Страница:
Чайник весь выкипел. Крышка перестала дребезжать. Агрессия, хамство, грубость – пусть. Я тут ни при чем. Флаг вам в руки. Я теперь никто, в ваши игры не играю. Я бы отгрыз вам носы, мальчики, но вам повезло. С меня хватит.
Спокойной плазмы, уроды.
Приехали домой; сын убежал гулять. Счастливый пятнадцатилетний человек, не знающий скуки, у него есть футбол, компьютер, велосипед, гитара, барабаны, малый умело зачерпывает жизнь полной ложкой. Не потребляет, не пользуется – осваивает. Его школа – тут же, в соседнем дворе, сейчас мальчишка и его приятели здесь короли, бойз он зе блок; когда я иду в магазин или, как сейчас, в бар, незнакомые подростки – кто под панка ряжен, кто под маргинала, и готы есть, и эмо, и металлисты, вся фауна – со мной здороваются, потому что я Антона отец.
Мне нравится быть Антона отцом. Я, может, и неудачник, бывший лавочник, ныне безработный и все такое – но сыну создал не самые плохие условия для жизни.
Пришел в кабак, спросил чаю, сидел, курил. Думал о том, что больше не хочу показывать сабли-зубы. Надоело ощетиниваться. Удары больше не наносят мне вреда.
Я провел вечер, заново оценивая трущиеся об меня простейшие части мира.
Мне было сладко и тоскливо, и я выдавил в чай лимон.
Телевизор над моей головой транслировал клипы: гоп-эстетика конца нулевых, полуголые нимфетки на фоне кабриолетов (впоследствии, наоборот, кабриолеты на фоне нимфеток), пляж, дансинг, возвратно-поступательные движения матовых чресел и красных языков. Пальцы в перстнях, колготки в сеточку. Доходчивый барыжно-сутенерский стилек.
Да, думал я, мама оказалась наблюдательнее жены, что, впрочем, неудивительно: мама знает меня сорок лет, а жена вдвое меньше. Я, действительно, рад и возбужден. От жены скрыл, а от матери не получилось.
Да, думал я, надо отваливать. Уходить. Русский бизнес обойдется без меня, и я рад за нас обоих. Я так и не врос в систему. Встроился механически – но не пустил корни, не научился питаться соками; чепуха это, а не соки. Пластмассово-асфальтовая цивилизация сухостоя, она бесплодна, она ничего не может. Когда мне говорят про главную, с точки зрения многих, беду этой цивилизации – бездумное потребление, обмен горячих жизней на холодное золото, – у меня нет иного ответа, кроме презрительной улыбки; здесь растят людей без фантазии, они и потреблять толком не умеют. Плазменная панель, мотоцикл, чувиха с педикюром, или, ладно, две чувихи, или даже три чувихи плюс тур на Сейшелы в бизнес-классе – это, что ли, ваше потребление? Вы потребляете для того, чтобы получить некие новые ощущения, – но что вы понимаете в ощущениях?
Да, думал я, тут беда с ощущениями. Тут никто в них не понимает.
Огляделся – люди азартно пьянствовали.
Я смотрю на них год за годом, и моя оценка давно сформулирована. Они – малые дети, они всего боятся. Не все, разумеется – но многие, очень многие. Может быть, большинство. Забиться в уютный угол и сосать бухло, обсуждая футбол и покупку малолитражной машины по программе льготного президентского кредитования – на большее их фантазия не способна.
Они не пробовали запрыгнуть в голом виде на банкетный стол, присесть на корточки и поместить член в рот женщины, предварительно погрузив собственные яйца в бокал с прохладным шампанским. Они не дарили товарищу на юбилей открытку, украшенную тридцатью одинаковыми портретами президента Линдона Джонсона, вырезанными из стодолларовых купюр. Они не выпивали залпом два стакана водки подряд, на пятидесятиградусной жаре, вернувшись с зачистки чеченского села. Что они умеют потреблять, кроме засоленных рыбьих яиц и кислой мурцовки, называемой пивом? Они могут довести подругу до оргазма маслиной или виноградиной? Они ели жареную свиную кровь? Они способны процитировать хоть одну строчку из «Кентерберийских рассказов»? Они просовывали язык меж натуральных дамских грудей восьмого размера? Они играли в шахматы с человеком, на чьей совести девять убийств с особой жестокостью? Они дышали болотным газом, сидя на дне деревенского колодца и загребая лопатой черный ил? Они пробовали спорить о боге с семидесятилетним старовером? Они дискутировали с ваххабитом о сурах Корана? Они вставляли пистолетное дуло в рот отцу двоих детей?
Не вставляли, не дышали, не пробовали, не дискутировали.
Они с упоением критикуют систему за то, что она растит потребителя, – а здесь еще и не начинали потреблять по-настоящему. Подсмотреть у соседа и сделать то же самое, но с фонтанами по углам – вот все, на что они способны.
Они не построят гражданское общество еще лет двести, потому что строить – удел взрослых людей, а они – юниоры, жалкие мастурбаторы, и, если есть среди них взрослые люди – один из пятидесяти, – они отворачиваются от таких и убегают играть в свои игры, потому что со взрослыми скучно, а они хотят, чтобы было красиво и весело. Они хотят жить здесь и сейчас, радоваться и наслаждаться, но, когда им говорят: вот тебе «здесь», вот тебе «сейчас», наслаждайся, – они не понимают. Они готовы рыдать, оказавшись в комнате без телевизора – или с телевизором, но без МТV. Я же говорю, юниоры. Прокатившись в Тоскану и на Мачу-Пикчу, они печатают в журналах снисходительные эссе про то, как устроен мир на самом деле. Хули та Тоскана?
Русский капитализм гадостен не русскими капиталистами, а продавцами удовольствий для русских капиталистов. Капиталисту некогда, и, если он устает и решает развеяться, он призывает специального человека – и вот тут появляются они: барыги раскатывают дороги кокаина, пидоры несут портянки со стразами, сутенеры ведут эскадроны блядей, аферюги уговаривают купить «современное исусство», сбоку подбегает Дженнифер Лопес, готовая исполнить три куплета, по лимону баксов за куплет, тут же рестораторы, яхтенные брокеры и кто-то скромный из «Де Бирс».
Всех все устраивает. Государство мудро молчит: пусть граждане перебесятся. Иначе, не дай бог, начнут оглядываться по сторонам и увидят, что за первые десять лет новорожденного тысячелетия почти ничего не сделано.
