Страница:
Он запахнул халат и прошелся по комнате.
— А если бы ты узнала тайны месье X? Если бы ты узнала, что он… я — убийца?
— Ты не убийца! Я бы это почувствовала. Конечно, ты был солдатом…
Он опустился в кресло.
— Ну, не совсем убийцей, полагаю. Но я не говорю о смерти в бою. Я говорю о невинном… и очень дорогом… человеке. И я был причиной.
Она замерла, не в силах поверить в то, что собирался сказать Жозеф. На минуту она подумала, не перебраться ли ей на свое место к окну.
Но история оказалась совсем не такой, какую она ожидала.
— Иди сюда, — сказал он. — Не знаю, смогу ли я рассказать об этом, если буду смотреть тебе в лицо. Но если ты будешь со мной… это немного мне поможет.
Он рассказывал запинаясь, теряя способность красиво и выразительно передавать свои мысли. Местами его речь становилась монотонной, местами лихорадочно торопливой. Иногда наступали длинные паузы.
Все началось в школе, ему еще не было четырнадцати лет. Все его друзья уже имели первый сексуальный опыт, чаще всего с белошвейками и горничными своих матерей.
Свернувшись у него на коленях, прижавшись головой к его шее, Мари-Лор чувствовала его затрудненное дыхание и дрожь в голосе.
— Но я был моложе своих приятелей и еще не испытал этого. Конечно, после всех их рассказов мне безумно хотелось попробовать. И когда пришло время навестить летом родителей, я знал, что готов. Я только что отметил свой четырнадцатый день рождения. За год я стал на голову выше. Как-то сразу перестал быть маленьким мальчиком. — Жозеф заговорил медленнее, с трудом находя слова: — Ее звали Клер. Она помогала матери с прической или лентами… или еще с чем-то, я не знаю. Все, что я помню, это то, что она была удивительно ласкова и терпелива со мной. В то время она казалась мне очень старой. Помню, она говорила, что ей двадцать шесть, и ее нельзя было назвать хорошенькой. У нее были широкие плечи, плоское невыразительное лицо и большие, умелые руки. И ее чудесные ласки — теперь я понимаю это, хотя в то время любая ласка воспринималась бы как чудесная. Но самое главное, ей нравилось заниматься со мной любовью. Вот это казалось мне чудом. Она была настолько страстной, что даже неловкий четырнадцатилетний мальчишка мог довести ее до экстаза.
Он жил все это лето словно во сне; явью было лишь время, когда она приходила к нему в постель. А потом он вернулся в школу и почти забыл о Клер. Если не считать моментов, когда он хвастался перед другими мальчиками приобретенным статусом опытного мужчины.
— Но наступили пасхальные каникулы, и волнение от предстоявшего возвращения домой снова охватило меня. Я торопливо поздоровался с родителями и бросился по черной лестнице туда, где спали слуги.
«Но ее нет, месье Жозеф, — сказала Бертранда. — Месье герцог отослал ее, вы знаете, он всегда так делает, когда узнает, что девушка беременна». Она чуть не задохнулась от бессильного гнева. Но он понял это только потом, когда задумался над этим. А тогда его единственной мыслью было найти Клер.
«Куда? — спрашивал он. — Куда она уехала?»
Бертранда пожала плечами: «Домой, в свою деревню. Куда еще она могла уехать?»
Жозеф взял самую лучшую лошадь, забрал с собой все свои деньги и ценные вещи и сломя голову помчался через пустынную горную местность.
— Узнать, что произошло, оказалось нетрудно. Деревня была маленькой, бедной; все обо всех все знали и, казалось, получали от этого удовольствие. Ребенок родился раньше времени, за две недели до моего приезда. Роды были тяжелыми, ребенок родился мертвым, Клер потеряла много крови, и когда все закончилось, она умерла.
«Но может быть, я могу оставить ее семье какие-нибудь деньги? — спросил я у хозяина гостиницы, рассказавшего мне всю историю. — У меня есть довольно хороший телескоп, думаю, его можно продать за неплохую цену». Но тот сказал, что у Клер не осталось родственников.
«Что она делала? — спросил я. — Кто помогал ей?»
«Она пришла сюда, ко мне, — ответил он. — У нее были остатки жалованья, но она берегла их для ребенка, поэтому, когда был наплыв посетителей, я позволял ей прислуживать за столом и чистить уборную, давал ей остатки пищи, чтобы поддержать ее. А когда наступили роды, я пустил ее в комнату всего за одно су. Полцены». Он казался очень довольным собой, как и своим благодеянием.
Мари-Лор била дрожь. «Он не забыл ни минуты этого дня», — думала она.
Жозеф, должно быть, почувствовал смятение девушки.
— Поразительная глупость, не правда ли, — спросил он, — говорить с ним о телескопе?
— Но я думала не об этом, — сказала она.
— Но об этом подумал кто-то в этой гостинице. Последнее, что я запомнил, выходя во двор, — это гнусный удар по голове, а мой телескоп и деньги исчезли. Как и лошадь. Я пошел домой пешком. На полпути я встретил Батиста, который разыскивал меня. По дороге мы проходили мимо монастыря, и у меня мелькнула мысль покаяться в своих грехах, попросить убежища и навсегда отказаться от женщин. Но конечно, — Жозеф усмехнулся, — я ничего не сказал, и мы не остановились. Вместо этого я потребовал, чтобы Батист отвел меня в гостиницу в Кэранси. Я помнил, что говорил отец о девушке, служившей там. И он оказался прав: с таким талантом ей следовало бы поехать в Париж и сделать карьеру. Все каникулы я ходил туда каждый день, заглушая чувства и становясь таким же бесчувственным, каким мне казался весь мир. Это не помешало мне сказать отцу в день своего отъезда, что он тиран, убийца и губитель всего невинного и доброго. И я больше никогда не приезжал домой. До этого дня…
В школе я никому не рассказал, что случилось с Клер. Я еще никогда не был таким превосходным актером, как тогда, развлекая друзей сладострастными подробностями всего, что она позволяла мне делать с ней во время этих каникул (всему этому я научился от девушки из гостиницы), до тех пор, пока уже перестал отличать правду от фантазии…
Жозеф помолчал.
— Я никому не рассказывал эту историю до… до сегодняшнего дня. Батист знает, конечно, я бормочу что-то, когда пьян. Но Клер всегда в моей памяти, я чувствую себя виновным, и злым, и… растерянным. Ужасно растерянным, Мари-Лор.
— Я понимаю, — прошептала она.
— Да, думаю, что ты понимаешь.
Может, следует сказать ему что-нибудь еще? Успокоить, заверить, что любит его, как и прежде?
