Розанов В.. Русский Нил

   И между тем эта грошовая претензия на интеллигентность: "Князь Юрий Суздальский" (знание до некоторой степени частностей истории), "Гоголь", "Достоевский" (якобы любовь к литературе!). И такое невежество в простой грамоте!
   На ночь в каюте, прекрасной, благоустроенной, пытаюсь запереть окно, выдвинув его из-за жалюзи которое весь день прекрасно затеняло каюту. Ушиб руку, ссадил палец и должен был вызвать звонком слугу, который наконец и справился: наложил крючок на петлю. "Так просто?"- удивитесь вы. Но что же делать: крючок привинчен к движущейся деревянной раме так низко, что не может свободно вращаться вокруг своей оси, а упирается кончиком в подоконник. Окно (в задвигающейся раме) было в течение дня открыто, и предательский крючок уже наставился, так сказать, "упрямым лбом" в подоконник. Его следовало бы спичкой или гвоздиком предварительно приподнять и затем выдвинуть раму. Но, не ожидая западни в таком месте, я просто сильно дернул раму из пазов. Тогда "упрямый лобик" крючка плотно уткнулся в подоконник. Рассмотрев дело, я уже пытаюсь приподнять крючок спичкою. Не тут-то было: он "плотно уперся", спичка ломается, а он в том же положении. Дергаю - не поддается. Тогда, чтобы расслабить крючок в его "упорстве", я чувствую, что раму надо еще дальше задвинуть внутрь пазов. Тогда все ослабнет, и я подыму крючок за "носик" спичкою. Но рама уже до края задвинута, и дальше подвинуть невозможно. А потому невозможно и ослабить упершегося крючка, а следовательно, и приподнять его, а с тем вместе и закрыть все окно! Я до того поражен глупостью и чепухой всего этого дела, что стал сильнее и сильнее дергать раму, думая, что она хоть сколько-нибудь приподнимется в пазу, крючок сделает оборот около оси и все дело кончено. Ничего не вышло, и я с болящей рукою зову слугу, который, рванув раму мужицкою силою, действительно заставил ее подняться на тот нужный миллиметр или два миллиметра, которые дали крючку повернуться около оси, и рама выдвинулась!
   Но, добрый читатель, ведь это целая метафизика народного характера! Пароход стоит миллион, на нем всяческие приспособления: машины, рояль, чудная мебель, "читальня". Почему же, когда делали раму, не выбрать было или крючка покороче на два миллиметра, или привинтить его к движущейся раме на два миллиметра выше! Наконец, отчего слуге не доложить капитану, что в "этой каюте окно не запирается", а капитану, взглянув, не приказать поставить другой крючок или переместить старый! Вдобавок, уже приехав в Кисловодск, я узнаю, что именно на пароходе "Гоголь" всего за сутки, как мы сели на него, убили и ограбили в каюте первого класса пассажира. Может быть, именно при незапертом окне! И даже, может быть, того несчастного пассажира, который пытался запереть более фундаментальное окно и, не достигнув цели, "плюнул", как говорится, на дело и положился на одно легонькое жалюзи, крючок коего отпирается без всякого затруднения и шума через сквозные отверстия между палочками жалюзи, для чего достаточно иметь длинный гвоздь с загнутым концом. Грабитель и убийца, бесшумно отодвинув жалюзи, мог столь же бесшумно войти через него в каюту и задушить и убить спящую жертву, не дав ей и вскрикнуть.
   И после этого не осмотреть крючков! Как и не назначить дежурств около кают многочисленной прислуги парохода, не занятой ночью. Ничего! Где же метафизика этого? Одна молодость нации? По крайней мере не одна она: еще пассивность народная, эта ужасная русская пассивность, по которой мы оживляемся только тогда, если приходится хоронить кого-нибудь. Тогда мы надеваем ризы, поем, кадим. Великолепно! Красота, поэзия, движение - точно все обрадовались. Но вот похоронили мертвого, остались люди жить.
   И всем так скучно, так сонно!