Да, есть и победы: налажен транзит молдаван, для поклейки обоев, и таджиков, для уборки говна, – самим убрать свои говны уже западло, лучше подождать, пока таджик проедет две тысячи километров и наведет порядок.
Простите, я больше в этом не участвую. Лично мне таджик не нужен, не так много говна я произвожу, чтобы не суметь самому за собой прибрать. А таджиков – я с ними служил два года, куревом угощал и за одним столом кашу пшенную трескал – я знаю как людей гордых, умных и жестоких, и они еще припомнят гражданам Российской Федерации их говны. Потому что никто, ни один человек на белом свете, включая самого темного, неграмотного, малоимущего, не рожден для того, чтобы убирать за другим человеком его говно. Мое говно – это мое говно, никому не доверю его убирать, и мне плевать, капитализм у вас или что-то другое, а если кто-то подойдет и предложит: «Давай я твое говно за тобой уберу, по сходной цене», – такому могу и в лоб дать.
Не думай про мое говно – про свое думай, ага.
Такой монолог я произношу в уме на протяжении примерно часа, рассматривая сидящего напротив дядьку в шортах, он пьет водку и после опрокидывания очередной рюмашки мелко сучит белыми, странно безволосыми ногами – не иначе от удовольствия. Он явно погорячился с шортами, на дворе сентябрь, но для юниора короткие штаны в самый раз.
Потом заведение закрывается. Полночь, пора домой. Жена не ищет меня, не звонит на мобильный, она знает, где я, она привыкла к тому, что супруг просиживает штаны в ближайшем кабачке.
Поздним вечером в моем районе хорошо, свежо, много разноцветных огней, много пространства. Существенно тише, чем днем, – обычный техногенный городской гул, разумеется, не исчезает, но как бы отодвигается от головы на некоторое расстояние, и я ощущаю себя иначе – теперь мне нравится этот город; все-таки в асфальты, кирпичи и железобетоны вложено немало труда. Огромные плоскости магазинных парковок свободны от машин, прохладный ветер гонит бумажки и картонные стаканчики из «Старбакса». Часто вижу под ногами медную мелочь, даже монеты в рубль и два рубля. Кризис не кризис, а ценить и считать деньги тут пока не умеют.
Во дворах полуночная публика: молодежь и те, кто себя к ней причисляет. Смех, пиво – но все мирно, без хулиганства и громогласного мата. Особи мужского пола на вид приятны: красивы, мускулисты, держатся уверенно, а вот среди женщин и девушек вижу представительниц двух новых генераций: во-первых, очень толстых, раскормленных молодых девок, пятнадцати – двадцати лет, я их называю «девки с жопами», и, во-вторых, молодящихся дам в роковых летах, часто совершенно непрезентабельного вида, неопрятных и скверно причесанных, но непременно с татуировками на плечах, лодыжках или талиях. Если кельтские узоры на дряблых телесах бальзаковских дам меня забавляют (в борьбе за мужчин все средства хороши), то смотреть на «девок с жопами» грустно. В две тысячи третьем или две тысячи четвертом их совсем не было. В две тысячи пятом кое-где появились. Теперь, к концу десятилетия, я наблюдаю их ежедневно в больших количествах. Фастфуд, пиво, булочки, малоподвижность, презрение к спорту, плюс мода на феминизм, плюс хорошо зарабатывающие отцы, не жалеющие для дочерей карманных денег, – и вот вам жирные зады, щеки, складки на животах. Новая порода.
Мне всегда думалось, что появление новой человеческой породы, или подвида, – дело долгое. Я почему-то считал, что вырождение какой-либо общности, разжижение и охлаждение крови происходит медленно, на протяжении многих десятилетий. Оказалось – ничего подобного. Вырождение бывает стремительным, в масштабах истории – мгновенным, как фотовспышка. Шести, семи лет достаточно, чтобы в стране, где традиционно гордились своими женщинами и закрепили свою гордость в стихах и песнях, появились полусонные, рыхлые, уродливые «девки с жопами».
Я думал, наша природа прочна и устойчива. Я думал, у русских сильнейшая генетика. Гордился голодными и злыми соплеменниками – ведь только голодные и злые умеют переделывать мир. Я верил в мой народ. Ведь мы столетиями недоедали, воевали, терпели. У каждого в предках есть или раб, или зэк, или солдат. Я полагал, запаса прочности хватит надолго, и мы, пусть и сытые, будем еще сто лет рожать жилистое, ловкое и смышленое потомство. Оказалось, нихера подобного. Пяти лет благополучия хватило, чтобы понять: мы тоже можем стать мягкотелыми. Мы тоже можем выродиться.
Глава 6
Спокойной плазмы, уроды.
Приехали домой; сын убежал гулять. Счастливый пятнадцатилетний человек, не знающий скуки, у него есть футбол, компьютер, велосипед, гитара, барабаны, малый умело зачерпывает жизнь полной ложкой. Не потребляет, не пользуется – осваивает. Его школа – тут же, в соседнем дворе, сейчас мальчишка и его приятели здесь короли, бойз он зе блок; когда я иду в магазин или, как сейчас, в бар, незнакомые подростки – кто под панка ряжен, кто под маргинала, и готы есть, и эмо, и металлисты, вся фауна – со мной здороваются, потому что я Антона отец.
Мне нравится быть Антона отцом. Я, может, и неудачник, бывший лавочник, ныне безработный и все такое – но сыну создал не самые плохие условия для жизни.
Пришел в кабак, спросил чаю, сидел, курил. Думал о том, что больше не хочу показывать сабли-зубы. Надоело ощетиниваться. Удары больше не наносят мне вреда.
Я провел вечер, заново оценивая трущиеся об меня простейшие части мира.
Мне было сладко и тоскливо, и я выдавил в чай лимон.
Телевизор над моей головой транслировал клипы: гоп-эстетика конца нулевых, полуголые нимфетки на фоне кабриолетов (впоследствии, наоборот, кабриолеты на фоне нимфеток), пляж, дансинг, возвратно-поступательные движения матовых чресел и красных языков. Пальцы в перстнях, колготки в сеточку. Доходчивый барыжно-сутенерский стилек.
Да, думал я, мама оказалась наблюдательнее жены, что, впрочем, неудивительно: мама знает меня сорок лет, а жена вдвое меньше. Я, действительно, рад и возбужден. От жены скрыл, а от матери не получилось.