Возможно, она могла бы сказать, что он не должен чувствовать себя виновным.
«Ты был молод, — могла бы сказать Мари-Лор. — Ты был всего лишь мальчиком, хотел вести себя достойно, и не твоя вина, что никто не научил тебя этому».
Или: «Это все в прошлом. Ты же не можешь всю жизнь обвинять себя».
Она могла бы сказать: «Бесполезно, знаешь ли, притворяться гнусным малодушным человеком только потому, что ты боишься, что действительно можешь стать таким. Потому что ты не такой, даже если сам не знаешь, какой ты на самом деле».
Все хуже и хуже. Снисхождение и нравоучение.
И Мари-Лор промолчала. Только крепко обняла Жозефа и горевала вместе с ним, пока темное небо не посветлело.
Глава 15
— А если бы ты узнала тайны месье X? Если бы ты узнала, что он… я — убийца?
— Ты не убийца! Я бы это почувствовала. Конечно, ты был солдатом…
Он опустился в кресло.
— Ну, не совсем убийцей, полагаю. Но я не говорю о смерти в бою. Я говорю о невинном… и очень дорогом… человеке. И я был причиной.
Она замерла, не в силах поверить в то, что собирался сказать Жозеф. На минуту она подумала, не перебраться ли ей на свое место к окну.
Но история оказалась совсем не такой, какую она ожидала.
— Иди сюда, — сказал он. — Не знаю, смогу ли я рассказать об этом, если буду смотреть тебе в лицо. Но если ты будешь со мной… это немного мне поможет.
Он рассказывал запинаясь, теряя способность красиво и выразительно передавать свои мысли. Местами его речь становилась монотонной, местами лихорадочно торопливой. Иногда наступали длинные паузы.
Все началось в школе, ему еще не было четырнадцати лет. Все его друзья уже имели первый сексуальный опыт, чаще всего с белошвейками и горничными своих матерей.
Свернувшись у него на коленях, прижавшись головой к его шее, Мари-Лор чувствовала его затрудненное дыхание и дрожь в голосе.
— Но я был моложе своих приятелей и еще не испытал этого. Конечно, после всех их рассказов мне безумно хотелось попробовать. И когда пришло время навестить летом родителей, я знал, что готов. Я только что отметил свой четырнадцатый день рождения. За год я стал на голову выше. Как-то сразу перестал быть маленьким мальчиком. — Жозеф заговорил медленнее, с трудом находя слова: — Ее звали Клер. Она помогала матери с прической или лентами… или еще с чем-то, я не знаю. Все, что я помню, это то, что она была удивительно ласкова и терпелива со мной. В то время она казалась мне очень старой. Помню, она говорила, что ей двадцать шесть, и ее нельзя было назвать хорошенькой. У нее были широкие плечи, плоское невыразительное лицо и большие, умелые руки. И ее чудесные ласки — теперь я понимаю это, хотя в то время любая ласка воспринималась бы как чудесная. Но самое главное, ей нравилось заниматься со мной любовью. Вот это казалось мне чудом. Она была настолько страстной, что даже неловкий четырнадцатилетний мальчишка мог довести ее до экстаза.
Он жил все это лето словно во сне; явью было лишь время, когда она приходила к нему в постель. А потом он вернулся в школу и почти забыл о Клер. Если не считать моментов, когда он хвастался перед другими мальчиками приобретенным статусом опытного мужчины.
— Но наступили пасхальные каникулы, и волнение от предстоявшего возвращения домой снова охватило меня. Я торопливо поздоровался с родителями и бросился по черной лестнице туда, где спали слуги.
«Но ее нет, месье Жозеф, — сказала Бертранда. — Месье герцог отослал ее, вы знаете, он всегда так делает, когда узнает, что девушка беременна». Она чуть не задохнулась от бессильного гнева. Но он понял это только потом, когда задумался над этим. А тогда его единственной мыслью было найти Клер.
«Куда? — спрашивал он. — Куда она уехала?»
Бертранда пожала плечами: «Домой, в свою деревню. Куда еще она могла уехать?»
Жозеф взял самую лучшую лошадь, забрал с собой все свои деньги и ценные вещи и сломя голову помчался через пустынную горную местность.
— Узнать, что произошло, оказалось нетрудно. Деревня была маленькой, бедной; все обо всех все знали и, казалось, получали от этого удовольствие. Ребенок родился раньше времени, за две недели до моего приезда. Роды были тяжелыми, ребенок родился мертвым, Клер потеряла много крови, и когда все закончилось, она умерла.
«Но может быть, я могу оставить ее семье какие-нибудь деньги? — спросил я у хозяина гостиницы, рассказавшего мне всю историю. — У меня есть довольно хороший телескоп, думаю, его можно продать за неплохую цену». Но тот сказал, что у Клер не осталось родственников.
«Что она делала? — спросил я. — Кто помогал ей?»
«Она пришла сюда, ко мне, — ответил он. — У нее были остатки жалованья, но она берегла их для ребенка, поэтому, когда был наплыв посетителей, я позволял ей прислуживать за столом и чистить уборную, давал ей остатки пищи, чтобы поддержать ее. А когда наступили роды, я пустил ее в комнату всего за одно су. Полцены». Он казался очень довольным собой, как и своим благодеянием.
Мари-Лор била дрожь. «Он не забыл ни минуты этого дня», — думала она.
Жозеф, должно быть, почувствовал смятение девушки.
— Поразительная глупость, не правда ли, — спросил он, — говорить с ним о телескопе?
— Но я думала не об этом, — сказала она.
— Но об этом подумал кто-то в этой гостинице. Последнее, что я запомнил, выходя во двор, — это гнусный удар по голове, а мой телескоп и деньги исчезли. Как и лошадь. Я пошел домой пешком. На полпути я встретил Батиста, который разыскивал меня. По дороге мы проходили мимо монастыря, и у меня мелькнула мысль покаяться в своих грехах, попросить убежища и навсегда отказаться от женщин. Но конечно, — Жозеф усмехнулся, — я ничего не сказал, и мы не остановились. Вместо этого я потребовал, чтобы Батист отвел меня в гостиницу в Кэранси. Я помнил, что говорил отец о девушке, служившей там. И он оказался прав: с таким талантом ей следовало бы поехать в Париж и сделать карьеру. Все каникулы я ходил туда каждый день, заглушая чувства и становясь таким же бесчувственным, каким мне казался весь мир. Это не помешало мне сказать отцу в день своего отъезда, что он тиран, убийца и губитель всего невинного и доброго. И я больше никогда не приезжал домой. До этого дня…
В школе я никому не рассказал, что случилось с Клер. Я еще никогда не был таким превосходным актером, как тогда, развлекая друзей сладострастными подробностями всего, что она позволяла мне делать с ней во время этих каникул (всему этому я научился от девушки из гостиницы), до тех пор, пока уже перестал отличать правду от фантазии…
Жозеф помолчал.
