Ибн Сина помедлил, а затем проговорил:
   - Но ты нравишься мне. Ты необычный раб. Жажда знания блестит в твоих странных глазах, похожих на чужое небо. Мне нужны рабы и ученики, и я возьму тебя. Ты будешь прислуживать мне и учиться. Ты усвоить все эти науки и премудрости. Когда твой ум закалится в огне спора, когда твоя мысль станет острой и гибкой, как сталь кинжала, а познание - наполненным озером, ты станешь моим помощником.
   И Мак прислуживал Ибн Сине и его ученикам четыре года и сам учился, чтобы хоть немного узнать все те науки, которые постиг учитель, "князь философов и князь врачей".
   Мак вздыхает: да, все это Ибн Сина познал, как никто иной. И все же, завершая свой путь, он сказал:
   "Мы умираем и с собой уносим лишь одно: сознание, что мы ничего не узнали..."
   ...В воспоминаниях и размышлениях прошло два дня. Каждый час Мак встречал, как последний. Лекарь ожидал, что его поведут на казнь. Он готовился спокойно встретить смерть. Но за ним никто не приходил. Лишь три раза наверху появлялся четырехугольный кусок неба, и воин подавал Маку сосуд с похлебкой.
   И вот однажды сверху послышался голос:
   - Обвяжись!
   Мак послушно поймал конец веревки. Лекарю помогли подняться наверх. Он опять увидел князя.
   Изяслав Ярославич казался озабоченным, угрюмым. Он укоризненно покачал головой и тихо спросил:
   - Зачем надобно было тебе сотворять лиходейство? Зачем?
   У Мака появилась слабая надежда на спасение. Он отвечал медленно, стараясь, чтобы каждое слово дошло до князя:
   - Мой учитель-травник учил: узнай больного - узнаешь и болезнь. Учитель мой сказал: "Медицина - наука, познающая состояние тела человека... для того, чтобы сохранить здоровье и вернуть его, если оно утрачено". Рассуди же сам, господин, как можно узнать состояние тела, если не знаешь его строения? Как узнать дом, не побывав в нем? Для этого мне и понадобилось мертвое тело.
   Изяслав Ярославич хотел что-то возразить, но только рукой махнул:
   - Чадо мое, сын Мстиславушко, нездоров. На коня всести не может... Помоги.
   Лекарь молча пошел следом за князем в светелку. Тут на постели, обложенный подушками, полулежал, полусидел княжич. Его глаза ввалились, углы губ были устало опущены, и весь он, смелый жестокий воин, походил на слабого ребенка. То, чего не сделал бы с ним враг, сделала болезнь. Мак подумал о главном враге всех племен, о котором люди забывают из-за своих распрей, - болезнях.
   Лекарь прислушался к хриплому, захлебывающемуся кашлю больного, поднял рубашку на его содрогающейся груди и припал ухом к телу княжича, потом долго прощупывал и выстукивал его спину. Он спросил у князя, у мамушек и слуги, хлопотавших у постели больного, давно ли приключилась беда.
   Одна из мамушек начала словоохотливо объяснять, но вперед выступил старый слуга. Он сказал:
   - Тому три дня занемог княжич. Тряска его начала бить легонько, а потом взыграла... Горячий он, говорит без памяти...
   Мак поднял руку больного, нащупал пульс. Тихо спросил у Мстислава, нажимая пальцем в подреберье:
   - Болит?
   Княжич кивнул.
   Мак притронулся к его правому боку:
   - И тут?
   Мстислав застонал.
   Лекарь всмотрелся в желчную окраску его лица. Очевидно, рыбья желтяница. Болезнь, которую Гиппократ называл "френитом", предупреждая: "От нее мало остается в живых", а Ибн Сипа говорил: "Для борьбы с ней необходима могучая натура и умелый лекарь".
   Мак попросил у князя разрешения пойти к себе домой за чемерицей, горицветом и другими лекарственными растениями. Ему был нужен также нож и щетки для массажа.
   Изяслав Ярославич отрядил с лекарем двух слуг. Он приказал поселить Мака на время болезни княжича в соседней светелке.