Да, думал я, надо отваливать. Уходить. Русский бизнес обойдется без меня, и я рад за нас обоих. Я так и не врос в систему. Встроился механически – но не пустил корни, не научился питаться соками; чепуха это, а не соки. Пластмассово-асфальтовая цивилизация сухостоя, она бесплодна, она ничего не может. Когда мне говорят про главную, с точки зрения многих, беду этой цивилизации – бездумное потребление, обмен горячих жизней на холодное золото, – у меня нет иного ответа, кроме презрительной улыбки; здесь растят людей без фантазии, они и потреблять толком не умеют. Плазменная панель, мотоцикл, чувиха с педикюром, или, ладно, две чувихи, или даже три чувихи плюс тур на Сейшелы в бизнес-классе – это, что ли, ваше потребление? Вы потребляете для того, чтобы получить некие новые ощущения, – но что вы понимаете в ощущениях?
Да, думал я, тут беда с ощущениями. Тут никто в них не понимает.
Огляделся – люди азартно пьянствовали.
Я смотрю на них год за годом, и моя оценка давно сформулирована. Они – малые дети, они всего боятся. Не все, разумеется – но многие, очень многие. Может быть, большинство. Забиться в уютный угол и сосать бухло, обсуждая футбол и покупку малолитражной машины по программе льготного президентского кредитования – на большее их фантазия не способна.
Они не пробовали запрыгнуть в голом виде на банкетный стол, присесть на корточки и поместить член в рот женщины, предварительно погрузив собственные яйца в бокал с прохладным шампанским. Они не дарили товарищу на юбилей открытку, украшенную тридцатью одинаковыми портретами президента Линдона Джонсона, вырезанными из стодолларовых купюр. Они не выпивали залпом два стакана водки подряд, на пятидесятиградусной жаре, вернувшись с зачистки чеченского села. Что они умеют потреблять, кроме засоленных рыбьих яиц и кислой мурцовки, называемой пивом? Они могут довести подругу до оргазма маслиной или виноградиной? Они ели жареную свиную кровь? Они способны процитировать хоть одну строчку из «Кентерберийских рассказов»? Они просовывали язык меж натуральных дамских грудей восьмого размера? Они играли в шахматы с человеком, на чьей совести девять убийств с особой жестокостью? Они дышали болотным газом, сидя на дне деревенского колодца и загребая лопатой черный ил? Они пробовали спорить о боге с семидесятилетним старовером? Они дискутировали с ваххабитом о сурах Корана? Они вставляли пистолетное дуло в рот отцу двоих детей?
Не вставляли, не дышали, не пробовали, не дискутировали.
Они с упоением критикуют систему за то, что она растит потребителя, – а здесь еще и не начинали потреблять по-настоящему. Подсмотреть у соседа и сделать то же самое, но с фонтанами по углам – вот все, на что они способны.
Они не построят гражданское общество еще лет двести, потому что строить – удел взрослых людей, а они – юниоры, жалкие мастурбаторы, и, если есть среди них взрослые люди – один из пятидесяти, – они отворачиваются от таких и убегают играть в свои игры, потому что со взрослыми скучно, а они хотят, чтобы было красиво и весело. Они хотят жить здесь и сейчас, радоваться и наслаждаться, но, когда им говорят: вот тебе «здесь», вот тебе «сейчас», наслаждайся, – они не понимают. Они готовы рыдать, оказавшись в комнате без телевизора – или с телевизором, но без МТV. Я же говорю, юниоры. Прокатившись в Тоскану и на Мачу-Пикчу, они печатают в журналах снисходительные эссе про то, как устроен мир на самом деле. Хули та Тоскана?
Русский капитализм гадостен не русскими капиталистами, а продавцами удовольствий для русских капиталистов. Капиталисту некогда, и, если он устает и решает развеяться, он призывает специального человека – и вот тут появляются они: барыги раскатывают дороги кокаина, пидоры несут портянки со стразами, сутенеры ведут эскадроны блядей, аферюги уговаривают купить «современное исусство», сбоку подбегает Дженнифер Лопес, готовая исполнить три куплета, по лимону баксов за куплет, тут же рестораторы, яхтенные брокеры и кто-то скромный из «Де Бирс».
Всех все устраивает. Государство мудро молчит: пусть граждане перебесятся. Иначе, не дай бог, начнут оглядываться по сторонам и увидят, что за первые десять лет новорожденного тысячелетия почти ничего не сделано.
Да, есть и победы: налажен транзит молдаван, для поклейки обоев, и таджиков, для уборки говна, – самим убрать свои говны уже западло, лучше подождать, пока таджик проедет две тысячи километров и наведет порядок.
Простите, я больше в этом не участвую. Лично мне таджик не нужен, не так много говна я произвожу, чтобы не суметь самому за собой прибрать. А таджиков – я с ними служил два года, куревом угощал и за одним столом кашу пшенную трескал – я знаю как людей гордых, умных и жестоких, и они еще припомнят гражданам Российской Федерации их говны. Потому что никто, ни один человек на белом свете, включая самого темного, неграмотного, малоимущего, не рожден для того, чтобы убирать за другим человеком его говно. Мое говно – это мое говно, никому не доверю его убирать, и мне плевать, капитализм у вас или что-то другое, а если кто-то подойдет и предложит: «Давай я твое говно за тобой уберу, по сходной цене», – такому могу и в лоб дать.
Не думай про мое говно – про свое думай, ага.
Такой монолог я произношу в уме на протяжении примерно часа, рассматривая сидящего напротив дядьку в шортах, он пьет водку и после опрокидывания очередной рюмашки мелко сучит белыми, странно безволосыми ногами – не иначе от удовольствия. Он явно погорячился с шортами, на дворе сентябрь, но для юниора короткие штаны в самый раз.
Потом заведение закрывается. Полночь, пора домой. Жена не ищет меня, не звонит на мобильный, она знает, где я, она привыкла к тому, что супруг просиживает штаны в ближайшем кабачке.
Поздним вечером в моем районе хорошо, свежо, много разноцветных огней, много пространства. Существенно тише, чем днем, – обычный техногенный городской гул, разумеется, не исчезает, но как бы отодвигается от головы на некоторое расстояние, и я ощущаю себя иначе – теперь мне нравится этот город; все-таки в асфальты, кирпичи и железобетоны вложено немало труда. Огромные плоскости магазинных парковок свободны от машин, прохладный ветер гонит бумажки и картонные стаканчики из «Старбакса». Часто вижу под ногами медную мелочь, даже монеты в рубль и два рубля. Кризис не кризис, а ценить и считать деньги тут пока не умеют.
