Рудов Вениамин. Вьюга

   - Поговорили! - комично вздохнул Шинкарев. - Дипломат старик. Увертливый. - Выглянул в окно и не сдержал удивленный возглас: - Во дает!.. На мотоцикле за ним не угонишься. - Старик удалялся от школы молодым шагом, пересек разъезженную дорогу, повернул за угол и скрылся за оттаявшими кустами сирени. Прапорщик махнул рукой. - Толку мало. Пойдем лучше искать Андрея Сливу.
   Рассказ четвертый
   Андрея Сливы дома не оказалось. Вечерело. Солнце катилось за лес огромное, медно-красное, и снег отсвечивал розово и, подмерзая к ночи, переливчато искрился радужно-веселыми блестками, и оттаявшие за день колдобины на разбитом асфальте затягивало тонким ледком. За дальними полями когда-то стояли редкие хутора, разбросанные как попало, теперь там высились и дымились шахтные терриконы, и оттуда, от шахт, плыл приглушенный гул.
   За семнадцать лет многое изменилось.
   Мы ждали Андрея, ходили вокруг да около его маленькой хаты, крушили ногами ледок, и он стеклянно звенел под подошвами. Домишко выглядел неказисто, маленький дворик завален бревнами, кирпичом, всякой строительной всячиной, - видать, Андрей собирался ставить новую хату.
   Так и оказалось потом - он подтвердил.
   - Пришло время, - сказал Андрей, пропуская нас в дом. - На следующий год начнем строиться. Не век жить в развалюхе. Перед детьми неловко.
   В хате было не повернуться. Андрей почти упирался головой в низко нависающий потолок, сутулясь, проводил нас в тесную горенку, зажег свет. Был Андрей краснолиц и высок, не понятно, почему за ним увязалось прозвище Синий. Для своих пятидесяти с небольшим он выглядел стройно, был скуп в жестах, нетороплив в словах. Шла ему эта медлительность и вызывала невольное уважение.
   Прапорщик сразу приступил к делу - ему не терпелось услышать рассказ из уст очевидца.
   Андрей Егорович ответил не сразу, поудобнее уселся, вытянул уставшие ноги, посмотрел за окно, выходившее на дорогу. От целого дня пребывания на холодном ветру глаза у него устали, и он их жмурил.
   - Пустельникова забыть невозможно. Вы тоже будете помнить своих друзей через двадцать и через сорок лет. Тем более такого хлопца!.. Хороший товарищ и пограничник ладный...
   - Отчаянный?
   - Такое слово к нему не подходит. - Андрей Егорович обратил к прапорщику недовольный взгляд. - Храбрый - да. Голову на плечах имел. У другого она для фуражки, чтоб лихо сидела. А Семен думал ею, соображал. И фуражку умел носить лихо... Да он и без фуражки красивый был, видный. С меня ростом, метр восемьдесят два. Только он себя выше других не ставил, его за то и любили, что себя меньше других уважал, был проще простого. И еще за то, что никогда за чужую спину не прятался.
   Мы спросили о девушках. Или о девушке.
   Андрей Егорович задержал на лице Шинкарева укоризненный взгляд.
   - Не было у Семена ни девчат, ни девушки. Он баловства не терпел. - И чтобы смягчить слишком резкий ответ, продолжил спокойно: - Семен не позволял глупостей ни себе, ни другим. Строгий был на этот счет. - Сказал и поднялся, оставив нас одних в комнатушке.
   Прапорщик Шинкарев посидел в огорчении несколько минут, передергивая губами, поерзал на стуле, не зная, как поступить.
   - Куда он исчез? - спросил и поднялся. - Пойти посмотреть, что ли?
   Прапорщик вышел наружу, скрипнула входная дверь, захрустел снег под окном.
   Оба возвратились не скоро, нахолодавшие, пахнущие морозом. Прапорщик, потирая озябшие руки, сел на прежнее место, хозяин пристроился напротив нас, на кровати, подоткнул под матрац одеяло, под которым спал его сын. На улице проехала автомашина, и домик вздрогнул, звякнули оконные стекла.
   Андрей Егорович ждал, покуда за окном стихнет гул. Сидел он какой-то взъерошенный, сам не свой. Что думал, знал он один, видно, трудно лопатил в себе прошлое, не отболевшее по сию пору.
   Заговорил непривычно быстро, торопясь рассказать, что знал, словно боялся - вдруг передумает.
   Перед самой войной из Польши в Поторицу переселился крестьянин-поляк с женой-украинкой и четырьмя дочерьми. Жена настояла. Ему-то не очень хотелось уезжать с родины. Жили кое-как, перебивались заработками у хозяев. Халупы собственной и то не имели, хотя бы какой завалящей, пускай бы землянки - у людей снимали хлев не хлев, хату не хату, одним словом, бедовали всей семьей, мыкали горе, пока Советская власть не вернулась.
   - ...А фронт покатился через границу, дальше за Буг, к Висле-реке... Покатился, а тут, чего грех на душу брать, тут пекло. В районе еще туда-сюда - терпимо: райком, райисполком, разные учреждения, милиция, НКВД, а в котором и маленький гарнизон. А в деревнях?.. Вы же, говорите, видели сегодня ту знаменитую "власть", что тогда была. Без пол-литра не разберешься, с кем он, за кого... И винить особенно не приходится, как говорится, до бога высоко, до района далеко, а лесовики рядом находятся, по соседству. Нас же, пограничников, почти не видно: всё в боях и в боях... По селам в страхе живут. Днем приказы Советской власти расклеены, через ночь лесовики свои вешают: давай, давай - хлеб, молоко, яйца, сало, одежду, шерсть, спирт, - до нитки отдавай. Даже деньги свои ввели, "бифоны" звались, на манер долговых расписок. Лесовики не ждали, пока принесут, брали сами, с мясом, с кожей, с кровью, с жизнью... У того поляка брать нечего. Говорят, голому пожар не страшный. Что правда, то правда. Только и голому жить охота. Лесовики тоже под арийцев работали, им тоже подавай чистую расу, без примесей. Поляку сказали, чтоб убирался со своим кодлом, а то каждому по свинцовой галушке. Сказали раз, два сказали, на третий не захотел судьбу искушать. Собрался и уехал куда-то за Львов. А дочки к тому времени прачками на заставу устроились. Дочки ни в какую: "останемся". Батьки туда, сюда, умоляют, просят - ни в какую, упрямые были девчата, ни упросить их, ни застращать. Тогда зашли батьки с другого боку: через начальника заставы. Тот вмешался, а результат один - остались. Хоть сам черт с рогами - не уедут с Поторицы. Оно не то чтобы бесстрашные были, смерти каждый боится, кому охота погибать смолоду!.. Ну, старики младшенькую, как звать, не помню, забрали и - айда, покудова не порубили на куски. И такое нередко бывало. Дочки, значит, остались. Такая завирюха кругом, лесовики такое вытворяют - не передать: там пожгли, там на колючей проволоке повесили семью, в другом месте склад разграбили... Метель, одним словом!.. А девчата ж молодые, и мы - не старые. Дело молодое. Кругом горе, война не кончилась... А сердцу дела нет, одним горем не желает кормиться...
   Лесовики держали сестер под непрестанным прицелом. Раз предупредили запиской, второй раз анонимку подбросили, чтобы убирались немедленно куда угодно, чтобы ими не пахло на украинской земле. Третьего предупреждения не последует - так повелось.
   - ...Судили, рядили, как уберечь сестер, знали: шутить в таком деле нельзя. И опять же Семен придумал: охранять девчат. А жили они в доме, где сельсовет размещался. Хлопцы Семена подняли на смех. А он прямым ходом к лейтенанту Козленкову, так и так, товарищ начальник заставы, надо их спасать, не то побьют, а мы, солдаты, не похудеем, ежели каждый по часику, по два недоспит, с нас не убудется. Лейтенант и сам не старик, лейтенант согласился, лишних слов говорить не стал... Забыл вам сказать имена сестер. Звали их Миля, Стефа и Юлька. Миля - самая старшая, годочков ей двадцать два было, от природы обиженная, с горбом на спине. Ради младших осталась, чтобы одних не бросать. Миля все дома сидела с вязаньем. Когда ни зайдешь - вяжет. Жить как-то надо. Юльке в то лето девятнадцать исполнилось. А Стефка горькое дитя, всего шестнадцать. Косы вокруг головы венком, прямо на загляденье, царевна - и все тут! И правда же, наши хлопцы на обеих заглядывались. Было на кого, чего душой кривить! Мы ведь жизни не видали, пацанами нас взяли фашиста стрелять. Что тут удивительного, что, считай, все до одного ходили влюбленные в Юльку и Стефу.
   Война продолжалась, хотя большой фронт отодвинулся далеко от границы. Другая, невидимая война оказалась сложнее: не знаешь, с какой стороны нагрянет противник. Что ни ночь - стрельба, что ни день - тяжелые происшествия. По обе стороны реки, разделившей два государства, оперировали "сотни" и "курени"* лесовиков, зверствовали отряды аковцев**. За Бугом в лесах прятался курень какого-то Ягоды, а несколькими километрами дальше, за Томашовом, чинил расправу над населением комендант АК Пират. Все искали способы связи через границу, возникло много сложностей во взаимоотношениях с населением пограничных сел.
   ______________
   * Сотни, курени - подразделения т.н. украинской повстанческой армии, сформированной националистами.
   ** АК - Армия Крайова, военные формирования лондонского эмигрантского правительства санационной Польши.
   - ...А годочки свое брали. Что поделаешь, если ты прожил на свете всего лишь двадцать два, а если по-честному говорить, то еще не жил, не любил, и над тобой каждый день не девичья песня витает, а свинец свистит!.. А рядом две красивые девушки. Нас - пять-десять семь, их - две!.. Могли бы! Долго ли до беды...
   - Ребята, вы ж людьми будьте, ребята, - напоминал Семен, выставляя охрану у сельсовета.
   Девчонкам тоже понравились наши хлопцы, из пятидесяти семи выбрали двух друзей-товарищей. Одного Петром звали, другого... неважно, как другого, не имеет значения имя или фамилия. Погоревал, повздыхал, а службу окончил - на другой женился, сейчас жив-здоров, внуков, говорят, нянчит. А Петр, тот еще в ту пору был худой, аж светился, в Поторице его звали Петро Зеленый. Когда с девчатами случилось несчастье, Петро почернел, ходил, как с креста снятый, глаза шалые, будто умом тронулся. Но это случилось потом. А покамест были живы девчата, Зеленый и смеяться умел, и плясать был горазд, и службу исправно нес, и с мукой ждал своей очереди идти охранять сельсовет.
   Однажды Семен увидел Петра у девчат в комнате. Он не дал ему и минуты побыть возле Юли, вытащил на улицу и ну распекать:
   - Хорошо ты их бережешь, ничего не скажешь! Что и говорить - молодец!
   - Тебе-то что?
   - Еще раз замечу, будешь иметь дело со мной. Чтоб ноги твоей не было возле Юльки!
   - Завидки берут? - огрызнулся Петр. - Вон Миля свободная, торопись, покудова не перехватили.
   - Тогда иди отсюда, - глухим голосом сказал Семен. - Иди давай, Петя, я как-нибудь отстою за тебя пару часиков.
   Петр пошел на попятную - спорить с Семеном не мог.
   - Ты же ничего не знаешь, а говоришь... Мы с Юлей условились: когда отслужу...
   - Совершенно верно: когда отслужим. А сейчас девчонку оставь. Зеленый, оставь Юльку в покое. Ей голову задурить - раз плюнуть. Ты подумал, что потом будет? Ты хоть раз подумал?
   - Спасибо, Сенечка, спасибо, родненький. Ты мне так ясненько объяснил ситуацию, что от сегодняшней ночи не то что заходить в дом, а и смотреть не посмею в Юлькину сторону, отворачиваться буду, даю честное пионерское.
   - ...Слова - дрова, если от одной мысли о любимой девчине у тебя дух захватывает и в голове поют соловьи. - Андрей приложил руки к груди. Дальше можешь талдычить сколько угодно, а сердцу не прикажешь, как говорится, у сердца свои законы, у ног - свои, ноги сами тебя несут в желанную сторону... Только ж и хлопцы начеку, постоянно друг за дружкой зыркают - с любовью не шути. Хлопцы глазастые: шаг ступишь, засекут. Убей меня бог, все до одного любили сестер. Даже Семен, я думаю, не был исключением. Только Юльку он почему-то на свой манер называл, по-белорусски - Волечкой.
   Бежали дни, пришла осень. По-прежнему у сельсовета, где жили сестры, на ночь выставляли охрану - как на границу ходили, лишь бы спали девчата, только бы с ними беды не случилось. Семен как взял на себя обязанности бессменного разводящего, так никому не перепоручал их. И опять однажды засек Петра - Зеленый бросил пост и в хату нырнул. Там и застал его разводящий. Сидит Петр с зажатым между колен автоматом, зубоскалит. Горбунья тоненьким голосочком смеется, Стефа с Юлькой заливаются. Такую картину застал Семен. Вызвал Петра на улицу.
   - Трепач ты последний! - сказал в гневе. - Ты же обещал. Или не ты?
   - Замнем для ясности, Сеня. Было бы чего из себя выходить. Прибереги нервы, Сенечка, поостынь малость.
   - Мы слову твоему верили. Все хлопцы верили тебе, Петр. На самом деле нахальный обман получился. Подлый обман, Петро! Хлопцы тебе этого никогда не простят.
   На такие слова Петр здорово осерчал, набычился. Упрямый он был, самолюбивый.
   - Ты святой, Сеня, святой, да, я тебя спрашиваю?.. И вообще, кто ты такой, чтобы мне разрешать или запрещать? Скажи, да. Такой же солдат, как все мы. Только что партийный. Так ты же у нас не один партийный! А хоть и один - все равно не указ. Иди, Пустельников, знаешь, куда?.. Прямо-прямо иди и далеко-далеко... Тоже мне командир выискался!
   - Ничего ты, парень, не понял.
   - Это ты не понял. Я, может, больше жизни ее люблю. У тебя в голове одни глупости, Сеня.
   - Жалостно говоришь, слезу вышибает.
   Другой бы сказал - не сдобровать: Петр горяч был, как кипяток. Но перед Семеном характер сдержал, Семена он уважал, как никого другого.
   - Не будем, Сень. Давай, Сень, не будем это дело разжевывать. Вот ты смеяться надо мной начал. А насмехаться и я горазд, наука не мудрая.
   - И надругаться можешь? - тихонько спросил Семен.
   - Чего?!.
   - У тебя сестры есть, Петр?
   - При чем тут сестры и кому какое дело до них?
   - Есть или нет?
   - Не пойму, в какой бок поворот, в какую сторону клонишь.
   - Пораскинь мозгами.
   - Кому надо, тот пускай и раскидывает.
   - Нам всем надо, в первую очередь - тебе. Вот скажи, только честно, если бы твою сестру какой-нибудь охламон вроде тебя с дитенком покинул, а? Что бы ты ему на это сказал, беспартийный товарищ? Объявил бы благодарность в приказе, или как?
   Петра затрясло от таких слов, рот разинул и не мог поначалу двух слов связать в ответ.
   - Ты что плетешь? - спросил, заикаясь. - Что плетешь, спрашиваю! Да Юльку я пальцем не тронул, Юльку-то. Она мне дороже родной сестры. Я тебе такое скажу... такое скажу...
   - Валерьяновки тебе накапать, Петр? Здорово валерьяновка помогает при нервах... Двадцать капель на полрюмки воды враз снимает.
   Они разгорячились оба и не заметили, что Юлька их слушала, стоя в дверях, а Стефа прильнула носом к окну. Юлька тихо позвала Семена. Парни вздрогнули, обернулись.
   - Ладно, Сеня, слово даю, - сказал Петр. - Иди отдыхай, Сеня, будет полный порядок.
   - Побуду еще, вдвоем веселее.
   Вдвоем им побыть не удалось - с границы возвращался наряд, пятеро уставших хлопцев подошли к ним, постояли, достали курево.
   - ...Вроде не сестер, а друг дружку караулили, - сказал Андрей с горькой усмешкой.
   Он помнил ту ночь. За рекой горело село, слышалась пальба, кто с кем столкнулся, кто кого жег - не узнать. Разговор у ребят не клеился. Пригасив самокрутки, отправились на заставу.
   - ...Это сейчас, через столько лет, понимаю, что там промежду нас закрутилось. Мы же все, как один, в сестер втрескались. А они-то всех любить не могли. И какая это любовь? Хотел того Семен или не хотел, а по его вышло: девчата нам сестер заменили. Не дай бог, обидел бы кто их!
   - Представляю, - обронил прапорщик.
   - Такое трудно представить со стороны, - возразил ему Андрей Егорович. - Это надо самому пережить, на собственной шкуре, тогда более-менее. Мы же молодыми были, горячими. Больше полсотни хлопцев один в одного. Фронтовиков среди нас не один и не пять. А голову не теряли. А был у нас солдат, Юнусов ему фамилия, мариец он, так Юнусову скажи, так даже за горбатенькую дал бы отрубить свою руку... С ним, с Юнусовым, Семен тоже не один день провозился. Ежели б не Семенова доброта и выдержка, тому Юнусову пришел бы капут на границе. А так, наверно, посейчас жив-здоров тот Юнусов, неприкаянный человек...
   Прапорщику не терпелось о чем-то спросить, он с трудом дождался паузы.
   - Я ведь тоже белорус, - сказал он скороговоркой. - По-нашему Волечка это Олечка, Ольга. - Об Ольге Тайковой прапорщик не знал. - Почему вы думаете, что Семен Юлю любил? Может, вовсе не Юлю. У него, я знаю, сестра Ольгой звалась, она и сейчас жива.
   Ответ Андрея Егоровича прозвучал негромко:
   - Для меня лично это тогда не имело значения. Но, думаю, Семен не был среди нас исключением.
   Шинкарев еще о чем-то спросил, но слова его заглушил протяжный гудок паровоза - станция была близко, и паровоз почему-то гудел и гудел в ночи, и эхо долго катилось над спящим селом.
   - Холера, дитя разбудит, - сказал Шинкарев.
   - Как бы не так, - махнул рукой Андрей Егорович. - Его из пушки теперь не поднять.
   Разметавшись во сне, мальчик лежал кверху лицом, сбив с себя красное ватное одеяло, оно наполовину сползло и обнажило угловатые мальчишечьи плечи с выступающими, тонкими, как жердинки, ключицами, на носу и на лбу блестела испарина. В горенке стояла влажная духота, какая всегда бывает в жарко натопленной старой избе, плохо держащей тепло и хранящей в углах вязкую сырость. Андрей обеспокоенно приложил ко лбу сына ладонь, поправил сползшую на лоб прядку русых волос, укрыл одеялом. Потом встал и напился воды из ведра, стоявшего на табурете у самой двери.
   - Такой человек был Семен, - сказал, возвратясь, и присел возле сына. Мы все его слушались. Все, как один. И, знаете, добротой брал. Не какими-то там особыми словами или еще чем. Только добротой. У него что хочешь попроси - отдаст. Опять же он предложил часть пайка сестрам отдавать. Против никого не было - делились. Поставил всем задачу - девчат охранять, не давать их в обиду, и мы исполняли, как боевой приказ... И еще в нем особая черта была: не подлаживался. Ни к кому. Говорил без фальши, без дураков, как некоторые любят... И вот по прошествии лет я думаю, что забота у него была не про одних девчат, а и про коллектив, чтоб хлопцы не рассорились промежду собой...
   Андрей Егорович говорил сбивчиво, торопливо, некоторые слова сглатывал. Но как ни стремительна была его речь, рассказ от этого не терял, все равно в воспоминаниях оживало прекрасное: чистая, как родниковая вода, юношеская любовь, ее ничто не могло замутить.
   - ...Не уберегли мы девчат, - сказал он со вздохом.
   Тот день выдался какой-то шальной, полный противоречий, маленьких событий и незначительных происшествий. Пограничные сутки, как обычно, начались в назначенные часы; ночью дважды выскакивали тревожные группы, но, разобравшись со следами, возвращались в подразделение досыпать; еще сама по себе повредилась линия связи, и среди ночи ее пришлось восстанавливать.
