- Брата?
- Брата - первым!.. Они оставили мне обломки лепешек... Мне не надо чанду... очищенного опиума, его курят счастливые, не надо сырец первого надреза... Но почему крошки?.. Я надрезал головки мака, я собирал сок. Мавжид заплакал, затряс головой, грязные космы залепили глаза. - Как самый ничтожный курильщик, я курю пепел из своей трубки!..
- Ата, - сказал Нурмолды старикашке Копирбаю. - Взять терьякеша с собой не можем, мы не знаем, кто нас будет кормить. Отвезите его в больницу... и отдайте ему свои кебисы.
- Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам*, стребую должок, а на обратном пути заберу терьякеша.
_______________
* Т а б ы н ы - казахский род, кочевал в Приаралье.
Копирбай снял кебисы - кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, - потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Мавжиду и заговорил о справке - нынче, дескать, справка заменяет тумар.
Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски, по образцу своего удостоверения: "Податель сего Копирбай Макажанов направляется по месту нового жительства. Рекомендуется оказывать содействие всем лицам. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов".
Басил, благодаря, старикашка, кланялся. Он уехал счастливый.
Казалось, Мавжид уже не видел, не слышал, он покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: кури!
Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.
От колодца подходил Рахим, веселый, с разгоревшимся лицом, с красными от колодезной воды руками.
Нурмолды посадил терьякеша впереди себя на седельную подушку. Держал между рук его легкое мальчишеское тело.
Очнувшись и обнаружив, что Нурмолды выбросил его трубочку, Мавжид стал вырываться, свалился с коня, отбежал, а когда Нурмолды попытался его посадить на коня, плевался, опять убегал и бросался камнями. Усмирил его Рахим - сплеча, жестоко хлестнул камчой.
Нурмолды, вернувшись - он ходил собирать топливо, - не нашел Мавжида на стоянке. Разбудил Рахима, тот заявил, что и не подумает искать терьякеша: человек ушел по своей воле.
- Сегодня ты намерен обратить волость в новую веру, завтра покончить с исламом, послезавтра провести здесь, - Рахим хлопнул по кошме, железную дорогу. Моя программа еще значительней твоей. Аллах послал меня объявить: все тюркские народы должны объединиться в Туранское государство. Куда терьякешу с нами? Дым сильнее его.
Нурмолды оседлал саврасого. До потемок кружил по окрестностям. На второй день поисков Нурмолды спешивался лишь затем, чтобы напоить коня, сгрызть горсть шариков курта, которого осталось полмешочка.
- Нурмолды, аулы уходят быстро. Поспешим им вдогонку.
- Как его бросишь? Здесь до весны мы последние путники. Разве что волки пробегут.
- Аллах покровительствует юродивым, больным, обреченным.
- Аллаха нет, Рахим-ага... Демьянцев говорит: остается спрашивать с себя.
- Пусть он хоть трижды большевик, разве он может дать человеку здоровье? Сделать из ленивого труженика? Из пьяницы - трезвенника?
- Надо начинать кому-то переделывать человека, Рахим-ага.
- Опять речи Демьянцева... Зачем переделывать? Терьякеша бросил родной брат - ты его подобрал. Терьякеш сам ушел от нас. Ты же гоняешься за ним, кричишь: я возьму тебя в будущее! Я заставлю тебя забыть терьяк! Научу ремонтировать паровозы! Мы построим вам Турксиб - и строят, не спрашивают. Они знают, что с подвижностью населения слабнет любовь к родным местам! С нас берут налог на строительство башни до неба! Нас загоняют в совхозы, запрещают кочевать и твердят: мы заставим вас быть счастливыми. Пора, пора вернуться к временам, когда писали в фетвах: "Если неверные стараются подняться выше, чем мусульманин, и достигнуть тем или иным путем превосходства, они должны быть убиваемы".
- Убить Петровича потому, что железо его слушается, а меня нет?
- Истина делает свободным от ложных убеждений... Я не призываю, подобно иным шейхам, вешать студентов. Я лишь призываю тебя жить своей головой, а не головой русского слесаря.
- Рахим-ага, перед моим дедом прогоняли двести овец, одну из них вталкивали в следующую отару, гнали мимо, а дед высматривал ее. Дар Петровича так же непостижим.
- Прозрей, - ласково сказал Рахим. - Тридцать миллионов мусульман в советских республиках ждут слова истины. Мы создадим великое Туранское государство! Киргизы, узбеки, казахи, татары ждут нашего с тобой слова, Нурмолды. Прозрей, порченый, на русских - печать несчастья. Сказано в Коране: "Не дружите с народом, на который разгневался аллах".
- Это с нашим народом дружить не велика корысть. Народ - как человек: он упускает свое время, если не учится, Рахим-ага.
- Оставьте нас в настоящем - с нашими дувалами, базарами, речью и ленью. Мы живем для себя, не для вас. Не гоните нас в будущее. Азия красива, Нурмолды.
- По мне, ничего хорошего, Рахим-ага... дикость, вонь, нищета.
- Приятна даже собственная вонь.
- Когда запустили станок... я сам ремонтировал, я был счастливый.
- Мне пятьдесят - поздно приучаться к чужому. - Рахим запахнул шекпень. - У нас осталось две горсти курту. Мы в пустыне.
Нурмолды не ответил. Рахим указал на белые наплывы гипса:
- Терьякеш прячется там... Он приходит пить, когда ты уезжаешь.
Терьякеш, разбуженный Нурмолды, с ненавистью сказал:
- Что ты ко мне пристал, будто колючка к овечьему заду?
- Ты несчастлив, Мавжид.
- Как можно считать человека счастливым или несчастливым, пока он жив? Ты сейчас счастлив, а на чинке тебя подстерегают люди Жусупа: завтра они тебя изувечат или убьют. - Мавжид поскреб грязную грудь. В глазах его была скорбь. - Счастливым можно считать того, кого смерть застала счастливым. Я хочу умереть одурманенным дымом, в счастливом сне.
Нурмолды добыл из кармана фарфоровую чашечку, затем и камышину:
- Полдня рыскал, вот нашел. - Спросил: - Откуда жусуповцам знать про меня?
- Старик скажет... он вроде привратника у Жусупа, застава на чинке слушает его приказы.
"Э, вон что, не зря он тут сидел, паучок, - подумал Нурмолды о старикашке Копирбае, - отсюда путь на плато, на Мангышлак, на восток - к Челкару и Аральску. Ай да старикашка, глядит вперед, как там повернется дело у Жусупа... Справка хоть и без печати, а недорого и дано за нее: кебисы на день-другой".
- Я прошу тебя поехать со мной, Мавжид.
- А зачем?
Нурмолды улыбнулся:
- Чтобы не умереть мне несчастливым, если на плато меня застанет смерть.
- Я поделюсь с тобой щепоткой - накуришься перед смертью.
- Не поможет. - Нурмолды теперь не шутил. - Мне надо знать, что я не бросил тебя в степи, Мавжид.
Как ни тягостна была езда для Мавжида, истощенного недугом, теперь он не висел на руках Нурмолды, глядел вдаль. Там по горизонту поднималась стена.
То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка, краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.
По мере их приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы; как отверстие пещер, чернели промоины.
Нурмолды показал Рахиму налитую сумраком трещину в основании чинка: там единственный в здешних местах сход с чинка, по которому можно спуститься или подняться на коне, там ждет их застава Жусупа.
У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Мавжиду, затем взял саврасого под уздцы.
Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел плавно по наклонной, а затем, круто выгибаясь, уходил в толщу чинка.
Сузился сход, Нурмолды коснулся плеча Рахима, и тот отстал, удерживая коней за поводья. Нурмолды и Мавжид прошли до нового поворота. Здесь противоположная стена была чуть окрашена светом: наверху, на равнине плато, горел костер.
Нурмолды шепнул:
- Делай, как договорились, - подтолкнул Мавжида, прижался щекой к холодной глинистой стене.
С криком "А-а!" Мавжид бросился бежать. Нурмолды слышал, как остановили его, как отбивался он с воплями. Крики вразнобой: "Грех его бить!" - и сильный голос Копирбая: "Где, где ликбез?"
- Я его съел! - закричал Мавжид и захохотал.
Топот, крики: "Держи!", "Еще кусается, пес!"
Нурмолды живо вернулся к Рахиму. Они проскользнули горловину схода, вышли на темную равнину плато. Здесь Нурмолды оставил Рахима с конями за кучей камней, и, крадучись, пошел на голоса.
Жусуповцы сбились на краю привала - то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:
- Бабушкины сказки!.. Змей, людей ест!..
- Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет!
- Что вы все сбежались! - начальственно крикнул Копирбай. - Даулет, Мерике, живо к сходу!
Осторожно по днищу долины, уходившей к провалу, Нурмолды добрался до черной расщелины.
Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Местами же он вдруг уходил вниз, заставляя Нурмолды скользить и карабкаться. Все было покрыто мучнистым слоем распавшихся горных пород.
Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики - они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к русскому ученому, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину - второй выход из пещеры.
Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны, Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснял ученый, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее - через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом. Или же отдавались от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц?
Нурмолды окликнул Мавжида, и тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.
- Не ушли?
- Толкуют о каком-то змее... А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуана, а шайтан.
- Держись за меня крепче, Мавжид.
Из-под ног срывались камни, шум их падения усиливался в гулких каменных стенах.
Тихонько выбрались наверх, отыскали в темени Рахима с конями. Нурмолды посмеивался:
- Кебисы-то остались нам.
6
Миновали гипсовую плоскость, разорванную кустиками солянки. Нурмолды привстал на стременах, прищурился: белел вдали солончак, край его был оторочен зарослями черного саксаула. Нурмолды помнил солончак: запасали там с матерью топливо.
За солончаком начиналось урочище Кос-Кудук. В зарослях итгесека, полукустарника с листьями-чешуйками, хрустнуло под копытом коня. Нурмолды увидел человеческий скелет.
Помнил Нурмолды, каким смрадом встретило урочище Кос-Кудук их аул. То погибли от холода и голода отряды Толстова, атамана уральских казаков. Зимой отступали белоказаки через адаевские пустыни.
Саврасый обошел полевую пушку. Она лежала со снятыми колесами, в вырезах лафета торчали кусты полыни.
Нурмолды огляделся. Нет, не память была виновата: колодец спрятан. Слез с коня, покружил, отыскивая знакомую низинку.
Он разбросал слежавшиеся пласты перекати-поля; открылась низкая каменная головка колодца. Установил припрятанную тут же рогатульку с колесом-блоком, выточенным из дерева. Подошел Рахим, жадно вдохнул влажную, истекавшую из колодца струю.
Нурмолды сунул в свое брезентовое ведро камень для весу, перебросил веревку через колесо, другой конец его привязал к седлу. Конь уловил всплеск ведра в глубине колодца - развернулся, дернул, пошел прочь, потянул веревку. Зашаталось, заскрипело деревянное колесо.
Нурмолды с вязанкой саксаула на плече проходил низиной.
Возле свежей ямы темнел холмик. Нурмолды отбросил ногой запорошенные сухой глиной тряпки и бараньи шкуры, вскрыл яму. Здесь были части конской амуниции, маузеры в кобурах, шинельные и поясные ремни, патронные сумки, запасные части к пулеметам и винтовкам, железные детали неизвестного для Нурмолды назначения, фляги в чехлах, инструмент, - очевидно, для ремонта оружия, шашки с бронзовыми рукоятками, патронташи, жестянки со смазкой, брикеты пороха. Вся эта мешанина, пересыпанная ружейными и пулеметными патронами, хотя и воняла, как разрытое захоронение, протухшими шкурами, прокисшим бараньим салом, однако не была бросовой. Кожа лишь местами высохла и потрескалась, латунь патронов устояла перед коррозией. Ржавчина обметала стальные детали, но и их, знал Нурмолды, можно отмыть в керосине.
Он зажал ножны между колен, потянул за рукоять обеими руками, вытащил шашку. Она была смазана обильно в свое время, ржавчина окрасила лишь режущую кромку лезвия и густо запеклась возле рукоятки - без сомнения, это пятно осталось от весны 1919 года, когда скатились в низины ручьи, оставив ветрам, солнцу и грифам трупы людей и коней.
...Возле колодца стояли лошади. Могучий человек бил ногами Рахима. Парень с винтовкой в руке топтался рядом, подскакивал, когда Рахим подкатывался ему под ноги.
Нурмолды, набегая, видел сутулую, обтянутую бешметом спину и отделанную лисой заднюю лопасть шапки-тымака.
- Туркменский выродок! - кричал сутулый. - Выследил? За нашим оружием приехал?..
- Е-е, он даже знает наш колодец! - с удивлением говорил парень с винтовкой.
Нурмолды подскочил с криком:
- Не трогайте!
Сутулый богатырь ударом ноги сбил Нурмолды.
- Ну, туркменский пес, - проговорил сутулый, отогнул полу бешмета, достал маузер. - Мы тебя не звали.
- Я адаевец, мой отец Утеген из родового ответвления Бегей. Я еду из города! - выкрикнул Нурмолды.
- Утеген? Ха! - рявкнул человек в тымаке. - Наши имена знает. А чей сын этот туркмен?
- Рахим-ага - учитель!
Прибежали еще двое - один молодой, в рваном бешмете, другой долговязый, в колпаке.
Долговязый вгляделся в Рахима, его лицо помягчело. Рахим понял, что его узнали, улыбнулся и протянул руку, которую длинный принял почтительно, обеими руками, и одновременно с некоторой снисходительностью на лице.
- Кежек, - поворотясь к богатырю, сказал долговязый, - Рахим не туркмен, он татарин... Он приезжал из Оренбурга в наши аулы, учил нас, ребятишек, грамоте... и не хотел учить молитвам.
Силач издал хрюкающий звук - хрюканье выражало скорее недовольство, чем раскаяние, - грубо спросил Нурмолды:
- Как звали твоего деда, ты!
- Кузденбай, - сказал Нурмолды.
- Дальше!
- Кузденбай родился от Касыма, Касым от Елюбая, Елюбай от Сагади, Сагади от Беимбета, Беимбет от Есболата, Есболат от Саддыка, Саддык от Смагула, Смагул от Мусы, Муса от Карынияза... Пожалуй, до Адая не вспомню.
Долговязый, уважительным жестом пригласив Рахима сесть, покивал Нурмолды:
- Доскажи про себя, сынок, доскажи... - Вновь кивал, теперь уже горестно, когда Нурмолды упомянул об умерших родителях. - Да, помню, ваш аул ушел в Красноводск.
Нурмолды рассказывал, как из Красноводска поехал в Чарджуи в вагоне с хлопком, как был взят на завод речных судов.
- Теперь ты ликбез... - Долговязый с осуждением, даже сердито взглянул на сутулого: - Ты сразу драться, дурило! Ехали бы они за оружием, разве потащили бы за собой безумца? - Он отошел, стал над Мавжидом.
Тот запускал пальцы в глубь своих лохмотьев, вытаскивал комочки хлопка, труху, соринки, разбирал на ладони, откладывал в бумажку. На стоянках он непрестанно занимался подобными раскопками, пытаясь набрать на десяток затяжек.
Сутулый силач, однако, по-прежнему глядел зло:
- Зачем этот разрыл яму? - Он указал на Нурмолды. - Хотел перепрятать оружие? Туркменам променять?
- Брось травить парня, Кежек, он ведь нам свой, - мирно сказал долговязый.
Лицо у него было доброе. Проводив взглядом сутулого Кежека, который отошел к костру, долговязый снял колпак и погладил стриженую голову. Колпак был дорогой, из тонкого белого войлока. Нижний отогнутый край обшит черной шелковой лентой, а верхушка украшена кистью из шелковых ниток. Улыбнулся Рахиму, коснулся рукой колена Нурмолды:
- Не держите зла на Кежека, он сам не свой, всё ему туркмены мерещатся. Четыре года назад туркмены... триста пятьдесят головорезов... захватили наши аулы на зимовке на южном Устюрте. Семьдесят человек убили, угнали овец две с половиной тысячи и двадцать семь девушек. Кошмы с юрт содрали. Теперь вот на Южный Устюрт не ходим зимовать, теснимся на севере. Осенние пастбища выбиты, зарастают полынями.
Подошел от костра Кежек, раздраженно захрипел:
- А откуда оружие у туркмен? Такие же вот, - он указал на Нурмолды, собрали по урочищам казацкие винтовки и променяли туркменам на скот. А мы вот сейчас лезь под те винтовки.
Нурмолды покрутил головой:
- Не собирался я менять оружие туркменам, закопать его хотел, чтобы не нашел его никто. При Советской власти ни адаевцам, ни туркменам оружие ни к чему.
Кежек схватил Нурмолды за шиворот, рывком поставил на ноги. Подтащил к колодцу, показал на головку:
- Гляди!
На айкеле каменной головки были высечены две тамги: О и У.
- Какая тамга адаев?
- Эта, - показал Нурмолды на У.
- Наша тамга стоит поверх туркменской. Туркмены выкопали этот колодец. Они кочевали здесь на Устюрте, на Мангышлаке, на Эмбе были их летовки. Прогнали их адаи. Они только и ждут, когда мы ослабнем. А ты винтовки хотел закопать, щенок!
В гневе Кежек одной рукой тряс Нурмолды, а другой указывал на парня, подходившего со связкой винтовок за плечами. Он свалил их, как вязанку дров, разогнулся и потер поясницу.
Долговязый заставил Кежека отпустить Нурмолды, проворчав:
- И чего хайло разеваешь!.. Парень долго жил среди чужих.
Они вернулись к Рахиму. Там на кошме была уж расстелена чистая тряпица. От костра пришел парень с пиалушками и чайником.
- Насчет туркмен Кежек путает, - сказал долговязый, - наши нынешние земли принадлежали когда-то калмыкам, а туркмены здесь только кочевали и платили дань калмыцкому хану. Мы, адаевцы, пришли из Саурана. В ту пору калмыки были ослаблены войной с соседями, адаевцы оттеснили их на север и заняли долину Эмбы. Наш род умножался, век от века мы расширяли свои владения в войнах и набегах. Хивинский хан дразнил царя нападениями на русские караваны, а туркмены слушались голоса хана. Тогда адаи сказали генералам: "Мы поможем вам воевать с ханом" - и с помощью русских войск прогнали туркмен с Мангышлака и Устюрта. Хивинский хан требовал с адаев дани. Адаи пропустили войска русского царя через свои степи, и русские взяли Хиву. Мы были сильны, когда держались как дети одного отца - Адая.
- Могущество - это единство, а единство - это вождь, - сказал Рахим. - И если аллах послал адаям вождя, он послал его всем нам, тюркам... Меня же аллах послал открыть его имя казахам, уйгурам, татарам, узбекам. Они ждут вождя, чтобы объединиться под его рукой.
- Да, времена нынче худые, - покивал долговязый, - туркмены грабят наши аулы, Советская власть хочет отобрать наш скот и угнать к железной дороге. У нас два пути: путь уступок, стало быть путь гибели, и путь единства. Мы отбросим туркмен в пески, не дадим русским ни одной овцы. Мы заставим бояться нас каракалпаков и хивинцев.
- Выходит, вы собираетесь создать государство адаев? Да вы лет на двести опоздали! - сказал Нурмолды; он принес карту, развернул: - Есть республика Казахстан, и есть народ казахи. А здесь Туркмения, здесь Украина, Россия. У каждого народа своя земля и свое правительство.
- Э, сынок, мы люди неграмотные, живем не по писаному... - вздохнул долговязый. - Я вот что тебе скажу: почему русские не могли взять Хиву? Не стены ее защищали, а наши пустыни. Адаи пропустили русских через свои пустыни, хан сдался... - Он указал в сторону полынных зарослей: - Скелеты остаются от тех, сынок, кто является в адаевские пустыни без нашего согласия. Мы завалим колодцы... Да что завалим - мы их просто прикроем и будем как в крепости.
- Я отыскал колодец в здешнем урочище, - сказал Нурмолды, - отыщу и в соседнем.
- Милицию приведешь?
- Я везу карту. Всякий взглянет на нее и поймет, что винтовка в наших степях теперь ни к чему.
Долговязый шикнул:
- Кежек услышит!
Кежек услышал. Неспешно подойдя, он пнул карту, так что она с треском разорвалась. Поддел тюк своим огромным сапогом. Со стуком посыпались на глиняную корку книги и карандаши.
Нурмолды вскочил, Кежек перехватил его одной рукой, отшвырнул. В силача с визгом вцепился Мавжид. Повис, визжал, царапал лицо. Выдрал ли он Кежеку глаза, был ли тот парализован суеверным страхом перед безумцем, он крутился, не мог отодрать от себя Мавжида. Задыхался в его лохмотьях, кричал:
- Уходи! Уходи!
Хлопнул выстрел, Мавжид отвалился от Кежека.
Нурмолды бросился на Кежека, был схвачен и стиснут.
Очнувшись, увидел сидящего на коне Кежека. Равнодушно глядели его запухшие глазки, губы шевелились. В поводу он держал саврасого. Нурмолды разобрал:
- ...Через три дня вернемся! Думай о своих прадедах. О прошлом.
Нурмолды поднялся на четвереньки, увидел уходящий караван: впереди ехал долговязый с винтовкой за плечами.
- Рахим-ага!.. - закричал Нурмолды. - Рахим-ага!
7
Ему наконец удалось подняться. Он подошел к Мавжиду, с плачем, подвывая, склонился над ним. Тот был еще жив. Он коснулся рукой Нурмолды, выговорил:
- Жалко тебя. Мою дочь жалко, жену жалко.
- Ты не умрешь! Догоним аулы! Я тебя читать научу!..
- Я мало жил... Ты живи.
- Ты не умрешь!.. - начал Нурмолды, но дернулась, соскользнула с его ладони голова Мавжида.
Могилу Нурмолды вырыл ножом; забросал тело терьякеша сухими гипсовыми комками.
Нурмолды собрал клочья карты. Один такой он нашел далеко в стороне, смятый, с дырой, - как видно, пытались завернуть что-то в него, да порвалась материя основы, редкая, как бы сплетенная из сухих корешков. Нашел и чехол от карты.
Он стянул веревкой тюк с учебным имуществом, взвалил на плечи.
Брел Нурмолды в тишине, в чайнике хлюпало.
В синих вечерних холмах он увидел двугорбого верблюда - бактриана. Нурмолды сбросил было свои тюки, побежал, но в страхе потерять свою поклажу вернулся, а когда взвалил ее на себя, верблюд исчез.
На рассвете он потащил свой тюк дальше. Спустился с бугра, услышал шлепанье подошв. Поднял голову: путь ему пересекал бактриан!
Верблюд не подпускал к себе близко. Нурмолды брел за ним. Содержимое тюка перемешалось. Книги непрестанно вываливались, он совал их за пазуху, втискивал за пояс.
Верблюд привел его в пески, заросшие джантаком - верблюжьей колючкой. Нурмолды продирался сквозь заросли - они гремели, как металлические, нюхал ветер, ловил запахи аула.
Не к аулу вел его верблюд. Перед Нурмолды темнела истолченная, взрыхленная грязная яма с лужицей на дне - мелкий колодец, прорытый к верховодке. Верблюд пил, ложась грудью на край и опуская голову в яму. Из осевших стен торчали сучья саксаула.
Нурмолды выволок к колодцу старую деревянную колоду, глиной мало-мальски залепил щели. Чайником натаскал воды, сделал петлю из пеньковой веревки, разложил перед колодой.
Схваченная веревкой за ногу, верблюдица смирилась. В носу у нее было проделано отверстие, в котором торчала деревяшка с кожаной петлей. Нурмолды просунул в петлю конец веревки, заставил верблюдицу лечь. Погрузил на нее свой тюк, сел, поправил за спиной трубку карты. Скомандовал:
- Кх! Кх!
Качнулась верблюдица, выпрямляя задние, а затем передние ноги, вскинула маленькую голову на длинной шее и подняла Нурмолды над равниной пустыни.
Ветер вздымал шерсть на верблюжьих боках.
Его догнали четверо парней на трех лошадях. У одного из них была в руках пика со старым древком, перевязанным сыромятными ремнями, у другого за плечами винтовка.
Шапку Нурмолды потерял, когда брел в полубреду. Голову повязал тряпицей, пальтишко было излатано. Парни, все в старых, с заплатами чапанах, как видно, признали в нем своего.
- Растрясло без седла? - крикнул Нурмолды парень с винтовкой. Этот, - он мотнул головой на сидевшего позади него парня, - тоже едва жив!.. Погоди, все добудем, и седла и коней.
- С пикой-то? - сказал Нурмолды.
- Жусуп винтовки даст!.. Из прошлого набега я привел лошадь и четырнадцать баранов. Еще один набег - и калым заплачу.
Показался аул. На склоне холма темнело пятно отары.
- Меня зовут Даир! - Парень с винтовкой за плечами был напорист. Давай ко мне под руку, Нурмолды!
- Ты, может быть, уже сотник? - съязвил сидевший позади его парень.
Они спешились, отогнали собак. Даир сказал вышедшим из юрты парням:
- Привел четверых, - указал в том числе и на Нурмолды, - еще одного найти, и Кежек-есаул назначит меня десятником... Абу не уговорили? шепотом спросил он, увидев выходящего следом из юрты богатыря в утепленном бешмете и надетой поверх него меховой безрукавке.
Парни отмахнулись - безнадежно, дескать.
- Меня не считай, вояка, - сказал Нурмолды.
Даир дружески ухватил Нурмолды за плечо, повел, показал издали девушку, она выбивала кошмы:
- Моя невеста!
Нурмолды признал в девушке туркменку по красному, туникообразного покроя платью и длинным штанам, отделанным по низу ковровой тканью.
- Жусуп прислал девушку в дар своей сестре. Еще один набег, и красавица моя, - продолжал Даир. - Всю жизнь я бедствовал, сирота. Она мне за все награда, моя золотая сайга! А ты такую же приведешь из набега...
- Брата - первым!.. Они оставили мне обломки лепешек... Мне не надо чанду... очищенного опиума, его курят счастливые, не надо сырец первого надреза... Но почему крошки?.. Я надрезал головки мака, я собирал сок. Мавжид заплакал, затряс головой, грязные космы залепили глаза. - Как самый ничтожный курильщик, я курю пепел из своей трубки!..
- Ата, - сказал Нурмолды старикашке Копирбаю. - Взять терьякеша с собой не можем, мы не знаем, кто нас будет кормить. Отвезите его в больницу... и отдайте ему свои кебисы.
- Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам*, стребую должок, а на обратном пути заберу терьякеша.
_______________
* Т а б ы н ы - казахский род, кочевал в Приаралье.
Копирбай снял кебисы - кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, - потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Мавжиду и заговорил о справке - нынче, дескать, справка заменяет тумар.
Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски, по образцу своего удостоверения: "Податель сего Копирбай Макажанов направляется по месту нового жительства. Рекомендуется оказывать содействие всем лицам. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов".
Басил, благодаря, старикашка, кланялся. Он уехал счастливый.
Казалось, Мавжид уже не видел, не слышал, он покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: кури!
Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.
От колодца подходил Рахим, веселый, с разгоревшимся лицом, с красными от колодезной воды руками.
Нурмолды посадил терьякеша впереди себя на седельную подушку. Держал между рук его легкое мальчишеское тело.
Очнувшись и обнаружив, что Нурмолды выбросил его трубочку, Мавжид стал вырываться, свалился с коня, отбежал, а когда Нурмолды попытался его посадить на коня, плевался, опять убегал и бросался камнями. Усмирил его Рахим - сплеча, жестоко хлестнул камчой.
Нурмолды, вернувшись - он ходил собирать топливо, - не нашел Мавжида на стоянке. Разбудил Рахима, тот заявил, что и не подумает искать терьякеша: человек ушел по своей воле.
- Сегодня ты намерен обратить волость в новую веру, завтра покончить с исламом, послезавтра провести здесь, - Рахим хлопнул по кошме, железную дорогу. Моя программа еще значительней твоей. Аллах послал меня объявить: все тюркские народы должны объединиться в Туранское государство. Куда терьякешу с нами? Дым сильнее его.
Нурмолды оседлал саврасого. До потемок кружил по окрестностям. На второй день поисков Нурмолды спешивался лишь затем, чтобы напоить коня, сгрызть горсть шариков курта, которого осталось полмешочка.
- Нурмолды, аулы уходят быстро. Поспешим им вдогонку.
- Как его бросишь? Здесь до весны мы последние путники. Разве что волки пробегут.
- Аллах покровительствует юродивым, больным, обреченным.
- Аллаха нет, Рахим-ага... Демьянцев говорит: остается спрашивать с себя.
- Пусть он хоть трижды большевик, разве он может дать человеку здоровье? Сделать из ленивого труженика? Из пьяницы - трезвенника?
- Надо начинать кому-то переделывать человека, Рахим-ага.
- Опять речи Демьянцева... Зачем переделывать? Терьякеша бросил родной брат - ты его подобрал. Терьякеш сам ушел от нас. Ты же гоняешься за ним, кричишь: я возьму тебя в будущее! Я заставлю тебя забыть терьяк! Научу ремонтировать паровозы! Мы построим вам Турксиб - и строят, не спрашивают. Они знают, что с подвижностью населения слабнет любовь к родным местам! С нас берут налог на строительство башни до неба! Нас загоняют в совхозы, запрещают кочевать и твердят: мы заставим вас быть счастливыми. Пора, пора вернуться к временам, когда писали в фетвах: "Если неверные стараются подняться выше, чем мусульманин, и достигнуть тем или иным путем превосходства, они должны быть убиваемы".
- Убить Петровича потому, что железо его слушается, а меня нет?
- Истина делает свободным от ложных убеждений... Я не призываю, подобно иным шейхам, вешать студентов. Я лишь призываю тебя жить своей головой, а не головой русского слесаря.
- Рахим-ага, перед моим дедом прогоняли двести овец, одну из них вталкивали в следующую отару, гнали мимо, а дед высматривал ее. Дар Петровича так же непостижим.
- Прозрей, - ласково сказал Рахим. - Тридцать миллионов мусульман в советских республиках ждут слова истины. Мы создадим великое Туранское государство! Киргизы, узбеки, казахи, татары ждут нашего с тобой слова, Нурмолды. Прозрей, порченый, на русских - печать несчастья. Сказано в Коране: "Не дружите с народом, на который разгневался аллах".
- Это с нашим народом дружить не велика корысть. Народ - как человек: он упускает свое время, если не учится, Рахим-ага.
- Оставьте нас в настоящем - с нашими дувалами, базарами, речью и ленью. Мы живем для себя, не для вас. Не гоните нас в будущее. Азия красива, Нурмолды.
- По мне, ничего хорошего, Рахим-ага... дикость, вонь, нищета.
- Приятна даже собственная вонь.
- Когда запустили станок... я сам ремонтировал, я был счастливый.
- Мне пятьдесят - поздно приучаться к чужому. - Рахим запахнул шекпень. - У нас осталось две горсти курту. Мы в пустыне.
Нурмолды не ответил. Рахим указал на белые наплывы гипса:
- Терьякеш прячется там... Он приходит пить, когда ты уезжаешь.
Терьякеш, разбуженный Нурмолды, с ненавистью сказал:
- Что ты ко мне пристал, будто колючка к овечьему заду?
- Ты несчастлив, Мавжид.
- Как можно считать человека счастливым или несчастливым, пока он жив? Ты сейчас счастлив, а на чинке тебя подстерегают люди Жусупа: завтра они тебя изувечат или убьют. - Мавжид поскреб грязную грудь. В глазах его была скорбь. - Счастливым можно считать того, кого смерть застала счастливым. Я хочу умереть одурманенным дымом, в счастливом сне.
Нурмолды добыл из кармана фарфоровую чашечку, затем и камышину:
- Полдня рыскал, вот нашел. - Спросил: - Откуда жусуповцам знать про меня?
- Старик скажет... он вроде привратника у Жусупа, застава на чинке слушает его приказы.
"Э, вон что, не зря он тут сидел, паучок, - подумал Нурмолды о старикашке Копирбае, - отсюда путь на плато, на Мангышлак, на восток - к Челкару и Аральску. Ай да старикашка, глядит вперед, как там повернется дело у Жусупа... Справка хоть и без печати, а недорого и дано за нее: кебисы на день-другой".
- Я прошу тебя поехать со мной, Мавжид.
- А зачем?
Нурмолды улыбнулся:
- Чтобы не умереть мне несчастливым, если на плато меня застанет смерть.
- Я поделюсь с тобой щепоткой - накуришься перед смертью.
- Не поможет. - Нурмолды теперь не шутил. - Мне надо знать, что я не бросил тебя в степи, Мавжид.
Как ни тягостна была езда для Мавжида, истощенного недугом, теперь он не висел на руках Нурмолды, глядел вдаль. Там по горизонту поднималась стена.
То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка, краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.
По мере их приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы; как отверстие пещер, чернели промоины.
Нурмолды показал Рахиму налитую сумраком трещину в основании чинка: там единственный в здешних местах сход с чинка, по которому можно спуститься или подняться на коне, там ждет их застава Жусупа.
У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Мавжиду, затем взял саврасого под уздцы.
Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел плавно по наклонной, а затем, круто выгибаясь, уходил в толщу чинка.
Сузился сход, Нурмолды коснулся плеча Рахима, и тот отстал, удерживая коней за поводья. Нурмолды и Мавжид прошли до нового поворота. Здесь противоположная стена была чуть окрашена светом: наверху, на равнине плато, горел костер.
Нурмолды шепнул:
- Делай, как договорились, - подтолкнул Мавжида, прижался щекой к холодной глинистой стене.
С криком "А-а!" Мавжид бросился бежать. Нурмолды слышал, как остановили его, как отбивался он с воплями. Крики вразнобой: "Грех его бить!" - и сильный голос Копирбая: "Где, где ликбез?"
- Я его съел! - закричал Мавжид и захохотал.
Топот, крики: "Держи!", "Еще кусается, пес!"
Нурмолды живо вернулся к Рахиму. Они проскользнули горловину схода, вышли на темную равнину плато. Здесь Нурмолды оставил Рахима с конями за кучей камней, и, крадучись, пошел на голоса.
Жусуповцы сбились на краю привала - то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:
- Бабушкины сказки!.. Змей, людей ест!..
- Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет!
- Что вы все сбежались! - начальственно крикнул Копирбай. - Даулет, Мерике, живо к сходу!
Осторожно по днищу долины, уходившей к провалу, Нурмолды добрался до черной расщелины.
Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Местами же он вдруг уходил вниз, заставляя Нурмолды скользить и карабкаться. Все было покрыто мучнистым слоем распавшихся горных пород.
Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики - они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к русскому ученому, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину - второй выход из пещеры.
Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны, Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснял ученый, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее - через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом. Или же отдавались от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц?
Нурмолды окликнул Мавжида, и тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.
- Не ушли?
- Толкуют о каком-то змее... А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуана, а шайтан.
- Держись за меня крепче, Мавжид.
Из-под ног срывались камни, шум их падения усиливался в гулких каменных стенах.
Тихонько выбрались наверх, отыскали в темени Рахима с конями. Нурмолды посмеивался:
- Кебисы-то остались нам.
6
Миновали гипсовую плоскость, разорванную кустиками солянки. Нурмолды привстал на стременах, прищурился: белел вдали солончак, край его был оторочен зарослями черного саксаула. Нурмолды помнил солончак: запасали там с матерью топливо.
За солончаком начиналось урочище Кос-Кудук. В зарослях итгесека, полукустарника с листьями-чешуйками, хрустнуло под копытом коня. Нурмолды увидел человеческий скелет.
Помнил Нурмолды, каким смрадом встретило урочище Кос-Кудук их аул. То погибли от холода и голода отряды Толстова, атамана уральских казаков. Зимой отступали белоказаки через адаевские пустыни.
Саврасый обошел полевую пушку. Она лежала со снятыми колесами, в вырезах лафета торчали кусты полыни.
Нурмолды огляделся. Нет, не память была виновата: колодец спрятан. Слез с коня, покружил, отыскивая знакомую низинку.
Он разбросал слежавшиеся пласты перекати-поля; открылась низкая каменная головка колодца. Установил припрятанную тут же рогатульку с колесом-блоком, выточенным из дерева. Подошел Рахим, жадно вдохнул влажную, истекавшую из колодца струю.
Нурмолды сунул в свое брезентовое ведро камень для весу, перебросил веревку через колесо, другой конец его привязал к седлу. Конь уловил всплеск ведра в глубине колодца - развернулся, дернул, пошел прочь, потянул веревку. Зашаталось, заскрипело деревянное колесо.
Нурмолды с вязанкой саксаула на плече проходил низиной.
Возле свежей ямы темнел холмик. Нурмолды отбросил ногой запорошенные сухой глиной тряпки и бараньи шкуры, вскрыл яму. Здесь были части конской амуниции, маузеры в кобурах, шинельные и поясные ремни, патронные сумки, запасные части к пулеметам и винтовкам, железные детали неизвестного для Нурмолды назначения, фляги в чехлах, инструмент, - очевидно, для ремонта оружия, шашки с бронзовыми рукоятками, патронташи, жестянки со смазкой, брикеты пороха. Вся эта мешанина, пересыпанная ружейными и пулеметными патронами, хотя и воняла, как разрытое захоронение, протухшими шкурами, прокисшим бараньим салом, однако не была бросовой. Кожа лишь местами высохла и потрескалась, латунь патронов устояла перед коррозией. Ржавчина обметала стальные детали, но и их, знал Нурмолды, можно отмыть в керосине.
Он зажал ножны между колен, потянул за рукоять обеими руками, вытащил шашку. Она была смазана обильно в свое время, ржавчина окрасила лишь режущую кромку лезвия и густо запеклась возле рукоятки - без сомнения, это пятно осталось от весны 1919 года, когда скатились в низины ручьи, оставив ветрам, солнцу и грифам трупы людей и коней.
...Возле колодца стояли лошади. Могучий человек бил ногами Рахима. Парень с винтовкой в руке топтался рядом, подскакивал, когда Рахим подкатывался ему под ноги.
Нурмолды, набегая, видел сутулую, обтянутую бешметом спину и отделанную лисой заднюю лопасть шапки-тымака.
- Туркменский выродок! - кричал сутулый. - Выследил? За нашим оружием приехал?..
- Е-е, он даже знает наш колодец! - с удивлением говорил парень с винтовкой.
Нурмолды подскочил с криком:
- Не трогайте!
Сутулый богатырь ударом ноги сбил Нурмолды.
- Ну, туркменский пес, - проговорил сутулый, отогнул полу бешмета, достал маузер. - Мы тебя не звали.
- Я адаевец, мой отец Утеген из родового ответвления Бегей. Я еду из города! - выкрикнул Нурмолды.
- Утеген? Ха! - рявкнул человек в тымаке. - Наши имена знает. А чей сын этот туркмен?
- Рахим-ага - учитель!
Прибежали еще двое - один молодой, в рваном бешмете, другой долговязый, в колпаке.
Долговязый вгляделся в Рахима, его лицо помягчело. Рахим понял, что его узнали, улыбнулся и протянул руку, которую длинный принял почтительно, обеими руками, и одновременно с некоторой снисходительностью на лице.
- Кежек, - поворотясь к богатырю, сказал долговязый, - Рахим не туркмен, он татарин... Он приезжал из Оренбурга в наши аулы, учил нас, ребятишек, грамоте... и не хотел учить молитвам.
Силач издал хрюкающий звук - хрюканье выражало скорее недовольство, чем раскаяние, - грубо спросил Нурмолды:
- Как звали твоего деда, ты!
- Кузденбай, - сказал Нурмолды.
- Дальше!
- Кузденбай родился от Касыма, Касым от Елюбая, Елюбай от Сагади, Сагади от Беимбета, Беимбет от Есболата, Есболат от Саддыка, Саддык от Смагула, Смагул от Мусы, Муса от Карынияза... Пожалуй, до Адая не вспомню.
Долговязый, уважительным жестом пригласив Рахима сесть, покивал Нурмолды:
- Доскажи про себя, сынок, доскажи... - Вновь кивал, теперь уже горестно, когда Нурмолды упомянул об умерших родителях. - Да, помню, ваш аул ушел в Красноводск.
Нурмолды рассказывал, как из Красноводска поехал в Чарджуи в вагоне с хлопком, как был взят на завод речных судов.
- Теперь ты ликбез... - Долговязый с осуждением, даже сердито взглянул на сутулого: - Ты сразу драться, дурило! Ехали бы они за оружием, разве потащили бы за собой безумца? - Он отошел, стал над Мавжидом.
Тот запускал пальцы в глубь своих лохмотьев, вытаскивал комочки хлопка, труху, соринки, разбирал на ладони, откладывал в бумажку. На стоянках он непрестанно занимался подобными раскопками, пытаясь набрать на десяток затяжек.
Сутулый силач, однако, по-прежнему глядел зло:
- Зачем этот разрыл яму? - Он указал на Нурмолды. - Хотел перепрятать оружие? Туркменам променять?
- Брось травить парня, Кежек, он ведь нам свой, - мирно сказал долговязый.
Лицо у него было доброе. Проводив взглядом сутулого Кежека, который отошел к костру, долговязый снял колпак и погладил стриженую голову. Колпак был дорогой, из тонкого белого войлока. Нижний отогнутый край обшит черной шелковой лентой, а верхушка украшена кистью из шелковых ниток. Улыбнулся Рахиму, коснулся рукой колена Нурмолды:
- Не держите зла на Кежека, он сам не свой, всё ему туркмены мерещатся. Четыре года назад туркмены... триста пятьдесят головорезов... захватили наши аулы на зимовке на южном Устюрте. Семьдесят человек убили, угнали овец две с половиной тысячи и двадцать семь девушек. Кошмы с юрт содрали. Теперь вот на Южный Устюрт не ходим зимовать, теснимся на севере. Осенние пастбища выбиты, зарастают полынями.
Подошел от костра Кежек, раздраженно захрипел:
- А откуда оружие у туркмен? Такие же вот, - он указал на Нурмолды, собрали по урочищам казацкие винтовки и променяли туркменам на скот. А мы вот сейчас лезь под те винтовки.
Нурмолды покрутил головой:
- Не собирался я менять оружие туркменам, закопать его хотел, чтобы не нашел его никто. При Советской власти ни адаевцам, ни туркменам оружие ни к чему.
Кежек схватил Нурмолды за шиворот, рывком поставил на ноги. Подтащил к колодцу, показал на головку:
- Гляди!
На айкеле каменной головки были высечены две тамги: О и У.
- Какая тамга адаев?
- Эта, - показал Нурмолды на У.
- Наша тамга стоит поверх туркменской. Туркмены выкопали этот колодец. Они кочевали здесь на Устюрте, на Мангышлаке, на Эмбе были их летовки. Прогнали их адаи. Они только и ждут, когда мы ослабнем. А ты винтовки хотел закопать, щенок!
В гневе Кежек одной рукой тряс Нурмолды, а другой указывал на парня, подходившего со связкой винтовок за плечами. Он свалил их, как вязанку дров, разогнулся и потер поясницу.
Долговязый заставил Кежека отпустить Нурмолды, проворчав:
- И чего хайло разеваешь!.. Парень долго жил среди чужих.
Они вернулись к Рахиму. Там на кошме была уж расстелена чистая тряпица. От костра пришел парень с пиалушками и чайником.
- Насчет туркмен Кежек путает, - сказал долговязый, - наши нынешние земли принадлежали когда-то калмыкам, а туркмены здесь только кочевали и платили дань калмыцкому хану. Мы, адаевцы, пришли из Саурана. В ту пору калмыки были ослаблены войной с соседями, адаевцы оттеснили их на север и заняли долину Эмбы. Наш род умножался, век от века мы расширяли свои владения в войнах и набегах. Хивинский хан дразнил царя нападениями на русские караваны, а туркмены слушались голоса хана. Тогда адаи сказали генералам: "Мы поможем вам воевать с ханом" - и с помощью русских войск прогнали туркмен с Мангышлака и Устюрта. Хивинский хан требовал с адаев дани. Адаи пропустили войска русского царя через свои степи, и русские взяли Хиву. Мы были сильны, когда держались как дети одного отца - Адая.
- Могущество - это единство, а единство - это вождь, - сказал Рахим. - И если аллах послал адаям вождя, он послал его всем нам, тюркам... Меня же аллах послал открыть его имя казахам, уйгурам, татарам, узбекам. Они ждут вождя, чтобы объединиться под его рукой.
- Да, времена нынче худые, - покивал долговязый, - туркмены грабят наши аулы, Советская власть хочет отобрать наш скот и угнать к железной дороге. У нас два пути: путь уступок, стало быть путь гибели, и путь единства. Мы отбросим туркмен в пески, не дадим русским ни одной овцы. Мы заставим бояться нас каракалпаков и хивинцев.
- Выходит, вы собираетесь создать государство адаев? Да вы лет на двести опоздали! - сказал Нурмолды; он принес карту, развернул: - Есть республика Казахстан, и есть народ казахи. А здесь Туркмения, здесь Украина, Россия. У каждого народа своя земля и свое правительство.
- Э, сынок, мы люди неграмотные, живем не по писаному... - вздохнул долговязый. - Я вот что тебе скажу: почему русские не могли взять Хиву? Не стены ее защищали, а наши пустыни. Адаи пропустили русских через свои пустыни, хан сдался... - Он указал в сторону полынных зарослей: - Скелеты остаются от тех, сынок, кто является в адаевские пустыни без нашего согласия. Мы завалим колодцы... Да что завалим - мы их просто прикроем и будем как в крепости.
- Я отыскал колодец в здешнем урочище, - сказал Нурмолды, - отыщу и в соседнем.
- Милицию приведешь?
- Я везу карту. Всякий взглянет на нее и поймет, что винтовка в наших степях теперь ни к чему.
Долговязый шикнул:
- Кежек услышит!
Кежек услышал. Неспешно подойдя, он пнул карту, так что она с треском разорвалась. Поддел тюк своим огромным сапогом. Со стуком посыпались на глиняную корку книги и карандаши.
Нурмолды вскочил, Кежек перехватил его одной рукой, отшвырнул. В силача с визгом вцепился Мавжид. Повис, визжал, царапал лицо. Выдрал ли он Кежеку глаза, был ли тот парализован суеверным страхом перед безумцем, он крутился, не мог отодрать от себя Мавжида. Задыхался в его лохмотьях, кричал:
- Уходи! Уходи!
Хлопнул выстрел, Мавжид отвалился от Кежека.
Нурмолды бросился на Кежека, был схвачен и стиснут.
Очнувшись, увидел сидящего на коне Кежека. Равнодушно глядели его запухшие глазки, губы шевелились. В поводу он держал саврасого. Нурмолды разобрал:
- ...Через три дня вернемся! Думай о своих прадедах. О прошлом.
Нурмолды поднялся на четвереньки, увидел уходящий караван: впереди ехал долговязый с винтовкой за плечами.
- Рахим-ага!.. - закричал Нурмолды. - Рахим-ага!
7
Ему наконец удалось подняться. Он подошел к Мавжиду, с плачем, подвывая, склонился над ним. Тот был еще жив. Он коснулся рукой Нурмолды, выговорил:
- Жалко тебя. Мою дочь жалко, жену жалко.
- Ты не умрешь! Догоним аулы! Я тебя читать научу!..
- Я мало жил... Ты живи.
- Ты не умрешь!.. - начал Нурмолды, но дернулась, соскользнула с его ладони голова Мавжида.
Могилу Нурмолды вырыл ножом; забросал тело терьякеша сухими гипсовыми комками.
Нурмолды собрал клочья карты. Один такой он нашел далеко в стороне, смятый, с дырой, - как видно, пытались завернуть что-то в него, да порвалась материя основы, редкая, как бы сплетенная из сухих корешков. Нашел и чехол от карты.
Он стянул веревкой тюк с учебным имуществом, взвалил на плечи.
Брел Нурмолды в тишине, в чайнике хлюпало.
В синих вечерних холмах он увидел двугорбого верблюда - бактриана. Нурмолды сбросил было свои тюки, побежал, но в страхе потерять свою поклажу вернулся, а когда взвалил ее на себя, верблюд исчез.
На рассвете он потащил свой тюк дальше. Спустился с бугра, услышал шлепанье подошв. Поднял голову: путь ему пересекал бактриан!
Верблюд не подпускал к себе близко. Нурмолды брел за ним. Содержимое тюка перемешалось. Книги непрестанно вываливались, он совал их за пазуху, втискивал за пояс.
Верблюд привел его в пески, заросшие джантаком - верблюжьей колючкой. Нурмолды продирался сквозь заросли - они гремели, как металлические, нюхал ветер, ловил запахи аула.
Не к аулу вел его верблюд. Перед Нурмолды темнела истолченная, взрыхленная грязная яма с лужицей на дне - мелкий колодец, прорытый к верховодке. Верблюд пил, ложась грудью на край и опуская голову в яму. Из осевших стен торчали сучья саксаула.
Нурмолды выволок к колодцу старую деревянную колоду, глиной мало-мальски залепил щели. Чайником натаскал воды, сделал петлю из пеньковой веревки, разложил перед колодой.
Схваченная веревкой за ногу, верблюдица смирилась. В носу у нее было проделано отверстие, в котором торчала деревяшка с кожаной петлей. Нурмолды просунул в петлю конец веревки, заставил верблюдицу лечь. Погрузил на нее свой тюк, сел, поправил за спиной трубку карты. Скомандовал:
- Кх! Кх!
Качнулась верблюдица, выпрямляя задние, а затем передние ноги, вскинула маленькую голову на длинной шее и подняла Нурмолды над равниной пустыни.
Ветер вздымал шерсть на верблюжьих боках.
Его догнали четверо парней на трех лошадях. У одного из них была в руках пика со старым древком, перевязанным сыромятными ремнями, у другого за плечами винтовка.
Шапку Нурмолды потерял, когда брел в полубреду. Голову повязал тряпицей, пальтишко было излатано. Парни, все в старых, с заплатами чапанах, как видно, признали в нем своего.
- Растрясло без седла? - крикнул Нурмолды парень с винтовкой. Этот, - он мотнул головой на сидевшего позади него парня, - тоже едва жив!.. Погоди, все добудем, и седла и коней.
- С пикой-то? - сказал Нурмолды.
- Жусуп винтовки даст!.. Из прошлого набега я привел лошадь и четырнадцать баранов. Еще один набег - и калым заплачу.
Показался аул. На склоне холма темнело пятно отары.
- Меня зовут Даир! - Парень с винтовкой за плечами был напорист. Давай ко мне под руку, Нурмолды!
- Ты, может быть, уже сотник? - съязвил сидевший позади его парень.
Они спешились, отогнали собак. Даир сказал вышедшим из юрты парням:
- Привел четверых, - указал в том числе и на Нурмолды, - еще одного найти, и Кежек-есаул назначит меня десятником... Абу не уговорили? шепотом спросил он, увидев выходящего следом из юрты богатыря в утепленном бешмете и надетой поверх него меховой безрукавке.
Парни отмахнулись - безнадежно, дескать.
- Меня не считай, вояка, - сказал Нурмолды.
Даир дружески ухватил Нурмолды за плечо, повел, показал издали девушку, она выбивала кошмы:
- Моя невеста!
Нурмолды признал в девушке туркменку по красному, туникообразного покроя платью и длинным штанам, отделанным по низу ковровой тканью.
- Жусуп прислал девушку в дар своей сестре. Еще один набег, и красавица моя, - продолжал Даир. - Всю жизнь я бедствовал, сирота. Она мне за все награда, моя золотая сайга! А ты такую же приведешь из набега...