Страница:
- А новая гвардия?
- Будет! Надо договориться впрок!
- Значит, имажинистов отметаешь, Сережа?
- С чего ты взял?
Он сел в кресло, попросил бумагу. Я вынул мою записную книжку "День за днем", открыл чистую страницу с отрывными листочками и положил перед; ним. Взяв карандаш, он стал писать:
"В Правление Ассоциации Вольнодумцев.
{218} Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом "Вольнодумец", в который и приглашаю всю группу"...
Он поднес карандаш ко рту, чтобы послюнявить его, но он был чернильный, и я отвел его руку. Он посмотрел на меня и одним взмахом написал следующее:
"В журнале же "Гостиница" из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более что он Мариенгофский".
Сергей немного подумал и добавил:
"Я капризно заявляю, почему Map (Мариенгоф) напечатал себя на первой странице, а не меня" (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 173.).
Действительно, третий номер "Гостиницы" Мариенгоф открыл подборкой собственных стихов, а "Москва кабацкая" была напечатана на восьмой странице. До этого номера все произведения располагались по алфавиту авторов.
Сергей подписался, поставил дату. Я спросил, если кто-нибудь захочет послать ему свои вещи для "Вольнодумца", куда их направлять. Он на следующем отрывном листке моей записной книжки написал:
"Гагаринский пер., д. 1, кв. 12". Потом зачеркнул и снова вывел адрес: "Ленинград, Гагаринская ул., угол Французской набережной, д. No 1, кв. 12. А. Сахаров, С. Есенину".
Это был ленинградский адрес приятеля Есенина А. М. Сахарова, и я спросил, будет ли Сергей привлекать к работе в "Вольнодумце" тамошний "Воинствующий орден имажинистов". Он ответил, что раньше посмотрит стихи, а потом решит,
Поглядев на наручные часы, Иванов заявил, что пора ехать: он собирался с Сергеем на три дня в село Константинове.
Оба стали пересчитывать деньги, и выяснилось, что их хватит только на дорогу. Я вспомнил, что "Ассоциация вольнодумцев" что-то должна Сергею за выступления. Полистав записную книжку, я нашел цифру: четыре червонца. Я выдал эти деньги Есенину, и он расписался на квитанции. Я проводил моих гостей и пожелал им счастливого пути.
Как же я изумился, когда на следующий день увидел в книжной лавке деятелей искусств Всеволода. Он {219} объяснил, что, выйдя от меня, они сообразили, что на утренний поезд опоздали, а вечером ехать в Константинове поздно. Они отправились в ресторан-кабаре "Не рыдай!".
- Отличное заведение,- сказал Иванов,- но дорогое. А впрочем, мы не рыдали...
Всеволод промолчал о том, как на самом деле Есенин и он провели день. Наверно, Сергей сказал ему: "Помалкивай!" Оказывается, Сергей совершил свой ответный розыгрыш. Я был свидетелем того, как разыграли Есенина, и принимал невольное участие в окончании ответного розыгрыша Сергея.
В конце 1923 года в еврейской газете была опубликована поэма Есенина "Инония" в превосходном переводе замечательного поэта Самуила Галкина. Сергей не выпускал газеты из рук, показывал ее друзьям и знакомым, говорил, что никогда бы его стихи не перевели и не напечатали, если бы верили в то, что он питает антипатию к евреям...
Спустя несколько дней он сидел в моей комнате, велел запереть дверь на ключ и вынул из кармана адресованное ему письмо. Оно было написано на древнееврейском языке без пунктуации. Автор письма хасид (Благочестивый еврей.) узнал, что он, Сергей, возрадовался переводу "Инонии" на идиш (Разговорный еврейский язык.). Пусть наполнится сердце его, Есенина, еще более великою радостью: на следующей неделе такого-то числа и месяца, в такой-то час к нему придут десять здоровяков-служек (шамесов) и со многими молитвами отнесут его на носилках под балдахином в главную хоральную синагогу, где он, посыпав пеплом голову, совершит покаяние перед богом Саваофом, которому хотел зубами выщипать бороду (С. Есенин. Инония. - Собр. соч., т. 2, стр. 37,). После чего все до одного стихотворения его, Сергея, будут переведены лучшими еврейскими поэтами.
"Да возликует сердце твое, сын мой,- заканчивал письмо хасид,- и да будут преисполнены дни и ночи твои усердными постами и молитвами пред лицом нашего бога, бога единого!"
{220} Сергей хохотал до упаду.
- Вот стервец! Лихо! - и, переводя дыхание, спросил: - Как бы дознаться, кто это написал?
Мы долго прикидывали, как это сделать. Наверно, писал кто-нибудь из знающих Есенина людей, может быть, посетитель "Стойла" или клуба Союза поэтов. Сергей своим поведением должен ввести в заблуждение автора письма: его, Есенина, обуял страх! И вот Есенин в присутствии знакомых, особенно поэтов, стал говорить, что ему прислали письмо, в котором грозят, что десять человек нападут на него и похитят. Эта игра продолжалась полторы недели, и мы уже начали терять надежду, что она приведет к цели. Как вдруг дежуривший в клубе поэтов мой помощник Гурий Окский сказал, что сидел в комнате президиума, когда туда вошла поэтесса Елизавета Стырская и попросила разрешения позвонить по телефону. Он не знает, с кем она говорила, но, между прочим, со смехом сказала: "Есенин все еще боится, что его похитят, завел себе револьвер и ходит с ним днем и ночью". Стырская была женой поэта-сатирика Эмилия Кроткого (Эммануила Германа). Эмиль был в отличных отношениях с Есениным и, как известно, славился своим остроумием;
Но ведь Стырская могла все слышать от кого-нибудь о розыгрыше Есенина. Надо было проверить. Увидев в "Стойле" Эмиля Кроткого, я сел напротив него и стал обедать. Эмиль спросил, что я пишу. Ответив, что начал писать из древнееврейской жизни: "Любовь кенитянки" (так и было), я подосадовал, что не понимаю некоторые места в Агаде (Легенды, притчи, афоризмы, встречающиеся в палестинском вавилонском талмудах.). (Так не было.)