   Удивительная нация, которой "интересно" только умирать!
   ***
   Громадные новые мануфактуры и старинные церковные городки чередуются по верхнему течению Волги. Я назвал эти древние исторические города "церковными", потому что в самом деле "храм Божий" был единственным не частным, не личным достоянием в городе, единственным местом, где собирался народ и где он единился в общих молитвах, обрядах, в уповании и таинствах, и, следовательно, единственным выражением его культурной и политической физиономии. А затем, до нашего времени, "храм Божий" сохранился и единственным историческим памятником города. Кроме его, что же еще, положим, в Нерехте, в Плесе, в Юрьевце, в Макарьеве? За чертою храмов, вне круга богослужений, уже начинается совершенно частная, пофамильная жизнь; начинаются те "семейные хроники", один образец которых оставил нам С. Т. Аксаков. Жизнь эта, бесполезно медлительная, почти стоячая, везде сходная, в каждом доме, во всяком дворе, есть уже достояние литературы, поэзии, бытовой живописи. Здесь каждый мазок, положим, живописца изображает и момент и вечность, ибо относится равно и к концу и к началу XIX века, да даже, пожалуй, и к XIX и к XVII веку. Я сказал, что это "стоячая жизнь", и мне грустно, что тут есть упрек, которого в душе у меня нет: "стоячее"- я говорю не в ином смысле, как назвал бы "стоячим", не изменяющимся, и наше лицо. И оно изменяется так медленно, как будто вовсе не изменяется. Но в этой своей недвижности оно, конечно, живет. Так и быт в XIX веке уже чуть-чуть не то, что в XVII, но именно чуть-чуть. Так же доят коров, выгоняют их в поле, делают из молока творог и сметану, любят, женятся, рождают, умирают; рассказывают о колдунах и разбойниках; мечтают о царе, царице и царевиче. И надо всем этим единственною историческою фигурою стоит "поп", который крестит, венчает и хоронит по обрядам Византии. "По обрядам Византии", а не по обычаям Нерехты; и как сказали это слово, так и началась история, открылась связь народов, судьба и водоворот культур. "Византия"- это павшее язычество, начавшееся христианство. Здесь приходи Иловайский 9 и пиши свой труд взамен поэтических страниц Аксакова, Тургенева и Некрасова.
   Вот почему я и говорю об этих городках: "церковные". Исторического в них только и есть церковь, храмы. И как, же хороши они, например, в Романове-Борисоглебске, двойном городке, раскинутом на обоих берегах еще неширокой здесь Волги! Самые имена в одного и другого города, в Романова и Борисоглебска, говорят о самом начале нашей история, о князе Романе (неужели Галицком?) 10 и святых убитых братьях Борисе и Глебе. Если связать все это с недалеким Ярославлем, получившим свое имя от Ярослава Мудрого, мстившего Святополку Окаянному за умерщвление Бориса и Глеба, то вот и все зачало русской истории. Грустная история. И как-то сумела же она сохранить не только имя, но и колорит, или "наваждение", святой среди таких сцен убийства, братоневавидения и кровавых распрь. Читаешь подробности: все, кажется, дрались, убивали. Одно ослепление Василька Ростиславича чего стоит: нанятый раб вырезал ножом глаза предварительно связанному князю, который смотрел, как этот раб точит нож, смотрел последним смотрением очей своих и знал, что он готовится сделать, и заплакал последними слезами... Бррр!.. Но вот умерли все; посыпал всех землицей исторический "поп". Собрат его летописец Пимен принялся за "Повесть временных лет" - "откуда есть-пошла русская земля". И все стало "святым". Чудное действие воображения и исторической перспективы.