— Я никому не рассказывал эту историю до… до сегодняшнего дня. Батист знает, конечно, я бормочу что-то, когда пьян. Но Клер всегда в моей памяти, я чувствую себя виновным, и злым, и… растерянным. Ужасно растерянным, Мари-Лор.
— Я понимаю, — прошептала она.
— Да, думаю, что ты понимаешь.
Может, следует сказать ему что-нибудь еще? Успокоить, заверить, что любит его, как и прежде?
Возможно, она могла бы сказать, что он не должен чувствовать себя виновным.
«Ты был молод, — могла бы сказать Мари-Лор. — Ты был всего лишь мальчиком, хотел вести себя достойно, и не твоя вина, что никто не научил тебя этому».
Или: «Это все в прошлом. Ты же не можешь всю жизнь обвинять себя».
Она могла бы сказать: «Бесполезно, знаешь ли, притворяться гнусным малодушным человеком только потому, что ты боишься, что действительно можешь стать таким. Потому что ты не такой, даже если сам не знаешь, какой ты на самом деле».
Все хуже и хуже. Снисхождение и нравоучение.
И Мари-Лор промолчала. Только крепко обняла Жозефа и горевала вместе с ним, пока темное небо не посветлело.
Глава 15
Они больше не говорили об этом. Следующей ночью они почти и не разговаривали, так сильно было их желание ласкать, целовать, обладать друг другом. Они вознаградили себя за потерянный вечер.
Конечно, услышав историю Клер, Мари-Лор понимала, что секс без предохранения невозможен. Однако как-то в один из вечеров Жозеф предложил ей, если она хочется ощутить внутри себя извержение его семени, взять его плоть в рот.
— Ты хочешь, чтобы я это сделала? — спросила она. Он лежал на спине, расслабившись, обнимая ее за плечи.
— Да, мне бы этого хотелось.
Жозеф протянула руку, но ее лицо выражало сомнение.
— Не знаю, — сказала она. — Мне кажется, что ты слишком велик для моего рта. Даже… сейчас.
Его пенис был мягким, опорожненным, влажным. Она взяла его в ладонь, посмеиваясь от удовольствия. Пенис начал твердеть от ее прикосновений.
— Минуту назад вы были слишком большим, месье. А сейчас…
«Я дразню его, — думала она, — дразню, так же как и себя».
Жозеф приподнялся на подушках и дотронулся до ее лица.
— Спокойно, спокойно, не спеша. Не волнуйся, дорогая. Мы просто посмотрим, как далеко сможем зайти.
Согнув колени и расставив ноги, чтобы она могла встать на колени между ними, Жозеф продолжал тихо ободрять, поглаживая ее веки, щеки и шею. Кончиками пальцев он обвел ее губы, вспухшие от поцелуев. Взяв ее голову, он наклонил ее вниз.
— Вдохни.
Мари-Лор вдохнула. Вдыхая, она втягивала его через губы, поверх языка, дальше влажной поверхности щек и глубже до самого горла. Она открывалась ему по-новому, и ей казалось, что так она разрушает барьеры, стоящие между ней и тем, кого любила. Она начала задыхаться, а он продолжал расти у нее во рту.
— Дыши, — приказал Жозеф. Голос его дрожал. Да, ей просто необходимо дышать.
Но как?
«Дыши через нос, идиотка!»
Вдыхаемый воздух нес в себе дорогие ей интимные запахи. Ничего удивительного, что она смущалась: интимность и дерзость этого акта ошеломляли. Как — она только потом осознала это — растущее ощущение своей власти над ним.
Жозеф застонал. Мари-Лор более уверенно стала играть с ним губами и языком. Быстро, медленно, снова быстро, пока он, задрожав, не вскрикнул. Жозеф схватил Мари-Лор за волосы, пытаясь направлять ее голову, но тщетно. Он уже не имел над ней власти.
В ее голове проносились сцены из гаремных историй. Она покоряла его или он ее? Была ли она дамой-повелительницей или смиренной наложницей, униженно стоящей на коленях? Мари-Лор не могла решить. Да это и не имело значения. Или, может быть, при определенных обстоятельствах, можно было быть и той и другой одновременно.
Его крики становились громче. Зажатая между его бедер, Мари-Лор обхватила Жозефа за талию и постаралась расширить горло, готовясь принять, проглотить горячую солоноватую жидкость, хлынувшую из него. Потом, обессиленная, упала на его живот.
— О Мари-Лор! — вздохнул Жозеф, притягивая ее к себе и обнимая. — О Мари-Лор…
— Тебе письмо, Жозеф, — объявил за чаем несколько дней спустя Юбер, — с очень солидной печатью. И ничего, — мельком взглянул он на жену, — для вас, мадам.
Коротко кивнув, он взял письма с серебряного подноса, который держал перед ним высокий молчаливый лакей.
— Это все. Нечего тебе стоять здесь, разинув рот. А письмо, адресованное мне, — добавил он, нахмурившись, — кажется официальным, и, вероятно, от меня требуют чего-то неприятного.
Жозеф узнал знакомый почерк на письме, которое дал ему брат.
— Это от Жанны, — сказал он. — Маркизы де Машери, — добавил он через минуту, когда стало ясно, что его брат и невестка забыли имя женщины, которую сосватали ему.
— А! — Сладкая улыбочка герцогини не скрыла ее беспокойства.
Жозеф знал, что она не будет спать спокойно до тех пор, пока его не доставят к нареченной и он не произнесет слова брачного обета на пышной церемонии в парижском соборе в присутствии самых знатных дворян королевского двора.
— Как приятно, — сказала она, — письмо от невесты. Помню, как я волновалась после подписания контракта, посылая первую надушенную записочку своему будущему мужу…
Беспокойство делало ее болтливой. Эта свадьба будет ее дебютом в парижском обществе; она готовила роскошные наряды для себя и новые костюмы для Юбера.
Жозеф полагал, что, возможно, дебют этот будет успешным. Хотя Амели по-прежнему оставалась мегерой в доме, на людях она теперь выглядела вполне презентабельно, переняв некоторые хорошие манеры у своих подруг, или, лучше сказать, союзниц, из местного дворянства. Как бы она ни ссорилась с Юбером, было ясно, что она обрела уверенность и общественный статус, став герцогиней. Юбер оказался прав, говоря о ее силе воли и энергии. Без сомнения, Амели воспользуется каждым случаем проникнуть в высшее общество, который ей предоставит эта свадьба в Париже; возможно, ей даже удастся получить приглашение в Версаль.