Во дворах полуночная публика: молодежь и те, кто себя к ней причисляет. Смех, пиво – но все мирно, без хулиганства и громогласного мата. Особи мужского пола на вид приятны: красивы, мускулисты, держатся уверенно, а вот среди женщин и девушек вижу представительниц двух новых генераций: во-первых, очень толстых, раскормленных молодых девок, пятнадцати – двадцати лет, я их называю «девки с жопами», и, во-вторых, молодящихся дам в роковых летах, часто совершенно непрезентабельного вида, неопрятных и скверно причесанных, но непременно с татуировками на плечах, лодыжках или талиях. Если кельтские узоры на дряблых телесах бальзаковских дам меня забавляют (в борьбе за мужчин все средства хороши), то смотреть на «девок с жопами» грустно. В две тысячи третьем или две тысячи четвертом их совсем не было. В две тысячи пятом кое-где появились. Теперь, к концу десятилетия, я наблюдаю их ежедневно в больших количествах. Фастфуд, пиво, булочки, малоподвижность, презрение к спорту, плюс мода на феминизм, плюс хорошо зарабатывающие отцы, не жалеющие для дочерей карманных денег, – и вот вам жирные зады, щеки, складки на животах. Новая порода.
Мне всегда думалось, что появление новой человеческой породы, или подвида, – дело долгое. Я почему-то считал, что вырождение какой-либо общности, разжижение и охлаждение крови происходит медленно, на протяжении многих десятилетий. Оказалось – ничего подобного. Вырождение бывает стремительным, в масштабах истории – мгновенным, как фотовспышка. Шести, семи лет достаточно, чтобы в стране, где традиционно гордились своими женщинами и закрепили свою гордость в стихах и песнях, появились полусонные, рыхлые, уродливые «девки с жопами».
Я думал, наша природа прочна и устойчива. Я думал, у русских сильнейшая генетика. Гордился голодными и злыми соплеменниками – ведь только голодные и злые умеют переделывать мир. Я верил в мой народ. Ведь мы столетиями недоедали, воевали, терпели. У каждого в предках есть или раб, или зэк, или солдат. Я полагал, запаса прочности хватит надолго, и мы, пусть и сытые, будем еще сто лет рожать жилистое, ловкое и смышленое потомство. Оказалось, нихера подобного. Пяти лет благополучия хватило, чтобы понять: мы тоже можем стать мягкотелыми. Мы тоже можем выродиться.
Глава 6
2000 г. Национальный вопрос
На протяжении множества лет я был убежден, что русские не способны к вырождению. По крайней мере в ближайшие пятьсот лет. Кровь слишком ядреная. Даже разбавленная, по исторической традиции, алкоголем, она остается горяча. Однако есть народы с более горячей кровью. Сам я русский, насквозь, с ног до головы. Второго такого русского еще поискать. Мои предки восходят к самарским староверам. В первой трети девятнадцатого века по неизвестным мне причинам моя родовая община снялась с места и мигрировала в нижегородские леса, где была основана большая колония, ныне – село Селитьба; там родился мой дед. От староверов во мне многое: и некоторая сумрачность физиономии, и сухость в общении, и потребность в труде, и сама фамилия, и нежелание работать за жалованье. Мне нравится помнить, что прадеды были не крепостными рабами и не дворянами-рабовладельцами, а свободными людьми. В земле ковыряться, растить злаки и огурчики я не люблю, зато ремеслами всегда занимался с удовольствием – прадеды тоже не обрабатывали землю (ибо какое земледелие в лесах?), но промышляли торговлей древесным углем, а впоследствии, ближе к началу двадцатого века, – кузнечным делом.
Добавим сюда профессии моих дедов и родителей – все педагоги, сельские учителя – и получим интеллигента в третьем колене, совка и романтика, патриота, в отрочестве объевшегося классической русской литературою и мучительно болеющего за полупьяный, беззубый, пахнущий навозом «народ». Тот самый, что со дня на день должен понести с базара Белинского и Гоголя, но все никак не несет почему-то.
В деревне, где я рос, из прочих народностей проживали только несколько вежливых евреев. О существовании, допустим, таких загадочных людей, как адыги или эвенки, я знал только из статей всесоюзного журнала «Мурзилка», где однажды из номера в номер целый год публиковались рассказы о Героях Советского Союза разных национальностей. Минимум по одному Герою имелось в Союзе на каждую национальность, включая самые малочисленные. Вот как строго было поставлено.
Во времена СССР дружбу народов крепила армия: в восемнадцать я обнаружил себя в казарме, среди эстонцев, армян, казахов и украинцев, как западных, так и восточных. Меня, салабона, быстро научили не путать грузин с осетинами, а латышей с литовцами. Ходил даже один цыган, маленький, веселый и знаменитый невероятной физической силой: одной рукой поднимал двухпудовую гирю дном вверх. Кому любопытно – попробуйте и поймете.
Было еще трое чеченцев, они держались скромно, по возможности отдельно ото всех, почему-то все трое щуплые, зато весьма спортивные мальчишки. На них мало кто обращал внимание. Проблемы нам, славянам, создавали в основном крупные и агрессивные землячества казахов и таджиков. Таджики в моем гарнизоне были очень влиятельны, один – банщик, другой – хлеборез, третий – повар, все двухметровые. Банщик как-то избил меня, за дерзость, и я полгода вынашивал планы мести, собирался подстеречь обидчика вечером в его заведении и отмудохать железной шайкой – но тут он ушел на дембель.
Дальше проматываем вперед три года, попадаем в Москву и видим меня на позиции бывшего студента, а ныне двадцатидвухлетнего начинающего полубизнесмена-полурэкетира, тяготеющего к кулачным боям и прочему насилию. Вместе с опытными приятелями он приезжает на машине в университетское общежитие на улице Шверника, где меж двух высотных корпусов есть столовая, а прямо над ней, на балконе, – кафе, и там за лучшим столом, в углу, ближе всех к стойке бара, в любое время дня и вечера сидят несколько огромных мужчин, меньше всего похожих на студентов. Это – чеченцы, им можно продать доллары, если они у вас есть. Им можно продать все, что имеет реальную ценность, но, если у вас ничего нет, лучше не соваться. Чеченцы сидят целыми днями, по-кавказски непрерывно дуют чай, то оглушительно хохочут, то спорят – громко, гортанными грубыми голосами, – не заботясь о том, что их подслушают; щелкающее и цокающее наречие дико и странно уху потомка нижегородских староверов.