   А к утру вдруг прорвало. В ту ночь на левом фланге лежали в секрете Пустельников и Князьков, служба протекала спокойно, парни поглядывали в бледнеющий купол неба, где медленно угасала Полярная звезда, ежились от обжигающе холодной сентябрьской росы, предвкушая близкий завтрак и сон. Они оба основательно проголодались, и когда Князьков сказал, что время сниматься, Семен, еще раз взглянув на еле заметную северную звезду, без слов согласился: да, время. И тут же присел, сильно дернув за руку Князькова и тоже вынудив его сесть.
   Прямо на наряд, озираясь по сторонам, шла девушка лет двадцати или чуточку больше, с виду сельская, местная, судя по старенькой вышитой безрукавке, наброшенной на узкие плечи, и стоптанным башмакам. Лицо ее было взволновано и покрыто испариной, ноги исхлестаны росной травой и красны, и вся она, напружиненная, смахивала на готовую взлететь птицу, боящуюся всего на свете.
   Оттуда, поняли парни, с той стороны переправлена. Она была на их счету не первой связной, переброшенной из-за рубежа по нелегальным каналам противника, и, по всей вероятности, не последней, и они совершенно спокойно - хотя иногда, случалось, такие вот тихие девушки стреляли в упор и попадали, не целясь, на голос, - ее окликнули.
   - Йой, мамо! - придушенно вскрикнула девушка и в ужасе откачнулась от двух направленных на нее автоматов.
   ...Применить оружие она не успела, а может, и не хотела стрелять. Призналась, что послана с грипсом* от самого Ягоды на явку в Сокаль, что никакая она не местная жительница, как говорила вначале, и пускай паны жолнежы поступают с нею так, как поступают со всеми, теперь ей уже все равно, так или иначе москали ее расстреляют. Так пускай хоть не мучают, потому что она правду сказала. Но слова оставались словами - дрожала, как лист под ветром, со страху у нее посерели и дергались губы, со щек схлынул румянец, подрагивали коленки: пускай уж скорее кончают.
   ______________
   * Грипс - секретное письмо.
   - Есть хочешь? - спросил девчонку Семен.
   - Свынцэвою галушкой нагодуете?
   - Какие еще тебе галушки? - Князьков с удивлением на нее посмотрел.
   Семен протянул ей пару галет - он их берег на всякий случай.
   - Бери, не стесняйся.
   - Н-нэ хочу.
   - Вот чудная! Что ты думаешь, они отравлены? Ешь.
   - Hi, iжтэ самi.
   Шли берегом реки по затравенелой узкой тропе. Разгорался теплый осенний день, в воздух поднималась невесомая паутина, стекал с берез пожелтелый лист. Лес кругом стоял завороженно-тихий, задумчивый. Может, потому, что к лицу девушки прикасалось паутинное серебро и мягко ложилась под ноги трава, она немного повеселела и украдкой поглядывала на двух парней с автоматами за плечом, и румянец окрасил ее тугие щеки.
   Хорошо, когда автоматные дула ни на кого не нацелены и просто обращены кверху, в синее небо, где звучит крик улетающих птиц, крик, похожий на печальную песню.
   - Лэлэкi вiдлiтають у вырiй, - зачарованно сказала девчонка и задрала голову кверху.
   - Буслы? - уточнил конвоир.
   - Буслы?.. - первый раз засмеялась девчонка. - Цэ ж по якому, на якiй мовi?
   - А ты как думаешь?
   - Звiдкiля менi знаты?
   - Тогда откуда мне знать, что такое лэлэкi?
   Девчонка на него внимательно посмотрела, на своего светловолосого конвоира с отнюдь не сердитым лицом, но голосок ее капельку изменился, будто бы огрубел.
   - Нэ знаешь, чыя цэ земля?..
   - Советская, - сказал сердито Князьков.
   - Украiнська...
   С заросшего ежевикой и тальником противоположного берега почти одновременно ударили два гулких выстрела, и дробное эхо перекатилось по ельнику.
   С Князькова слетела фуражка.
