
Это было объемистое уголовное дело, заполнившее две стандартные катушки микропленки. Пока слушали, Юрий успел прочитать несколько книг, взятых для него из библиотеки Института философии. Дело очутилось в руках Сергея Павловича после того, как он, разузнавая о Николае Григорьевиче Синчуке, пенсионере, в прошлом слесаре-лекальщике, наткнулся на странный факт. Оказывается, скромный, степенный, правда, иногда брюзжащий Синчук в течение длительного времени находился под следствием в связи с попыткой кражи в заводском вычислительном центре. Мотивы и обстоятельства преступления остались загадочными и невыясненными до конца.
…Какой-то злоумышленник проник ночью в помещение вычислительного центра, со знанием дела вынул из новейшей малогабаритный машины Е-4 интегратор. Но, очевидно, приход сторожа помешал ему унести прибор.
Инженер-сторож по импульсу сигнализатора обнаружил раскрытое окно, разобранную машину, поднял тревогу. Во дворе задержали Синчука. Он пытался объяснить, почему оказался здесь ночью, но объяснение выглядело неправдоподобным. Впрочем, неправдоподобными были и обвинения.
Зачем Синчуку понадобился интегратор? Производить какието сложные вычисления? Он мог бы дать заказ вычислительному центру. Разобраться в схеме и усовершенствовать? Абсурд. Оставалось два предположения: либо Синчука задержали ошибочно, либо он ненормален, одержим навязчивой идеей. Но в любом случае возникал еще один вопрос: как мог человек, незнакомый с устройством вычислительной машины, разобрать ее и вынуть интегратор?
Следствие велось около месяца. Были опрошены десятки людей, затребованы характеристики со всех мест работы Синчука. В конце концов следователь пришел к выводу, что Николай Григорьевич невиновен, к попытке кражи никакого отношения не имеет.
Сергей Павлович остановил проигрыватель, отмотал пленку на несколько витков назад и еще раз прослушал разноречивые характеристики Синчука, показания разных людей. «Отличный семьянин…». «В семье частые споры. У Синчука тяжелый характер». «Как вышел на пенсию, целыми днями играет в шахматы. В этой игре равных ему, почитай, во всем квартале, а то и в городе нет. Рассчитывает на несколько ходов вперед». «Любит наведываться в гости к родственникам…»
Еще звучало в наушниках «дело», а Юрий, не отрываясь от 19-го тома «Жизни млекопитающих», выпущенного Академией наук, записал в своем блокноте, причем так, чтобы Сергей Павлович видел: «Сыграет с друзьями в шахматы, простится с родственниками, постарается наиболее приятно провести оставшиеся часы».
…Юра изобразил Синчука в виде шахматного коня, жующего овес.
Чуть слышно стрекочет киноаппарат. Тот же зал. Те же зрители. Сергей Павлович поеживается, вспоминая недавно пережитое в клинике, которую показывает экран.
…Палата. На кровати у окна — сердитый старик. Суживающаяся кверху лысая голова на тонкой кадыкастой шее. Брови насуплены, цепкий взгляд не отрывается от исписанного листка бумаги.
Быстро входит молодая сестра. Полы халата летят за ней, как крылья. Едва сдерживая возмущение, она говорит старику:
— Пойдемте. Врач ждет вас.
Старик нехотя, все время что-то ворча себе под нос, сует нога в мягкие больничные шлепанцы, и, переваливаясь по-утиному, идет за сестрой по коридору.
Сестра и старик входят в кабинет дежурного врача.
СЕСТРА (явно расстроенная). Больной Синчук не хочет уходить из клиники.
ДЕЖУРНЫЙ ВРАЧ (глядя на Синчука, с привычной участливостью). Вам плохо? ТК не подействовал?
СЕСТРА (не давая Синчуку рта раскрыть). ТК подействовал. Синчук чувствует себя бодро. Но из клиники не уходит. Говорит: «Сначала докажу». А кому и что докажет — неизвестно. Говорит: «Дома дела найдутся, а тут никто не мешает. Успею домой». Сидит на постели и пишет. А в приемной ожидают дочь с внучкой…
Все время, пока сестра говорит, Синчук согласно кивает головой. Особенно энергично подтверждает он кивками ее слова о том, что «дома дела найдутся, а тут никто не мешает».