Мои приятели подходят к чеченскому столу поздороваться, но я не подхожу, я гордый и люблю держаться в тени. Сажусь в сторонке; моему самолюбию достаточно того, что я не в столовой макаронами обедаю, а пью кофе в баре, типа деловой человек. Пока мои друзья перетирают с Вахой и Ахмедом, те быстро бросают на меня изучающие взгляды – я похож на них, я смахиваю на кавказца, у меня – стопроцентного русского – нос с горбинкой, темные волосы, карие глаза и прямая спина. Есть и мышцы, но против чеченов я, разумеется, слабак. Они массивны, волосаты и держатся королями. О них ходят легенды, и уже плавают в воздухе слова «Дудаев» и «авизо».
Между прочим, мощные мачо из той общаги официально считались студентами факультета почвоведения, хотя что-то подсказывает мне, что ни Ваха, ни Ахмед, ни прочие джигиты из их тусовки впоследствии так и не стали агрономами.
Одно время ходил слух, что в студенческом кафе на улице Шверника начинал создатель крупного автоторгового холдинга «Муса моторс». Впрочем, я могу ошибаться.
Где находится Чечня – я понятия не имел. Где-то на Кавказе. Чеченцы мне были неприятны – слишком большие, слишком уверенно держатся. Но у них есть деньги, и с ними можно работать. Надо твердо себя поставить, не пытаться обмануть, действовать прямо и просто, думать головой, быть веселым и уметь поддержать разговор о стрелковом оружии.
Проматываем еще три года – я уже умею делать бизнес, я обналичиваю деньги, и вокруг меня множество чеченцев: один продает акции, другой – буровые установки, третий – нефть. Четвертый ничего не продает, но зато первые трое дружно встают, едва он входит в комнату. Они активны, быстры, смотрят свысока, усмехаются, среди них есть и оголтелые бандиты, и образованные вежливые люди с учеными степенями, и даже один мулла. Но я по-прежнему осторожен с ними, включая и муллу, – у них там происходит черт знает что, они хотят независимости, генерал Дудаев создает армию, дело идет к войне с Москвой; мои клиенты периодически вздыхают: надо опять лететь на родину, хоронить застреленного племянника или взорванного троюродного брата…
Я не тянулся к ним, не выбирал их. Может быть, они работали со мной оттого, что другие их опасались? Я не опасался. Что ж, мне бояться каждого, кто плечист, небрит и сверкает взором? Мне наплевать было, кто со мной работает и чем сверкает – чеченцы, китайцы, я не националист, зато очень любопытен и жаден до людей; с мусульманином поговорю про ислам, с нефтяником – про нефть, с бандитом – за патроны и кинжалы. Товарищ Сталин тоже грабил банки, Красин и Котовский были отпетые разбойники, а Нестор Иванович Махно, заклейменный коммунистами как головорез, впоследствии оказался народным героем.
Ну, считать меня гениальным финансовым беспредельщиком, красиво поднявшимся с нуля в незнакомом городе, тоже не надо. С богатыми чеченами я знакомился отнюдь не на улицах или в ресторанах – чеченов приводили партнеры; кто-то втащил меня в бизнес, а того научили и втащили опытные приятели, а тех – еще кто-то; кому доверяешь, с тем и работаешь. Однако за три года ни один чеченец не ушел от меня недовольным, всех устраивали оперативность и запах новеньких купюр.
Время от времени в Москве кого-то убивали, на кого-то наезжали, у кого-то что-то отбирали, но вряд ли граждане чеченской национальности здесь отличались больше других. Зато они – дерзкие и живописные – всегда были на виду. Всех чеченцев на белом свете тогда насчитывалось менее полутора миллионов, большинство проживало в родной республике, меньшая часть – в России; со времен Советского Союза многие чеченцы работали в милиции, в строительстве, в нефтяном деле; около ста тысяч живут и всегда жили на Ближнем Востоке, в Иордании, Сирии, Эмиратах. Когда началась перестройка, в Москву – на ковбойские дела – подались самые дерзкие, предприимчивые и отчаянные, их число было невелико. Процент дерзких и отчаянных в любом этносе невелик. Дерзкий якут, или кровожадный белорус, или крутой молдаванин ничем не слабее чеченца. Лучшие воины каждого народа достойны друг друга. Посмотрите трансляцию чемпионата мира по регби – увидите там огромных, как шкафы, атлетов из тишайшей Новой Зеландии или с малоизвестных островов Фиджи и Самоа. Так что роль чеченцев в московских криминальных войнах девяностых не надо преувеличивать. Скорее, они сами всегда склонны были педалировать свою жестокость и крутизну, в профилактических целях – чтобы боялись и не связывались, – и на пике своей коммерческой карьеры, в девяносто шестом году, я вывел свой главный личный урок от общения с людьми чеченской национальности: они хитры, прагматичны и многие из них с наслаждением эксплуатируют миф о своей кровожадности.
А я не желал эксплуатировать такой миф. И они сразу это чувствовали и симпатизировали мне.
Потом, правда, подставили. Но тут я сам виноват, расслабился.
А расслабляться в моем бизнесе нельзя, ни при чеченцах, ни при славянах, ни при гражданах Фиджи и Самоа.
Летом девяносто шестого года Москва решила вывести войска из Чечни, и генерал Лебедь, сев за стол с бывшим полковником Масхадовым, подписал позорный Хасавюртовский мир. Федеральная армия отступила, но все, кто поддерживал федеральную власть внутри «маленькой, но гордой республики», остались, ибо куда им было идти? Остались несколько тысяч чеченских милиционеров, лояльных к федералам. Остался один из их лидеров, бывший кадровый милиционер, мэр Грозного, некогда соратник, а впоследствии идейный противник Дудаева, тридцатилетний политик-вундеркинд Бислан Гантамиров. Он публично отказался отдать город сторонникам чеченской независимости, он всем мешал, а за него стояли две тысячи штыков. В основном менты. Куда деваться менту, если к власти придут бандиты? Бежать, вместе с семьей? Не у всех были деньги, чтобы бежать, не у всех было куда бежать. Две тысячи ментов и примкнувших к ним родственников остались в Грозном и заявили, что не пустят сепаратистов. Тогда в пылающую и разграбленную столицу Чечни прилетели следователи Генеральной прокуратуры Российской Федерации, арестовали Гантамирова, обвинили в хищении государственных денег и увезли в столицу, дабы посадить в надежный следственный изолятор «Лефортово».
Кто, что и как там украл – я не знаю. Не присутствовал, свечку не держал. Следствие выяснило, что перечисленные из казны миллиарды частично вернулись обратно в Москву, банковскими переводами в адрес неких коммерческих организаций. Город Грозный покупал продукты, стройматериалы и медикаменты. Что покупалось в действительности – хлеб, или йод, или боеприпасы, или дружба федеральных министров, – я не знаю. Наверное, всего понемногу. Казенных миллиардов было пятьдесят, по тогдашнему курсу – десять миллионов долларов. Коммерсанты перевели деньги дальше, третьим лицам, те – еще дальше, несколько миллиардов попало ко мне, я их обналичил и отдал заказчикам, – а вскоре оказался в «Лефортово» рядом с мэром города Грозного.
Далее мы проматываем еще три года. Я сижу, мэрвундеркинд сидит, его младший брат в федеральном розыске, – а на самом деле тоже сидит, дома, в родовом селе Гехи Урус-Мартановского района, за трехметровым забором, посреди двора, с автоматом на коленях; ночью сидит сам, а днем сидит его жена, пока за забором бродят бойцы вооруженных сил независимой Ичкерии, покуривая дикорастущую коноплю и раздумывая, как бы сжечь и разграбить хозяйство младшего брата бывшего мэра. Независимая Ичкерия превращается в международный притон, не имеющий аналогов, в каждом ауле своя власть, со своими знаменами и погонами; грабят, насилуют, женятся на двенадцатилетних девочках; работы нет, пенсии не платят, учителя и врачи бегут, молодежь бежит, бывшие федеральные менты и чиновники объявлены «пособниками оккупантов», многие убиты и пропали без вести, остальные уехали в Россию либо в соседние Ингушетию и Дагестан.
Три года идет следствие и суд. На суде дальновидный мэр не делает заявлений и разоблачений, спокойно получает пять лет и отбывает на этап. Меня признают невиновным в краже денег из казны, но, поскольку я отсидел уже три года (за что тогда сидел, если невиновен?), мне небрежно вешают срок за неуплату налогов, после чего без церемоний выгоняют на свободу.
Еще через несколько месяцев независимая Ичкерия окончательно всем надоела, и Москва решает послать войска для наведения порядка. Армия рапортует, что готова выполнить приказ, но есть проблема: армии нужна поддержка местного населения. И тогда вспоминают про кадровых чеченских милиционеров, когда-то преданных своим работодателем-государством и брошенных на произвол судьбы. Чеченских ментов срочно ищут и находят в провинциальных РОВД, в Ростове и Архангельске, в ингушских городках беженцев. Чеченские менты готовы вернуться с оружием в руках и поквитаться с теми, кто считал их «пособниками оккупантов» и не платил пенсий их родителям. Но чеченские менты говорят, что им требуется лидер, и называют фамилию бывшего мэра Грозного.
Еще летом 99-го он был осужденный преступник, а в конце осени – уже национальный герой новой Чечни, лидер ополчения, он жмет руки первым лицам государства и претендует на пост президента республики.
Война начинается в конце 1999-го, я смотрю ее по телевизору, каждый репортаж заканчивается победными реляциями и показом официального – в пиджаке, белой рубахе и галстуке, с державной обаятельной улыбкой – портрета моего товарища и соседа по скамье подсудимых, мы бок о бок просидели на этой скамье целый год, перешучиваясь и перемигиваясь с конвоем в черных масках.
Товарищами мы сделались тогда же, на суде. Знакомство произошло в «конвоирке» – маленькой камере внутри судебного здания, где доставленные из тюрем злодеи ожидают, пока их поведут в зал – судить – либо, уже после заседания, томятся в ожидании автозака, чтобы ехать «домой», в тюрьму то есть. Теоретически подельников всегда держат в разных «конвоирках» – чтобы не сговорились. Но практически наша преступная группа из трех человек – Гантамиров, я и гражданин Израиля Аркаша Голод – примерно через полгода, где-то на тридцатом заседании, всем надоела, и конвою тоже. Вдобавок, напомним, бывший мэр Грозного был милиционер. И однажды его вывели из своего бокса и на десять минут посадили в мой бокс. Чтобы мы поговорили.
Через минуту мы стали друзьями.
Теперь я смотрел телевизор и отчаянно завидовал его судьбе. С тюремной шконки – в политические суперзвезды, в национальные герои! Красивый, два метра ростом, четверо сыновей, в тюрьме написал конституцию новой Чечни, он годился на роль чеченского Че Гевары, и, когда он предложил мне работать рядом с ним, я недолго сомневался.
Он сидел по тюрьмам с приключениями. Нас этапировали из комфортабельного «Лефортова» в демократичную «Матросскую Тишину» в один день, но я прижился сразу, а вот его, милиционера, для начала швырнули в общую камеру к обычным уголовникам, чего, кстати, по закону делать нельзя, и там был конфликт с дракой, один против всех; я говорил с очевидцем той бойни, и очевидец с уважением заметил, что «чечен стоял нормально, как мужчина». Впоследствии бывшего грозненского мэра все же перевели в ментовскую хату – там он нормально обосновался.
Добавим сюда профессии моих дедов и родителей – все педагоги, сельские учителя – и получим интеллигента в третьем колене, совка и романтика, патриота, в отрочестве объевшегося классической русской литературою и мучительно болеющего за полупьяный, беззубый, пахнущий навозом «народ». Тот самый, что со дня на день должен понести с базара Белинского и Гоголя, но все никак не несет почему-то.
В деревне, где я рос, из прочих народностей проживали только несколько вежливых евреев. О существовании, допустим, таких загадочных людей, как адыги или эвенки, я знал только из статей всесоюзного журнала «Мурзилка», где однажды из номера в номер целый год публиковались рассказы о Героях Советского Союза разных национальностей. Минимум по одному Герою имелось в Союзе на каждую национальность, включая самые малочисленные. Вот как строго было поставлено.
Во времена СССР дружбу народов крепила армия: в восемнадцать я обнаружил себя в казарме, среди эстонцев, армян, казахов и украинцев, как западных, так и восточных. Меня, салабона, быстро научили не путать грузин с осетинами, а латышей с литовцами. Ходил даже один цыган, маленький, веселый и знаменитый невероятной физической силой: одной рукой поднимал двухпудовую гирю дном вверх. Кому любопытно – попробуйте и поймете.
Было еще трое чеченцев, они держались скромно, по возможности отдельно ото всех, почему-то все трое щуплые, зато весьма спортивные мальчишки. На них мало кто обращал внимание. Проблемы нам, славянам, создавали в основном крупные и агрессивные землячества казахов и таджиков. Таджики в моем гарнизоне были очень влиятельны, один – банщик, другой – хлеборез, третий – повар, все двухметровые. Банщик как-то избил меня, за дерзость, и я полгода вынашивал планы мести, собирался подстеречь обидчика вечером в его заведении и отмудохать железной шайкой – но тут он ушел на дембель.
Дальше проматываем вперед три года, попадаем в Москву и видим меня на позиции бывшего студента, а ныне двадцатидвухлетнего начинающего полубизнесмена-полурэкетира, тяготеющего к кулачным боям и прочему насилию. Вместе с опытными приятелями он приезжает на машине в университетское общежитие на улице Шверника, где меж двух высотных корпусов есть столовая, а прямо над ней, на балконе, – кафе, и там за лучшим столом, в углу, ближе всех к стойке бара, в любое время дня и вечера сидят несколько огромных мужчин, меньше всего похожих на студентов. Это – чеченцы, им можно продать доллары, если они у вас есть. Им можно продать все, что имеет реальную ценность, но, если у вас ничего нет, лучше не соваться. Чеченцы сидят целыми днями, по-кавказски непрерывно дуют чай, то оглушительно хохочут, то спорят – громко, гортанными грубыми голосами, – не заботясь о том, что их подслушают; щелкающее и цокающее наречие дико и странно уху потомка нижегородских староверов.
Мои приятели подходят к чеченскому столу поздороваться, но я не подхожу, я гордый и люблю держаться в тени. Сажусь в сторонке; моему самолюбию достаточно того, что я не в столовой макаронами обедаю, а пью кофе в баре, типа деловой человек. Пока мои друзья перетирают с Вахой и Ахмедом, те быстро бросают на меня изучающие взгляды – я похож на них, я смахиваю на кавказца, у меня – стопроцентного русского – нос с горбинкой, темные волосы, карие глаза и прямая спина. Есть и мышцы, но против чеченов я, разумеется, слабак. Они массивны, волосаты и держатся королями. О них ходят легенды, и уже плавают в воздухе слова «Дудаев» и «авизо».
Между прочим, мощные мачо из той общаги официально считались студентами факультета почвоведения, хотя что-то подсказывает мне, что ни Ваха, ни Ахмед, ни прочие джигиты из их тусовки впоследствии так и не стали агрономами.
Одно время ходил слух, что в студенческом кафе на улице Шверника начинал создатель крупного автоторгового холдинга «Муса моторс». Впрочем, я могу ошибаться.
Где находится Чечня – я понятия не имел. Где-то на Кавказе. Чеченцы мне были неприятны – слишком большие, слишком уверенно держатся. Но у них есть деньги, и с ними можно работать. Надо твердо себя поставить, не пытаться обмануть, действовать прямо и просто, думать головой, быть веселым и уметь поддержать разговор о стрелковом оружии.
Проматываем еще три года – я уже умею делать бизнес, я обналичиваю деньги, и вокруг меня множество чеченцев: один продает акции, другой – буровые установки, третий – нефть. Четвертый ничего не продает, но зато первые трое дружно встают, едва он входит в комнату. Они активны, быстры, смотрят свысока, усмехаются, среди них есть и оголтелые бандиты, и образованные вежливые люди с учеными степенями, и даже один мулла. Но я по-прежнему осторожен с ними, включая и муллу, – у них там происходит черт знает что, они хотят независимости, генерал Дудаев создает армию, дело идет к войне с Москвой; мои клиенты периодически вздыхают: надо опять лететь на родину, хоронить застреленного племянника или взорванного троюродного брата…
Я не тянулся к ним, не выбирал их. Может быть, они работали со мной оттого, что другие их опасались? Я не опасался. Что ж, мне бояться каждого, кто плечист, небрит и сверкает взором? Мне наплевать было, кто со мной работает и чем сверкает – чеченцы, китайцы, я не националист, зато очень любопытен и жаден до людей; с мусульманином поговорю про ислам, с нефтяником – про нефть, с бандитом – за патроны и кинжалы. Товарищ Сталин тоже грабил банки, Красин и Котовский были отпетые разбойники, а Нестор Иванович Махно, заклейменный коммунистами как головорез, впоследствии оказался народным героем.
Ну, считать меня гениальным финансовым беспредельщиком, красиво поднявшимся с нуля в незнакомом городе, тоже не надо. С богатыми чеченами я знакомился отнюдь не на улицах или в ресторанах – чеченов приводили партнеры; кто-то втащил меня в бизнес, а того научили и втащили опытные приятели, а тех – еще кто-то; кому доверяешь, с тем и работаешь. Однако за три года ни один чеченец не ушел от меня недовольным, всех устраивали оперативность и запах новеньких купюр.
Время от времени в Москве кого-то убивали, на кого-то наезжали, у кого-то что-то отбирали, но вряд ли граждане чеченской национальности здесь отличались больше других. Зато они – дерзкие и живописные – всегда были на виду. Всех чеченцев на белом свете тогда насчитывалось менее полутора миллионов, большинство проживало в родной республике, меньшая часть – в России; со времен Советского Союза многие чеченцы работали в милиции, в строительстве, в нефтяном деле; около ста тысяч живут и всегда жили на Ближнем Востоке, в Иордании, Сирии, Эмиратах. Когда началась перестройка, в Москву – на ковбойские дела – подались самые дерзкие, предприимчивые и отчаянные, их число было невелико. Процент дерзких и отчаянных в любом этносе невелик. Дерзкий якут, или кровожадный белорус, или крутой молдаванин ничем не слабее чеченца. Лучшие воины каждого народа достойны друг друга. Посмотрите трансляцию чемпионата мира по регби – увидите там огромных, как шкафы, атлетов из тишайшей Новой Зеландии или с малоизвестных островов Фиджи и Самоа. Так что роль чеченцев в московских криминальных войнах девяностых не надо преувеличивать. Скорее, они сами всегда склонны были педалировать свою жестокость и крутизну, в профилактических целях – чтобы боялись и не связывались, – и на пике своей коммерческой карьеры, в девяносто шестом году, я вывел свой главный личный урок от общения с людьми чеченской национальности: они хитры, прагматичны и многие из них с наслаждением эксплуатируют миф о своей кровожадности.
А я не желал эксплуатировать такой миф. И они сразу это чувствовали и симпатизировали мне.
Потом, правда, подставили. Но тут я сам виноват, расслабился.