   Мак ехал в крытом, изнутри устланном коврами и подушками княжеском возке и думал о том, что и в этом случае его судьба похожа на судьбу Ибн Сина. Болезнь княжича спасла ему жизнь. А не помогали ли болезни правителей великому учителю? Когда Ибн Сина вылечил правителя Бухары эмира Нух Ибн Мансура, то получил в награду право пользоваться великолепной библиотекой. Недуг правителя Хамадана спас "князя философов" от расправы разъяренных воинов. Жизнь ученых и судьбы открытий часто зависели от случайностей и прихотей властителей.
   ...Второй день жил Мак во дворце князя. Вторую ночь не спал, борясь за жизнь Мстислава. Его лечебные действия основывались на учении о четырех соках человеческого организма.
   Древнегреческие мудрецы учили, что человек и мир родственны, что человеческий организм и мир устроены по одному принципу. Четырем элементам - воздуху, воде, земле и огню - в мире соответствуют четыре первичных свойства: сухость, влажность, холод и тепло. И в человеческом организме четыре сока: кровь, флегма, желтая и черная желчь вызывают эти же свойства. И так же, как в мире при неуравновешенности элементов происходят землетрясения и наводнения, так и человеческое тело потрясают лихорадки и кровоизлияния, так же, как в мире происходят горообразования, так и у человека появляются морщины.
   У Мака было свое дополнение к этому учению. Он, как и русский монах и лекарь Агапит, считал, что организмом, а также борьбой организма с болезнями, движением соков руководит мозг. И лишь в том случае, если в него проникли избыточные или испорченные соки, человек заболевает. Значит, при любом недуге в первую очередь надо очистить мозг.
   3
   Силы Мстислава слабели с каждым часом. Однажды он открыл усталые молящие глаза, скользнул взглядом по лекарю и прошептал:
   - Пир и рать - суета сует...
   - Что ты сказал? - Мак наклонился к больному.
   - Жил шумно, а ненужно... Пир да рать, рать да пир, а зачем? Теперь гляжу - суета сует...
   Лекаря охватила такая жалость к больному, словно то был его собственный сын. Слова княжича задели самые тонкие струны его души. Нет, не в радости и довольстве собой родится раздумье, но в муках, в боли и смятении. А раздумье родит истину. И вот она - в словах молодого княжича.
   А Мстислав еще тише спросил:
   - Кончусь скоро?
   - Будешь жить! - крикнул Мак и повторил тише, торжественно, словно клялся: - Будешь жить.
   Он действительно клялся себе самому отстоять юношу и отогнать смерть. Он видел на лице больного ее зловещую тень. Он слышал в его хрипе ее дыхание. Он чувствовал ее прикосновение в пульсе княжича и собирал все свои силы для решающей схватки. Всякий раз, вступая в единоборство со смертью, он за сотнями лиц и тел различал ее одну и превращался из слабого сморщенного старика в Пересвета-оружейника, героя и победителя. Так он достигал того, чего не могли достигнуть другие ученики Ибн Сины, в этом был его секрет, поражавший самого князя врачей.
   ...Мак крепко зажал вену больного, смазал место пореза кровоостанавливающей мазью и опустился в кресло. Шло время. Он сидел у постели княжича и наблюдал отсутствующим взглядом, как стекают капли пота с желтого чела, как под глазами тают черные тени и постепенно кровь приливает к впалым щекам. Рвотное и кровопускание сделали свое дело. Смерть отступала медленно. Словно она все еще надеялась улучить мгновение, когда лекарь отвернется, чтобы сжать жертву в своих костлявых объятиях. Мак с нежностью глядел на спасенного, вспоминал слова княжича: "Рать и пир - суета сует..."
   Больной открыл глаза. Узнал Мака, улыбнулся:
   - Есть... Кисленького...
   Лекарь дернул шнурок колокольчика. Вошел слуга с подносом. Мак взял чару меда, поднес к губам Мстислава. Княжич попытался рукой отвести ее:
   - Не... Кисленького...