Кроткий посоветовал обратиться к знатоку языка артисту К. из студии "Габима".
Помнится, в то время я уже напечатал рецензию о первой пьесе "Гадибук", поставленной в этой студии, знал ее главу - Цемаха, некоторых актеров. Мне не стоило большого труда познакомиться с артистом К. Я сказал, что меня направил к нему Эмиль Кроткий, который учился у него древнееврейскому языку. Отрицая, К. покачал головой: он по просьбе Кроткого только составил юмористическое письмо по поводу покаяния! Все стало ясно, и я об этом рассказал Есенину.
Как же расквитался он с Эмилем? Вместе с Всеволодом {221} Ивановым он поехал к одному своему поклоннику, работнику большого государственного склада, и попросил его продать с доставкой на дом бочку керосина. Часа через два ее привезли на Страстную площадь к дому No 4, подняли наверх и поставили возле двери квартиры, где жил Эмиль Кроткий. Есенин позвонил, вместе с Ивановым вошел в квартиру, объяснив Кроткому и Стырской, что решил по пути нанести им короткий визит. В это время раздался сильный стук в дверь: это была соседка, член домкома, которая возмущалась, что Кроткий поставил возле двери бочку керосина. Кроткий и Стырская вместе с гостями вышли на лестничную клетку. Окна были замазаны и утеплены, убийственный запах керосина разносился по всему парадному. У Кроткого глаза полезли на лоб, у Стырской, рыхлой, полной женщины, поднялась икота.
- Кто же поставил бочку? - выдавила она из себя.- Пожарная охрана с нас шкуру сдерет!
- Где найдешь людей, которые скатили бы эту бочку вниз? - волновался Кроткий.
- О чем ты беспокоишься, Эмиль? - успокоил его Есенин.- Позови твоих десять здоровяков - служек, они ее вмиг уберут!..
Об этом рассказал мне сам Кроткий. Желая избавиться от бочки керосина, он звонил по телефону в "Стойло", в клуб поэтов, а потом мне домой.
Позвонив заведующему столовой в клуб поэтов, я спросил, сколько наших служащих живут за чертой Москвы и пользуются керосином. Он ответил, что наберется десяток, а потом многие вообще готовят пищу на керосинках. Я объяснил, где находится бочка керосина. Вечером заведующий сказал мне, что служащие столовой "ликвидировали" и керосин, и бочку...
Когда в "Стойле" я рассказал Есенину, как спасал Эмиля Кроткого от бочки с керосином, Сергей пришел в веселое настроение:
- Ага, получил сдачи,- говорил он, хлопая себя руками по коленям.- Теперь будет знать, как разыгрывать Есенина! - и неожиданно предложил: - Завтракай и пойдем к Всеволоду, расскажем. Вот будет потеха!
Видя Сергея в таком приподнятом настроении и зная, что после этого он часто пишет стихи, я не мог отказаться. Спустя десять минут мы шагали по направлению к дому, где жил Всеволод Иванов...
{222} Вечером я принялся звонить по телефону имажинистам и выяснил: Есенин говорил с Грузиновым о статье для "Вольнодумца"; Н. Эрдман подберет отрывок из пьесы "Мандат"; Р. Ивнев заявил, что о "Вольнодумце" знает, не верит в то, что журнал будет, но, если нужно, даст новые стихи; Шершеневич удивился, почему Сережа сам ему не позвонил, или забыл номер телефона; художники Георгий Якулов и Борис Эрдман согласились сделать для журнала все, что нужно Есенину; Мариенгофу я показал записку Сергея в "Стойле Пегаса". Он прочитал и сказал, что с него хватит "Гостиницы".
Одиннадцатого апреля я пошел к трем часам в клуб поэтов, куда обещал зайти Грузинов, чтобы потолковать о моих стихах: я готовил вторую книгу стихов "Пальма" и дал ему почитать десятка три вещей. Войдя в клуб, я увидел за столиком Есенина. Очевидно, пообедав, он пил лимонад. Перед ним с пачкой стихов в руках ерзала на стуле с разрисованным лицом поэтесса и щебетала, как синица:
- Ах, Сергей Александрович! Вам я поверю! Вы поймете женскую тоску. Ах, Сергей Александрович. Увидев меня, Есенин спросил:
- Говорил?
- Да, со всеми! - Ну, как?
Я показал глазами на поэтессу, Сергей взял из ее рук стопку стихов, положил в карман пиджака:
- Прочту! - сказал он ей.- А сейчас мне надо поговорить!
Поэтесса защебетала и упорхнула, я сел на ее место, но не успел и рта раскрыть, как подошел Грузинов.
Иван поздоровался с Есениным, со мной, сел и сказал мне:
- Отобрал девятнадцать пьес. Неплохие. "Платан Пушкина" - отлично! Но надо доработать.
Сергей взял из рук Грузинова маленькую папку с моими стихами, нашел "Платан" и прочел его про себя. Потом расплатился с официантом, спросил у Ивана, что он будет делать. Тот ответил, что думает пообедать.
- Пошли, Мотя! - предложил Есенин и повел меня в кабинет президиума Союза поэтов.