   Только еще в Москве есть такие прекрасные церкви, как в Романове-Борисоглебске и Нерехте, да не знаю, сравнятся ли и московские. Пишу наугад и потому только, что московские мне тоже очень нравятся. Но когда я смотрел на эти палевые, темно-желтые или светло-серые колоколенки, высокие, остроконечные, с маленькими окошечками-просветами на все стороны; когда смотрел (у других церквей) на совершенно крошечные ярко-золотые главки, выделяющиеся на синем фоне купола храма, мне казалось, что ничего лучшего не только нет, но и нельзя себе вообразить, нельзя пожелать. "Вечно бы молиться в этом храме" - внушить эту мысль, вызвать это расположение не есть ли задача вообще церковного строительства? И если она вызвана, в сущности, "избушечкой на курьих ножках" (по величине и незамысловатости всего), то ведь что до этого за дело? Почему храм должен быть величествен, огромен, изящен. пропорционален, "Парфенон" или "Пропилеи"?! Нипочему. Храм должен быть просто храм, то есть чтобы вот молиться Богу. Должно быть, в русской душе есть что-то бесконечно прекрасное в отношении ее к Богу, милое, простое, доброе, что она создала такие для себя храмы, создала медленным тысячелетним созиданием. Уверен, в Греции таких нет. И нигде нет. Это вовсе не "влияние Византии", ибо ведь строили их уездные маленькие зодчие, ну-губернские, но вообще "какие-нибудь", не Растрелли, не Тоны и проч. Отчего же этих московских приходских церквей или вот романово-борисоглебских и нерехтских нет в Петербурге, в Одессе, где ученые архитекторы уж конечно знают хорошо "византийский стиль"? Нет, тут провинциальный наш вкус, тот милый вкус, который дал кружево и аромат таким приволжским созданиям, как, например, "Обрыв" Гончарова, или тургеневским "Запискам охотника". Это воздвигла не "православная вера" и даже не "христианство", которые воздвигли же в других местах св. Петра в Риме, св. Павла в Лондоне, кельнский и страсбургский кафедралы. Нет, просто это "русская вера" создала себе каморочки, где она молится, где она теплится. И как это хорошо!
   С печалью я думаю, и давно думаю, что пройдет время - и развалятся эти кирпичные уездные церковки. И вот будущий историк даже не поймет, о чем я здесь говорю: до такой степени отлетит память о них. Ибо, кажется, никто не сохраняет для исторической памяти и нигде в подробностях красок и размеров не воспроизведены эти уездные "избушечки на курьих ножках". Святейший Синод за два века своего существования не озаботился составлением генерального описания всех российских монастырей и церквей11. "Генерального"-это прежде так говорилось о всем "всеобщем": "генеральная карта России" и проч. Генеральное значило "универсальное", "исчерпывающее". Это в ту пору, когда Россия была помешана на генералах, пли, деликатнее, "чувствительно тронута" ими...
   Когда мы подъехали к Кинешме, то, завидев издали такие-то вот две церковки на окраине города, за садами и в садах, я не утерпел и, так как пароход грузился у пристани два часа, решил осмотреть их. Взял возницу. Подъем. Пыль. Какие-то лавочки. Бульварчики. Бредут жители. Сонно, устало, жарко. Что-то копают, кажется, новый затон. Это по части "мануфактуры и торговли", и я спешил далее, к старой исторической Руси. Но вот показались и корпуса церквей с золотыми главками над синим куполом. Соскакиваю торопливо с возницы, иду по лестницам (церковь, дальняя, поставлена высоко на пригорке, укрепленном каменною кладкою). Какой-то мальчик.
   - Как пройти в церковь?
   Оглянулся и бежит дальше... Точно никогда людей не видал.
   Как же мне пройти в церковь?
   - Эй, дяденька, как бы мне пройти в церковь?
   Этот "дяденька" лежит на лавке и спит около церкви...
   Дяденька пошевелился. Я его растолкал.
   - Что вам угодно?
   - Мы проезжие. С парохода. Нам хочется осмотреть церковь. Вы сторож будете?
   - Сторож.
   - Так вот, пожалуйста, отоприте. Взглянуть. Путешественники.
   - Что это вы? Разве я могу своею властью. Спросите разрешения у отца настоятеля.
   - А где отец настоятель?
   - А вон домик, раскрытые окна.