   - Сначала мед! В нем - твое спасение, - строго сказал Мак. - Отец мой из меда готовил более тридцати целебных взваров. Мед - питье наших предков.
   Мстислав покорно глотнул из чары.
   Княжич ел долго и опорожнил все посудины на подносе. Он попросил еще еды. Мак не разрешил. Слуга удалился. Мак тоже хотел уйти, но Мстислав запротестовал:
   - Посиди со мной!
   Он слабыми руками взял руку лекаря и поднес к губам. Мак отдернул руку:
   - Я лекарь, не более. А руку у князя целуют.
   - Ты - головной. Ты важней князя... Ты ратник супротиву смерти!
   Сердечная благодарность слышалась в словах княжича, и Мак растрогался. Вот и награда за его труды, признание его великого дела.
   - Поспи... - сказал он Мстиславу. - Откроешь очи, увидишь меня. Я скоро приду.
   Он оправил постель больного и тихо ушел в отведенную ему светелку. Там лег на устланную ковром широкую лежанку и попытался уснуть. Но мысли теснились в его голове, рождая и подталкивая одна другую. Снова выплыл старый, давно тревожащий вопрос: "А из чего же сами мысли? Из чего они появляются? Наши силы - от пищи, наши мышцы - от работы. От чего же мысли? Может быть, они родятся от молнии? Или от грома? А во что они превращаются? Тело человека умирает и превращается в прах. А мысли? Не они ли, мысли давно умерших, навещают живых во снах? И тогда нам видится неизведанное, то, что изведали умершие".
   Но во что бы ни превращались мысли. Мак верил: они не умирают вместе с человеком, а во что-то превращаются. И остаются рядом с живыми, среди нас. И как-то влияют на живых людей. Хорошие мысли плодят добро, плохие зло. "Добрая мысль - что доброе семя", - говорил отец. Мак помнит его слова, но все же спрашивает себя: "А может быть, наоборот: плохие мысли плодят добро, а благие - зло? Так же, как согревающий огонь плодит пожар, а угрюмые тучи - благодатный дождь?"
   Ибн Сина научил Мака никогда не говорить "знаю", а употреблять слово "думаю". Ведь то, во что верили сегодня, он отбрасывал завтра, если видел его несостоятельность. Ибн Сина учил его быть смелым с утверждениями других и с собственными утверждениями. И Мак говорил себе: "Прометей пожелал сделать людей людьми и дал им искру огня. А какой-то другой бог, оставшийся в неизвестности, пожелал сделать людей богами. Он дал им искру сомнения".
   Две силы слились в Маке - от отца и от Ибн Сины, учителя...
   4
   Мака разбудил княжий тиун Маврикий:
   - Господин кличет!
   Лекарь поспешно прошел к князю. Изяслав Ярославич был один. Он сидел в своем кресле и глядел на Мака как-то виновато. Маку пришлось долго ждать княжьего слова. Изяслав, отводя глаза, сказал:
   - О твоей вине говорил с митрополитом и игуменом Феодосием. Люты они на тебя. Тяжко мне довелось. Уговорил... - Он поднял глаза и посмотрел на Мака. - Памятовал твое усердие сына моего ради. - Князь опустил глаза и повторил: - Уговорил... Должен ты снова присягнуть в вере православной и принять новое имя. Тогда злодейство твое на старом имени - на Маке останется. А ты получишь иное имя... Новое имя - новый муж... Чистый от грехов... И к тому богохульнику непричастный...
   Он говорил еще, но Мак больше ничего не слышал. Казалось бы, все решается просто. Почему же не присягнуть и не принять новое имя? Но тут иное - тут затронута не только его гордость и честь. Он должен признать, что поступал богопротивно, изучая мертвое тело. Нет, лучше он умрет!
   "Но ведь я погибну не как жертва науки. Враги сделают меня жертвой веры. Мусульманин или язычник не захотел принять христианства - и все. Мусульмане, узнав о моей смерти, припишут меня к мученикам. Это еще страшнее. Русич, ученик Ибн Сины, - мученик за мусульманство! Иногда люди продолжают борьбу и после своей смерти. Их гибель раздувает огонь их учения. Но со мной случится другое. Я погибну как раб недоразумения. Я перестану бороться".