Жозеф ответил ей вежливым кивком, в то время как Юбер поморщился при упоминании «надушенной записочки».
Конечно, письмо Жанны не будет робким посланием испуганной девушки, которую выдают замуж. Это будет непринужденное умное письмо от старого друга.
Он сломал печать и развернул плотный лист бумаги.
Письмо было написано крупным, четким ученическим почерком с витиеватыми заглавными буквами.
«Мой дорогой друг!
Я, как и весь Париж, скучаю без вас. Как хорошо, что вы совсем скоро снова будете с нами…»
Он улыбнулся. Трудно было бы не узнать ее стиль: гиперболический, непререкаемый и всегда увлекательный. Проницательный политический наблюдатель и язвительная сплетница, она всегда была в курсе того, что обсуждалось ведущими интеллектуальными светочами города. И она любила сдобрить свои новости остротами, услышанными от ее друзей-актеров из «Комеди Франсез».
«… никто не знает, позволят ли труппе сыграть эту чудесную пьесу. Король, кажется, каждый день меняет свое решение. Иногда по утрам он просыпается со смелым решением разрешить представление, в котором звучат те же шутки, которые повторяют все (только с большим блеском и юмором). А иногда высказывает уверенность, что от этой простенькой комедии рухнут стены Бастилии. И он снова становится цензором „Женитьбы Фигаро“…»
«Ах да, — подумал Жозеф, — неплохо бы очутиться снова в Париже. О нет, — тут же спохватился и поморщился. — Нет. Я не хочу уезжать. По крайней мере сейчас».
К этому времени он уже должен был бы быть готовым к отъезду. Ведь с того восхитительного утра в амбаре прошло четыре недели (четыре недели и один день!).
Смешно подумать: четыре недели — это целая жизнь для распутника, даже для такого, кто нарушил правило не пускать в свою душу женщину, с которой спишь. Четыре недели с одной и той же женщиной — позор, естественно, к этому времени страсть неизбежно должна бы утихнуть.
Пару ночей он искал в себе признаки этого; как мнимый больной, находящийся в дурном расположении духа, он был уверен, что охлаждение неизбежно. Расхаживая по комнате или лежа среди смятых простыней, он отыскивал в своих чувствах знакомые признаки: ощущение скуки, притупление желаний, сожаление, что мог бы провести вечер лучше с хорошей книгой. Короче, все те симптомы, которые месье X описывал как «оскомину от затянувшегося романа».
Но Жозеф не находил их (и даже если бы его увлекла хорошая книга, ему бы обязательно, захотел ось узнать мнение Мари-Лор о ней). И во рту было не ощущение оскомины, а вкус молодого красного вина. Его страсть не ослабевала. Даже сейчас она была более желанна, чем раньше.
Всему этому он не находил объяснения. После чувственных бурь, пережитых за эти недели, он казался себе выброшенным без компаса на необитаемый остров во власть своих желаний. «Следует вырвать лист из книги месье X, — подумал он. — Вырезать место, где говорится о связях, убрать эту ужасную метафору о кораблекрушении и компасах». В любом случае его теперешняя связь, безусловно, скоро закончится. Прогнав эти мысли, он вернулся к письму Жанны.
«… наш предстоящий брак намного облегчил мою жизнь, дядя все еще беспокоится о моей репутации, но даже он убедился, что мы нашли способ прекратить сплетни или хотя бы ограничить их более безобидной клеветой. Унизительно подчиняться обстоятельствам, но, признаюсь, я перед вами в долгу, mon vieux, и сделаю все, что в моих силах, чтобы ваша жизнь была приятной, насколько это возможно. Конечно, мы найдем кого-нибудь для вашего развлечения. Или в вашем стиле по-прежнему часто менять этих „кого-нибудь“? Если так, то это не будет длиться вечно».
«Неужели это правда, — подумал он, — что мне больше не хочется менять этих „кого-нибудь“?»
«И естественно, я с нетерпением предвкушаю тот момент, когда месье X перестанет быть пресловутым плохим мальчиком и уступит, как обыкновенный смертный, потребности в любви…»
Черт бы побрал Жанну! Жозеф был рад, что все складывается для нее так хорошо, но это не давало ей права подшучивать над ним.
Даже если она делала это по-дружески.
И проявляла такую возмутительную проницательность.
Он оторвался от письма и посмотрел на огонь.
— Надеюсь, ничего не случилось? — Невестка не спускала с него глаз.
Жозеф притворился, что не расслышал. «Пусть поволнуется, — подумал он, — хотя бы еще несколько минут. Пусть побеспокоится, не встретят ли ее замыслы какие-либо препятствия».
— Ну а с письмом, которое я получил, большие неприятности, — подал голос Юбер. — Этот чертов полицейский инспектор приехал из Монпелье и настаивает, чтобы я принял его завтра утром. Вы не поверите, но эти неумелые дурни все еще не нашли убийцу барона Рока! Да к тому же охота на куропаток в самом разгаре, и завтра будет прекрасная погода.
В его голосе зазвучали жалобные нотки.
— Какой толк быть герцогом, — вопросил он, — если я не могу охотиться, когда захочу?
— Я приму инспектора, месье. Можете убить завтра еще несколько этих существ, — повернулась герцогиня к мужу. — Так о вашей невесте, Жозеф, — снова обратилась она к родственнику. — Надеюсь, она здорова. Вам не следует беспокоиться, если она немного нерешительна. Нервы, вы понимаете, даже приступ меланхолии — это вполне нормально для девушки в ее положении.
Смешно представить Жанну с приступом меланхолии.
— Она вполне здорова, мадам, — пробормотал Жозеф. — Она в, прекрасной форме, по крайней мере судя по письму.
— Однако если говорить о ее настоящей телесной форме, — усмехнулся Юбер, — то нам известно, что она не так уж прекрасна.
Обрадованный, что ничто не помешает охоте, герцог попытался блеснуть остроумием:
— Или более чем прекрасна, можно сказать. Она — толстая. — Его глупый смех заполнил паузу, наступившую в разговоре смутившихся собеседников.
— Дайте мне письмо инспектора, — сказала Амели, — чтобы я знала, чего он от нас хочет. Вы говорите, он расследует убийство? Ну, это все-таки может быть развлечением.