   Пошел. В воротах встретил какого-то гимназиста и гимназистку. На мой вопрос ответили: "Там".
   Иду "туда". Торкнулся в крыльцо. Отворилось. В дверь - тоже не заперта Кухня, таз, мыло и умывальник. Торкнулся в следующую дверь.
   - Кто там?
   - Мы.
   - Чего нужно?
   - Путешественники. С парохода. Хотим осмотреть церковь и пришли попросить у батюшки разрешения отпереть и показать нам. Сторож говорит, что не может без разрешения о. настоятеля.
   Но я напрасно уже говорил дальше. Никакого звука "оттуда" не последовало. Опять повторяю. Опять стучу! Ничего! Заперлась баба, верно, "матушка", и не из добрых, и, чтобы не беспокоить "батюшку", а вместе с тем и не вступать в пререкания, решилась просто не отзываться. Этот стук в дверь, когда я знаю, что за нею сидит живой человек, этот мертвый и безответный стук до того меня раздосадовал, что и сказать не умею. Очарованность как слетела. Казенная вещь, а я думал - храм. Просто - казенная собственность, которая, естественно, заперта и которую, естественно, не показывают, потому что для чего же ее показывать? Приходи в служебные часы, тогда увидишь. Казенный час, казенное время, казенная вещь. А теперь час сна.
   Я шел. И на душе сумрачно. Обхожу кругом храма, который все-таки очень хорош. Сбоку, смотрю, дверца открыта, то есть в фундаменте, и я вошел в полутемный сарай - хлев - погреб, не знаю что. Сырость, гадко, земля и кирпичи. Вижу, стоит тут плащаница. Старинная; живопись полустерта; но несомненно это плащаница, по изображению умершего Христа на верхней доске, или, благочестивее: "дске", "дщице", а на передней боковой доске какие-то пророки или праотцы, и что-то они говорят, потому что от губ их, входя в губы острым уголком, идут далее расширяющиеся ленточки, на которых написаны изречения, цитаты из этих пророков или праотцев, вероятно, предрекающие пришествие Христа и Его крестную за нас смерть. Несомненно, это как образ, да и, кажется, плащаница считается еще святее образа: с каким благоговением к ней прикладываются в Страстную пятницу и субботу! Но куда же ее поместили? Это гораздо хуже сарая, это-хлев, и даже более черное место, которое страшно назвать. Запах был несносный, тяжелый. - Верно, эта старая плащаница, прежняя, не употребляемая более. И вынесена, так сказать, без священства в несвятое место.
   Все, с кем я был, думали так же12. Пошли спросить сторожа, ибо за плащаницу мы были смущены и почти испуганы. Но сторож куда-то ушел. Обошел вокруг церкви. Дворик, должно быть, сторожа. Вошел туда. Смотрю: женщина в положении католических мадонн чистит самовар. Следы юбки, расстегнута рубашка, груди наружу, молодая и нестесненная.
   - А где сторож?
   - Не знаю.
   - Это что у вас за плащаница там?
   - Плащаница.
   - В сарае?
   - Это не сарай, а место.
   - Как "не сарай, а место": это хуже сарая, там пахнет, грязь и сор, всяческое.
   - Ну так что же?
   - Как "что же". Верно, есть другая плащаница, новая, а это-прежняя, вышедшая из употребления. Тогда другое дело. Вы, верно, тетенька, не знаете.
   - Знаю я, что другой плащаницы в церкви нет. А что открыли место, и вам бы не надо туда заглядывать, то для того, чтобы просушить. Сыро там.
   Еще бы не "сыро". Как в могиле. И какая ирония: поместить в самом деле "Христа в гробу", что изображает собою плащаница, в такую ужасную яму, под фундаментом, грязную! Воистину "в могилу"! Но как это сделано, конечно, без всякой имитации и уподобления грозному и ужасному событию Иерусалима 13, а по кинешемскому небрежению, то невозможно не сказать, что эта "простота", грубость и бесчувственность стоят западного острословия.