   Его мысль металась, как зверь, загнанный в ловушку. Что делать? Совершить этот обряд, спрятать свою совесть, подавить свое достоинство, а потом продолжать бороться? Но кто поверит потом в его идеи, если он не сумел отдать за них жизнь? Умереть? Но за что он отдает жизнь? Его смерть будет бесполезной. Ему вспомнились слова Ибн Сины: "Если хочешь узнать, стоит ли приниматься за дело, думай о том, кому оно полезно - врагу или другу? Живя, думай о том, кому полезна твоя жизнь; умирая, думай о том, кому выгодна твоя смерть. И раз уж приходится жить и все равно придется умереть, поступай так, чтобы и твоя жизнь, и твоя смерть были полезны твоим идеям и твоим друзьям". Мак решился: он присягнет и примет новое имя. И тут же спросил себя и поймал себя в ловушку: "Все твои мысли оправдание твоему поступку. Ты боишься умереть, ты хочешь жить любой ценой - вот и все".
   "Нет, мне было бы легче не присягнуть и умереть, чем присягнуть и бороться. Я устал от борьбы, а смерть мне не страшна, ибо она - покой".
   "...Но ведь можно еще попытаться избежать унижения. Можно прибегнуть к заступничеству княжича Мстислава".
   Мак попросил князя дать ему время подумать. Он направился к Мстиславу. Завидя лекаря, княжич оперся на локоть и приподнялся на постели. Он уже не выглядел таким беспомощным, как раньше.
   - Хорошо, что ты пришел, Мак, - сказал он. - Я хотел узнать - скоро ли мне можно будет сесть на коня? Десница скучает по мечу, горло - по вину, ноги - по стременам!
   Мак снисходительно улыбнулся, вспомнив: "Рать и пир - суета сует..." Когда человек болен и ему не хочется двигаться, он начинает каяться в земных прегрешениях. Говорит его бессилие. Когда человек молод и здоров и его крепкое тело наполнено весенними силами, он забывает о раскаянии и снова мечтает о подвигах и развлечениях. Говорят его силы. Он успокоил княжича - силы скоро возвратятся в избытке - и рассказал о своем унижении. Мстислав воспринял это совсем не так, как ожидал лекарь. Его брови вопросительно изогнулись:
   - Присягнуть в правой вере и принять новое имя от князя? Это великая честь!
   Мак отшатнулся:
   - Это бесчестие!
   У рта Мстислава пролегла жестокая морщинка. Он спросил голосом, не предвещающим ничего хорошего:
   - Принять новое имя от князя почитаешь за позор? Премного вознесся, раб!
   Слово "раб" стегнуло Мака. Он согнулся и молча вышел.
   Да, княжич Мстислав несомненно выздоровел!
   Глава XI
   СВЕТОЗАРА - БОЯРСКАЯ ДОЧЬ
   1
   Изяслав-отрок и Верникрай верхом въехали на княжеское подворье. Здесь спешились, привязали коней и уже собирались идти к терему, как услышали из-за клетей пронзительный крик, проклятия и стоны. Они поспешили туда.
   У ног тиуна Маврикия на снегу лежал полуголый человек. Его спина и плечи были иссечены ременной плетью. Кожа свисала клочьями. Тиун пинал ногами избитого, отталкивая от себя, и заносил плеть.
   Губы отрока болезненно искривились. Он тронул тиуна за рукав. Тот обернул к нему раздраженное лицо.
   - За что? - спросил Изяслав. Воину было больно, словно плеть увечила его тело. Но он не решался выказать своих чувств, боясь испортить добрые отношения с Маврикием.
   - Княжий урок испоганил! - закричал тиун. Он подбежал к груде каменных плит, указал на них. - Этот скот - каменосечец. Князю украшения делал. А погляди, как сделал! То не украса, а срам!