«… но я должна идти, дорогой Жозеф. (Это была последняя страница письма маркизы.) Мой сад нуждается в прополке, а сегодня вечером мадам Гельвеции устраивает прием в честь посла Франклина. Очаровательный мужчина, так и хочется назвать его „папа“, как это делают его близкие…»
Жозеф скользнул взглядом по восклицаниям и пожеланиям внизу страницы. И вернулся к ее замечаниям о «потребности месье X в любви».
Он встал и поклонился брату и невестке:
— Тысяча извинений, месье и мадам, но я должен оставить вас в приятном обществе друг друга. Мне надо…
Он не знал, что ему надо. Гулять, поехать верхом или броситься в реку и плавать до тех пор, пока холодная вода не успокоит его кровь. Ибо ему в голову пришла идея, которая могла оказаться или очень удачной или совершенно безумной. Он не мог разобраться, но понимал, что ему это не удастся в обществе двух невыносимо скучных людей.
Словно опьяненный своими мыслями, Жозеф вышел из комнаты. Ему показалось, что пришлось ждать непривычно долго, пока Арсен откроет дверь.
Предстоящее путешествие, до которого оставалось три дня, доставляло слугам много забот. Надо было упаковать множество вещей, не говоря уже о стирке, глаженье и починке. Для гардероба мадам Амели потребовалось семь сундуков. Мелкие вещи, такие как драгоценности, надо было переписать и аккуратно уложить. Ожерелье, обещанное старой герцогиней невесте, все девять дней путешествия в Париж будет находиться в кармане месье Жозефа. В то утро Лизетта, горничная старой герцогини, позвала Луизу и Бертранду взглянуть на него, пока ее хозяйка была занята молитвами, ибо на следующий день она возвращалась в монастырь.
— Какие цвета, какой блеск, — восхищалась потом в буфетной Луиза, — совсем как в соборном окошке, которое я однажды видела в Эксе. Эти голубые камешки прямо как кусочек рая на твоей шее.
Даже Бертранда была поражена:
— Я думаю, если его продать, то можно накормить всю Францию.
— Оно слишком красиво, чтобы его продавать, — мечтательно сказала Луиза. — Такую вещь мужчина дарит той, которую любит.
— А не той старой толстухе, на которой его заставляют жениться! — отрезала Бертранда.
— Ш-ш! — вдруг прошипела Луиза. Сочувственное молчание встретило Мари-Лор, с усталым видом вышедшую из судомойни, чтобы выпить чашку разогретого кофе. Это, несомненно, помогло бы ей продержаться весь трудовой день.
«Бедняжка, — подумала Луиза, — ей лучше бы довериться мне, но она считает меня слишком благочестивой. Она, может быть, и не знает, что на рассвете рыдает во сне».
Мари-Лор переболеет Жозефом, рассуждала Лизетта, и это пойдет ей на пользу. Следующий раз она будет умнее и сумеет получить от месье, кто бы им ни был, побольше, чем лоскутки кружева и бархата.
Пока она была осторожна, думала Бертранда, на мгновение позволив себе вспомнить ребенка, которого когда-то в одно серое утро оставила на пороге сиротского приюта. Но воспоминание вызвало такую боль, что ее можно было вынести не дольше минуты, поэтому она встала и вышла из комнаты, увлекая за собой Луизу, отчитывая ее за плохое состояние ковров в северном крыле замка.
Приближается конец. Может быть, он уже наступил.
Эти горькие мысли сопровождали каждый вдох Мари-Лор и тяжелым камнем ложились на ее сердце. Ей показалось, или последний раз он действительно был рассеянным, как будто ему было тяжело что-то ей сказать?
«Может быть, — думала Мари-Лор, — Жозеф больше не хочет меня видеть. Может быть, мысленно он уже там, в Париже, со своей женой».
Едва ли она могла осуждать его. «Он должен думать о своей невесте, а не обо мне, — говорила она себе. — Даже брак без любви, брак по расчету, заслуживает некоторого уважения».
Нельзя сказать, что Жозеф не был пылким или неутомимым прошлой ночью. Наоборот, он не давал ей и передохнуть. В этом-то и была беда. Мари-Лор не чувствовала в его поведении души, к чему уже привыкла, той нежной внимательности или скрытого лукавства.
«Он больше не думает обо мне, — думала она. — Мне не следует приходить к нему сегодня».
Но она знала, что придет. Ибо оставалось всего две ночи до его отъезда, — она решила получить все, что еще могла получить.
Разговор с полицейским инспектором, как и надеялась герцогиня, оказался интересным и несколько улучшил ее настроение.
— Да, месье Лебран, — сказала она, — конечно, мы с мужем знали барона Рока. Очень старая семья, понимаете ли. Мы были в таком шоке.
Амели опустила плечи, как бы сгибаясь под тяжестью преступления. «Нелегко, — думала она, — чувствительной особе услышать такие отвратительные вещи от человека, так близко связанного с официальным расследованием».
— И неужели правда, что кровь была даже в крем-брюле? Инспектор с мрачным видом кивнул:
— Да, мадам, в отношении этого все было так, как расписали скандальные газеты. Но было и другое, еще более интересное…
Упиваясь вниманием собеседницы, он нарисовал яркую картину преступления, прерываясь только для того, чтобы глотнуть кофе и откусить кусок великолепного пирога.
— Ужасно, — согласилась герцогиня, — думать о том, что барону засунули в рот кляп и, привязав к креслу, нанесли страшную рану, оставив умирать от потери крови. Убийца отрубил ему кисть правой руки.
Она кивнула. Барон был самым омерзительным из старой гвардии снобов, обладавших убийственным чувством юмора. Его шутки по поводу ее собственного далеко не аристократического происхождения повторялись в высшем обществе, и все (но, как она подозревала, только не заурядный полицейский инспектор) знали, что он поклялся никогда не ступать на порог ее дома.
— Разве у него не было телохранителя?
— Был, к тому же огромный, крепкий, хорошо обученный парень. Неожиданно в тот день он заболел. Они даже посылали за докторами — телохранителя ужасно рвало.
— А руку так и не нашли?
— Нет, мадам герцогиня. Вот это может оказаться зацепкой. На этой руке барон всегда носил бриллиантовое кольцо с рубином, — мы рассчитываем, что рано или поздно оно попадет к скупщику краденого. Мы подозреваем преступление на сексуальной почве, учитывая любовные похождения барона, но и не исключаем просто кражу. Очень ценное кольцо.
— Но как можно отрубить руку?
— В данном случае медленно и очень болезненно, мадам. По-видимому, ножом, хотя орудие убийства так и не было найдено. Известно только то, что видели высокого темноволосого человека, выбежавшего из дома барона в Монпелье вскоре после убийства.
Дело заключалось в том, что усилия полиции были безуспешны уже более полугода.