   Ну, эти кинешемские Ренаны, пожалуй, отрицают не меньше парижского, только на другой фасон 14. А впрочем...
   Я сел на извозчика.
   - А впрочем, "казенное место"!
   Пыль, жара, барышни, гимназисты, мост и строящийся затон. А вот и наш "Самолет" и пароход "Князь Юрий Суздальский".
   В Ярославле мне захотелось отслужить панихиду по недавно почившем архиепископе Ионафане15 - человеке добром, простом, чрезвычайно деятельном, но деятельном без торопливости и ажитации. Потеряв рано жену и имея дочь, он постригся в монашество, но сохранил под монашескою рясой сердце простого и трудолюбивого мирянина, отличный хозяйственный талант и благорасположенное, внимательное сердце простого и трудолюбивого к мириадам людей, с которыми приходил в связь и отношения 16. За это он получил название "отца", несшееся далеко за пределами его епархии. Ничего специфически монашеского в нем не было, но, не рассуждая, он принял с благоговением всю монашескую "оснащенность" и нес ее величественно и прекрасно, веря в нее традиционно, но полагая "кумир" свой не в клобуке и жезле, а в заботе о людях и в устроении надобностей епархии. И так-то он приветливо и хорошо это делал, что имя его благословлялось в далеких краях и рядами поколений. Богословом он не был, принимая целиком и все традиционно. Все из принятого было для него "свято". Но, выразив свое отношение к традиции в этих пяти буквах, он затем уже, не растериваясь и не разбрасываясь, всю энергию живого человека обратил на теперешнее, текущее, современное.
   Пароход подходил поздно к Ярославлю, и я поспешил к мужскому монастырю, где погребен преосвященный Ионафан 17, пока не заперли ворот. Вот опять эти памятные садики и дорожки монастыря - резиденции местного архиепископа. Только мне показалось, что все теперь запущеннее и распущеннее, чем как было при Ионафане 18. Впрочем, может быть, только показалось. По садику бредут... не то монахи, не то послушники, молодые и бородатые, и как будто нетвердою поступью. Подумал, грешный: "Венера в Бахус из древних богов одни перешли к нам; здесь, может быть, и нет Венеры, но царство Бахуса очевидно". Впрочем, может быть, это все мои преувеличения и из намеков я построил действительность 19. Иду дальше, подхожу к какой-то арке, соединяющей два здания, и вижу монаха ли, послушника ли, идущего уже явно нетвердою, виляющею походкой и вытянув руки. "Ну, пьян так, что на ногах не держится, и ищет, за что бы ухватиться и поддержаться". Я смотрел с отвращением, но, подойдя ближе, с удивлением увидел, что это - слепой. Вынув гривенник, кладу ему в протянутую руку (слепой-калека, сам не может пропитываться).
   - На что? - переспросил он. Голос резкий, громкий.
   - Милостыня.
   - Я милостыни не беру. Не нуждаюсь. И он отстранил руку.
   Сконфузившись, я сказал, чтобы он поставил свечку над могилой преосвященного Ионафана.
   - Это могу.
   И он положил гривенник в карман подрясника.
   - На что же ты, голубчик, живешь?
   - На свои средства. Звонарь. Исполняю должность звонаря здесь.
   - Звонаря? Но ведь это надо лазить на колокольню? Как же при слепоте? Он, нащупав дверь и замок, отпер ее.
   - Так что же? Слепота не мешает. Я везде хожу и все делаю. И, главное, такой бодрый и крепкий голос, глубоко уверенный в каждой ноте, при очевидной старости монаха ли, послушника ли.
   - Вы что же, монах будете?
   - Рясофорный. Я рясофорный монах. (То есть имеющий рясу-мантию, довольно величественную.)
   Это значит в монашестве то же, что у нас столбовой дворянин. Я стал вежливее и все удивлялся полуудивлением.
   - Не хотите ли у меня чаю откушать?
   Я и мои спутники поблагодарили его, но обещали зайти на обратном пути, отслужив предварительно панихиду по Ионафану.