   Плеть опять заходила по спине каменосечца. Но тут к тиуну подступил Верникрай:
   - Убьешь каменосечца без пользы. Ты покажи ему умение, научи делу.
   Маврикий ухмыльнулся:
   - Шалый ты. Разве ж я сему обучен? То не мое дело. Я должен блюсти закон да княжью выгоду. А ты ступай на место!
   И он, не обращая внимания на мольбы своей жертвы, снова поднял плеть. Но Верникрай подошел ближе и угрожающе произнес:
   - Молю за него, не усердствуй.
   Тиун исподлобья бросил взгляд на стиснутые кулаки Верникрая. Об этом новгородском древосечце ходила дурная слава. Дерзок премного. Ему и боярин, и тиун нипочем. Обозлится, встретит один на один без свидетелей в темном углу - и отойдет душенька к Богу. С кожемяками знается, с самим кожемякским верховодой - выборным Славятой в дружбе. Лучше не задирать. Но и отступить надо с почетом.
   Маврикий рассек плетью воздух.
   - Ладно плетенная, да длань устала. - Он деланно приосанился, протянул плеть Верникраю и проверещал: - Слышишь - длань устала. Похлещи его сам, да приложи усердие. А не то - с тебя шкуру спущу!
   Тиун отдал плеть Верникраю и, не оглядываясь, ушел. Верникрай помог избитому подняться. Изяслав позволил ему довезти каменосечца домой. Сам же решил прогуляться, развеять неприятное чувство...
   Он прошел мимо Бабиного торжка. В этот час людей здесь было не много, но пронзительные голоса торговцев, расхваливающих свой товар, разносились далеко вокруг. Отрок ненадолго задержался перед Десятинной церковью у бронзовых богатырей, привезенных еще князем Владимиром из Корсуня.
   Мимо отрока проскрипело несколько возков. Их сопровождали воины. Изяслав успел заметить прикрытые дерюгой связки куньих и собольих шкурок. Ему захотелось узнать, куда это везут столько. Он пошел за возками и вскоре впереди увидел сверкающий купол церкви Благовещения над Золотыми воротами. Отрок перекрестился на икону Благовещения Богоматери, висящую на воротах, и стал наблюдать, как сгружают куны в коморы, находящиеся в стенах у самых ворот под неусыпным наблюдением стражников. Воины размещались и внизу, у деревянных столбов, и вверху, на помостах, укрепленных под самыми арками ворот. Оттуда в час осады они могли лить кипящую смолу, метать стрелы, факелы, а то и большущие камни на головы нападающих.
   Отрок долго стоял у Золотых ворот. Отсюда далеко была видна широкая главная улица. По ее сторонам возвышались храмы монастырей Ирины и Георгия, а за ними гордо вздымала свои главы соборная церковь Софии. Сквозь деревья просматривались стены митрополичьего замка.
   С главной улицы отрок свернул на другую, поуже. На нее выходили ворота нескольких боярских теремов.
   Изяслав как раз проходил мимо дворища боярина Пестослава, которого навещал когда-то по поручению князя. В это время ворота отворились, и навстречу выпорхнула девушка годков шестнадцати, беленькая, легкая и хрупкая, как снежинка. Проходя мимо отрока, она посмотрела ему в глаза своими наивными, широко открытыми очами и сморщила гладкий лобик, словно что-то припоминая. А у Изяслава сладко и тревожно заныло сердце. Уж очень милой и чистой, не тронутой злом и коварством показалась девушка. И привиделось счастье: такая лада может скрасить жизнь, отвлечь от мрачных раздумий, утешить в печали. Он долго глядел ей вслед. Когда она оглянулась, снова встретился с ней глазами. Ему показалось, что она улыбнулась...
   В ожидании радости возвращался Изяслав-отрок в княжеский дворец. Хотелось поскорее рассказать о нечаянной встрече Турволоду. И, проходя мимо места у клети, где недавно избивали каменосечца, отрок не заметил на снегу крови...