Расследованию не помог и тот факт, что барона ненавидели слуги и крестьяне. Вероятно, убийце помог кто-то из слуг, или, как полагала полиция, они делали вид, что ничего не заметили. На допросах все молчали, но у них было железное алиби.
У барона не было близких родственников. А дальние только предъявляли права на наследство и сумели доказать, что в день убийства находились на расстоянии во много лье от Монпелье. Горничная умерла за неделю до убийства. Это было самоубийством и не имело отношения к делу. Итак, не было никаких улик, что выглядело не менее возмутительным, чем маленькая революция.
— Вот поэтому, мадам герцогиня, мы разыскиваем простых людей, которые могли бы таить злобу на барона. И подозревая в соучастии его слуг, мы проявляем такой интерес к этому персоналу. Конечно, — извиняющимся тоном добавил он, — мы не предполагали вести расследования на этом берегу Роны, но…
Конечно, услышав историю Клер, Мари-Лор понимала, что секс без предохранения невозможен. Однако как-то в один из вечеров Жозеф предложил ей, если она хочется ощутить внутри себя извержение его семени, взять его плоть в рот.
— Ты хочешь, чтобы я это сделала? — спросила она. Он лежал на спине, расслабившись, обнимая ее за плечи.
— Да, мне бы этого хотелось.
Жозеф протянула руку, но ее лицо выражало сомнение.
— Не знаю, — сказала она. — Мне кажется, что ты слишком велик для моего рта. Даже… сейчас.
Его пенис был мягким, опорожненным, влажным. Она взяла его в ладонь, посмеиваясь от удовольствия. Пенис начал твердеть от ее прикосновений.
— Минуту назад вы были слишком большим, месье. А сейчас…
«Я дразню его, — думала она, — дразню, так же как и себя».
Жозеф приподнялся на подушках и дотронулся до ее лица.
— Спокойно, спокойно, не спеша. Не волнуйся, дорогая. Мы просто посмотрим, как далеко сможем зайти.
Согнув колени и расставив ноги, чтобы она могла встать на колени между ними, Жозеф продолжал тихо ободрять, поглаживая ее веки, щеки и шею. Кончиками пальцев он обвел ее губы, вспухшие от поцелуев. Взяв ее голову, он наклонил ее вниз.
— Вдохни.
Мари-Лор вдохнула. Вдыхая, она втягивала его через губы, поверх языка, дальше влажной поверхности щек и глубже до самого горла. Она открывалась ему по-новому, и ей казалось, что так она разрушает барьеры, стоящие между ней и тем, кого любила. Она начала задыхаться, а он продолжал расти у нее во рту.
— Дыши, — приказал Жозеф. Голос его дрожал. Да, ей просто необходимо дышать.
Но как?
«Дыши через нос, идиотка!»
Вдыхаемый воздух нес в себе дорогие ей интимные запахи. Ничего удивительного, что она смущалась: интимность и дерзость этого акта ошеломляли. Как — она только потом осознала это — растущее ощущение своей власти над ним.
Жозеф застонал. Мари-Лор более уверенно стала играть с ним губами и языком. Быстро, медленно, снова быстро, пока он, задрожав, не вскрикнул. Жозеф схватил Мари-Лор за волосы, пытаясь направлять ее голову, но тщетно. Он уже не имел над ней власти.
В ее голове проносились сцены из гаремных историй. Она покоряла его или он ее? Была ли она дамой-повелительницей или смиренной наложницей, униженно стоящей на коленях? Мари-Лор не могла решить. Да это и не имело значения. Или, может быть, при определенных обстоятельствах, можно было быть и той и другой одновременно.
Его крики становились громче. Зажатая между его бедер, Мари-Лор обхватила Жозефа за талию и постаралась расширить горло, готовясь принять, проглотить горячую солоноватую жидкость, хлынувшую из него. Потом, обессиленная, упала на его живот.
— О Мари-Лор! — вздохнул Жозеф, притягивая ее к себе и обнимая. — О Мари-Лор…
— Тебе письмо, Жозеф, — объявил за чаем несколько дней спустя Юбер, — с очень солидной печатью. И ничего, — мельком взглянул он на жену, — для вас, мадам.
Коротко кивнув, он взял письма с серебряного подноса, который держал перед ним высокий молчаливый лакей.
— Это все. Нечего тебе стоять здесь, разинув рот. А письмо, адресованное мне, — добавил он, нахмурившись, — кажется официальным, и, вероятно, от меня требуют чего-то неприятного.
Жозеф узнал знакомый почерк на письме, которое дал ему брат.
— Это от Жанны, — сказал он. — Маркизы де Машери, — добавил он через минуту, когда стало ясно, что его брат и невестка забыли имя женщины, которую сосватали ему.
— А! — Сладкая улыбочка герцогини не скрыла ее беспокойства.
Жозеф знал, что она не будет спать спокойно до тех пор, пока его не доставят к нареченной и он не произнесет слова брачного обета на пышной церемонии в парижском соборе в присутствии самых знатных дворян королевского двора.
— Как приятно, — сказала она, — письмо от невесты. Помню, как я волновалась после подписания контракта, посылая первую надушенную записочку своему будущему мужу…
Беспокойство делало ее болтливой. Эта свадьба будет ее дебютом в парижском обществе; она готовила роскошные наряды для себя и новые костюмы для Юбера.
Жозеф полагал, что, возможно, дебют этот будет успешным. Хотя Амели по-прежнему оставалась мегерой в доме, на людях она теперь выглядела вполне презентабельно, переняв некоторые хорошие манеры у своих подруг, или, лучше сказать, союзниц, из местного дворянства. Как бы она ни ссорилась с Юбером, было ясно, что она обрела уверенность и общественный статус, став герцогиней. Юбер оказался прав, говоря о ее силе воли и энергии. Без сомнения, Амели воспользуется каждым случаем проникнуть в высшее общество, который ей предоставит эта свадьба в Париже; возможно, ей даже удастся получить приглашение в Версаль.
Жозеф ответил ей вежливым кивком, в то время как Юбер поморщился при упоминании «надушенной записочки».
Конечно, письмо Жанны не будет робким посланием испуганной девушки, которую выдают замуж. Это будет непринужденное умное письмо от старого друга.
Он сломал печать и развернул плотный лист бумаги.
Письмо было написано крупным, четким ученическим почерком с витиеватыми заглавными буквами.
«Мой дорогой друг!
Я, как и весь Париж, скучаю без вас. Как хорошо, что вы совсем скоро снова будете с нами…»
Он улыбнулся. Трудно было бы не узнать ее стиль: гиперболический, непререкаемый и всегда увлекательный. Проницательный политический наблюдатель и язвительная сплетница, она всегда была в курсе того, что обсуждалось ведущими интеллектуальными светочами города. И она любила сдобрить свои новости остротами, услышанными от ее друзей-актеров из «Комеди Франсез».
«… никто не знает, позволят ли труппе сыграть эту чудесную пьесу. Король, кажется, каждый день меняет свое решение. Иногда по утрам он просыпается со смелым решением разрешить представление, в котором звучат те же шутки, которые повторяют все (только с большим блеском и юмором). А иногда высказывает уверенность, что от этой простенькой комедии рухнут стены Бастилии. И он снова становится цензором „Женитьбы Фигаро“…»
«Ах да, — подумал Жозеф, — неплохо бы очутиться снова в Париже. О нет, — тут же спохватился и поморщился. — Нет. Я не хочу уезжать. По крайней мере сейчас».
К этому времени он уже должен был бы быть готовым к отъезду. Ведь с того восхитительного утра в амбаре прошло четыре недели (четыре недели и один день!).
Смешно подумать: четыре недели — это целая жизнь для распутника, даже для такого, кто нарушил правило не пускать в свою душу женщину, с которой спишь. Четыре недели с одной и той же женщиной — позор, естественно, к этому времени страсть неизбежно должна бы утихнуть.
Пару ночей он искал в себе признаки этого; как мнимый больной, находящийся в дурном расположении духа, он был уверен, что охлаждение неизбежно. Расхаживая по комнате или лежа среди смятых простыней, он отыскивал в своих чувствах знакомые признаки: ощущение скуки, притупление желаний, сожаление, что мог бы провести вечер лучше с хорошей книгой. Короче, все те симптомы, которые месье X описывал как «оскомину от затянувшегося романа».
Но Жозеф не находил их (и даже если бы его увлекла хорошая книга, ему бы обязательно, захотел ось узнать мнение Мари-Лор о ней). И во рту было не ощущение оскомины, а вкус молодого красного вина. Его страсть не ослабевала. Даже сейчас она была более желанна, чем раньше.
Всему этому он не находил объяснения. После чувственных бурь, пережитых за эти недели, он казался себе выброшенным без компаса на необитаемый остров во власть своих желаний. «Следует вырвать лист из книги месье X, — подумал он. — Вырезать место, где говорится о связях, убрать эту ужасную метафору о кораблекрушении и компасах». В любом случае его теперешняя связь, безусловно, скоро закончится. Прогнав эти мысли, он вернулся к письму Жанны.
«… наш предстоящий брак намного облегчил мою жизнь, дядя все еще беспокоится о моей репутации, но даже он убедился, что мы нашли способ прекратить сплетни или хотя бы ограничить их более безобидной клеветой. Унизительно подчиняться обстоятельствам, но, признаюсь, я перед вами в долгу, mon vieux, и сделаю все, что в моих силах, чтобы ваша жизнь была приятной, насколько это возможно. Конечно, мы найдем кого-нибудь для вашего развлечения. Или в вашем стиле по-прежнему часто менять этих „кого-нибудь“? Если так, то это не будет длиться вечно».
«Неужели это правда, — подумал он, — что мне больше не хочется менять этих „кого-нибудь“?»
«И естественно, я с нетерпением предвкушаю тот момент, когда месье X перестанет быть пресловутым плохим мальчиком и уступит, как обыкновенный смертный, потребности в любви…»
Черт бы побрал Жанну! Жозеф был рад, что все складывается для нее так хорошо, но это не давало ей права подшучивать над ним.
Даже если она делала это по-дружески.
И проявляла такую возмутительную проницательность.
Он оторвался от письма и посмотрел на огонь.
— Надеюсь, ничего не случилось? — Невестка не спускала с него глаз.
Жозеф притворился, что не расслышал. «Пусть поволнуется, — подумал он, — хотя бы еще несколько минут. Пусть побеспокоится, не встретят ли ее замыслы какие-либо препятствия».
— Ну а с письмом, которое я получил, большие неприятности, — подал голос Юбер. — Этот чертов полицейский инспектор приехал из Монпелье и настаивает, чтобы я принял его завтра утром. Вы не поверите, но эти неумелые дурни все еще не нашли убийцу барона Рока! Да к тому же охота на куропаток в самом разгаре, и завтра будет прекрасная погода.
В его голосе зазвучали жалобные нотки.
— Какой толк быть герцогом, — вопросил он, — если я не могу охотиться, когда захочу?
— Я приму инспектора, месье. Можете убить завтра еще несколько этих существ, — повернулась герцогиня к мужу. — Так о вашей невесте, Жозеф, — снова обратилась она к родственнику. — Надеюсь, она здорова. Вам не следует беспокоиться, если она немного нерешительна. Нервы, вы понимаете, даже приступ меланхолии — это вполне нормально для девушки в ее положении.
Смешно представить Жанну с приступом меланхолии.
— Она вполне здорова, мадам, — пробормотал Жозеф. — Она в, прекрасной форме, по крайней мере судя по письму.
— Однако если говорить о ее настоящей телесной форме, — усмехнулся Юбер, — то нам известно, что она не так уж прекрасна.
Обрадованный, что ничто не помешает охоте, герцог попытался блеснуть остроумием:
— Или более чем прекрасна, можно сказать. Она — толстая. — Его глупый смех заполнил паузу, наступившую в разговоре смутившихся собеседников.
— Дайте мне письмо инспектора, — сказала Амели, — чтобы я знала, чего он от нас хочет. Вы говорите, он расследует убийство? Ну, это все-таки может быть развлечением.
«… но я должна идти, дорогой Жозеф. (Это была последняя страница письма маркизы.) Мой сад нуждается в прополке, а сегодня вечером мадам Гельвеции устраивает прием в честь посла Франклина. Очаровательный мужчина, так и хочется назвать его „папа“, как это делают его близкие…»
Жозеф скользнул взглядом по восклицаниям и пожеланиям внизу страницы. И вернулся к ее замечаниям о «потребности месье X в любви».
Он встал и поклонился брату и невестке:
— Тысяча извинений, месье и мадам, но я должен оставить вас в приятном обществе друг друга. Мне надо…
Он не знал, что ему надо. Гулять, поехать верхом или броситься в реку и плавать до тех пор, пока холодная вода не успокоит его кровь. Ибо ему в голову пришла идея, которая могла оказаться или очень удачной или совершенно безумной. Он не мог разобраться, но понимал, что ему это не удастся в обществе двух невыносимо скучных людей.
Словно опьяненный своими мыслями, Жозеф вышел из комнаты. Ему показалось, что пришлось ждать непривычно долго, пока Арсен откроет дверь.