   - Йой, мамо... рiдна! - ойкнула девушка и упала в траву, словно бросилась поднимать фуражку.
   ...Убийц искали полдня. Вместе с польскими солдатами пограничники обшарили прибрежье, вывалялись в паутине как черти, а найти ничего не нашли, даже гильзы не отыскались.
   В жухлой траве лежала девчонка. Кто-то накрыл ее солдатским плащом. Могло показаться, что она уснула, пригретая солнцем. Если б не зеленые мухи.
   - ...Где-то через полгода мы дознались, за что они убили ее. И убил не кто-нибудь чужой, жених пристрелил по приказу самого Ягоды. Чтоб явку, значит, не выдала... А тот день на этом происшествии не окончился.
   Рассказ пятый
   В убитой, когда ее привезли на заставу, сестры узнали дочь своего соседа Прохора Грынива - они были с Милей ровесницы.
   - То ж Устя! - первой узнала убитую Стефа.
   - Вона, - подтвердила Юля. - Устя.
   - У неi брат в лiсi, Мыкола. Щэ за нiмцiв у лiс падався. Мабуть, i зараз там, колы не вбылы.
   - То не твое дiло, помовчы, Стэфцю.
   - Що я маю мовчаты? Брат - злодiй, i вона нэ краща... Що хотiла заробыла. З Польщi вона, з нашого сэла, дэ мы жылы до пэрэсэлення.
   Так в тот день обернулись дела. Имело ли это трагическое событие хотя бы косвенное отношение к сестрам, узнать не удалось. Тайну убитая с собой унесла. Ее в тот день схоронили на сельском кладбище, кто-то сердобольный водрузил на холмике березовый крест.
   А к вечеру облака затянули небо, похолодало. Ветер трепал деревья, и по сухой земле несло сорванный лист вместе с пылью, исчезла мягкая синева ранних сентябрьских сумерек, тучи загустели и плыли над притихшей землей низко, почти касаясь узорчатого креста на башне собора, где, по преданию, венчался Богдан Хмельницкий. Купол собора был виден издалека, и в лунные ночи на нем золотился крест.
   Смерть - всегда печаль, к ней не привыкнешь, с нею можно смириться. Всей заставой парни в тот вечер за ужином как бы заново переживали гибель девчонки. Больше всех потрясло Юнусова - как так, рассуждал он, взяли да убили. Среди бела дня, на границе. Так ни за что ни про что могли убить и Князькова. И его, Фаиза Юнусова, тоже может настичь бандитская пуля, когда он будет возвращаться с наряда...
   Против обыкновения парни не зубоскалили над Юнусовым, неохота было смеяться над наивными и трусоватыми рассуждениями не нюхавшего пороха новобранца. Пускай себе самовыражается, пускай говорит. Граница и время оботрут.
   - Не дрейфь, парень, - похлопал Юнусова по плечу сержант Тимошенко, и шрам на его бледном лице стал багровым. - Три к носу, Юнусов, все пройдет.
   - Зачем к носу?
   - Да так.
   И опять же никто не смеялся. А Тимошенко, досыта нанюхавшийся пороха на войне, даже не улыбнулся, почему-то пристально посмотрел на Зеленого Петра, в одиночестве хлебавшего горячий чай из алюминиевой кружки, снова похлопал Юнусова по плечу.
   - Это я так, к слову пришлось.
   - ...Наверное, у Петра было предчувствие. Смутный ходил до ужина и после. Говорят, предчувствие - выдумка. Я думаю, что не всегда, а иногда оно не обманывает. Аккурат в тот раз не обманывало.
   Охранять сестер полагалось Юнусову и Ткаченко, оба были с вечера свободны от службы. После похорон жизнь заставы пошла своим чередом; лейтенант выпускал наряды, командир отделения Захар Бицуля проводил политчас - читал вслух газетные новости: первым долгом сводку Информбюро, затем другие сообщения; кому было положено спать перед заступлением на службу, укладывались; пошли за оружием Ткаченко с Юнусовым, Семен отправился на конюшню кормить свою питомицу, гнедую лошадку со смешной и ласковой кличкой Груша. Одним словом, все исполняли свои обязанности.