   2
   Целыми днями слонялся теперь Изяслав-отрок вокруг дворца боярина Пестослава. Когда никого вокруг не было, припадал жадным оком к щелке в высоком деревянном заборе. Несколько раз он мельком видел боярышню. Она легко поднималась по ступенькам крыльца и скрывалась в тереме или же, наоборот, выбегала из низких дверей во двор. Простучат башмачки - и ее уже нет.
   Изяслав понимал, что его мечты безнадежны. Хоть дочь Пестослава уже давно на выданье, уже скоро станут ее дразнить перестаркой, хоть женихи стаями за ней не бегают, а все же надменный боярин никогда не отдаст свою дочь Светозару бывшему кожемякину захребетнику. Но сколько отрок ни убеждал себя в этом, на другой день ноги сами несли его к забору. То, что не нравилось другим в Светозаре - ее бледность и хрупкость, - нравилось ему. Теперь часто ему виделось во снах, будто она - его лада. Встречая его с охоты или из похода, выпорхнет навстречу, закинет тонкие белые руки на плечи и замрет, глядя ему в глаза. А вокруг шепчутся бояре и дети боярские, указывая на него: "Родович* Пестославов, княжий поплечник"**. И никто не вспомнит о его кожемякском прошлом...
   _______________
   * Р о д о в и ч - родственник.
   ** П о п л е ч н и к - ровня, товарищ.
   У отрока от долгого пребывания на морозе зашлись ноги. Он топтался на месте, стараясь согреться. Успел познакомиться со всеми псами, которых было немало на подворье Пестослава, и они, почуяв отрока, уже не лаяли, а лишь слегка повизгивали.
   Вот он расслышал легкие шаги за забором и прильнул к щели. Но тут же отпрянул в сторону.
   Заскрипели ворота. Светозара вышла на улицу. За ней едва поспевала кормилица. Боярышня была в теплой шубке из серебристого лисьего меха. На ногах - башмачки, отороченные сверху таким же мехом. Вдруг девушка споткнулась, взмахнула руками и... упала бы в снег, если бы не Изяслав. Он подхватил ее. На какой-то миг ему почудилось, будто он слышит, как под его рукой бьется сердечко боярышни.
   Светозара взглянула ему в лицо, улыбнулась уголком рта. Она давно заприметила этого непрошеного сторожа у ее терема и успела разузнать о нем. Ей нравилась его необычная судьба, его тихость и покорность. Ни разу не посмел он пробраться на подворье, поговорить с ней. Она незаметно мигнула кормилице, и та обратилась к отроку:
   - Молви нам, отроче, свое имя. Дабы знали, кому благодарствовать.
   Изяслав, не отрывая взгляда от Светозары, произнес:
   - Изяславом кличут, сыном... - он запнулся. Сказать сыном Микулы значит выдать свой позор, обречь себя на презрение боярской дочери. И он, словно завязнув зубами в куске мяса, выговорил: - Кличут меня сыном Стемировым...
   А Стемир, известно, имя боярское.
   ...На следующий день он увидел ее снова. Она выбежала за ворота одна, без нянюшки. Он шагнул к ней. Светозара потупила глаза. Но в ее голосе не чувствовалось смущения, в нем был полувопрос и полупоощрение, когда она произнесла:
   - Али сызнова подхватить меня устремляешься? Да я ж не падаю...
   Он пошевелил сухими губами, согнулся в поясном поклоне:
   - Челом тебе, Светозаро Пестославно!
   - Будь здоров, отроче! - откликнулась девушка. Он все больше и больше ей нравился. Таких она еще не встречала. Глаза зеленоватые, дерзкие, а движения скованные.
   Он ковырял снег загнутым носком сапога и молчал. Она тихо засмеялась, повернулась и убежала в терем. Прикрывая лицо платком, прошла в свою светелку, схватила неразлучницу - тряпичную куклу Каринку и, прижав к своей едва наметившейся груди, поведала ей о воине Изяславе:
   - Слушай, слушай, Каринка. У него очи зеленые, как травица весенняя, и посверкивают они, и посвечивают. А брови густые, а уста алые трепетнокровные. А ладони его нежные... Видишь его, Каринка?
   Кукла молчала.