Предстоящее путешествие, до которого оставалось три дня, доставляло слугам много забот. Надо было упаковать множество вещей, не говоря уже о стирке, глаженье и починке. Для гардероба мадам Амели потребовалось семь сундуков. Мелкие вещи, такие как драгоценности, надо было переписать и аккуратно уложить. Ожерелье, обещанное старой герцогиней невесте, все девять дней путешествия в Париж будет находиться в кармане месье Жозефа. В то утро Лизетта, горничная старой герцогини, позвала Луизу и Бертранду взглянуть на него, пока ее хозяйка была занята молитвами, ибо на следующий день она возвращалась в монастырь.
— Какие цвета, какой блеск, — восхищалась потом в буфетной Луиза, — совсем как в соборном окошке, которое я однажды видела в Эксе. Эти голубые камешки прямо как кусочек рая на твоей шее.
Даже Бертранда была поражена:
— Я думаю, если его продать, то можно накормить всю Францию.
— Оно слишком красиво, чтобы его продавать, — мечтательно сказала Луиза. — Такую вещь мужчина дарит той, которую любит.
— А не той старой толстухе, на которой его заставляют жениться! — отрезала Бертранда.
— Ш-ш! — вдруг прошипела Луиза. Сочувственное молчание встретило Мари-Лор, с усталым видом вышедшую из судомойни, чтобы выпить чашку разогретого кофе. Это, несомненно, помогло бы ей продержаться весь трудовой день.
«Бедняжка, — подумала Луиза, — ей лучше бы довериться мне, но она считает меня слишком благочестивой. Она, может быть, и не знает, что на рассвете рыдает во сне».
Мари-Лор переболеет Жозефом, рассуждала Лизетта, и это пойдет ей на пользу. Следующий раз она будет умнее и сумеет получить от месье, кто бы им ни был, побольше, чем лоскутки кружева и бархата.
Пока она была осторожна, думала Бертранда, на мгновение позволив себе вспомнить ребенка, которого когда-то в одно серое утро оставила на пороге сиротского приюта. Но воспоминание вызвало такую боль, что ее можно было вынести не дольше минуты, поэтому она встала и вышла из комнаты, увлекая за собой Луизу, отчитывая ее за плохое состояние ковров в северном крыле замка.
Приближается конец. Может быть, он уже наступил.
Эти горькие мысли сопровождали каждый вдох Мари-Лор и тяжелым камнем ложились на ее сердце. Ей показалось, или последний раз он действительно был рассеянным, как будто ему было тяжело что-то ей сказать?
«Может быть, — думала Мари-Лор, — Жозеф больше не хочет меня видеть. Может быть, мысленно он уже там, в Париже, со своей женой».
Едва ли она могла осуждать его. «Он должен думать о своей невесте, а не обо мне, — говорила она себе. — Даже брак без любви, брак по расчету, заслуживает некоторого уважения».
Нельзя сказать, что Жозеф не был пылким или неутомимым прошлой ночью. Наоборот, он не давал ей и передохнуть. В этом-то и была беда. Мари-Лор не чувствовала в его поведении души, к чему уже привыкла, той нежной внимательности или скрытого лукавства.
«Он больше не думает обо мне, — думала она. — Мне не следует приходить к нему сегодня».
Но она знала, что придет. Ибо оставалось всего две ночи до его отъезда, — она решила получить все, что еще могла получить.
Разговор с полицейским инспектором, как и надеялась герцогиня, оказался интересным и несколько улучшил ее настроение.
— Да, месье Лебран, — сказала она, — конечно, мы с мужем знали барона Рока. Очень старая семья, понимаете ли. Мы были в таком шоке.
Амели опустила плечи, как бы сгибаясь под тяжестью преступления. «Нелегко, — думала она, — чувствительной особе услышать такие отвратительные вещи от человека, так близко связанного с официальным расследованием».
— И неужели правда, что кровь была даже в крем-брюле? Инспектор с мрачным видом кивнул:
— Да, мадам, в отношении этого все было так, как расписали скандальные газеты. Но было и другое, еще более интересное…
Упиваясь вниманием собеседницы, он нарисовал яркую картину преступления, прерываясь только для того, чтобы глотнуть кофе и откусить кусок великолепного пирога.
— Ужасно, — согласилась герцогиня, — думать о том, что барону засунули в рот кляп и, привязав к креслу, нанесли страшную рану, оставив умирать от потери крови. Убийца отрубил ему кисть правой руки.
Она кивнула. Барон был самым омерзительным из старой гвардии снобов, обладавших убийственным чувством юмора. Его шутки по поводу ее собственного далеко не аристократического происхождения повторялись в высшем обществе, и все (но, как она подозревала, только не заурядный полицейский инспектор) знали, что он поклялся никогда не ступать на порог ее дома.
— Разве у него не было телохранителя?
— Был, к тому же огромный, крепкий, хорошо обученный парень. Неожиданно в тот день он заболел. Они даже посылали за докторами — телохранителя ужасно рвало.
— А руку так и не нашли?
— Нет, мадам герцогиня. Вот это может оказаться зацепкой. На этой руке барон всегда носил бриллиантовое кольцо с рубином, — мы рассчитываем, что рано или поздно оно попадет к скупщику краденого. Мы подозреваем преступление на сексуальной почве, учитывая любовные похождения барона, но и не исключаем просто кражу. Очень ценное кольцо.
— Но как можно отрубить руку?
— В данном случае медленно и очень болезненно, мадам. По-видимому, ножом, хотя орудие убийства так и не было найдено. Известно только то, что видели высокого темноволосого человека, выбежавшего из дома барона в Монпелье вскоре после убийства.
Дело заключалось в том, что усилия полиции были безуспешны уже более полугода.
Расследованию не помог и тот факт, что барона ненавидели слуги и крестьяне. Вероятно, убийце помог кто-то из слуг, или, как полагала полиция, они делали вид, что ничего не заметили. На допросах все молчали, но у них было железное алиби.
У барона не было близких родственников. А дальние только предъявляли права на наследство и сумели доказать, что в день убийства находились на расстоянии во много лье от Монпелье. Горничная умерла за неделю до убийства. Это было самоубийством и не имело отношения к делу. Итак, не было никаких улик, что выглядело не менее возмутительным, чем маленькая революция.
— Вот поэтому, мадам герцогиня, мы разыскиваем простых людей, которые могли бы таить злобу на барона. И подозревая в соучастии его слуг, мы проявляем такой интерес к этому персоналу. Конечно, — извиняющимся тоном добавил он, — мы не предполагали вести расследования на этом берегу Роны, но…