{223} Когда мы открыли дверь в комнату, два молодых говоривших поэта вскочили со стульев и вышли из кабинета. Мы сели за длинный стол, и Сергей стал читать "Платан Пушкина". Потом он спросил, есть ли у меня бумага, я вынул блокнот и открыл чистую страницу. В стихотворении было шестнадцать строчек, а он сделал около двадцати пяти замечаний, которые я записал:
- Пишешь: "грызут", а в следующей строке: "грызню". Не годится! Потом: "И тут говорили мне Пушкин". Мнепушкин! Замени! "Тихие плески". Нашел новый эпитет! Или: "О милой подруге!" Подумай! А уж это черт знает что: "Возглас земли"...
Раздраконив "Платан", он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере "Вольнодумца" напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.
- Сережа, где мне тягаться с именами?
- Кто редактор: ты или я?
- Ты!
- Работай! - продолжал он сердито.- А не то пожалуюсь твоей матери!
Я работал над "Платаном", Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю "Платан" совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:
Платан Пушкина
Давно среброзубые волны
Шершавые скалы грызут,
И слышит возню полусонный
Зеленоволосый Гурзуф.
Тут с каждой лохматой верхушки
На землю течет теплота,
И тут говорили, что Пушкин
Любил седовласый платан.
Быть может, под скользкие плески
Он,- мудрый,- налаживал стих,
Быть может, он думал о Невском,
О гордой подруге грустил.
Иль просто запомнил он воздух,
И волны, и шепот земли,
Запомнил, как эти мимозы
Пунцовые звезды зажгли...
{224} Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот "Песня портного" (Напечатано в моей книжке стихов "Пальма". Изд. Всерос. союза поэтов, 1925.), которую я при нем читая в консерватории и у филологов, - он одобрительно кивает головой. Дойдя до "Песни о наборщике", он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над "Песней о наборщике" до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.
Читая цикл "Россия", Сергей говорит:
- Ага, взялся за ум!
Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:
Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена...
Там же.
Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.
- Исповедуешь? - спрашивает Иван Есенина.
- Лентяй! - восклицает по моему адресу Сергей.
- Но я ж....
- В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! - перебивает меня Есенин.
- Но я же, Сережа... - повторяю я. Однако он опять не дает закончить.
- Ладно! - и обращается к Грузинову: - Что со статьей?
- Дам! О влиянии образа на современную поэзию.
- Органического!
.- Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!
- Только полегче и потоньше! - предупреждает Сергей.
- Дипломатии мне не учиться!
- И посерьезней! Не так, как в "Гостинице"."
{225} После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:
- Я лучше ему напишу.
Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:
"Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр (сменных) сти(хах), искус (стве) и стихи для журнала "Вольнодумец".
Любящий тебя
Сергей".
11/IV-24.
Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.
- Передай Сереже,- сказал Вадим,- напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!
Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов "Воинствующего ордена имажинистов" (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о "мерзости в литературе", сделать "Вызов непопутчикам" и, кстати, во всеуслышание объявить о "Вольнодумце". Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.
Рассказал ли Сергей о "Вольнодумце" ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: "Необычайное свидание друзей".
Однако, вернувшись в Москву, Сергей объяснил, что договорился кое с кем в Ленинграде, например, с Николаем Никитиным. Он продолжал встречаться с намеченными им литераторами в Москве и в первую очередь с Маяковским. Говорил ли он с Владимиром Владимировичем о "Вольнодумце", долгое время мне оставалось неизвестным. В 1929 году федерация писателей выбрала бюро выступлений писателей и поэтов, куда вошли В. В. Маяковский, А. С. Серафимович и пишущий эти {226}
строки (секретарь). Как-то Владимир Владимирович зашел в федерацию, чтобы утвердить фамилии выступающих поэтов. Я завел с ним разговор о Есенине и спросил, не приходилось ли Маяковскому слышать о "Вольнодумце". Оказывается, Сергей не говорил ему об этом.
- В двадцать четвертом году вы встречались с Есениным не только в Москве,сказал я Маяковскому.- Может быть, у вас с ним был разговор в Тифлисе?
- Мы встретились там один раз мимоходом, Матвей,- ответил он.- О "Вольнодумце" не говорили.
(Между прочим, этот ответ Владимира Владимировича рисует в странном свете утверждение Н. Вержбицкого о том, что он с Есениным и Маяковским ходили в тифлисские серные бани, в подвальчик "Симпатия", на гору Давида (Мтацминда), что Маяковский с Есениным разговаривали о загранице, спорили о поэзии, и за одну остроту Сергея Владимир Владимирович его поцеловал) (Николай Вержбицкий. Встречи с Есениным. Изд-во "Заря Востока", стр. 11-17.).
23
Четвертый номер "Гостиницы". Ликвидация "Ассоциации вольнодумцев". Кафе "Калоша". Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина. Роспуск имажинистов. Письмо в "Новый зритель и его подоплека
Есенин после ссоры с Мариенгофом не дал своих стихов в четвертый номер "Гостиницы". На заседании "Ордена" было решено, что журнал, как и сборники, будет редактировать коллегия. В нее избрали Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Правое крыло явно теряло свое влияние. Грузинов сказал, чтоб я приготовил мою фотографию:
Анатолий хочет поместить портреты всех имажинистов.
- Надо бы дать портрет Есенина! - сказал я.
- А где его поместить? - спросил Иван.- Ведь стихов Сергея нет!
- Напиши о нем статью!
- Ладно! Поставлю вопрос на коллегии!
- Ставь! С Вадимом я потолкую!
Шершеневич согласился с моим предложением, но когда этот вопрос возник на коллегии, Мариенгоф заупрямился.
{227} После выхода четвертого номера Грузинов ругался:
- Банный номер! Настоящий банный номер!
- Но ведь ты член редколлегии!
- Мариенгофа не переспоришь!
- Почему?
-Хочешь знать правду: теща Мариенгофа управляет имажинизмом!
Я знал эту безобидную старушку и удивился. Грузинов пояснил: у Анатолия большие расходы на семью, и ему нужно издаваться и издаваться.
Чем же отличался четвертый номер "Гостиницы" от прежних номеров? Раньше в журнале печатались стихи Есенина, его письма из-за границы, помещались рисунки Г. Якулова, братьев Г. и В. Стенберг, стихи Николая Эрдмана, статья потемкинца Константина Фельдмана, письмо из Парижа художника Ф. Леже, новеллы С. Кржижановского, стихи и статьи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Вл. Соколова и др. А в четвертом номере были помещены портреты всех имажинистов, кроме Г. Якулова, братьев Эрдман и моего. В этом смысле журнал напоминал иллюстрированный прейскурант или журнал мод. Тем более что Анатолий снялся в цилиндре, Вадим со своей собакой на руках и т. п. Я до сих пор не понимаю, что случилось с Мариенгофом? Почему он не взял рисунков у Г. Якулова, у братьев Стенберг, почему поместил старую статью журналиста Б. Глубоковского, портреты имажинистов? Я не считал и не считаю Анатолия легкомысленным, и не мог же он ради того, чтобы показать, как он красив в цилиндре, напечатать всю эту галерею. Конечно, четвертый номер "Гостиницы" был более чем неудачный. А затем я же показывал Анатолию записку Есенина о том, что он, Сергей, отказывается участвовать в "Гостинице". Однако в четвертом номере помещено такое объявление:
"1 сентября с/г.
ВОЛЬНОДУМЕЦ
10 печ. листов No 1. Роман, драма, поэмы, философия, теория: поэтика, живопись, музыка, театр: Россия, Зап. Европа, Америка, 30 репродукций.
Редактор: коллегия имажинистов".
Если бы это было сделано по желанию Есенина, это одно. Но Сергей к этому объявлению не имел ни {228} малейшего отношения. Разумеется, он пришел в негодование, и это не замедлило сказаться.
Я сидел в комнате президиума Союза поэтов. Вдруг дверь в треском распахнулась настежь, и на пороге возник Есенин.
- Тебя мне и нужно,- сказал он сердито. Потом сел и спросил, глядя на меня в упор: - Читал "Гостиницу"?
- Читал, Сережа! Очень плохой номер! Есенин вынул из бокового кармана письмо и положил передо мной. На конверте красными буквами было напечатано: "Секретарю "Ассоциации" имярек". Я знал, что Сергей прибегает к чернилам красного цвета, когда пишет важные, решающие письма.
- Надо созвать правление "Ассоциации" и огласить это письмо,- сказал он.
- А когда созвать?
- Это уж твоя забота.
- Разве ты не будешь председательствовать?
- Нет! Я занят "Вольнодумцем"
- У меня могут быть к тебе вопросы. Разреши, я прочту письмо при тебе?
Подумав, он согласился.
Вот содержание этого письма:
"Всякое заимствование чужого названия или чужого образа наз. заимствованием открыто. То, что выдается в литературе за свое, наз. в литературе плагиатом.
Я очень рад, что мы разошлись. Но где у Вас задница, где голова понять трудно. Неужели вы не додумались (когда я Вас вообще игнорировал за этот год), что не желал работать с Вами и уступил Вам, как дурак.
То, что было названо не мной одним, а многими из нас. Уберите с Ваших дел общее название "Ассоциация вольнодумцев", живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться.
С. Есенин
24VIII-24."
С. Есенин. Собр. соч. Изд. б-ки "Огонек", т. 3, стр. 268.
- Ты хочешь ликвидировать "Ассоциацию"? - спросил я.
- Да!
- А как же "Вольнодумец"?
- Он будет выходить под маркой Госиздата!
{229}
- Ну, хорошо. Я созову членов "Ассоциации". Ведь среди них будет Мейерхольд!
- Всеволоду я предложил . вести в "Вольнодумце." театральный отдел.
- Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три месяца назад всех имажинистов в сотрудники "Вольнодумца".
- Кроме Мариенгофа.
- "Ассоциацию" можно ликвидировать гораздо проще.
- А как?
Я сказал, что "Стойло Пегаса" закрывается. "Орден имажинистов" собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой "Ассоциации", и она сама собой отомрет.
Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:
- Голова!
- Возьми письмо назад!
- Нет! Если не выйдет, придется огласить. Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и желания оставаться в "Ордене"...
- Ты мне друг или враг? - резко спросил Есенин.- Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания "Ордена"...
Мы решили зарегистрировать "Орден имажинистов" как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: "Что такое "Орден"? При чем здесь литература? После долгих согласований остановились на названии; "Общество имажинистов". Устав "Общества" был утвержден, появилась круглая печать, штамп. Потом избрали членов правления "Общества", председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сделал самоотвод: работает в издательстве "Сегодня" и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретарские заботы.
Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с {230} кинотеатром "Модерн" (теперь "Метрополь"). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе "Общества имажинистов" присвоили название: "Калоша". Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: "Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу "Калошу".
Первые месяцы "Калоша" с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной (Жена А. Мариенгофа.).
На средства, поступившие в кассу "Общества", мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. Авторов, 1925.).
Арендатор буфета "Калоши" некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.
Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.
6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин намечал его в сотрудники "Вольнодумца". Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с "Ассоциацией". Я рассказал. Мы поговорили о сборнике "Имажинисты", о "Вольнодумце". Есенин вынул из кармана свой "Голубень" (издание "Скифы") и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал {231} на книге дарственную надпись: "Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г."
Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за книга. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писателей записки Илиодора о Григории Распутине (Бывший иер. Илиодор, Сергей Труфанов. "Святой черт", М., 1917.).
- Илиодор и Распутин одна бражка, - сказал Есенин.- Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообщения о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла встала! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: "Боже, царя храни", а про себя: "Боже, царя хорони".
- Будет! Надо договориться впрок!
- Значит, имажинистов отметаешь, Сережа?
- С чего ты взял?
Он сел в кресло, попросил бумагу. Я вынул мою записную книжку "День за днем", открыл чистую страницу с отрывными листочками и положил перед; ним. Взяв карандаш, он стал писать:
"В Правление Ассоциации Вольнодумцев.
{218} Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом "Вольнодумец", в который и приглашаю всю группу"...
Он поднес карандаш ко рту, чтобы послюнявить его, но он был чернильный, и я отвел его руку. Он посмотрел на меня и одним взмахом написал следующее:
"В журнале же "Гостиница" из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более что он Мариенгофский".
Сергей немного подумал и добавил:
"Я капризно заявляю, почему Map (Мариенгоф) напечатал себя на первой странице, а не меня" (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 173.).
Действительно, третий номер "Гостиницы" Мариенгоф открыл подборкой собственных стихов, а "Москва кабацкая" была напечатана на восьмой странице. До этого номера все произведения располагались по алфавиту авторов.
Сергей подписался, поставил дату. Я спросил, если кто-нибудь захочет послать ему свои вещи для "Вольнодумца", куда их направлять. Он на следующем отрывном листке моей записной книжки написал:
"Гагаринский пер., д. 1, кв. 12". Потом зачеркнул и снова вывел адрес: "Ленинград, Гагаринская ул., угол Французской набережной, д. No 1, кв. 12. А. Сахаров, С. Есенину".
Это был ленинградский адрес приятеля Есенина А. М. Сахарова, и я спросил, будет ли Сергей привлекать к работе в "Вольнодумце" тамошний "Воинствующий орден имажинистов". Он ответил, что раньше посмотрит стихи, а потом решит,
Поглядев на наручные часы, Иванов заявил, что пора ехать: он собирался с Сергеем на три дня в село Константинове.
Оба стали пересчитывать деньги, и выяснилось, что их хватит только на дорогу. Я вспомнил, что "Ассоциация вольнодумцев" что-то должна Сергею за выступления. Полистав записную книжку, я нашел цифру: четыре червонца. Я выдал эти деньги Есенину, и он расписался на квитанции. Я проводил моих гостей и пожелал им счастливого пути.
Как же я изумился, когда на следующий день увидел в книжной лавке деятелей искусств Всеволода. Он {219} объяснил, что, выйдя от меня, они сообразили, что на утренний поезд опоздали, а вечером ехать в Константинове поздно. Они отправились в ресторан-кабаре "Не рыдай!".
- Отличное заведение,- сказал Иванов,- но дорогое. А впрочем, мы не рыдали...
Всеволод промолчал о том, как на самом деле Есенин и он провели день. Наверно, Сергей сказал ему: "Помалкивай!" Оказывается, Сергей совершил свой ответный розыгрыш. Я был свидетелем того, как разыграли Есенина, и принимал невольное участие в окончании ответного розыгрыша Сергея.
В конце 1923 года в еврейской газете была опубликована поэма Есенина "Инония" в превосходном переводе замечательного поэта Самуила Галкина. Сергей не выпускал газеты из рук, показывал ее друзьям и знакомым, говорил, что никогда бы его стихи не перевели и не напечатали, если бы верили в то, что он питает антипатию к евреям...
Спустя несколько дней он сидел в моей комнате, велел запереть дверь на ключ и вынул из кармана адресованное ему письмо. Оно было написано на древнееврейском языке без пунктуации. Автор письма хасид (Благочестивый еврей.) узнал, что он, Сергей, возрадовался переводу "Инонии" на идиш (Разговорный еврейский язык.). Пусть наполнится сердце его, Есенина, еще более великою радостью: на следующей неделе такого-то числа и месяца, в такой-то час к нему придут десять здоровяков-служек (шамесов) и со многими молитвами отнесут его на носилках под балдахином в главную хоральную синагогу, где он, посыпав пеплом голову, совершит покаяние перед богом Саваофом, которому хотел зубами выщипать бороду (С. Есенин. Инония. - Собр. соч., т. 2, стр. 37,). После чего все до одного стихотворения его, Сергея, будут переведены лучшими еврейскими поэтами.
"Да возликует сердце твое, сын мой,- заканчивал письмо хасид,- и да будут преисполнены дни и ночи твои усердными постами и молитвами пред лицом нашего бога, бога единого!"
{220} Сергей хохотал до упаду.
- Вот стервец! Лихо! - и, переводя дыхание, спросил: - Как бы дознаться, кто это написал?
Мы долго прикидывали, как это сделать. Наверно, писал кто-нибудь из знающих Есенина людей, может быть, посетитель "Стойла" или клуба Союза поэтов. Сергей своим поведением должен ввести в заблуждение автора письма: его, Есенина, обуял страх! И вот Есенин в присутствии знакомых, особенно поэтов, стал говорить, что ему прислали письмо, в котором грозят, что десять человек нападут на него и похитят. Эта игра продолжалась полторы недели, и мы уже начали терять надежду, что она приведет к цели. Как вдруг дежуривший в клубе поэтов мой помощник Гурий Окский сказал, что сидел в комнате президиума, когда туда вошла поэтесса Елизавета Стырская и попросила разрешения позвонить по телефону. Он не знает, с кем она говорила, но, между прочим, со смехом сказала: "Есенин все еще боится, что его похитят, завел себе револьвер и ходит с ним днем и ночью". Стырская была женой поэта-сатирика Эмилия Кроткого (Эммануила Германа). Эмиль был в отличных отношениях с Есениным и, как известно, славился своим остроумием;
Но ведь Стырская могла все слышать от кого-нибудь о розыгрыше Есенина. Надо было проверить. Увидев в "Стойле" Эмиля Кроткого, я сел напротив него и стал обедать. Эмиль спросил, что я пишу. Ответив, что начал писать из древнееврейской жизни: "Любовь кенитянки" (так и было), я подосадовал, что не понимаю некоторые места в Агаде (Легенды, притчи, афоризмы, встречающиеся в палестинском вавилонском талмудах.). (Так не было.)
Кроткий посоветовал обратиться к знатоку языка артисту К. из студии "Габима".
Помнится, в то время я уже напечатал рецензию о первой пьесе "Гадибук", поставленной в этой студии, знал ее главу - Цемаха, некоторых актеров. Мне не стоило большого труда познакомиться с артистом К. Я сказал, что меня направил к нему Эмиль Кроткий, который учился у него древнееврейскому языку. Отрицая, К. покачал головой: он по просьбе Кроткого только составил юмористическое письмо по поводу покаяния! Все стало ясно, и я об этом рассказал Есенину.
Как же расквитался он с Эмилем? Вместе с Всеволодом {221} Ивановым он поехал к одному своему поклоннику, работнику большого государственного склада, и попросил его продать с доставкой на дом бочку керосина. Часа через два ее привезли на Страстную площадь к дому No 4, подняли наверх и поставили возле двери квартиры, где жил Эмиль Кроткий. Есенин позвонил, вместе с Ивановым вошел в квартиру, объяснив Кроткому и Стырской, что решил по пути нанести им короткий визит. В это время раздался сильный стук в дверь: это была соседка, член домкома, которая возмущалась, что Кроткий поставил возле двери бочку керосина. Кроткий и Стырская вместе с гостями вышли на лестничную клетку. Окна были замазаны и утеплены, убийственный запах керосина разносился по всему парадному. У Кроткого глаза полезли на лоб, у Стырской, рыхлой, полной женщины, поднялась икота.
- Кто же поставил бочку? - выдавила она из себя.- Пожарная охрана с нас шкуру сдерет!
- Где найдешь людей, которые скатили бы эту бочку вниз? - волновался Кроткий.
- О чем ты беспокоишься, Эмиль? - успокоил его Есенин.- Позови твоих десять здоровяков - служек, они ее вмиг уберут!..
Об этом рассказал мне сам Кроткий. Желая избавиться от бочки керосина, он звонил по телефону в "Стойло", в клуб поэтов, а потом мне домой.
Позвонив заведующему столовой в клуб поэтов, я спросил, сколько наших служащих живут за чертой Москвы и пользуются керосином. Он ответил, что наберется десяток, а потом многие вообще готовят пищу на керосинках. Я объяснил, где находится бочка керосина. Вечером заведующий сказал мне, что служащие столовой "ликвидировали" и керосин, и бочку...
Когда в "Стойле" я рассказал Есенину, как спасал Эмиля Кроткого от бочки с керосином, Сергей пришел в веселое настроение:
- Ага, получил сдачи,- говорил он, хлопая себя руками по коленям.- Теперь будет знать, как разыгрывать Есенина! - и неожиданно предложил: - Завтракай и пойдем к Всеволоду, расскажем. Вот будет потеха!
Видя Сергея в таком приподнятом настроении и зная, что после этого он часто пишет стихи, я не мог отказаться. Спустя десять минут мы шагали по направлению к дому, где жил Всеволод Иванов...
{222} Вечером я принялся звонить по телефону имажинистам и выяснил: Есенин говорил с Грузиновым о статье для "Вольнодумца"; Н. Эрдман подберет отрывок из пьесы "Мандат"; Р. Ивнев заявил, что о "Вольнодумце" знает, не верит в то, что журнал будет, но, если нужно, даст новые стихи; Шершеневич удивился, почему Сережа сам ему не позвонил, или забыл номер телефона; художники Георгий Якулов и Борис Эрдман согласились сделать для журнала все, что нужно Есенину; Мариенгофу я показал записку Сергея в "Стойле Пегаса". Он прочитал и сказал, что с него хватит "Гостиницы".
Одиннадцатого апреля я пошел к трем часам в клуб поэтов, куда обещал зайти Грузинов, чтобы потолковать о моих стихах: я готовил вторую книгу стихов "Пальма" и дал ему почитать десятка три вещей. Войдя в клуб, я увидел за столиком Есенина. Очевидно, пообедав, он пил лимонад. Перед ним с пачкой стихов в руках ерзала на стуле с разрисованным лицом поэтесса и щебетала, как синица:
- Ах, Сергей Александрович! Вам я поверю! Вы поймете женскую тоску. Ах, Сергей Александрович. Увидев меня, Есенин спросил:
- Говорил?
- Да, со всеми! - Ну, как?
Я показал глазами на поэтессу, Сергей взял из ее рук стопку стихов, положил в карман пиджака:
- Прочту! - сказал он ей.- А сейчас мне надо поговорить!
Поэтесса защебетала и упорхнула, я сел на ее место, но не успел и рта раскрыть, как подошел Грузинов.
Иван поздоровался с Есениным, со мной, сел и сказал мне:
- Отобрал девятнадцать пьес. Неплохие. "Платан Пушкина" - отлично! Но надо доработать.
Сергей взял из рук Грузинова маленькую папку с моими стихами, нашел "Платан" и прочел его про себя. Потом расплатился с официантом, спросил у Ивана, что он будет делать. Тот ответил, что думает пообедать.
- Пошли, Мотя! - предложил Есенин и повел меня в кабинет президиума Союза поэтов.
{223} Когда мы открыли дверь в комнату, два молодых говоривших поэта вскочили со стульев и вышли из кабинета. Мы сели за длинный стол, и Сергей стал читать "Платан Пушкина". Потом он спросил, есть ли у меня бумага, я вынул блокнот и открыл чистую страницу. В стихотворении было шестнадцать строчек, а он сделал около двадцати пяти замечаний, которые я записал:
- Пишешь: "грызут", а в следующей строке: "грызню". Не годится! Потом: "И тут говорили мне Пушкин". Мнепушкин! Замени! "Тихие плески". Нашел новый эпитет! Или: "О милой подруге!" Подумай! А уж это черт знает что: "Возглас земли"...
Раздраконив "Платан", он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере "Вольнодумца" напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.
- Сережа, где мне тягаться с именами?
- Кто редактор: ты или я?
- Ты!
- Работай! - продолжал он сердито.- А не то пожалуюсь твоей матери!
Я работал над "Платаном", Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю "Платан" совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:
Платан Пушкина
Давно среброзубые волны
Шершавые скалы грызут,
И слышит возню полусонный
Зеленоволосый Гурзуф.
Тут с каждой лохматой верхушки
На землю течет теплота,
И тут говорили, что Пушкин
Любил седовласый платан.
Быть может, под скользкие плески
Он,- мудрый,- налаживал стих,
Быть может, он думал о Невском,
О гордой подруге грустил.
Иль просто запомнил он воздух,
И волны, и шепот земли,
Запомнил, как эти мимозы
Пунцовые звезды зажгли...
{224} Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот "Песня портного" (Напечатано в моей книжке стихов "Пальма". Изд. Всерос. союза поэтов, 1925.), которую я при нем читая в консерватории и у филологов, - он одобрительно кивает головой. Дойдя до "Песни о наборщике", он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над "Песней о наборщике" до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.
Читая цикл "Россия", Сергей говорит:
- Ага, взялся за ум!
Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:
Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена...
Там же.
Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.
- Исповедуешь? - спрашивает Иван Есенина.
- Лентяй! - восклицает по моему адресу Сергей.
- Но я ж....
- В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! - перебивает меня Есенин.
- Но я же, Сережа... - повторяю я. Однако он опять не дает закончить.
- Ладно! - и обращается к Грузинову: - Что со статьей?
- Дам! О влиянии образа на современную поэзию.
- Органического!
.- Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!
- Только полегче и потоньше! - предупреждает Сергей.
- Дипломатии мне не учиться!
- И посерьезней! Не так, как в "Гостинице"."
{225} После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:
- Я лучше ему напишу.
Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:
"Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр (сменных) сти(хах), искус (стве) и стихи для журнала "Вольнодумец".
Любящий тебя
Сергей".
11/IV-24.
Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.
- Передай Сереже,- сказал Вадим,- напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!
Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов "Воинствующего ордена имажинистов" (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о "мерзости в литературе", сделать "Вызов непопутчикам" и, кстати, во всеуслышание объявить о "Вольнодумце". Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.
Рассказал ли Сергей о "Вольнодумце" ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: "Необычайное свидание друзей".
Однако, вернувшись в Москву, Сергей объяснил, что договорился кое с кем в Ленинграде, например, с Николаем Никитиным. Он продолжал встречаться с намеченными им литераторами в Москве и в первую очередь с Маяковским. Говорил ли он с Владимиром Владимировичем о "Вольнодумце", долгое время мне оставалось неизвестным. В 1929 году федерация писателей выбрала бюро выступлений писателей и поэтов, куда вошли В. В. Маяковский, А. С. Серафимович и пишущий эти {226}
строки (секретарь). Как-то Владимир Владимирович зашел в федерацию, чтобы утвердить фамилии выступающих поэтов. Я завел с ним разговор о Есенине и спросил, не приходилось ли Маяковскому слышать о "Вольнодумце". Оказывается, Сергей не говорил ему об этом.
- В двадцать четвертом году вы встречались с Есениным не только в Москве,сказал я Маяковскому.- Может быть, у вас с ним был разговор в Тифлисе?
- Мы встретились там один раз мимоходом, Матвей,- ответил он.- О "Вольнодумце" не говорили.
(Между прочим, этот ответ Владимира Владимировича рисует в странном свете утверждение Н. Вержбицкого о том, что он с Есениным и Маяковским ходили в тифлисские серные бани, в подвальчик "Симпатия", на гору Давида (Мтацминда), что Маяковский с Есениным разговаривали о загранице, спорили о поэзии, и за одну остроту Сергея Владимир Владимирович его поцеловал) (Николай Вержбицкий. Встречи с Есениным. Изд-во "Заря Востока", стр. 11-17.).
23
Четвертый номер "Гостиницы". Ликвидация "Ассоциации вольнодумцев". Кафе "Калоша". Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина. Роспуск имажинистов. Письмо в "Новый зритель и его подоплека
Есенин после ссоры с Мариенгофом не дал своих стихов в четвертый номер "Гостиницы". На заседании "Ордена" было решено, что журнал, как и сборники, будет редактировать коллегия. В нее избрали Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Правое крыло явно теряло свое влияние. Грузинов сказал, чтоб я приготовил мою фотографию:
Анатолий хочет поместить портреты всех имажинистов.
- Надо бы дать портрет Есенина! - сказал я.
- А где его поместить? - спросил Иван.- Ведь стихов Сергея нет!
- Напиши о нем статью!
- Ладно! Поставлю вопрос на коллегии!
- Ставь! С Вадимом я потолкую!
Шершеневич согласился с моим предложением, но когда этот вопрос возник на коллегии, Мариенгоф заупрямился.
{227} После выхода четвертого номера Грузинов ругался:
- Банный номер! Настоящий банный номер!
- Но ведь ты член редколлегии!
- Мариенгофа не переспоришь!
- Почему?
-Хочешь знать правду: теща Мариенгофа управляет имажинизмом!
Я знал эту безобидную старушку и удивился. Грузинов пояснил: у Анатолия большие расходы на семью, и ему нужно издаваться и издаваться.
Чем же отличался четвертый номер "Гостиницы" от прежних номеров? Раньше в журнале печатались стихи Есенина, его письма из-за границы, помещались рисунки Г. Якулова, братьев Г. и В. Стенберг, стихи Николая Эрдмана, статья потемкинца Константина Фельдмана, письмо из Парижа художника Ф. Леже, новеллы С. Кржижановского, стихи и статьи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Вл. Соколова и др. А в четвертом номере были помещены портреты всех имажинистов, кроме Г. Якулова, братьев Эрдман и моего. В этом смысле журнал напоминал иллюстрированный прейскурант или журнал мод. Тем более что Анатолий снялся в цилиндре, Вадим со своей собакой на руках и т. п. Я до сих пор не понимаю, что случилось с Мариенгофом? Почему он не взял рисунков у Г. Якулова, у братьев Стенберг, почему поместил старую статью журналиста Б. Глубоковского, портреты имажинистов? Я не считал и не считаю Анатолия легкомысленным, и не мог же он ради того, чтобы показать, как он красив в цилиндре, напечатать всю эту галерею. Конечно, четвертый номер "Гостиницы" был более чем неудачный. А затем я же показывал Анатолию записку Есенина о том, что он, Сергей, отказывается участвовать в "Гостинице". Однако в четвертом номере помещено такое объявление:
"1 сентября с/г.
ВОЛЬНОДУМЕЦ
10 печ. листов No 1. Роман, драма, поэмы, философия, теория: поэтика, живопись, музыка, театр: Россия, Зап. Европа, Америка, 30 репродукций.
Редактор: коллегия имажинистов".
Если бы это было сделано по желанию Есенина, это одно. Но Сергей к этому объявлению не имел ни {228} малейшего отношения. Разумеется, он пришел в негодование, и это не замедлило сказаться.
Я сидел в комнате президиума Союза поэтов. Вдруг дверь в треском распахнулась настежь, и на пороге возник Есенин.
- Тебя мне и нужно,- сказал он сердито. Потом сел и спросил, глядя на меня в упор: - Читал "Гостиницу"?
- Читал, Сережа! Очень плохой номер! Есенин вынул из бокового кармана письмо и положил передо мной. На конверте красными буквами было напечатано: "Секретарю "Ассоциации" имярек". Я знал, что Сергей прибегает к чернилам красного цвета, когда пишет важные, решающие письма.
- Надо созвать правление "Ассоциации" и огласить это письмо,- сказал он.
- А когда созвать?
- Это уж твоя забота.
- Разве ты не будешь председательствовать?
- Нет! Я занят "Вольнодумцем"
- У меня могут быть к тебе вопросы. Разреши, я прочту письмо при тебе?
Подумав, он согласился.
Вот содержание этого письма:
"Всякое заимствование чужого названия или чужого образа наз. заимствованием открыто. То, что выдается в литературе за свое, наз. в литературе плагиатом.
Я очень рад, что мы разошлись. Но где у Вас задница, где голова понять трудно. Неужели вы не додумались (когда я Вас вообще игнорировал за этот год), что не желал работать с Вами и уступил Вам, как дурак.
То, что было названо не мной одним, а многими из нас. Уберите с Ваших дел общее название "Ассоциация вольнодумцев", живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться.
С. Есенин
24VIII-24."
С. Есенин. Собр. соч. Изд. б-ки "Огонек", т. 3, стр. 268.
- Ты хочешь ликвидировать "Ассоциацию"? - спросил я.
- Да!
- А как же "Вольнодумец"?
- Он будет выходить под маркой Госиздата!
{229}
- Ну, хорошо. Я созову членов "Ассоциации". Ведь среди них будет Мейерхольд!
- Всеволоду я предложил . вести в "Вольнодумце." театральный отдел.
- Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три месяца назад всех имажинистов в сотрудники "Вольнодумца".
- Кроме Мариенгофа.
- "Ассоциацию" можно ликвидировать гораздо проще.
- А как?
Я сказал, что "Стойло Пегаса" закрывается. "Орден имажинистов" собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой "Ассоциации", и она сама собой отомрет.
Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:
- Голова!
- Возьми письмо назад!
- Нет! Если не выйдет, придется огласить. Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и желания оставаться в "Ордене"...
- Ты мне друг или враг? - резко спросил Есенин.- Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания "Ордена"...
Мы решили зарегистрировать "Орден имажинистов" как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: "Что такое "Орден"? При чем здесь литература? После долгих согласований остановились на названии; "Общество имажинистов". Устав "Общества" был утвержден, появилась круглая печать, штамп. Потом избрали членов правления "Общества", председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сделал самоотвод: работает в издательстве "Сегодня" и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретарские заботы.
Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с {230} кинотеатром "Модерн" (теперь "Метрополь"). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе "Общества имажинистов" присвоили название: "Калоша". Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: "Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу "Калошу".
Первые месяцы "Калоша" с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной (Жена А. Мариенгофа.).
На средства, поступившие в кассу "Общества", мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. Авторов, 1925.).
Арендатор буфета "Калоши" некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.
Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.
6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин намечал его в сотрудники "Вольнодумца". Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с "Ассоциацией". Я рассказал. Мы поговорили о сборнике "Имажинисты", о "Вольнодумце". Есенин вынул из кармана свой "Голубень" (издание "Скифы") и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал {231} на книге дарственную надпись: "Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г."
Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за книга. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писателей записки Илиодора о Григории Распутине (Бывший иер. Илиодор, Сергей Труфанов. "Святой черт", М., 1917.).
- Илиодор и Распутин одна бражка, - сказал Есенин.- Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообщения о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла встала! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: "Боже, царя храни", а про себя: "Боже, царя хорони".