   Пошли и отслужили по доброму владыке. Мир праху твоему, воистину пастырь добрый.
   Любопытство наше было возбуждено, и мы решили завернуть в келью слепого звонаря. Она помещается в фундаменте ли церкви или в толстой старинной стене я не разобрал хорошенько. Во всяком случае три ступеньки от двора ведут вниз, в углубление. И стоит одиноко, не примыкая ни к каким другим кельям. Похоже на сторожку именно звонаря.
   Вошли. Все чисто прибрано. Просторно, хоть и не очень. На стенах почему-то несколько часов. На комоде тоже часы. Посреди комнаты новенькая фисгармония. За нею кровать. Прибрано и чисто, но странно.
   - Чья же это фисгармония?
   - Моя.
   - Кто же на ней играет?
   - Я играю.-И в голосе его удивление на мои вопросы.
   - Как играете, когда вы слепы? Ведь вы не видите клавиш: куда же вы ударите пальцем?
   Не отвечая, он сел за фисгармонию, издал несколько приятных аккордов.
   - Что же вам сыграть, светское или духовное?
   У "рясофорного монаха" мы решались выслушать что-нибудь духовное. Я попросил из пений на Страстной седьмице.
   Но как в пении это хорошо, так на фисгармонии выходило "не очень". Или слух не приучен, или уже те протяжные и монотонные звуки так и сообразованы только с человеческим голосом. Правда, "играть" и "петь" - какая в этом разница! Вероятно, звуки симфоний показались бы тоже нелепыми, попробуй их выполнить через пение.
   Была игра, и правильная игра. Я вспомнил "св. Цецилию", слепую музыкантшу католической церкви20. Право, этот деятельный русский монах мне нравился не менее. На этот миг.
   Оставив клавиши, он заговорил (на мои вопросы):
   - Рано ослеп. Ребенком. Света и не помню. Играю, потому что слух есть. Я все звоны здесь установил, до меня была нелепость, нелепый звон, не музыкальный и не согласованный.
   Так как я не понимаю в звоне, то и не мог очень понимать его разъяснений.
   Но определение "нелепый звон", несколько раз твердо им сказанное, запомнил хорошо. Скорей из направления и тона его объяснений я понял только, что наука звона мудреная и сложная, требующая понимания музыки, гаммы; что требуется подбор колоколов и проч.
   - И в Ростове Великом звоны я же устанавливал. Там пять звонов. (В цифре могу ошибаться.)
   Он говорил явно о системе звона, о методе и тоне, что ли, не понимаю. Очевидно, однако, по твердости и уверенности объяснений и по высокой разумности всей речи, что он был высокий художник этого, в сущности, очень важного дела. Наблюдали ли вы, что по звонам, например, различаются католическая и наша церковь? В католической церкви колокольный звон точно мяуканье кошки. Так вкус выбран. Что-то крадущееся и стелющееся, "иезуитское"21, у нас звон точно телка бредет. Басок, тенорок и дискант - все в согласии. "Хоровое начало" славянофилов? Не знаю. Во всяком случае для городов и весей русских выбор характера колокольных звонов куда важнее "filioque"22, в котором никто ничего не понимает. Мелодично-грустный "вечерний звон" русских церквей скольких скептиков и сатириков удержал от протеста, критики и сатиры; и, может быть, только благодаря мягкому вечернему звону у нас никогда не зародился ни Вольтер, ни Ренан.
   - А для чего у вас не одни часы на стене? Двое, трое... Я обернулся назад, ожидая увидеть еще.
   - Это не мои. Я поправляю.
   Он указал и на комод, где лежала по крайней мере пара карманных часов.
   - Вы поправляете часы?! Изумлению моему не было предела.
   - Теперь стар стал и рука не тверда. Волоска (в механизме) не могу поправить, а прежде и волосок мог. Но если волосок цел и неисправны другие части механизма, я чиню хорошо. Разберу, поправлю и соберу.
   - Не ошибетесь? Ведь так тонко и сложно все?!
   - Как бы ошибался - не брался бы.