А расслабляться в моем бизнесе нельзя, ни при чеченцах, ни при славянах, ни при гражданах Фиджи и Самоа.
Летом девяносто шестого года Москва решила вывести войска из Чечни, и генерал Лебедь, сев за стол с бывшим полковником Масхадовым, подписал позорный Хасавюртовский мир. Федеральная армия отступила, но все, кто поддерживал федеральную власть внутри «маленькой, но гордой республики», остались, ибо куда им было идти? Остались несколько тысяч чеченских милиционеров, лояльных к федералам. Остался один из их лидеров, бывший кадровый милиционер, мэр Грозного, некогда соратник, а впоследствии идейный противник Дудаева, тридцатилетний политик-вундеркинд Бислан Гантамиров. Он публично отказался отдать город сторонникам чеченской независимости, он всем мешал, а за него стояли две тысячи штыков. В основном менты. Куда деваться менту, если к власти придут бандиты? Бежать, вместе с семьей? Не у всех были деньги, чтобы бежать, не у всех было куда бежать. Две тысячи ментов и примкнувших к ним родственников остались в Грозном и заявили, что не пустят сепаратистов. Тогда в пылающую и разграбленную столицу Чечни прилетели следователи Генеральной прокуратуры Российской Федерации, арестовали Гантамирова, обвинили в хищении государственных денег и увезли в столицу, дабы посадить в надежный следственный изолятор «Лефортово».
Кто, что и как там украл – я не знаю. Не присутствовал, свечку не держал. Следствие выяснило, что перечисленные из казны миллиарды частично вернулись обратно в Москву, банковскими переводами в адрес неких коммерческих организаций. Город Грозный покупал продукты, стройматериалы и медикаменты. Что покупалось в действительности – хлеб, или йод, или боеприпасы, или дружба федеральных министров, – я не знаю. Наверное, всего понемногу. Казенных миллиардов было пятьдесят, по тогдашнему курсу – десять миллионов долларов. Коммерсанты перевели деньги дальше, третьим лицам, те – еще дальше, несколько миллиардов попало ко мне, я их обналичил и отдал заказчикам, – а вскоре оказался в «Лефортово» рядом с мэром города Грозного.
Далее мы проматываем еще три года. Я сижу, мэрвундеркинд сидит, его младший брат в федеральном розыске, – а на самом деле тоже сидит, дома, в родовом селе Гехи Урус-Мартановского района, за трехметровым забором, посреди двора, с автоматом на коленях; ночью сидит сам, а днем сидит его жена, пока за забором бродят бойцы вооруженных сил независимой Ичкерии, покуривая дикорастущую коноплю и раздумывая, как бы сжечь и разграбить хозяйство младшего брата бывшего мэра. Независимая Ичкерия превращается в международный притон, не имеющий аналогов, в каждом ауле своя власть, со своими знаменами и погонами; грабят, насилуют, женятся на двенадцатилетних девочках; работы нет, пенсии не платят, учителя и врачи бегут, молодежь бежит, бывшие федеральные менты и чиновники объявлены «пособниками оккупантов», многие убиты и пропали без вести, остальные уехали в Россию либо в соседние Ингушетию и Дагестан.
Три года идет следствие и суд. На суде дальновидный мэр не делает заявлений и разоблачений, спокойно получает пять лет и отбывает на этап. Меня признают невиновным в краже денег из казны, но, поскольку я отсидел уже три года (за что тогда сидел, если невиновен?), мне небрежно вешают срок за неуплату налогов, после чего без церемоний выгоняют на свободу.
Еще через несколько месяцев независимая Ичкерия окончательно всем надоела, и Москва решает послать войска для наведения порядка. Армия рапортует, что готова выполнить приказ, но есть проблема: армии нужна поддержка местного населения. И тогда вспоминают про кадровых чеченских милиционеров, когда-то преданных своим работодателем-государством и брошенных на произвол судьбы. Чеченских ментов срочно ищут и находят в провинциальных РОВД, в Ростове и Архангельске, в ингушских городках беженцев. Чеченские менты готовы вернуться с оружием в руках и поквитаться с теми, кто считал их «пособниками оккупантов» и не платил пенсий их родителям. Но чеченские менты говорят, что им требуется лидер, и называют фамилию бывшего мэра Грозного.
Еще летом 99-го он был осужденный преступник, а в конце осени – уже национальный герой новой Чечни, лидер ополчения, он жмет руки первым лицам государства и претендует на пост президента республики.
Война начинается в конце 1999-го, я смотрю ее по телевизору, каждый репортаж заканчивается победными реляциями и показом официального – в пиджаке, белой рубахе и галстуке, с державной обаятельной улыбкой – портрета моего товарища и соседа по скамье подсудимых, мы бок о бок просидели на этой скамье целый год, перешучиваясь и перемигиваясь с конвоем в черных масках.
Товарищами мы сделались тогда же, на суде. Знакомство произошло в «конвоирке» – маленькой камере внутри судебного здания, где доставленные из тюрем злодеи ожидают, пока их поведут в зал – судить – либо, уже после заседания, томятся в ожидании автозака, чтобы ехать «домой», в тюрьму то есть. Теоретически подельников всегда держат в разных «конвоирках» – чтобы не сговорились. Но практически наша преступная группа из трех человек – Гантамиров, я и гражданин Израиля Аркаша Голод – примерно через полгода, где-то на тридцатом заседании, всем надоела, и конвою тоже. Вдобавок, напомним, бывший мэр Грозного был милиционер. И однажды его вывели из своего бокса и на десять минут посадили в мой бокс. Чтобы мы поговорили.
Через минуту мы стали друзьями.
Теперь я смотрел телевизор и отчаянно завидовал его судьбе. С тюремной шконки – в политические суперзвезды, в национальные герои! Красивый, два метра ростом, четверо сыновей, в тюрьме написал конституцию новой Чечни, он годился на роль чеченского Че Гевары, и, когда он предложил мне работать рядом с ним, я недолго сомневался.
Он сидел по тюрьмам с приключениями. Нас этапировали из комфортабельного «Лефортова» в демократичную «Матросскую Тишину» в один день, но я прижился сразу, а вот его, милиционера, для начала швырнули в общую камеру к обычным уголовникам, чего, кстати, по закону делать нельзя, и там был конфликт с дракой, один против всех; я говорил с очевидцем той бойни, и очевидец с уважением заметил, что «чечен стоял нормально, как мужчина». Впоследствии бывшего грозненского мэра все же перевели в ментовскую хату – там он нормально обосновался.