   - Слушай, Каринка. Он воин молодой, а храбрый. Он до Новгорода-града добирался, земли перехаживал, озера переплывал, яры перемахивал да горы перелетывал. Славнее его нет у князя-богатыря. Верно, Каринка?
   Кукла молчала.
   - Да слушай же, слушай же, Каринка! Он мягкий и податливый. Захочу соколом воспарит надо мною, пожелаю - у ножек моих котеночком свернется. Он и тебя будет холить да беречь. Паволоки новой купит. Я тебе одеяние сошью. Люб он тебе, Каринка?
   Кукла молчала.
   Светозара говорила о нем еще и еще. В ее воображении он вырастал в богатыря Илью Муромца. А себя она видела его женой, лелеемой и почитаемой, как святыня, исподволь управляющей воином, подобно скомороху-медвежатнику, что на торжище заставляет плясать огромного зверя. Женщина и ребенок, хитрость и наивность, красота и коварство переплелись в ней столь тесно, что наивность стала хитрой, а коварство унаследовало от красоты привлекательность. Светозара прижимала к себе тряпичную куклу и уговаривала ее:
   - Ничего, что он из кожемяк. Больше ценить станет меня, коли отец одарит его богатством. Слушаться станет, покорствовать. Он хороший, у него очи зеленые. Он милый, и брови густые. Нос кривоватый, да на него смотреть не надо. Зато он храбрый, он остромыслый. Только вот... что тятя-отец молвит на то? Добро молвит. Князь любит отрока, милостью своей одарит. А что иные бояре молвят?
   Кукла молчала...
   3
   Изяслав-отрок продолжал украдкой видеться со Светозарой. Она часто снилась ему, и он шептал слова, не понятные иным гридням, которые спали вместе с ним в гриднице и прислушивались к его бреду. Отрок старался не размышлять о том, чиста ли его любовь к боярышне, нет ли в ней притязания на богатство и родовитость ее отца. На такой вопрос он не мог бы себе ответить, ибо мечта пробиться поближе к властителям была слишком сильной, владела им с детства. Вот только пришло ли время ей исполниться? Или поманит и посмеется, как это не раз бывало в его жизни. Поэтому лучше не обольщаться, не поддаваться сладкой мечте, чтобы отрезвление не было слишком уж горьким... Он убеждал себя, что его сватанье к Светозаре безнадежно, но ничего не мог с собой поделать. Снова шел к ее дворищу...
   В конце концов его заметили слуги боярина и донесли Пестославу. Боярин разлютовался. Жених дочери - кожемякский захребетник! Он приказал спустить на отрока собак. Но Изяслав недаром скармливал им хлеб и приносил кости - псы, подбежав к нему, заглядывали в лицо, виляли хвостами. Слуги и сам боярин науськивали их, но ничего не помогало - очевидно, кости с княжьего стола были вкуснее костей со стола боярского. Собаки не трогали Изяслава.
   Рассвирепевший Пестослав поколотил дочь. Она с опухшим от слез лицом гладила тряпичную куклу и говорила:
   - Тятя дерется, а милый не выручит. Не ведает он о моей муке. Али оборонить не может? А целуется сладко...
   Когда отец уходил из дому, она сызнова под разными предлогами выбегала из терема и, утерев слезы, виделась с Изяславом.
   Боярин решил подкараулить их. И однажды, когда они встретились в дальнем конце дворища, на занесенных снегом огородах, он нагрянул с челядью, как ловец с гончими на пугливую добычу. Боярин огрел дружинника крепкой сучковатой палицей по спине и закричал:
   - Али ровня она тебе? Али вонь кожемякская из тебя уже повыветрилась? Не по смердьему плечу соболья шуба. Мыслишь - коли князь в отроки произвел, то и боярином сделает?
   Изяслав был напуган. Но при Светозаре он не мог показать, что боится. Он был оскорблен. Но и этого нельзя показать - иначе боярышня подумает, что слова отца - правда. Отрок сжимал рукоять своей плети: полоснуть бы по рылу боярина, развеять свой страх и стыд! А что князь скажет?