Страница:
Почему я так подробно все перечисляю? Не потому, что я крохобор! Я никогда не дрожал над вещами, меня друзья и знакомые звали «безрубашечником»; говаривали, похож на отца: мол, если им в горести подарить барана, то в радости они целое стадо пригонят! И правда: я всегда больше любил дарить, чем получать подарки. Но тут… В этих вещах – жизнь нескольких поколений, пристрастия и память семьи Алимбековых-Маминых. Потому-то все так и дорого, и мило сердцу! А потом, помню, был составлен список на случай – я записывал под диктовку отца. Отец говорил, богатство дома определяют не носильные вещи – это все тлен, – а предметы искусства, картины, изделия из бронзы, серебра. И ценность их с годами только увеличивается. Остальное – прах.
Словом, «пещера сокровищ» была заполнена. Все хорошо укрыли клеенкой, толем, фанерой. Забили досками. И еще раз укрыли толем, засыпали землей. Рядом – на место – поставили столб с крюком для веревки (на том месте сушили белье). Место тайника, рассчитав в шагах по отношению к дому номер четыре, плотно и основательно утрамбовали.
А когда вернулись – к концу 45-го года, оказалось, дом номер четыре, относительно которого было рассчитано место тайника, снесен! На этом месте в нашем дворе окончательно обосновался гараж. Памятный столб – вытащенный – валялся у забора, место нашей ямы найти было невозможно.
Отец очень переживал: «Потерял все, что собирал для детей и внуков; таких вещей они уже не увидят…»
Судьба, как змея, увертлива. С ней договориться, ладить невозможно! Такую пакость может поднести – многие поколения помнить будут. Надо уметь предугадать и руководить…
Сложная штука жизнь, и психология у нее странная. В чем ютится, на какой основе зиждется память рода? Почему от поколения к поколению она ослабевает? Почему в третьем поколении, как говорят, «род исчезает»? Зачастую правнуки уже не знают, кем был их прадед, и даже дед, – почему?.. Хотя генетически они все люди одной ветви, одного древа и даже похожие – не только внешне, но и, как правило, характером. И даже в поступках и судьбах можно найти сходство!..
Кстати, совсем недавно встретился я со своей племянницей Наилей, дочерью младшей сестры Разии, скончавшейся безвременно от тяжелой болезни. И племяшка неожиданно вдруг продемонстрировала мне эту живую генетическую связь с предками – прадедом и дедом, которая в ней не угасает и требует, настоятельно требует эмоциональной, информационной, энергетической подпитки. Так уж случилось, что развели нас жизненные заботы и проблемы; несколько лет мы не встречались с Наилей, которую я запомнил девчонкой лет десяти-двенадцати, танцевавшей со мной на пару твист «до упаду» по случаю родственных посиделок в один из праздничных дней у нас дома. Ох, уж и твист это был! Со всеми немыслимыми «па», поворотами и выкрутасами! Надо было видеть, как самозабвенно отдавалась танцу эта тихая, скромная, застенчивая девочка, как катались от смеха, падая, буквально падая на стол, гости!.. Помню! Помню, как мы хохотали, как сводило всем от хохота скулы… Так вот, встретились мы с ней – взрослой дамой, бизнеследи, приехавшей на встречу на своей машине. Спокойная, держится с достоинством, сдержанная. Разговорились о том о сем: о детстве, родителях, о дедушке и прадеде – и выплеснулось из ее души что-то глубинное, алимбековское! Улыбнулась моя племяшка присущей ей детской застенчивой улыбкой и призналась:
– Я так хочу побольше узнать о прапрадедушке! Я как-то очень чувствую его. Как будто я его знаю, как будто сидела у него на коленях, и он гладил меня по голове… Мне кажется, я была бы у него любимой внучкой!..
Вот тут я ратую за понятие «родовое гнездо», за генетическую память, кровную, неразрывную. И в том числе за память, передающуюся по наследству в фамильных предметах и вещах. Их ценность – не в стоимости, измеряемой рублями или валютой. Они сами – драгоценная память! Они помнят любующиеся ими взгляды, прикосновения рук дорогих нам людей. Они хранят искорку их души…
И вот эту драгоценную память тогда, в 45-м, украла судьба-змея; украла у нашей семьи, у меня, у моих родных и потомков. Смела и растоптала, алчная гадюка, развеяла все по ветру – ни себе, ни людям!.. А я бы показал внуку тот кнут, которым прадед отхлестал башмаковского губернатора; дал бы послушать милой внучке мелодию из музыкального ящика. Нашлось бы место дедовскому ружью в квартире сына, и невестка, тонко чувствующая литературу, в редкие минуты отдыха сидела бы в лермонтовском кресле, почитывая книжку. А трогательная в своей искренности племянница Наиля, перебирая фарфоровые безделушки или прихлебывая чай из фамильной чашки, могла бы воочию представить себя рядом с любимым прапрадедом. Говорят, судьбу нельзя испытывать. Не испытывай – но гляди в оба…
Многое из утерянного было приобретено отцом в молодости и хранимо с периода нэпа, когда он работал коммивояжером у немецкого промышленника Губнера. Для отца это была большая утрата, большой удар. Будто подрубили ему корни, которые помогали устоять во всех жизненных бурях и испытаниях. «Распалась связь времен…» В сорок седьмом году отец умер – на шестьдесят седьмом году. Вечная ему память.
Восьмикласник. Киевский вокзал
Муравей заблудший. Эвакуация
Мухин. Поиски муки
Михал Григорьич
Словом, «пещера сокровищ» была заполнена. Все хорошо укрыли клеенкой, толем, фанерой. Забили досками. И еще раз укрыли толем, засыпали землей. Рядом – на место – поставили столб с крюком для веревки (на том месте сушили белье). Место тайника, рассчитав в шагах по отношению к дому номер четыре, плотно и основательно утрамбовали.
А когда вернулись – к концу 45-го года, оказалось, дом номер четыре, относительно которого было рассчитано место тайника, снесен! На этом месте в нашем дворе окончательно обосновался гараж. Памятный столб – вытащенный – валялся у забора, место нашей ямы найти было невозможно.
Отец очень переживал: «Потерял все, что собирал для детей и внуков; таких вещей они уже не увидят…»
Судьба, как змея, увертлива. С ней договориться, ладить невозможно! Такую пакость может поднести – многие поколения помнить будут. Надо уметь предугадать и руководить…
Сложная штука жизнь, и психология у нее странная. В чем ютится, на какой основе зиждется память рода? Почему от поколения к поколению она ослабевает? Почему в третьем поколении, как говорят, «род исчезает»? Зачастую правнуки уже не знают, кем был их прадед, и даже дед, – почему?.. Хотя генетически они все люди одной ветви, одного древа и даже похожие – не только внешне, но и, как правило, характером. И даже в поступках и судьбах можно найти сходство!..
Кстати, совсем недавно встретился я со своей племянницей Наилей, дочерью младшей сестры Разии, скончавшейся безвременно от тяжелой болезни. И племяшка неожиданно вдруг продемонстрировала мне эту живую генетическую связь с предками – прадедом и дедом, которая в ней не угасает и требует, настоятельно требует эмоциональной, информационной, энергетической подпитки. Так уж случилось, что развели нас жизненные заботы и проблемы; несколько лет мы не встречались с Наилей, которую я запомнил девчонкой лет десяти-двенадцати, танцевавшей со мной на пару твист «до упаду» по случаю родственных посиделок в один из праздничных дней у нас дома. Ох, уж и твист это был! Со всеми немыслимыми «па», поворотами и выкрутасами! Надо было видеть, как самозабвенно отдавалась танцу эта тихая, скромная, застенчивая девочка, как катались от смеха, падая, буквально падая на стол, гости!.. Помню! Помню, как мы хохотали, как сводило всем от хохота скулы… Так вот, встретились мы с ней – взрослой дамой, бизнеследи, приехавшей на встречу на своей машине. Спокойная, держится с достоинством, сдержанная. Разговорились о том о сем: о детстве, родителях, о дедушке и прадеде – и выплеснулось из ее души что-то глубинное, алимбековское! Улыбнулась моя племяшка присущей ей детской застенчивой улыбкой и призналась:
– Я так хочу побольше узнать о прапрадедушке! Я как-то очень чувствую его. Как будто я его знаю, как будто сидела у него на коленях, и он гладил меня по голове… Мне кажется, я была бы у него любимой внучкой!..
Вот тут я ратую за понятие «родовое гнездо», за генетическую память, кровную, неразрывную. И в том числе за память, передающуюся по наследству в фамильных предметах и вещах. Их ценность – не в стоимости, измеряемой рублями или валютой. Они сами – драгоценная память! Они помнят любующиеся ими взгляды, прикосновения рук дорогих нам людей. Они хранят искорку их души…
И вот эту драгоценную память тогда, в 45-м, украла судьба-змея; украла у нашей семьи, у меня, у моих родных и потомков. Смела и растоптала, алчная гадюка, развеяла все по ветру – ни себе, ни людям!.. А я бы показал внуку тот кнут, которым прадед отхлестал башмаковского губернатора; дал бы послушать милой внучке мелодию из музыкального ящика. Нашлось бы место дедовскому ружью в квартире сына, и невестка, тонко чувствующая литературу, в редкие минуты отдыха сидела бы в лермонтовском кресле, почитывая книжку. А трогательная в своей искренности племянница Наиля, перебирая фарфоровые безделушки или прихлебывая чай из фамильной чашки, могла бы воочию представить себя рядом с любимым прапрадедом. Говорят, судьбу нельзя испытывать. Не испытывай – но гляди в оба…
Многое из утерянного было приобретено отцом в молодости и хранимо с периода нэпа, когда он работал коммивояжером у немецкого промышленника Губнера. Для отца это была большая утрата, большой удар. Будто подрубили ему корни, которые помогали устоять во всех жизненных бурях и испытаниях. «Распалась связь времен…» В сорок седьмом году отец умер – на шестьдесят седьмом году. Вечная ему память.
Восьмикласник. Киевский вокзал
Некоторые не понимают, спрашивают: «Почему ты не учился?»
Что значит – не учился?..
Да, многие спрашивали: «Почему?»
Легко сказать «не учился»! Я окончил семилетку и только один из всех мальчиков трех седьмых классов, «А», «Б» и «В», перешел в восьмой класс. Я хотел учиться. Все остальные ребята по окончании семилетки пошли в ремесленные училища, в ФЗУ. Больше всего ушло в ремесленные: форма красивая, шинель, фуражка, блестящие пуговицы – на все годы учебы. Питание… Тогда модно было: ремесленное училище – и все, больше никуда!.. Да и семьи-то были тогда большие, – финансовая поддержка! Представьте себе, в пятнадцать лет ребенок на самообеспечении, до получения первой зарплаты! Не забывайте, это было начало трудных сороковых годов.
Итак, к июню 41-го я перешел в восьмой класс, точнее, попал в «список старшеклассников». Посему и удостоили чести быть включенным в списки бригады строителей, направляемой на рытье окопов. Старшая сестра перешла в девятый класс, она была вызвана в свою школу, дня на три раньше. Их, старшеклассников, послали в интернат в Барыбино – пионервожатыми для ребят младших классов. Я, получив повестку «явиться с вещами», решил: меня тоже приглашают в интернат вожатым отряда мальчиков, такой разговор был у матери с сестрой.
В маленький чемоданчик я положил мыло, зубную щетку и порошок, тогда не было пасты, полотенце, два пионерских галстука, шелковый и простой, и почти новый пионерский костюм. Им я очень дорожил: синяя рубашка и укороченные брючки на манжете с позолоченными пуговицами под коленкой. Все сложил и оставил записку матери: «Ушел с вещами в интернат». Но, поскольку я учился в другой школе – не там, где сестра, и не мог знать адреса интерната, – приписал: «Пока не знаю куда. Может, тоже в Барыбино…»
Подхожу к школе – никого нет. Дворник подметает двор, в основном окурки. Я к нему:
– Дядь Семен, а где все? Я что, опоздал?
Он посмотрел на меня удивленно и после паузы спросил:
– Ты о ком спрашиваешь?
Я показываю ему повестку:
– Вот повестка: к 10 часам, с вещами.
Он почему-то долго читал повестку и, не глядя на меня, указал на ворота:
– Уехали на грузовой на Киевский вокзал. Только что!
Я побежал к воротам, оглянулся: дядь Семен стоит растерянный. Почему-то я запомнил его на всю жизнь: стоит с метлой в левой руке, а правой, сняв фуражку, чешет макушку… Дядь Семен погиб в одну из бомбежек. Дежурил на крыше школы, тушил зажигалки. Погиб от осколка.
Я приехал на Киевский вокзал, не помню как, может быть, на метро. Нет, кажется, на трамвае. По нашей улице, помимо 51-го трамвая, «букашка» – «Б» ходил. Народу на вокзале, как на демонстрации. Все строятся в небольшие колонны, проходя на платформы мимо провожающих. Их почему-то очень много. Некоторые женщины плачут. Я, не обращая внимания ни на что, иду, тороплюсь и читаю плакаты то ли с надписями номеров школ, то ли заводов, – не пойму. Вот прочитал: район Москворецкий, он на демонстрации был всегда рядом с нашим, Кировским. Вон колонна ушла на платформу, я за ней… Смотрю – знакомые ребята из девятого, десятого классов, с ними и пожилые мужики с вещмешками. Женщины провожают… Воронцов Володя меня увидел, удивился:
– Ты что здесь?
Около него другие из девятого: Морозов Виктор, Мухин Валя, родственник нашего Мухина Коли, другие ребята – все наши. И все чуть не хором:
– Ты зачем здесь? Что ты-то здесь делаешь?!
Я им объясняю:
– Я опоздал, вы уже уехали! Но я вас догнал. Я тоже с вами.
Они как один:
– Ты офонарел?
– Иди домой, мы не в пионерский лагерь!..
– Копать окопы!..
– Едем не в Подмосковье, а куда-то под Смоленск!.. Иди, иди домой!
Я не мог понять и думаю: «Почему?! Я не могу, что ли, копать?»
Подходит мужик в полувоенной форме с красной повязкой на рукаве:
– Что здесь происходит?
Ребята к нему дружно:
– Вот по ошибке мальчишка из седьмого класса собрался ехать! Дома никому ничего не сказал…
– Бежит на фронт! – солидно вставил Вдовин из десятого.
У него были все значки: БГТО, ГТО, БГСО, ГСО, «Ворошиловский стрелок» всех трех степеней… Я с ним почти дружил.
Полувоенный мужик повернулся ко мне:
– Э-э, дорогой товарищч, марш домой!.. Тут под ногами не положено. Иди, иди! – И пошел дальше кричать: – Сейчас посадка начнется! Не расходиться. Курить бросай!
Я почему-то вспомнил окурки на школьном дворе, дядя Семен подметал…
Ребята обступили меня:
– Уезжай, пока не поздно!..
– Ну почему я не могу быть с вами?! – глаза от обиды стали набухать слезами…
Мухин, уже раздражаясь:
– Потому что мы сами не знаем, куда едем! – нагнувшись, полушепотом добавил: – И не исключено, убежим, не доехав!..
Морозов Стасик предположил:
– Ты видишь, какая тут неразбериха. Нам, может, придется несколько дней пешком идти!..
– Насчет питания никто ничего не знает. Мы уже голодные! А когда?.. Что?.. Никто ничего не знает! Им главное – отправить нас отсюда!
Вдовин рассуждал вслух:
– По-моему, те, кто нас собрал, сами чего-то не знают. Или ждут… Или что по дороге им скажут, – дело военное! Война. Тут и дисциплина, и «не болтай» – и вообще надо ждать! А ты Мамин – мамкин сынок! Ты, Володь, не обижайся!.. Иди домой. Это самое верное. Придет время, и ты поедешь куда надо. К тому времени все будет прояснено. Беги, браток.
Делать нечего. Я, расстроенный, пожал всем руки. Вдовин меня обнял по-братски. А Стасик поцеловал:
– Ну, вратарь! За всех ребят команды школы 625.
У нас была дружная футбольная команда, знаменитая среди школ в районе.
Объявили:
– Стройся!..
Все зашевелились… Я пошел домой.
Во дворе соседка тетя Настя стирает белье. Увидев меня, всплеснула руками:
– Где ты был? Мать тебя искала! Голову потеряла, в школу бегала! Там ей сказали: вас всех увезли на какой-то вокзал. Кажется, Украинский. Мать поехала туда… Боже мой, что творится! Ну где ты был? Куда вас возили? Думали, не на фронт ли уж повезли?! Не дай, Господи!..
Я собрался было ехать за матерью, тетя Настя отсоветовала:
– Володь, никуда не езди, опять разойдетесь! Вот помоги мне лучше корыто опрокинуть подальше! Чтобы лужи здесь не было!.. А мать давно уехала, должна вот-вот вернуться. Обрадуется. Ну, беда с вами!.. То одно, то другое! У Кузьмы Витьку опять в милицию забрали. Мать плачет!.. Но ты-то куда?! Тебя-то куда черт понес, Володь, милый!.. Ба-а! Вон, гляди-ка, кто идет?
Я повернулся:
– Мама!
С опухшим от слез лицом, но улыбается. Оказалось, она была на вокзале, когда я прощался с ребятами. Они смотрели мне вслед и, узнав ее, успели подбежать, успокоить и отправить домой. Уже на ходу поезда они запрыгивали в вагон…
Видимо, судьбе было угодно, чтобы моя мама проводила ребят вместо отсутствующих матерей и напутствовала их добрым материнским словом. Она читала мусульманскую молитву во здравие и о благополучном возвращении всех ребят, пока эшелон не скрылся за поворотом…
Что значит – не учился?..
Да, многие спрашивали: «Почему?»
Легко сказать «не учился»! Я окончил семилетку и только один из всех мальчиков трех седьмых классов, «А», «Б» и «В», перешел в восьмой класс. Я хотел учиться. Все остальные ребята по окончании семилетки пошли в ремесленные училища, в ФЗУ. Больше всего ушло в ремесленные: форма красивая, шинель, фуражка, блестящие пуговицы – на все годы учебы. Питание… Тогда модно было: ремесленное училище – и все, больше никуда!.. Да и семьи-то были тогда большие, – финансовая поддержка! Представьте себе, в пятнадцать лет ребенок на самообеспечении, до получения первой зарплаты! Не забывайте, это было начало трудных сороковых годов.
Итак, к июню 41-го я перешел в восьмой класс, точнее, попал в «список старшеклассников». Посему и удостоили чести быть включенным в списки бригады строителей, направляемой на рытье окопов. Старшая сестра перешла в девятый класс, она была вызвана в свою школу, дня на три раньше. Их, старшеклассников, послали в интернат в Барыбино – пионервожатыми для ребят младших классов. Я, получив повестку «явиться с вещами», решил: меня тоже приглашают в интернат вожатым отряда мальчиков, такой разговор был у матери с сестрой.
В маленький чемоданчик я положил мыло, зубную щетку и порошок, тогда не было пасты, полотенце, два пионерских галстука, шелковый и простой, и почти новый пионерский костюм. Им я очень дорожил: синяя рубашка и укороченные брючки на манжете с позолоченными пуговицами под коленкой. Все сложил и оставил записку матери: «Ушел с вещами в интернат». Но, поскольку я учился в другой школе – не там, где сестра, и не мог знать адреса интерната, – приписал: «Пока не знаю куда. Может, тоже в Барыбино…»
Подхожу к школе – никого нет. Дворник подметает двор, в основном окурки. Я к нему:
– Дядь Семен, а где все? Я что, опоздал?
Он посмотрел на меня удивленно и после паузы спросил:
– Ты о ком спрашиваешь?
Я показываю ему повестку:
– Вот повестка: к 10 часам, с вещами.
Он почему-то долго читал повестку и, не глядя на меня, указал на ворота:
– Уехали на грузовой на Киевский вокзал. Только что!
Я побежал к воротам, оглянулся: дядь Семен стоит растерянный. Почему-то я запомнил его на всю жизнь: стоит с метлой в левой руке, а правой, сняв фуражку, чешет макушку… Дядь Семен погиб в одну из бомбежек. Дежурил на крыше школы, тушил зажигалки. Погиб от осколка.
Я приехал на Киевский вокзал, не помню как, может быть, на метро. Нет, кажется, на трамвае. По нашей улице, помимо 51-го трамвая, «букашка» – «Б» ходил. Народу на вокзале, как на демонстрации. Все строятся в небольшие колонны, проходя на платформы мимо провожающих. Их почему-то очень много. Некоторые женщины плачут. Я, не обращая внимания ни на что, иду, тороплюсь и читаю плакаты то ли с надписями номеров школ, то ли заводов, – не пойму. Вот прочитал: район Москворецкий, он на демонстрации был всегда рядом с нашим, Кировским. Вон колонна ушла на платформу, я за ней… Смотрю – знакомые ребята из девятого, десятого классов, с ними и пожилые мужики с вещмешками. Женщины провожают… Воронцов Володя меня увидел, удивился:
– Ты что здесь?
Около него другие из девятого: Морозов Виктор, Мухин Валя, родственник нашего Мухина Коли, другие ребята – все наши. И все чуть не хором:
– Ты зачем здесь? Что ты-то здесь делаешь?!
Я им объясняю:
– Я опоздал, вы уже уехали! Но я вас догнал. Я тоже с вами.
Они как один:
– Ты офонарел?
– Иди домой, мы не в пионерский лагерь!..
– Копать окопы!..
– Едем не в Подмосковье, а куда-то под Смоленск!.. Иди, иди домой!
Я не мог понять и думаю: «Почему?! Я не могу, что ли, копать?»
Подходит мужик в полувоенной форме с красной повязкой на рукаве:
– Что здесь происходит?
Ребята к нему дружно:
– Вот по ошибке мальчишка из седьмого класса собрался ехать! Дома никому ничего не сказал…
– Бежит на фронт! – солидно вставил Вдовин из десятого.
У него были все значки: БГТО, ГТО, БГСО, ГСО, «Ворошиловский стрелок» всех трех степеней… Я с ним почти дружил.
Полувоенный мужик повернулся ко мне:
– Э-э, дорогой товарищч, марш домой!.. Тут под ногами не положено. Иди, иди! – И пошел дальше кричать: – Сейчас посадка начнется! Не расходиться. Курить бросай!
Я почему-то вспомнил окурки на школьном дворе, дядя Семен подметал…
Ребята обступили меня:
– Уезжай, пока не поздно!..
– Ну почему я не могу быть с вами?! – глаза от обиды стали набухать слезами…
Мухин, уже раздражаясь:
– Потому что мы сами не знаем, куда едем! – нагнувшись, полушепотом добавил: – И не исключено, убежим, не доехав!..
Морозов Стасик предположил:
– Ты видишь, какая тут неразбериха. Нам, может, придется несколько дней пешком идти!..
– Насчет питания никто ничего не знает. Мы уже голодные! А когда?.. Что?.. Никто ничего не знает! Им главное – отправить нас отсюда!
Вдовин рассуждал вслух:
– По-моему, те, кто нас собрал, сами чего-то не знают. Или ждут… Или что по дороге им скажут, – дело военное! Война. Тут и дисциплина, и «не болтай» – и вообще надо ждать! А ты Мамин – мамкин сынок! Ты, Володь, не обижайся!.. Иди домой. Это самое верное. Придет время, и ты поедешь куда надо. К тому времени все будет прояснено. Беги, браток.
Делать нечего. Я, расстроенный, пожал всем руки. Вдовин меня обнял по-братски. А Стасик поцеловал:
– Ну, вратарь! За всех ребят команды школы 625.
У нас была дружная футбольная команда, знаменитая среди школ в районе.
Объявили:
– Стройся!..
Все зашевелились… Я пошел домой.
Во дворе соседка тетя Настя стирает белье. Увидев меня, всплеснула руками:
– Где ты был? Мать тебя искала! Голову потеряла, в школу бегала! Там ей сказали: вас всех увезли на какой-то вокзал. Кажется, Украинский. Мать поехала туда… Боже мой, что творится! Ну где ты был? Куда вас возили? Думали, не на фронт ли уж повезли?! Не дай, Господи!..
Я собрался было ехать за матерью, тетя Настя отсоветовала:
– Володь, никуда не езди, опять разойдетесь! Вот помоги мне лучше корыто опрокинуть подальше! Чтобы лужи здесь не было!.. А мать давно уехала, должна вот-вот вернуться. Обрадуется. Ну, беда с вами!.. То одно, то другое! У Кузьмы Витьку опять в милицию забрали. Мать плачет!.. Но ты-то куда?! Тебя-то куда черт понес, Володь, милый!.. Ба-а! Вон, гляди-ка, кто идет?
Я повернулся:
– Мама!
С опухшим от слез лицом, но улыбается. Оказалось, она была на вокзале, когда я прощался с ребятами. Они смотрели мне вслед и, узнав ее, успели подбежать, успокоить и отправить домой. Уже на ходу поезда они запрыгивали в вагон…
Видимо, судьбе было угодно, чтобы моя мама проводила ребят вместо отсутствующих матерей и напутствовала их добрым материнским словом. Она читала мусульманскую молитву во здравие и о благополучном возвращении всех ребят, пока эшелон не скрылся за поворотом…
Муравей заблудший. Эвакуация
Семьи эвакуировались, и ребят во дворе осталось мало.
Настал день, когда собралась в эвакуацию и наша семья. Кстати, таскать вещи нам было очень удобно: до войны наш двор от платформ Павелецкого вокзала отделял только высокий деревянный забор. От зажигательных бомб он сгорел, и двор наш одной стороной стал платформой. Так вот: ребята, человек десять с нашего двора, помогали нам, подтаскивая наше имущество прямо к вагону. А вещей получилось много, семья большая: отец, мать, нас пятеро, мой племянник из Крыма. Братьев уже призвали. Только все перетаскали, объявили воздушную тревогу. Из репродуктора донеслось: «Эшелон Москва – Куйбышев отправляется раньше срока, всем занять свои места!»
И состав тронулся. Мы на ходу побросали в вагон последние вещи, подсадили младших… Ребята продолжали меня уговаривать: «Останься, не уезжай! Мы одни остаемся!..»
И я не сел!.. Отец на ходу высунулся из теплушки, что-то крикнул. Но из-за выстрелов зениток и сирены я ничего не слышал. Сестра выбросила мой чемоданчик, в котором были два моих пионерских галстука, простой и шелковый, и синий пионерский костюм с брюками, из которых я вырос.
Итак, я остался в Москве один, без семьи. «Поезд ушел». Мы с ребятами вернулись во двор и продолжили свои игры «в войну». Но было что-то не так, какой-то непонятный осадок остался, по-моему, у всех. И игра не клеилась, и настроение упало… Кого-то позвали обедать, кто-то пошел пить. Я остался во дворе один. Дома делать было нечего. Хотелось есть.
Я вспомнил маму, обеденный стол домашний. А через улицу были магазины «Булочная», «Гастроном», «Овощи-фрукты». Я смотрел и глотал слюни. Захотелось плакать. Я почувствовал себя беспомощным и совсем одиноким и, по-моему, начал понимать, что такое тоска. На душе стало муторно и даже как-то зябко. Я представил, как в поезде все едят, мама в дорогу собрала всякой снеди. Сижу на лавке и от нечего делать разглядываю муравья заблудшего, ползет куда-то…
Подходит дворник дядя Федя:
– Володя?.. Вы что, не уехали разве?
– Уехали. Наши…
– Что наши?.. Как? А ты что? Опоздал?! Едрень твою…
– Нет. Я остался.
– Как остался? Один?! Ну-ну!.. Глаголь, дите Божье!.. Токмо подробнее…
– Когда началась тревога, забухали зенитки. Объявили: «Эшелон Москва – Куйбышев отправляется раньше времени». Мы покидали вещи уже на ходу. Я мог прыгнуть, поезд шел не шибко… Мне ребята сказали: «Не уезжай, мы же остаемся. Будем вместе. На крыше дежурить будем. Бомбы тушить… Шпионов самостоятельно ловить. Война же, и вообще… Оставайся!..» Я и остался… – Я смотрел на дядю Федю и убеждал его в своей правоте: – Чего я там, в деревне? «Коровам хвосты крутить?» А здесь я нужен!..
– Один?! Ой, дурак! Ну и дурак… А отец что, мать? Как они могли решиться на такое?
– Они не знали, не поняли!.. Отец что-то потом, на ходу, крикнул, но поезд уже пошел быстрее, не слышно было…
– Ну да… Ой, дурак, ты, Володька! Ты ведь с Витькой моим учишься? Дураки же вы оба! Тебе сколько лет?
– Ш-шестнадцать… Через год и два месяца.
– Через два месяца, говоришь! Ну-ну… Мои ребята с тобой были?
– Были.
– Ну, пойду покажу им, сукиным детям, что такое «шпиёнов ловить»!..
И, уже уходя, крикнул, обернувшись:
– А у тебя кушать-то что-нибудь есть? – Он опять подошел: – Или того… самостоятельно?.. У шпионов отберете? – Он взял меня за ухо и притянул к себе: – Больно?
Я говорю:
– Нет, не больно…
– Это потому, что ты не мой сын. А я, знаешь, как Витька своего за ухо треплю? Ух!.. Криком кричит, шалопай! «Больно! – орет: – Не буду!..» Он тоже уговаривал тебя остаться?
Молчу.
– Ну ладно, пойдем, придумаем что-нибудь.
Привел он меня к себе домой:
– Маш! Погляди-ка кого я привел к тебе! Узнаешь?
– Ты что, Федь?.. Ой!.. Володька!? Вы что, не поехали?
– Уехали всей семьей. А он остался – один! С ребятами: Витькой, Джеком шпионов ловить, бомбы тушить! Накорми его. Он, небось, голодный…
Она молча опустилась на табуретку и смотрела на меня сквозь слезы…
У меня запершило в горле…
Настал день, когда собралась в эвакуацию и наша семья. Кстати, таскать вещи нам было очень удобно: до войны наш двор от платформ Павелецкого вокзала отделял только высокий деревянный забор. От зажигательных бомб он сгорел, и двор наш одной стороной стал платформой. Так вот: ребята, человек десять с нашего двора, помогали нам, подтаскивая наше имущество прямо к вагону. А вещей получилось много, семья большая: отец, мать, нас пятеро, мой племянник из Крыма. Братьев уже призвали. Только все перетаскали, объявили воздушную тревогу. Из репродуктора донеслось: «Эшелон Москва – Куйбышев отправляется раньше срока, всем занять свои места!»
И состав тронулся. Мы на ходу побросали в вагон последние вещи, подсадили младших… Ребята продолжали меня уговаривать: «Останься, не уезжай! Мы одни остаемся!..»
И я не сел!.. Отец на ходу высунулся из теплушки, что-то крикнул. Но из-за выстрелов зениток и сирены я ничего не слышал. Сестра выбросила мой чемоданчик, в котором были два моих пионерских галстука, простой и шелковый, и синий пионерский костюм с брюками, из которых я вырос.
Итак, я остался в Москве один, без семьи. «Поезд ушел». Мы с ребятами вернулись во двор и продолжили свои игры «в войну». Но было что-то не так, какой-то непонятный осадок остался, по-моему, у всех. И игра не клеилась, и настроение упало… Кого-то позвали обедать, кто-то пошел пить. Я остался во дворе один. Дома делать было нечего. Хотелось есть.
Я вспомнил маму, обеденный стол домашний. А через улицу были магазины «Булочная», «Гастроном», «Овощи-фрукты». Я смотрел и глотал слюни. Захотелось плакать. Я почувствовал себя беспомощным и совсем одиноким и, по-моему, начал понимать, что такое тоска. На душе стало муторно и даже как-то зябко. Я представил, как в поезде все едят, мама в дорогу собрала всякой снеди. Сижу на лавке и от нечего делать разглядываю муравья заблудшего, ползет куда-то…
Подходит дворник дядя Федя:
– Володя?.. Вы что, не уехали разве?
– Уехали. Наши…
– Что наши?.. Как? А ты что? Опоздал?! Едрень твою…
– Нет. Я остался.
– Как остался? Один?! Ну-ну!.. Глаголь, дите Божье!.. Токмо подробнее…
– Когда началась тревога, забухали зенитки. Объявили: «Эшелон Москва – Куйбышев отправляется раньше времени». Мы покидали вещи уже на ходу. Я мог прыгнуть, поезд шел не шибко… Мне ребята сказали: «Не уезжай, мы же остаемся. Будем вместе. На крыше дежурить будем. Бомбы тушить… Шпионов самостоятельно ловить. Война же, и вообще… Оставайся!..» Я и остался… – Я смотрел на дядю Федю и убеждал его в своей правоте: – Чего я там, в деревне? «Коровам хвосты крутить?» А здесь я нужен!..
– Один?! Ой, дурак! Ну и дурак… А отец что, мать? Как они могли решиться на такое?
– Они не знали, не поняли!.. Отец что-то потом, на ходу, крикнул, но поезд уже пошел быстрее, не слышно было…
– Ну да… Ой, дурак, ты, Володька! Ты ведь с Витькой моим учишься? Дураки же вы оба! Тебе сколько лет?
– Ш-шестнадцать… Через год и два месяца.
– Через два месяца, говоришь! Ну-ну… Мои ребята с тобой были?
– Были.
– Ну, пойду покажу им, сукиным детям, что такое «шпиёнов ловить»!..
И, уже уходя, крикнул, обернувшись:
– А у тебя кушать-то что-нибудь есть? – Он опять подошел: – Или того… самостоятельно?.. У шпионов отберете? – Он взял меня за ухо и притянул к себе: – Больно?
Я говорю:
– Нет, не больно…
– Это потому, что ты не мой сын. А я, знаешь, как Витька своего за ухо треплю? Ух!.. Криком кричит, шалопай! «Больно! – орет: – Не буду!..» Он тоже уговаривал тебя остаться?
Молчу.
– Ну ладно, пойдем, придумаем что-нибудь.
Привел он меня к себе домой:
– Маш! Погляди-ка кого я привел к тебе! Узнаешь?
– Ты что, Федь?.. Ой!.. Володька!? Вы что, не поехали?
– Уехали всей семьей. А он остался – один! С ребятами: Витькой, Джеком шпионов ловить, бомбы тушить! Накорми его. Он, небось, голодный…
Она молча опустилась на табуретку и смотрела на меня сквозь слезы…
У меня запершило в горле…
Мухин. Поиски муки
Это было то время, когда грабили магазины. Везде толпились, ругали правительство: «бежали все», «бросили нас»!.. Ловили по дорогам удравших с товарами завмагов. Судачили о «панике», о грабежах. Но в один из дней октября, в середине месяца, появились везде наклеенные объявления:
«За паникерство – расстрел на месте! За грабеж – расстрел на месте». Было много других пунктов, за что расстрел… Приказ был подписан, кажется, Поповым или Петровым. Народ начал успокаиваться. Кто-то вздохнул: «Слава Богу»! Другие подхватили: «Это временное правительство». – «Неважно какое, главное – устанавливается порядок».
А беспорядки были. При мне в магазине напротив, через дорогу, в доме № 5, куда мы зашли с Колькой Мухиным (он должен был отоварить карточки), шумел народ, требуя у директора булочной:
– Хлеба, твою мать!..
– Крупой отоварь! Мукой, картошкой – чем хошь, талоны пропадают!.. Народ обманываешь!
Были последние дни месяца – не отоваренные карточки могли пропасть. Все лезли к прилавку.
Чей-то задиристый визг:
– Небось домой все отвез!
– Он на фашистов работает…
Директор, задохнувшись от обиды, оправдывался:
– Как вам не стыдно! Я двадцать лет работаю в этом магазине. Вы же меня знаете!.. Богом клянусь, не привозили! И даже на звонки не отвечают. Идите туда, и я с вами пойду, честное слово!..
Шум, крики. Какая-то женщина замахнулась на директора авоськой. Она даже не дотянулась до него, а получилось – как команда! И все бросились на директора… мимо него, внутрь магазина, в подвалы… Мы, едва пробившись, вышли. Не знаю, чем закончилось все это…
Настроение было подавленное. Николай предложил пройти по Зацепе – в другие магазины. Вышли на Валовую – в магазинах и там пусто. Витрины и окна домов заклеены бумажными крестами; это особенно бросалось в глаза на углу Новокузнецкой и Валовой, так как там разгружали противотанковые ежи. Напротив – из мешков с песком сооружали баррикады. Мы сели на 51-й трамвай и поехали на Серпуховку.
На углу Пятницкой и Валовой у магазина «Хлеб» длинная очередь. Говорят, еще не привозили. Николай предложил мне остаться в очереди, а сам пошел на Большую Тульскую в продовольственный, что рядом с магазином «Книги».
Я стоял притиснутый к стене и время от времени прислушивался к разговору мужиков:
– Смотри, и здесь противотанковые ежи!
– А смысл какой? Валовую в двух местах ежами перекрыли. На Пятницкой разгрузили, на Ордынке! У Арсеньевской площади Большую Тульскую начисто перекрыли, обложили песком и ежами! Вот Серпуховка со всех сторон в ежах! А кому нужна она, пустая площадь? Тут ни заводов, ни фабрик. Так, на всякий случай…
– А на всю Москву разве ежами напасешься? Надо ополчением заниматься. Как при Кутузове…
– Не-е! При Минине и этом… Как его?
– …Пожарском.
– Во! Кутузов – тоже мне – фигура! Вместо того чтоб защищать Москву, сжечь заставил! Не, мужики, нет у нас Сусаниных. В болото их надо!..
– Где ты под Москвой такие болота найдешь?
– Сусанин прав! Он правильно сделал – в болота завел фашистов.
– Там не фашисты, там поляки были!
– А какая тебе, твою мать, разница – все они под одним одеялом. Одно слово – фашисты.
– Ну, мужики, вы в школе, что ли, не учились? Ахинею несете. Детей стыдно! Вот если сейчас скажут, не будет ни муки, ни хлеба, что будем делать?..
– Не подыхать же с голоду! По магазинам будем бегать…
– Не-е, мужики… Минин, Пожарский… Ополчение – великое дело. О нем надо думать!
– У 525-й школы записывают! Там военкомат сейчас!..
Вдруг очередь заволновалась:
– Погодь, мужики. Тихо!
Через утихающий говор донеслось:
– …не будет! Не ждите…
Все бросились врассыпную, чтоб раньше других найти другой магазин и встать в очередь.
Я пошел в сторону Тульской, встретил расстроенного Николая. Глаза у него были жалкие. Плакал, наверное:
– Надо же! Уже вчера соседи бегали по магазинам, не могли отоварить карточки; а ведь до конца месяца и вовсе могут не привозить!.. Тебе хорошо – ты один! А у меня отец месяц уже на фронте, дома мать и Надька-поросенок, то и дело пищит – есть просит…
Колька Мухин был какой-то незащищенный; было в нем что-то девичье, мягкое, обидчивое. Даже манерное. Манерное в том смысле, что и посадка головы, и пожимание хрупкими плечиками, и тонкий голос, и глаза, готовые вот-вот заплакать, – все это было каким-то девчачьим, нуждающимся в защите и опоре. Сейчас, вспоминая, я остро понимаю, что ему не хватало брата. Поэтому он так тянулся, буквально таскался за мной. Наверное, в семье ждали девочку, а родился мальчишка, и всю заготовленную нежность мать изливала на первенца. Он с детства воспитывался с куклами; ему привычнее было играть с девчонками, чем с нами «в войну». Он старался набраться от нас бравады, «мужских привычек», но выходило это у него как-то неумело и смешно. Он и матом-то, как все, ругаться пытался, но… с трудом выговорив ругательства, краснел и робко оглядывался на окна. Да, Николай Мухин. Далекое, далекое детство…
Мы сели на 51-й трамвай и поехали до конца – к Даниловскому универмагу. Там большой магазин. В окно трамвая видели: на Арсеньевской площади все магазины закрыты. Вход на Даниловскую площадь со стороны Котлов уже заставлен ежами, грузовиками, завален мешками. Чуть дальше – напротив Духовского переулка, ближе к заводскому мосту, где нет трамвайных проводов – на уровне вторых этажей поднимают аэростат…
В начале сквера готовят зенитки…
У Даниловского рынка, расспросив встречную женщину, откуда она идет с хлебом, мы двинулись на Шаболовку…
Во дворе, когда мы вернулись уже с сумками, ребята бросились к нам:
– Где? Откуда?..
Мы указали короткий путь: мимо Даниловских бань прямо до Шаболовки. Магазин «Хлеб». Народу – никого… Лучше спешить, успеть до воздушной тревоги…
Я опять увлекся, рассказывая о Москве, о Николае Мухине, с которым судьбе, видимо, не было угодно свести нас снова. А хотелось бы хоть разик единственный увидеться!..
Эх, судьба, судьба! Хоть и не следует ругать тебя, но ты – корявая.
«За паникерство – расстрел на месте! За грабеж – расстрел на месте». Было много других пунктов, за что расстрел… Приказ был подписан, кажется, Поповым или Петровым. Народ начал успокаиваться. Кто-то вздохнул: «Слава Богу»! Другие подхватили: «Это временное правительство». – «Неважно какое, главное – устанавливается порядок».
А беспорядки были. При мне в магазине напротив, через дорогу, в доме № 5, куда мы зашли с Колькой Мухиным (он должен был отоварить карточки), шумел народ, требуя у директора булочной:
– Хлеба, твою мать!..
– Крупой отоварь! Мукой, картошкой – чем хошь, талоны пропадают!.. Народ обманываешь!
Были последние дни месяца – не отоваренные карточки могли пропасть. Все лезли к прилавку.
Чей-то задиристый визг:
– Небось домой все отвез!
– Он на фашистов работает…
Директор, задохнувшись от обиды, оправдывался:
– Как вам не стыдно! Я двадцать лет работаю в этом магазине. Вы же меня знаете!.. Богом клянусь, не привозили! И даже на звонки не отвечают. Идите туда, и я с вами пойду, честное слово!..
Шум, крики. Какая-то женщина замахнулась на директора авоськой. Она даже не дотянулась до него, а получилось – как команда! И все бросились на директора… мимо него, внутрь магазина, в подвалы… Мы, едва пробившись, вышли. Не знаю, чем закончилось все это…
Настроение было подавленное. Николай предложил пройти по Зацепе – в другие магазины. Вышли на Валовую – в магазинах и там пусто. Витрины и окна домов заклеены бумажными крестами; это особенно бросалось в глаза на углу Новокузнецкой и Валовой, так как там разгружали противотанковые ежи. Напротив – из мешков с песком сооружали баррикады. Мы сели на 51-й трамвай и поехали на Серпуховку.
На углу Пятницкой и Валовой у магазина «Хлеб» длинная очередь. Говорят, еще не привозили. Николай предложил мне остаться в очереди, а сам пошел на Большую Тульскую в продовольственный, что рядом с магазином «Книги».
Я стоял притиснутый к стене и время от времени прислушивался к разговору мужиков:
– Смотри, и здесь противотанковые ежи!
– А смысл какой? Валовую в двух местах ежами перекрыли. На Пятницкой разгрузили, на Ордынке! У Арсеньевской площади Большую Тульскую начисто перекрыли, обложили песком и ежами! Вот Серпуховка со всех сторон в ежах! А кому нужна она, пустая площадь? Тут ни заводов, ни фабрик. Так, на всякий случай…
– А на всю Москву разве ежами напасешься? Надо ополчением заниматься. Как при Кутузове…
– Не-е! При Минине и этом… Как его?
– …Пожарском.
– Во! Кутузов – тоже мне – фигура! Вместо того чтоб защищать Москву, сжечь заставил! Не, мужики, нет у нас Сусаниных. В болото их надо!..
– Где ты под Москвой такие болота найдешь?
– Сусанин прав! Он правильно сделал – в болота завел фашистов.
– Там не фашисты, там поляки были!
– А какая тебе, твою мать, разница – все они под одним одеялом. Одно слово – фашисты.
– Ну, мужики, вы в школе, что ли, не учились? Ахинею несете. Детей стыдно! Вот если сейчас скажут, не будет ни муки, ни хлеба, что будем делать?..
– Не подыхать же с голоду! По магазинам будем бегать…
– Не-е, мужики… Минин, Пожарский… Ополчение – великое дело. О нем надо думать!
– У 525-й школы записывают! Там военкомат сейчас!..
Вдруг очередь заволновалась:
– Погодь, мужики. Тихо!
Через утихающий говор донеслось:
– …не будет! Не ждите…
Все бросились врассыпную, чтоб раньше других найти другой магазин и встать в очередь.
Я пошел в сторону Тульской, встретил расстроенного Николая. Глаза у него были жалкие. Плакал, наверное:
– Надо же! Уже вчера соседи бегали по магазинам, не могли отоварить карточки; а ведь до конца месяца и вовсе могут не привозить!.. Тебе хорошо – ты один! А у меня отец месяц уже на фронте, дома мать и Надька-поросенок, то и дело пищит – есть просит…
Колька Мухин был какой-то незащищенный; было в нем что-то девичье, мягкое, обидчивое. Даже манерное. Манерное в том смысле, что и посадка головы, и пожимание хрупкими плечиками, и тонкий голос, и глаза, готовые вот-вот заплакать, – все это было каким-то девчачьим, нуждающимся в защите и опоре. Сейчас, вспоминая, я остро понимаю, что ему не хватало брата. Поэтому он так тянулся, буквально таскался за мной. Наверное, в семье ждали девочку, а родился мальчишка, и всю заготовленную нежность мать изливала на первенца. Он с детства воспитывался с куклами; ему привычнее было играть с девчонками, чем с нами «в войну». Он старался набраться от нас бравады, «мужских привычек», но выходило это у него как-то неумело и смешно. Он и матом-то, как все, ругаться пытался, но… с трудом выговорив ругательства, краснел и робко оглядывался на окна. Да, Николай Мухин. Далекое, далекое детство…
Мы сели на 51-й трамвай и поехали до конца – к Даниловскому универмагу. Там большой магазин. В окно трамвая видели: на Арсеньевской площади все магазины закрыты. Вход на Даниловскую площадь со стороны Котлов уже заставлен ежами, грузовиками, завален мешками. Чуть дальше – напротив Духовского переулка, ближе к заводскому мосту, где нет трамвайных проводов – на уровне вторых этажей поднимают аэростат…
В начале сквера готовят зенитки…
У Даниловского рынка, расспросив встречную женщину, откуда она идет с хлебом, мы двинулись на Шаболовку…
Во дворе, когда мы вернулись уже с сумками, ребята бросились к нам:
– Где? Откуда?..
Мы указали короткий путь: мимо Даниловских бань прямо до Шаболовки. Магазин «Хлеб». Народу – никого… Лучше спешить, успеть до воздушной тревоги…
Я опять увлекся, рассказывая о Москве, о Николае Мухине, с которым судьбе, видимо, не было угодно свести нас снова. А хотелось бы хоть разик единственный увидеться!..
Эх, судьба, судьба! Хоть и не следует ругать тебя, но ты – корявая.
Михал Григорьич
Вскоре дядь Федя, взяв троих старших ребят и меня, повел нас в райисполком, через дорогу, в дом № 1. Поднялись на какой-то этаж, поговорили в приемной с женщиной и вошли в кабинет, где злой немолодой дядька орал по телефону:
– Я не могу!.. Сам на таком же положении!..
Глядя на нас, он продолжал кого-то ругать. Положил трубку и зло уставился, мне казалось – на меня…
Ему что-то говорил дядя Федя, говорили ребята: «…он из нашего дома… Отстал от поезда, большая семья… Документов нет, метрик нет, – есть только пустая квартира в подвале…» Говорили о каком-то училище… Что все подтверждают, ребята тоже подтверждают. И они из училища…
Вдруг в окна, заклеенные крест на крест газетными лентами, ворвался надрывный вой сирен. Началась тревога. Где-то недалеко застрекотали зенитные пулеметы. Громом отозвались зенитки. Хозяин кабинета быстро схватил трубку зазвонившего телефона, махнул на нас рукой, назвав какой-то номер…
Мы вышли. Дядя Федя, глядя в небо, где еле слышными хлопками лопались рыхлые облачка, подосадовал:
– Не достают…
Взяв за плечо Якунина Саню, самого старшего среди нас, сказал:
– Поднимитесь без меня. Я бегу на пост, уже опоздал. В кабинете возьмите направление в училище, отведите Володю. Пусть оформляют с сегодняшнего дня… – И уже на ходу крикнул: – На довольствие с сегодняшнего дня!..
Внезапно где-то поблизости, у вокзала, дробно застучал еще один зенитный пулемет. У меня шевельнулось в голове: «Этот достанет!..»
Таким образом, меня безо всяких документов, поверив на слово дворнику и ребятам, определили в ремесленное училище № 13 по улице Осипенко.
– Я не могу!.. Сам на таком же положении!..
Глядя на нас, он продолжал кого-то ругать. Положил трубку и зло уставился, мне казалось – на меня…
Ему что-то говорил дядя Федя, говорили ребята: «…он из нашего дома… Отстал от поезда, большая семья… Документов нет, метрик нет, – есть только пустая квартира в подвале…» Говорили о каком-то училище… Что все подтверждают, ребята тоже подтверждают. И они из училища…
Вдруг в окна, заклеенные крест на крест газетными лентами, ворвался надрывный вой сирен. Началась тревога. Где-то недалеко застрекотали зенитные пулеметы. Громом отозвались зенитки. Хозяин кабинета быстро схватил трубку зазвонившего телефона, махнул на нас рукой, назвав какой-то номер…
Мы вышли. Дядя Федя, глядя в небо, где еле слышными хлопками лопались рыхлые облачка, подосадовал:
– Не достают…
Взяв за плечо Якунина Саню, самого старшего среди нас, сказал:
– Поднимитесь без меня. Я бегу на пост, уже опоздал. В кабинете возьмите направление в училище, отведите Володю. Пусть оформляют с сегодняшнего дня… – И уже на ходу крикнул: – На довольствие с сегодняшнего дня!..
Внезапно где-то поблизости, у вокзала, дробно застучал еще один зенитный пулемет. У меня шевельнулось в голове: «Этот достанет!..»
Таким образом, меня безо всяких документов, поверив на слово дворнику и ребятам, определили в ремесленное училище № 13 по улице Осипенко.