   По возрасту монаху 45-50. Конечно, из мужичков, и "богословие" тут ни при чем. "Живет по преданию". Это "по преданию", мне кажется, естественно заменило "истину" для темного, безграмотного люда. "По преданию" - значит ощупью. Пощупал батюшку-"так верил", пощупал дедушку-"так верил". И так до Николая-чудотворца и святителя Алексия23. "Все так верили",-говорит, ощупав всех, слепой мужичок. И заключает: "Так". Как же иначе поступить?
   Я вышел с истинным уважением к слепому монаху, наполнившему жизнь свою трудом, деятельностью и пользою. Отчего, при слепоте, он выбрал такие занятия, как поправка часов и установка звонов? Явно его ум был не только деятельный, но предприимчиво деятельный; ум его окрылял и влек, ум был слишком зряч. А глаз недоставало...
   Неподалеку от Ярославля расположился на левом берегу красивый Толгский монастырь24. Белая, высокая каменная ограда отнесена сажен на 50 от берега, в виду, без сомнения, весеннего разлива. Был ранний вечер, все золотилось в солнечных лучах... Красиво погуливали монахи около ограды, и другие, сидя на лавочках, любовались на проходящий пароход.
   Толга - богатый монастырь с чудотворною иконою Божией Матери, явившейся здесь на дереве. Толгская Божия Матерь, в подробностях ее написания, одна из прекраснейших икон православия25.
   Плыли мы и мимо старого Макария - древнего монастыря, по имени которого Нижегородская ярмарка именуется Макарьевскою26. Она, как известно, перенесена в Нижний правительственным распоряжением, а "сама собою" зародилась около Макарьевского монастыря и состояла первоначально из домашних изделий и товаров, приносимых и привозимых богомольцами, стекавшимися с Волги и впадающих в нее рек и речек, ко дню годового праздника преподобного Макария. Есть еще в Решме другой монастырь того же имени, бывший еще недавно мужским, но теперь женский. Любопытна история его преобразования: монахов становилось все меньше, да и те своим пьянством и безобразным поведением только возмущали окрестных крестьян. Наконец монахов осталось что-то человек пять, и монастырские службы не посещались никем. Монастырь надо было закрывать: но Влад. Карл. Саблер 27 придумал другое - обратить его из мужского в женский. Появились "благоуветливые монашенки", с ними деятельная и смышленая игуменья; запели они свои "стихири" и "псалмы" плачущими девичьими голосами, кроткими и жалобными, и народ кинулся сюда на богомолье и с приношениями. Старое имя и древнее место были спасены.
   На пристани в Решме пассажиры парохода выслушивают "напутствующий молебен путешествующим", и пароход, конечно, пристающий здесь для своих торговых надобностей, не отходит, пока не кончится молебен и все присутствующие не получат кропления св. водою. Все это красиво и народно, и как бы не воспользоваться, чтобы ответить на порыв мирян помолиться тепло и торжественно, но служба (на этот по крайней мере раз) была до невозможности плоха, небрежна, прямо нечистоплотна. Все пассажиры были возмущены; служилось с пропусками молитв, и голоса читающих, поющих и возглашающих точно спросонья или с перепоя.
   Вот и красавец Нижний! Я посетил его. Как он переменился, помолодел, покрасивел с 1878 года, когда я его хорошо знал. Теперь там действует фуникулер, почему-то называемый здесь "элеватором", вагончики на зубчатом рельсе, подымающие почти вертикально вверх. Это заменяет прежний медленный и трудный подъем на гору, на которой расположен город. Над гимназией те же две стрелки, к четырем концам которых прикреплены инициалы стран горизонта: "С. Ю. В. 3.". Я помню, что учеником этой гимназии читал роман г. Боборыкина "В путь-дорогу", и по словам автора, учившегося здесь, его товарищи в ту пору переводили эти буквы: "юношей велено сечь зело" (вместо: "север, юг, восток, запад")28. Милое остроумие, едва ли очень утешавшее тех учеников, на долю которых выпадали роковые две буквы.