— Она все правильно доложила. Так я могу идти в палату работать?
Врач пожимает плечами.
Синчук, шаркая шлепанцами, идет по коридору, на ходу доставая из кармана недописанный листок бумаги. В палате подходит к столу и, стоя, сгорбившись, начинает быстро писать.
Сергей Павлович подходит к пульту, расположенному под экраном, быстро вращает ручку настройки. Листок бумаги на экране растет. Уже отчетливо видны математические символы, цифры.
Несколько секунд философ с интересом вглядывается в них, затем говорит удивленно:
— Теорема Ферма?
— Он пытается ее доказать… всего-навсего… — говорит Юрий. — Синчук исходит из какой-то своей теории. Пожалуй, этот человек всю жизнь занимался не своим делом. Из него мог бы получиться большой математик. — Помолчав, он добавляет: — А ведь интегратор мог бы Синчуку понадобиться!
…Карандаш скользит по бумаге. «Шахматный конь» вздыбился, натянул уздечку. От «коня» падает тень в виде цифры 2 — символа раздвоения.
Поговорив с родственниками, сослуживцами и знакомыми профессора химии Полония Евгеньевича Гуца, Юрий и Сергей Павлович решили еще раз побеседовать с самим Полонием Евгеньевичем. К этому времени у них успело сложиться мнение о Гуце. Профессор представлялся им настоящим человеком науки, для которого дело — прежде всего. И в то же время Полоний Евгеньевич любил и умел веселиться, много и с удовольствием путешествовал, был неплохим спортсменом. В самых трудных ситуациях он сохранял чувство юмора.
Они вошли в палату. Полоний Евгеньевич, предупрежденный об их приходе, закрыл книгу и сел на постели, подложив под спину подушку. После нескольких ничего не значащих фраз, Сергей Павлович перешел к главному:
— Нам сказали, что вы не хотели ложиться в больницу, прежде чем не закончите какую-то работу…
Профессор заметно оживился. Его маленькие льдисто-серые глаза, утонувшие в глубоких глазницах под крупным шишковатым лбом, остро заблестели:
— Вам сказали верно, но не все. Мы как раз завершили создание нового вида пластмассы, который очень и очень пригодился бы при хирургических операциях. В частности, из такой пластмассы вышли бы очень и очень неплохие кровеносные сосуды. Для пластмассы пористость и способность к абсорбции — определяющие факторы. А у меня имелись сомнения. Проверить их надо совместно с физиологами. Я уже начал переговоры с Институтом физиологии и очень-очень хотел довести их до конца.
Сергей Павлович согласно кивнул:
— Понимаю вас. Однажды я попал точно в такую ситуацию. Собственно, не однажды, а очень и очень недавно. (Сергей Павлович и не думал передразнивать химика, это у него получилось само собой.) Что поделаешь? Когда приходится отрываться от работы для лечения, всегда найдется дело, которое во что бы то ни стало нужно завершить…
— Кончил дело, болей смело, — ни на кого не глядя произнес Юрий. — Это называется пословица, и я ее где-то читал.
Полоний Евгеньевич счел его слова неудачной шуткой и заставил себя вежливо улыбнуться. Правда, его несколько удивило серьезное лицо Юрия, но спустя мгновение он забыл об этом впечатлении и вернулся к волнующей его теме:
— И не только дело. Вот у меня в прошлом году пропал отпуск…
— Но, насколько я знаю, вы провели его в санатории, — возразил Юрий.
— Именно в санатории. А там не отдыхают, а лечатся. К тому же вдали от моря. Нет, увольте, не по Сеньке шапка! Мне бы палатку, акваланг, камеру для подводной фотоохоты и пустынный берег, которого в наше время не бывает. Думал, в этом году наверстаю…
На мгновение глаза его тускнеют, их почти не видно, но тут же в зрачках снова разгораются задорные искорки. Ученый обращается к Сергею Павловичу: