Страница:
Иван Павлович погладит по щеке, улыбнется, скажет: "Ну, ничего..." Фл. посмотрит долгим взглядом и ничего не скажет. Дроздов скажет: "Давайте я вас исповедую". Все-таки это не "лекция потом" Кусковой*, не реферат обо мне Фило-софова и не "венок от редакции".
(встав рано поутру. 9 декабря).
* * *
То, что есть, мне кажется невероятным, а чего "нет", кажется действительным.
Отсюда свобода, мука и ненужность (своя).
(рано утром встав).
* * *
Когда человек спит, то он, конечно, "не совершает греха". Но какой же от этого толк?
Этот "путь бытия" утомителен у русских.
(на извозчике).
* * *
Греху и преступнику заготовлена такая казнь, какой люди не придумают.
(на извозчике; 14 мая - о тоске молодежи).
* * *
Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством.
Оттого в первой фазе он неуловим и неустраним. Что вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу"? А во второй фазе никто уже не может с ним справиться. "Вода затопила все".
И гибнут страны, народы.
(за набивкой табаку).
* * *
Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот, кажется, "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому").
А нет его. "Нет", - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут.
Даже если увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". - В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё".
"Человек как будто не умирал": и это до того страшно и чудовищно для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет".
И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности.
(за нумизматикой).
* * *
"Спор выяснить истину", напр., спор Юркевича с Чернышевским*.
Спор Пуришкевича и Милюкова доводил даже до оплеух: это уже небесная истина.
(об аксиоме 60-х годов).
* * *
Это во 2-й раз в моей жизни: корабль тонет - а пушки стреляют.
1-й раз было в 1896-7-8 году: контроль, чванливо-ненавидяще надутый Т.И.Ф.*, редакции "своих изданий" (консервативных), не платящие за статьи, кладущие "подписку" на текущий счет, дети и жена и весь "юридический непорядок" около них, в душе - какая-то темная мгла, прорезаемая блёснами гнева: и я, "заворотив пушки", начал пальбу "по своему лагерю" - всех этих скупых (не денежно) душ, всех этих ленивых душ, всех этих бездарных душ.
Пальбу вообще по "хроменьким, убогеньким и копящим Деньжонку", по вяленьким, холодненьким и равнодушным.
Кроме "друга" и ее вечной молитвы (главное), поворот "вправо" много был вызван Н.Р.Щ., Фл. и Цв.
- "Эти сами всё отдали". И я с хр-вом нравственно примирился. Нравственное-то расхождение, за которым уже потом я нашел и метафизическое расхождение, и было главное.
(за занятиями).
* * *
М.б., я всю жизнь прожил "без Руси" ("идейные скитания"), но хочу умереть с Русью и быть погребенным с русскими.
Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен.
(Прочтя в "Колоколе" об ужасном погребении Шуваловского - на еврейском кладбище по еврейскому обряду; он всю жизнь считался православным). (2 ноября 1912, в ват...).
* * *
Линяет, линяет человек. Да и весь мир в вечном полиня-нии. С каждым кусочком хлеба в нас входит новый кусочек тела: и мы не только едим, но и съедаем самих себя, сами себя перевариваем и "извергаем вон"... Как же нам оставаться "все тем же".
Самые планеты движутся, все уклоняясь от прямой, все отступая от вчерашнего пути. "По планете - и человек".
Клонимся, жмемся... пока - умрем!
И вот тогда уже станем "несгибаемы" и "без перемен"...
(13 декабря 1912 г.).
* * *
Да, если семя - грязь, то, конечно, "он запачкал ее".
Грязь ли?
Семя яблока есть яблоко, семя пшеницы есть пшеница, а семя человека, по-видимому, человек?
Так он дал ей человека? Конечно - это ребенок от него. Так почему же говорят - "это грязь", и "он запачкал ее"?
Не понимаю.
(13 декабря 1912 г.).
* * *
Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. Т. е. ее корень.
"Услуги" еврейские как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя обжигает меня.
Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо, обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ.
(на письме Г-а об евреях, 28 декабря).
Ибо народ наш неотесан и груб. Жёсток.
Все побегут к евреям. И через сто лет "все будет у евреев".
* * *
К 57 годам я достиг свободы книгопечатания. Свобода печати состоит в том, если книги окупают стоимость своего издания. Да "Итал. впечатл."* все было в убыток, и издавать значило разоряться. Конечно, я не имел "свободы пера" и "свободы духа" и вообще никакой свободы.
Но теперь я свободно показываю кулак. Книжки мои - не знаю, через кого, как - быстро раскупаются сейчас по выходе в нескольких сотнях экземляров и в течение 2-х лет (срок типографских счетов, по условию) окупают сполна всё.
И теперь мне "читателя" не нужно и "мнения" не нужно. Я печатаю что хочу - душа моя свободна.
(за табаком).
* * *
Бог мой, Вечность моя: отчего Ты дал столько печали мне?
* * *
Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей?
Своей бездумностью. И "думки" летят как птицы, когда глаз рассматривает и вообще около монет "копаешься". Душа тогда свободна, высвобождается. "Механизм занятий" (в нумизматике) отстранил душевную боль (всегда), душа отдыхает, не страдает. И, вылетев из-под боли, которая подавляет самую мысль, душа расправляется в крыльях и летит- летит.
Вот отчего я люблю нумизматику. И отдаю ей поэтичней-шие ночные часы.
(за нумизматикой).
* * *
Наш вьюн все около кого-то вьется, что-то вынюхивает и где-то даже подслушивает (удивившее сообщение Вл. Мих Дорошевича*). "Душа нараспашку", тон "под мужичка" или "под мастерового", - грубит, шутит, балагурит, "распахивайтесь, господа". Но под всем этим куда-то втирается и с кем-то ввязывается "в дружбу". А метод ввязываться в дружбу один-вставить комплиментик в якобы иронию и подшучивание. Так что с виду демократ всех ругает, но демократа все приглашают к завтраку. Сытно и побыл в хорошем обществе. Ах, это "хорошее общество" и меня с ума сводит. Дома закута и свои сидят в закуте, но хлопотливый публицист ходит по хорошим паркетам, сидит на шелковой мебели и завтракает с банкиром и банкиршей или с инженером и инженершей. У них шляпы "во какие", а жена ходит в русском платочке.
(замусоренный демократ).
* * *
Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела.
* * *
У Рцы в желудке - арии из "Фигаро", а в голове - великопостная "Аллилуйя". И эти две музыки сплетают его жизнь.
Единственный, кого я встретил, кто совместил в себе (без мертвого эклектизма) совершенно несовместимые контрасты жития, звуков, рисунков, штрихов, теней: идеалов, "памяток", грез. По "амплитуде размаха" маятника это самый обширный человек из мною встреченных в жизни.
А не выходит не только на улицу, но даже в палисадник при доме.
(на обороте транспаранта).
* * *
Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас - это есть его естественное язычество.
Так что мы все проходим "через древних богов" и знаем их по инстинкту.
* * *
Собственно нравственность (не в книжно-теоретическом значении, а в житейском и практическом) есть такая вещь, о которой так же не говорят, как о воздухе или кровообращении, "нужны ли они"? Можно ее отрицать, но пока дело не коснулось нас и жизни. Вот, напр., все писатели были недобры к К. Леонтьеву и не хотели ни писать о нем, ни упоминать: то как он это чувствовал?! Эту недоброту он проклинал, ненавидел, сплетничал о ней ("дурные личные мотивы"), отталкивал ее, звал заменить ее добротою, чтобы "были отзывы о нем". Это факт, и о нем говорит вся биография Леонтьева, плачут и кричат об этой "недоброте людей" все его письма и ко всем лицам. Как же осуждать людей, еще в ужаснейших страданиях голода, бедности, угнетения личного и народного, когда они тоже зовут доброту и недоброту проклинают. Теоретически можно против этого спорить, и Леонтьев спорил, но это и показывает, до чего он был теоретиком и Дон-Кихотом "эгоистического Я", а не был вовсе жизненным человеком, со всей суммой реальных отношений. Также он допускал "лукавство": но представим, что из его домашних слуг, которых он так любил и их верностью был счастлив, во-первых, обои бы обманывали его на провизии, на деньгах, а во-вторых (слуги были муж и жена, и брак их устроил Л-в), муж обманывал бы жену, и "великолепно как Алкивиад" имел бы любовниц на стороне? Явно, Л-в бы взбунтовался, проклинал и был несчастен. По этим мотивам "весь Леонтьев", в сущности, есть - "все одни разговоры", ну, согласимся - Великие Разговоры. Но - и только. А "хороший разговор" не стоит пасхального кулича. Жил же Леонтьев и практически желал всего того, что "средний европеец" и "буржуа в пиджаке".
(на визитной карточке Родановича).
* * *
По обстоятельствам климата и истории у нас есть один "гражданский мотив".
- Служи.
Не до цветочков.
Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? годится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять "окраинами" можно. А на морозе и со своей избой не управишься.
И республики затевают только люди "в своем тепле" (декабристы, Герцен, Огарев).
(за набивкой табаку).
* * *
Спрашивал Г*, о "Пути"* и Морозовой...
Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы.
Зараженность литературы, ее оголтело-радикальный характер, ее кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных.
Душа погибает: что же тут тело.
И она взялась за душу.
Конечно, ее понесли бы на руках, покорми она из своего миллиона разных радикалов.
Она это не сделала.
Теперь ее клянут. Но благословят в будущем.
Изданные уже теперь "Путем" книги гораздо превосходят содержательностью, интересом, ценностью "Сочинения Соловьева" (вышла деятельность из "Кружка Соловьева"*). Между тем книги эти все и не появились бы, не будь издательницы. Так. обр., простое богатство, "нищая вещь перед Богом", в умных руках сотворила как бы "второго философа и писателя России, Соловьева".
Удивительно.
Нельзя не вспомнить параллельную деятельность тихого, скромного и умного священ. Антонова ("Религиозные философы на Руси"*).
Там поднимаются Цветков и Андреев.
Со всех сторон поднимаются положительные зори.
Уроди нам, Боже, хлеб
мое богатство*!
* * *
Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги. Токарничают. Плотничают.
"Сапогов" же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит "из нужды" сего "гуляку праздного"*, любившего и картишки, и все.
Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания.
Но нельзя забывать практики, практического ведения дел всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать "Ссудосберегательную кассу" и первый "Русский банк". А он тоже нужен.
(13 декабря).
* * *
Во мне ужасно есть много гниды, копошащейся около корней волос.
Невидимое и отвратительное.
Отчасти отсюда и глубина моя (вижу корни вещей, гуманен, не осуждаю, сострадателен).
Но как тяжело таким жить. Т.е. что такой.
* * *
Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании* и кресте? Т. е. что Он Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав, или указав, или промолчав:
- Чадца Мои, - избавить я вас не могу (все-таки не могу\ о, как это ужасно): но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче - что и Я страдал.
Если так, и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях...
Тогда все объясняется. Тогда Осанна...
Но так ли это? Не знаю.
Но, во всяком случае, понятно тогда умолчание о браке, о плоти, "не нужно обрезания"*.
Когда тяжелый больной в комнате, скажем ли: "Обнажи уд и отодвинь ("обрежь") крайнюю плоть"?
В голову не придет. Вкус отвращается.
И все "ветхозаветное прошло", и "настал Новый Завет".
Но так ли это? Не знаю. Впервые забрезжило в уме.
(7 ноября 1912).
Если Он - Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он - Бог мой. Неужели? Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать - "встретимся! воскреснем! и вот Он - Бог наш! И все - объяснится".
Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа, - еще с Костромы: - ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него - не верил.
- Ужасно странно.
Т.е. ужасное было, а странное наступает.
Неужели сказать: умрем и ничего.
Неужели Ты велишь не бояться смерти?
Господи, неужели это Ты. Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела.
* * *
Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни.
* * *
Церковь есть не только корень русской культуры, - это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, - но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл. и Цв.
Рцы - тоже.
Между тем, что такое в хрестоматии Галахова Хомяков, Киреевские, князь Одоевский? Даже не названы. Имена их гораздо меньше, чем Феофана Прокоповича и Мелетия Смотрицкого, и уж куда в сравнении с князем Антиохом Кантемиром и Ломоносовым.
"Оттого что не писали стихотворений и сатир".
Поистине, точно "Хрестоматию Галахова"* сочинял тот пижон, что выведен в "Бригадире" Фонвизина. И все наше министерство просвещения "от какого-то Вральмана*".
Как понятен таинственный инстинкт, заставлявший Государей наших сторониться от всего этого гимназического и университетского просвещения, обходить его, не входить, или только редко входить, в гимназии и университеты.
Это действительно все нигилизм, отрицание и насмешка над Россией.
Как хорошо, что я проспал университет. На лекциях ковырял в носу, а на экзамене отвечал "по шпаргалкам". Черт с ним.
Святые имена Буслаева и Тихонравова я чту. Но это не шаблон профессора, а "свое я".
Уважаю Герье и Стороженка, Ф. Е. Корша. Больше и вспомнить некого. Какие-то обшмырганные мундиры. Забавен был "П. Г. Виноградов", ходивший в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. "Потому что его уже приглашали в Оксфорд".
Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем.
* * *
Выписал (через Эрмитаж) статуэтку Аписа* из Египта. Подлинная. Бронза. Сей есть "телец из золота", коему поклонились евреи при Синае, и которых воздвиг в Вефиле Иеровоам*. Одна идея. Одно чувство. Именно израильтянки страстно приносили "золотые украшения" с пальцев и из ушей, чтобы сделали им это изображение.
Апис - здоровье. Сила. Огонь (мужеский).
А здоровье "друга" проглядел.
Отчего у меня всегда так глупо? Отчего вся моя жизнь "без разума" и "без закона"?
* * *
Вся помертвевшая (бессилие, сердце), с оловянными, тусклыми глазами (ужасно!!):
- От кого письмо?
- От Веры Ивановны (с недоумением). На что-то пишет согласие...
- Это я ей писала. Музыка Тане. Ответь, что "хорошо", и поблагодари.
Устроила "музыку" (уроки) Тане.
Таня с ранцем бежит в классы. Кофе не пила. Торопится. Опоздала. Поворачиваясь ей вслед:
- Таня, вот тебе музыка. Слава Богу! Таня спешит и не оглянулась.
Кто-то вас, детки, будет устраивать без матери. Сами ничего не умеете.
(7 ноября).
* * *
Шатается. Из рук моих выпадает.
- У Тани печь топится?
- Нет.
- Отчего дым?
- Вечно дым. Дом так устроен, что не топят, а дымно в комнате откуда-то.
Совсем падает. Плетется до комнаты. Открыто окно, и ветер хлестнул.
- Да пойдем назад! Пойдем же, ветер!!
Не отвечая, тащит меня к печке. Заслонка закрыта.
- Ну, видишь, не топится.
Дотащила меня до печи. Потрогала заслонку. Печь потрогала: горяча. Топили утром.
И, повернув назад, повалилась на кушетку.
Ждем Карпинского: день особенной слабости, полного изнеможения. На ногах не стоит. Глаза потухающие.
* * *
Таня вернулась из классов.
- Веру видела?
Вере нездоровится и осталась дома.
- Как "видела"? Как же я ее увижу, когда ты знаешь, что она дома. Мне:
- Она Веру не видела и пришла без Нади.
- Ну что же. У Нади позднее кончается, и она придет потом.
- Отчего без Нади пришла? Не зашла за ней. Обе бы и пришли вместе, старшая и маленькая.
Надя бежит тут, - умывать руки (перед обедом).
- Да вот Надя. Она дома. И значит, вместе пришли. (Наде:) Вместе ли?
- Вместе.
Успокоилась. И горит. И нет сил. Душа горит, а тело сохнет.
(7 ноября).
От Вильборга (портрет Суворина).
- Пришлю дополнительную смету. Из Казани (письмо читается):
- У Николая...
- Какого "Николая"?
- Сын ее, т. е. матери моей, но от другого мужа.
У Николая есть приемная дочь. И вот плату за учение ее трудно ему вносить, и, может быть, вы поможете?
Да я и "Николая" никогда не видал. Матери его не видал. Приемной же дочери невиданного сына никогда не виденной мною женщины уже совсем не видал, и не знаю, и совсем не понимаю сцепления их имен с моим...
Студент - длинное письмо: пишет, что тяжело обременять отца, "а уроки - Вы знаете, что такое уроки" (не знаю). "Прочел в "Уедин.", что у вас 35 000, поэтому не дадите ли мне 2,5 тысячи на окончание курса?"
Почему "отцу тяжело", а "чужому человеку не тяжело"? И почему не прочел там же, в "Уед.", что у меня "11 человек кормятся около моего труда". Но студенту вообще ни до чего другого, кроме себя, нет дела.
Фамилия нерусская, к счастью. 2 '/2 т. не на взнос платы за учение, а чтобы "не обременять отца" едой, комнатой и прочее. Наверное - и удовольствиями.
"Честная молодежь" вообще далеко идет.
(7 ноября).
* * *
Мы проходим не зоологическую фазу существования, а каменную фазу существования.
* * *
Анкета
- Кто самый благородный писатель в современной русской литературе?
Выставился Оль-д-Ор* "откуда-то" и сказал:
- Я.
* * *
Русский болтун везде болтается. "Русский болтун" еще не учитанная политиками сила. Между тем она главная в родной истории.
С ней ничего не могут поделать - и никто не может. Он начинает революции и замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов. Вдруг Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, - и не выпивочной, не ухарской: а в белых перчатках и с книжкой "Вестника Европы"* под мышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун.
Русь молчалива и застенчива, и говорить почти не умеет на этом просторе и разгулялся русский болтун.
* * *
В либерализме есть некоторые удобства, без которых трет плечо. Школ будет много, и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещенного доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишок, как Звягинцев у Петропавловского* (+). Таким образ., "прогресс" и "либерализм" есть английский чемодан, в котором "все положено" и "все удобно" и который предпочтительно возьмет в дорогу и не либерал.
Либерал красивее издаст "Войну и мир".
Но либерал никогда не напишет "Войны и мира": и здесь его граница. Либерал "к услугам", но не душа. Душа - именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа - безумие, огонь.
Душа - воин: а ходит пусть "он в сапогах", сшитых либералом. На либерализм мы должны оглядываться и придерживать его надо рукою, как носовой платок. Платок, конечно, нужен: но кто же на него "Богу молится"? "Не любуемая" вещь - он и лежит в заднем кармане, и обладатель не смотрит на него. Так и на либерализм не надо никогда смотреть (сосредоточиваться), но столь же ошибочно ("трет плечо") было бы не допускать его.
Я бы, напр., закрыл все газеты, но дал автономию высшим учебным заведениям, и даже студенчеству - самостоятельность Запорожской сечи. Пусть даже республики устраивают. Русскому царству вообще следовало бы допустить внутри себя 2-3 республики, напр. Вычегодская республика (по реке Вычегде), Рионская республика (по реке Риону, на Кавказе). И Новгород и Псков, "Великие Господа Города" - с вечем. Что за красота "везде губернаторы". Ну их в дыру-Князей бы восстановил: Тверских, Нижегородских, с маленькими полупорфирами и полувенцами. "Русь - раздолье, всего - есть". Конечно, над всем Царь с "секим башка". И пустыни. И степи. Ледовитый океан и (дотянулись бы) Ин-дийский океан (Персидский залив). И прекрасный княжий Совет - с 1/2-венцами и посадниками; и внизу - голытьба Максима Горького. И все прекрасно и полно, как в "Подводном Царстве" у Садко.
Но эта воля и свобода - "пожалуйста, без газет": ибо сведется к управству редакторишек и писателишек. И все даже можно бы либерально: "Каждый редактор да возит на своей спине "Вестник Европы" подписчикам". А по государственной почте "заплатите как за частное письмо, 7 коп. с лота*". Я бы сказал демократически: "Почему же солдат, от матери получая письмо, платит 7 коп., а подписчик "Вестн. Европы", богатый человек, получает ему ненужную повестушку об аресте студента по 1/200 коп. за лот?" Так что у меня закрытие периодической печати было бы либерально и филантропично. "Во имя равенства и братства" - это с одной стороны, и "Сам Господь благословил" - это с другой.
* * *
Если бы предложили в Тамбове или Пензе "выбрать излюбленного человека в законодатели", но поставили условием - выбирать только на жаргоне (еврейско-немецкий говор в Литве), то Пенза и выбрала бы еврея. Как? Да очень просто. Русские не смогли бы и не сумели, а наконец, даже и не захотели бы "правильно по закону, т. е. на жаргоне, подать голоса". А сумели бы исполнить это законное требование только 10-15 пензенских башмачников-евреев. Они и выставили бы "народного трибуна в Думу".
Механизм выборов в Думу для русского то же, что жаргон, и "не родясь в Винавера" - не приступишь к нему. Вот отчего выбирают везде "приблизительно Винавера" и "Винавер есть представитель России".
"Коренной ее представитель".
Но Россия даже и не знает "Винавера".
И Россия, в сущности, знать не знает своего "представительства".
Что делать. Ее метод не "бюллетени", "избирательные ящики" и "предвыборная агитация". А другой:
Жребий - "как Бог укажет".
И - потасовка: "чья сила возьмет".
Так и выбирали "на Волховом мосту"*. Пока Иван III не сказал:
- Будет драться.
И послал Вечевой Колокол* куда-то в Тверь и вообще в "места не столь отдаленные".
Не спорю, что это печально. Но ведь вся Русь печальна. "Все русское печально", и тут только разведешь руками, - тоже по-русски.
(выборы в 4-ю Думу*; от имеющих право выбирать явилось не более 30%).
* * *
Грубы люди, ужасающе грубы, - и даже по этому одному, или главным образом по этому - и боль в жизни, столько боли...
(на билете в Славянское Общество; "победы").
* * *
Болит душа о себе, болит о мире, болит о прошлом, будущее... "и не взглянул бы на него".
(там же).
* * *
У Мережковского есть замечательный афоризм: "Пошло то, что пошло"... Нельзя было никогда предполагать, чтобы он оделся в этот афоризм. Но судьба сломила его. Что же такое писатель без читателей? Что такое десятки лет глумления таких господ, как Михайловский, Скабичевский, как Горнфельд (Кранифельд), Иванов-Разумников, и вообще литературных лаптей, сапогов и туфель. И он добровольно и сознательно стал "пошл", чтобы "пойти"...
И "пошел"... Смотрите, он уже сюсюкает и инсинуирует, что Александр I имел "вторую семью". Такой ужас для декадента, ницшеанца и певца "белой дьяволицы"*. Да, - "нам позволено" иметь любовниц, актрис; но, по Мережковскому, народу "с высот власти" должен быть подаваем пример семейных добродетелей. Мережковский, я думаю, и сам не понимает, выражает ли он в своих инсинуациях злость парижских эмигрантов, или он только жалуется, что вообще Александр I допускал в своей жизни* отступления от "Устава духовных консисторий".
И это "пошлое" его - "пошло". Теперь он видный либеральный писатель щедринской Руси, "обличающий" даже недобродетель императоров.
Но Мережковский, при кротких и милых его чертах, никогда не был умен; не был практически, "под ногами", умен.
Все же почему-то издали и в разделении, я жму ему руку-Мало от кого я видел долгие годы непонятную (для меня; дружбу, которая, казалось, даже имела характер любви. Да простит Бог ему грехи; да простит Он мне мои (против него) грехи. А они есть. Он - из немногих людей, которых я необъяснимо почему не мог любить. В нем есть много грусти; но поразительно, что самая грусть его - холодная. Грусть вообще тепла по природе своей, но у Мер-ого она изменила своей природе.
Я думаю, из писателей, писавших в России (нельзя сказать "из русских писателей"), бьшо мало принявших в душу столько печали.
* * *
Христианство так же выразило собою и открыло миру внутреннее содержание бессеменности, как юдаизм и Ветхий Завет раскрыли семенность.
(встав рано поутру. 9 декабря).
* * *
То, что есть, мне кажется невероятным, а чего "нет", кажется действительным.
Отсюда свобода, мука и ненужность (своя).
(рано утром встав).
* * *
Когда человек спит, то он, конечно, "не совершает греха". Но какой же от этого толк?
Этот "путь бытия" утомителен у русских.
(на извозчике).
* * *
Греху и преступнику заготовлена такая казнь, какой люди не придумают.
(на извозчике; 14 мая - о тоске молодежи).
* * *
Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством.
Оттого в первой фазе он неуловим и неустраним. Что вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу"? А во второй фазе никто уже не может с ним справиться. "Вода затопила все".
И гибнут страны, народы.
(за набивкой табаку).
* * *
Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот, кажется, "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому").
А нет его. "Нет", - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут.
Даже если увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". - В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё".
"Человек как будто не умирал": и это до того страшно и чудовищно для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет".
И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности.
(за нумизматикой).
* * *
"Спор выяснить истину", напр., спор Юркевича с Чернышевским*.
Спор Пуришкевича и Милюкова доводил даже до оплеух: это уже небесная истина.
(об аксиоме 60-х годов).
* * *
Это во 2-й раз в моей жизни: корабль тонет - а пушки стреляют.
1-й раз было в 1896-7-8 году: контроль, чванливо-ненавидяще надутый Т.И.Ф.*, редакции "своих изданий" (консервативных), не платящие за статьи, кладущие "подписку" на текущий счет, дети и жена и весь "юридический непорядок" около них, в душе - какая-то темная мгла, прорезаемая блёснами гнева: и я, "заворотив пушки", начал пальбу "по своему лагерю" - всех этих скупых (не денежно) душ, всех этих ленивых душ, всех этих бездарных душ.
Пальбу вообще по "хроменьким, убогеньким и копящим Деньжонку", по вяленьким, холодненьким и равнодушным.
Кроме "друга" и ее вечной молитвы (главное), поворот "вправо" много был вызван Н.Р.Щ., Фл. и Цв.
- "Эти сами всё отдали". И я с хр-вом нравственно примирился. Нравственное-то расхождение, за которым уже потом я нашел и метафизическое расхождение, и было главное.
(за занятиями).
* * *
М.б., я всю жизнь прожил "без Руси" ("идейные скитания"), но хочу умереть с Русью и быть погребенным с русскими.
Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен.
(Прочтя в "Колоколе" об ужасном погребении Шуваловского - на еврейском кладбище по еврейскому обряду; он всю жизнь считался православным). (2 ноября 1912, в ват...).
* * *
Линяет, линяет человек. Да и весь мир в вечном полиня-нии. С каждым кусочком хлеба в нас входит новый кусочек тела: и мы не только едим, но и съедаем самих себя, сами себя перевариваем и "извергаем вон"... Как же нам оставаться "все тем же".
Самые планеты движутся, все уклоняясь от прямой, все отступая от вчерашнего пути. "По планете - и человек".
Клонимся, жмемся... пока - умрем!
И вот тогда уже станем "несгибаемы" и "без перемен"...
(13 декабря 1912 г.).
* * *
Да, если семя - грязь, то, конечно, "он запачкал ее".
Грязь ли?
Семя яблока есть яблоко, семя пшеницы есть пшеница, а семя человека, по-видимому, человек?
Так он дал ей человека? Конечно - это ребенок от него. Так почему же говорят - "это грязь", и "он запачкал ее"?
Не понимаю.
(13 декабря 1912 г.).
* * *
Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. Т. е. ее корень.
"Услуги" еврейские как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя обжигает меня.
Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо, обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ.
(на письме Г-а об евреях, 28 декабря).
Ибо народ наш неотесан и груб. Жёсток.
Все побегут к евреям. И через сто лет "все будет у евреев".
* * *
К 57 годам я достиг свободы книгопечатания. Свобода печати состоит в том, если книги окупают стоимость своего издания. Да "Итал. впечатл."* все было в убыток, и издавать значило разоряться. Конечно, я не имел "свободы пера" и "свободы духа" и вообще никакой свободы.
Но теперь я свободно показываю кулак. Книжки мои - не знаю, через кого, как - быстро раскупаются сейчас по выходе в нескольких сотнях экземляров и в течение 2-х лет (срок типографских счетов, по условию) окупают сполна всё.
И теперь мне "читателя" не нужно и "мнения" не нужно. Я печатаю что хочу - душа моя свободна.
(за табаком).
* * *
Бог мой, Вечность моя: отчего Ты дал столько печали мне?
* * *
Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей?
Своей бездумностью. И "думки" летят как птицы, когда глаз рассматривает и вообще около монет "копаешься". Душа тогда свободна, высвобождается. "Механизм занятий" (в нумизматике) отстранил душевную боль (всегда), душа отдыхает, не страдает. И, вылетев из-под боли, которая подавляет самую мысль, душа расправляется в крыльях и летит- летит.
Вот отчего я люблю нумизматику. И отдаю ей поэтичней-шие ночные часы.
(за нумизматикой).
* * *
Наш вьюн все около кого-то вьется, что-то вынюхивает и где-то даже подслушивает (удивившее сообщение Вл. Мих Дорошевича*). "Душа нараспашку", тон "под мужичка" или "под мастерового", - грубит, шутит, балагурит, "распахивайтесь, господа". Но под всем этим куда-то втирается и с кем-то ввязывается "в дружбу". А метод ввязываться в дружбу один-вставить комплиментик в якобы иронию и подшучивание. Так что с виду демократ всех ругает, но демократа все приглашают к завтраку. Сытно и побыл в хорошем обществе. Ах, это "хорошее общество" и меня с ума сводит. Дома закута и свои сидят в закуте, но хлопотливый публицист ходит по хорошим паркетам, сидит на шелковой мебели и завтракает с банкиром и банкиршей или с инженером и инженершей. У них шляпы "во какие", а жена ходит в русском платочке.
(замусоренный демократ).
* * *
Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела.
* * *
У Рцы в желудке - арии из "Фигаро", а в голове - великопостная "Аллилуйя". И эти две музыки сплетают его жизнь.
Единственный, кого я встретил, кто совместил в себе (без мертвого эклектизма) совершенно несовместимые контрасты жития, звуков, рисунков, штрихов, теней: идеалов, "памяток", грез. По "амплитуде размаха" маятника это самый обширный человек из мною встреченных в жизни.
А не выходит не только на улицу, но даже в палисадник при доме.
(на обороте транспаранта).
* * *
Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас - это есть его естественное язычество.
Так что мы все проходим "через древних богов" и знаем их по инстинкту.
* * *
Собственно нравственность (не в книжно-теоретическом значении, а в житейском и практическом) есть такая вещь, о которой так же не говорят, как о воздухе или кровообращении, "нужны ли они"? Можно ее отрицать, но пока дело не коснулось нас и жизни. Вот, напр., все писатели были недобры к К. Леонтьеву и не хотели ни писать о нем, ни упоминать: то как он это чувствовал?! Эту недоброту он проклинал, ненавидел, сплетничал о ней ("дурные личные мотивы"), отталкивал ее, звал заменить ее добротою, чтобы "были отзывы о нем". Это факт, и о нем говорит вся биография Леонтьева, плачут и кричат об этой "недоброте людей" все его письма и ко всем лицам. Как же осуждать людей, еще в ужаснейших страданиях голода, бедности, угнетения личного и народного, когда они тоже зовут доброту и недоброту проклинают. Теоретически можно против этого спорить, и Леонтьев спорил, но это и показывает, до чего он был теоретиком и Дон-Кихотом "эгоистического Я", а не был вовсе жизненным человеком, со всей суммой реальных отношений. Также он допускал "лукавство": но представим, что из его домашних слуг, которых он так любил и их верностью был счастлив, во-первых, обои бы обманывали его на провизии, на деньгах, а во-вторых (слуги были муж и жена, и брак их устроил Л-в), муж обманывал бы жену, и "великолепно как Алкивиад" имел бы любовниц на стороне? Явно, Л-в бы взбунтовался, проклинал и был несчастен. По этим мотивам "весь Леонтьев", в сущности, есть - "все одни разговоры", ну, согласимся - Великие Разговоры. Но - и только. А "хороший разговор" не стоит пасхального кулича. Жил же Леонтьев и практически желал всего того, что "средний европеец" и "буржуа в пиджаке".
(на визитной карточке Родановича).
* * *
По обстоятельствам климата и истории у нас есть один "гражданский мотив".
- Служи.
Не до цветочков.
Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? годится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять "окраинами" можно. А на морозе и со своей избой не управишься.
И республики затевают только люди "в своем тепле" (декабристы, Герцен, Огарев).
(за набивкой табаку).
* * *
Спрашивал Г*, о "Пути"* и Морозовой...
Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы.
Зараженность литературы, ее оголтело-радикальный характер, ее кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных.
Душа погибает: что же тут тело.
И она взялась за душу.
Конечно, ее понесли бы на руках, покорми она из своего миллиона разных радикалов.
Она это не сделала.
Теперь ее клянут. Но благословят в будущем.
Изданные уже теперь "Путем" книги гораздо превосходят содержательностью, интересом, ценностью "Сочинения Соловьева" (вышла деятельность из "Кружка Соловьева"*). Между тем книги эти все и не появились бы, не будь издательницы. Так. обр., простое богатство, "нищая вещь перед Богом", в умных руках сотворила как бы "второго философа и писателя России, Соловьева".
Удивительно.
Нельзя не вспомнить параллельную деятельность тихого, скромного и умного священ. Антонова ("Религиозные философы на Руси"*).
Там поднимаются Цветков и Андреев.
Со всех сторон поднимаются положительные зори.
Уроди нам, Боже, хлеб
мое богатство*!
* * *
Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги. Токарничают. Плотничают.
"Сапогов" же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит "из нужды" сего "гуляку праздного"*, любившего и картишки, и все.
Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания.
Но нельзя забывать практики, практического ведения дел всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать "Ссудосберегательную кассу" и первый "Русский банк". А он тоже нужен.
(13 декабря).
* * *
Во мне ужасно есть много гниды, копошащейся около корней волос.
Невидимое и отвратительное.
Отчасти отсюда и глубина моя (вижу корни вещей, гуманен, не осуждаю, сострадателен).
Но как тяжело таким жить. Т.е. что такой.
* * *
Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании* и кресте? Т. е. что Он Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав, или указав, или промолчав:
- Чадца Мои, - избавить я вас не могу (все-таки не могу\ о, как это ужасно): но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче - что и Я страдал.
Если так, и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях...
Тогда все объясняется. Тогда Осанна...
Но так ли это? Не знаю.
Но, во всяком случае, понятно тогда умолчание о браке, о плоти, "не нужно обрезания"*.
Когда тяжелый больной в комнате, скажем ли: "Обнажи уд и отодвинь ("обрежь") крайнюю плоть"?
В голову не придет. Вкус отвращается.
И все "ветхозаветное прошло", и "настал Новый Завет".
Но так ли это? Не знаю. Впервые забрезжило в уме.
(7 ноября 1912).
Если Он - Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он - Бог мой. Неужели? Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать - "встретимся! воскреснем! и вот Он - Бог наш! И все - объяснится".
Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа, - еще с Костромы: - ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него - не верил.
- Ужасно странно.
Т.е. ужасное было, а странное наступает.
Неужели сказать: умрем и ничего.
Неужели Ты велишь не бояться смерти?
Господи, неужели это Ты. Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела.
* * *
Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни.
* * *
Церковь есть не только корень русской культуры, - это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, - но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл. и Цв.
Рцы - тоже.
Между тем, что такое в хрестоматии Галахова Хомяков, Киреевские, князь Одоевский? Даже не названы. Имена их гораздо меньше, чем Феофана Прокоповича и Мелетия Смотрицкого, и уж куда в сравнении с князем Антиохом Кантемиром и Ломоносовым.
"Оттого что не писали стихотворений и сатир".
Поистине, точно "Хрестоматию Галахова"* сочинял тот пижон, что выведен в "Бригадире" Фонвизина. И все наше министерство просвещения "от какого-то Вральмана*".
Как понятен таинственный инстинкт, заставлявший Государей наших сторониться от всего этого гимназического и университетского просвещения, обходить его, не входить, или только редко входить, в гимназии и университеты.
Это действительно все нигилизм, отрицание и насмешка над Россией.
Как хорошо, что я проспал университет. На лекциях ковырял в носу, а на экзамене отвечал "по шпаргалкам". Черт с ним.
Святые имена Буслаева и Тихонравова я чту. Но это не шаблон профессора, а "свое я".
Уважаю Герье и Стороженка, Ф. Е. Корша. Больше и вспомнить некого. Какие-то обшмырганные мундиры. Забавен был "П. Г. Виноградов", ходивший в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. "Потому что его уже приглашали в Оксфорд".
Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем.
* * *
Выписал (через Эрмитаж) статуэтку Аписа* из Египта. Подлинная. Бронза. Сей есть "телец из золота", коему поклонились евреи при Синае, и которых воздвиг в Вефиле Иеровоам*. Одна идея. Одно чувство. Именно израильтянки страстно приносили "золотые украшения" с пальцев и из ушей, чтобы сделали им это изображение.
Апис - здоровье. Сила. Огонь (мужеский).
А здоровье "друга" проглядел.
Отчего у меня всегда так глупо? Отчего вся моя жизнь "без разума" и "без закона"?
* * *
Вся помертвевшая (бессилие, сердце), с оловянными, тусклыми глазами (ужасно!!):
- От кого письмо?
- От Веры Ивановны (с недоумением). На что-то пишет согласие...
- Это я ей писала. Музыка Тане. Ответь, что "хорошо", и поблагодари.
Устроила "музыку" (уроки) Тане.
Таня с ранцем бежит в классы. Кофе не пила. Торопится. Опоздала. Поворачиваясь ей вслед:
- Таня, вот тебе музыка. Слава Богу! Таня спешит и не оглянулась.
Кто-то вас, детки, будет устраивать без матери. Сами ничего не умеете.
(7 ноября).
* * *
Шатается. Из рук моих выпадает.
- У Тани печь топится?
- Нет.
- Отчего дым?
- Вечно дым. Дом так устроен, что не топят, а дымно в комнате откуда-то.
Совсем падает. Плетется до комнаты. Открыто окно, и ветер хлестнул.
- Да пойдем назад! Пойдем же, ветер!!
Не отвечая, тащит меня к печке. Заслонка закрыта.
- Ну, видишь, не топится.
Дотащила меня до печи. Потрогала заслонку. Печь потрогала: горяча. Топили утром.
И, повернув назад, повалилась на кушетку.
Ждем Карпинского: день особенной слабости, полного изнеможения. На ногах не стоит. Глаза потухающие.
* * *
Таня вернулась из классов.
- Веру видела?
Вере нездоровится и осталась дома.
- Как "видела"? Как же я ее увижу, когда ты знаешь, что она дома. Мне:
- Она Веру не видела и пришла без Нади.
- Ну что же. У Нади позднее кончается, и она придет потом.
- Отчего без Нади пришла? Не зашла за ней. Обе бы и пришли вместе, старшая и маленькая.
Надя бежит тут, - умывать руки (перед обедом).
- Да вот Надя. Она дома. И значит, вместе пришли. (Наде:) Вместе ли?
- Вместе.
Успокоилась. И горит. И нет сил. Душа горит, а тело сохнет.
(7 ноября).
От Вильборга (портрет Суворина).
- Пришлю дополнительную смету. Из Казани (письмо читается):
- У Николая...
- Какого "Николая"?
- Сын ее, т. е. матери моей, но от другого мужа.
У Николая есть приемная дочь. И вот плату за учение ее трудно ему вносить, и, может быть, вы поможете?
Да я и "Николая" никогда не видал. Матери его не видал. Приемной же дочери невиданного сына никогда не виденной мною женщины уже совсем не видал, и не знаю, и совсем не понимаю сцепления их имен с моим...
Студент - длинное письмо: пишет, что тяжело обременять отца, "а уроки - Вы знаете, что такое уроки" (не знаю). "Прочел в "Уедин.", что у вас 35 000, поэтому не дадите ли мне 2,5 тысячи на окончание курса?"
Почему "отцу тяжело", а "чужому человеку не тяжело"? И почему не прочел там же, в "Уед.", что у меня "11 человек кормятся около моего труда". Но студенту вообще ни до чего другого, кроме себя, нет дела.
Фамилия нерусская, к счастью. 2 '/2 т. не на взнос платы за учение, а чтобы "не обременять отца" едой, комнатой и прочее. Наверное - и удовольствиями.
"Честная молодежь" вообще далеко идет.
(7 ноября).
* * *
Мы проходим не зоологическую фазу существования, а каменную фазу существования.
* * *
Анкета
- Кто самый благородный писатель в современной русской литературе?
Выставился Оль-д-Ор* "откуда-то" и сказал:
- Я.
* * *
Русский болтун везде болтается. "Русский болтун" еще не учитанная политиками сила. Между тем она главная в родной истории.
С ней ничего не могут поделать - и никто не может. Он начинает революции и замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов. Вдруг Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, - и не выпивочной, не ухарской: а в белых перчатках и с книжкой "Вестника Европы"* под мышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун.
Русь молчалива и застенчива, и говорить почти не умеет на этом просторе и разгулялся русский болтун.
* * *
В либерализме есть некоторые удобства, без которых трет плечо. Школ будет много, и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещенного доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишок, как Звягинцев у Петропавловского* (+). Таким образ., "прогресс" и "либерализм" есть английский чемодан, в котором "все положено" и "все удобно" и который предпочтительно возьмет в дорогу и не либерал.
Либерал красивее издаст "Войну и мир".
Но либерал никогда не напишет "Войны и мира": и здесь его граница. Либерал "к услугам", но не душа. Душа - именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа - безумие, огонь.
Душа - воин: а ходит пусть "он в сапогах", сшитых либералом. На либерализм мы должны оглядываться и придерживать его надо рукою, как носовой платок. Платок, конечно, нужен: но кто же на него "Богу молится"? "Не любуемая" вещь - он и лежит в заднем кармане, и обладатель не смотрит на него. Так и на либерализм не надо никогда смотреть (сосредоточиваться), но столь же ошибочно ("трет плечо") было бы не допускать его.
Я бы, напр., закрыл все газеты, но дал автономию высшим учебным заведениям, и даже студенчеству - самостоятельность Запорожской сечи. Пусть даже республики устраивают. Русскому царству вообще следовало бы допустить внутри себя 2-3 республики, напр. Вычегодская республика (по реке Вычегде), Рионская республика (по реке Риону, на Кавказе). И Новгород и Псков, "Великие Господа Города" - с вечем. Что за красота "везде губернаторы". Ну их в дыру-Князей бы восстановил: Тверских, Нижегородских, с маленькими полупорфирами и полувенцами. "Русь - раздолье, всего - есть". Конечно, над всем Царь с "секим башка". И пустыни. И степи. Ледовитый океан и (дотянулись бы) Ин-дийский океан (Персидский залив). И прекрасный княжий Совет - с 1/2-венцами и посадниками; и внизу - голытьба Максима Горького. И все прекрасно и полно, как в "Подводном Царстве" у Садко.
Но эта воля и свобода - "пожалуйста, без газет": ибо сведется к управству редакторишек и писателишек. И все даже можно бы либерально: "Каждый редактор да возит на своей спине "Вестник Европы" подписчикам". А по государственной почте "заплатите как за частное письмо, 7 коп. с лота*". Я бы сказал демократически: "Почему же солдат, от матери получая письмо, платит 7 коп., а подписчик "Вестн. Европы", богатый человек, получает ему ненужную повестушку об аресте студента по 1/200 коп. за лот?" Так что у меня закрытие периодической печати было бы либерально и филантропично. "Во имя равенства и братства" - это с одной стороны, и "Сам Господь благословил" - это с другой.
* * *
Если бы предложили в Тамбове или Пензе "выбрать излюбленного человека в законодатели", но поставили условием - выбирать только на жаргоне (еврейско-немецкий говор в Литве), то Пенза и выбрала бы еврея. Как? Да очень просто. Русские не смогли бы и не сумели, а наконец, даже и не захотели бы "правильно по закону, т. е. на жаргоне, подать голоса". А сумели бы исполнить это законное требование только 10-15 пензенских башмачников-евреев. Они и выставили бы "народного трибуна в Думу".
Механизм выборов в Думу для русского то же, что жаргон, и "не родясь в Винавера" - не приступишь к нему. Вот отчего выбирают везде "приблизительно Винавера" и "Винавер есть представитель России".
"Коренной ее представитель".
Но Россия даже и не знает "Винавера".
И Россия, в сущности, знать не знает своего "представительства".
Что делать. Ее метод не "бюллетени", "избирательные ящики" и "предвыборная агитация". А другой:
Жребий - "как Бог укажет".
И - потасовка: "чья сила возьмет".
Так и выбирали "на Волховом мосту"*. Пока Иван III не сказал:
- Будет драться.
И послал Вечевой Колокол* куда-то в Тверь и вообще в "места не столь отдаленные".
Не спорю, что это печально. Но ведь вся Русь печальна. "Все русское печально", и тут только разведешь руками, - тоже по-русски.
(выборы в 4-ю Думу*; от имеющих право выбирать явилось не более 30%).
* * *
Грубы люди, ужасающе грубы, - и даже по этому одному, или главным образом по этому - и боль в жизни, столько боли...
(на билете в Славянское Общество; "победы").
* * *
Болит душа о себе, болит о мире, болит о прошлом, будущее... "и не взглянул бы на него".
(там же).
* * *
У Мережковского есть замечательный афоризм: "Пошло то, что пошло"... Нельзя было никогда предполагать, чтобы он оделся в этот афоризм. Но судьба сломила его. Что же такое писатель без читателей? Что такое десятки лет глумления таких господ, как Михайловский, Скабичевский, как Горнфельд (Кранифельд), Иванов-Разумников, и вообще литературных лаптей, сапогов и туфель. И он добровольно и сознательно стал "пошл", чтобы "пойти"...
И "пошел"... Смотрите, он уже сюсюкает и инсинуирует, что Александр I имел "вторую семью". Такой ужас для декадента, ницшеанца и певца "белой дьяволицы"*. Да, - "нам позволено" иметь любовниц, актрис; но, по Мережковскому, народу "с высот власти" должен быть подаваем пример семейных добродетелей. Мережковский, я думаю, и сам не понимает, выражает ли он в своих инсинуациях злость парижских эмигрантов, или он только жалуется, что вообще Александр I допускал в своей жизни* отступления от "Устава духовных консисторий".
И это "пошлое" его - "пошло". Теперь он видный либеральный писатель щедринской Руси, "обличающий" даже недобродетель императоров.
Но Мережковский, при кротких и милых его чертах, никогда не был умен; не был практически, "под ногами", умен.
Все же почему-то издали и в разделении, я жму ему руку-Мало от кого я видел долгие годы непонятную (для меня; дружбу, которая, казалось, даже имела характер любви. Да простит Бог ему грехи; да простит Он мне мои (против него) грехи. А они есть. Он - из немногих людей, которых я необъяснимо почему не мог любить. В нем есть много грусти; но поразительно, что самая грусть его - холодная. Грусть вообще тепла по природе своей, но у Мер-ого она изменила своей природе.
Я думаю, из писателей, писавших в России (нельзя сказать "из русских писателей"), бьшо мало принявших в душу столько печали.
* * *
Христианство так же выразило собою и открыло миру внутреннее содержание бессеменности, как юдаизм и Ветхий Завет раскрыли семенность.