– Хочешь, чтобы тебе подавали?
– А если у них любовь?
– Разве любовь в том, чтобы подавать пальто? Я не отрицаю любовь…
– Спасибо, благодетель!
– …Но только на основе общей идеи…
Молодой звонкий голос из зала пропел частушку:
Ох, по дороге колокольцы,
Сердце словно прыгает.
Ох, не влюбляйтесь в комсомольца,
Скукою измызгает.
– Генка, про тебя!
На сцену поднялась Зина Круглова в форме юнгштурма – защитного цвета гимнастерка и юбка, широкий ремень, портупея через плечо.
– Мужчина называется мужчиной потому, что он мужественный.
– Вода называется водой потому, что она водянистая, – вставил Яша Полонский.
– Поэтому, – продолжала Зина, – если парень подаст девушке пальто, в этом нет ничего унизительного, простая вежливость.
– Женщина называется женщиной потому, что она женственная, – не унимался Яша.
– Именно! Почему обязательно ходить в сапогах, я предпочитаю туфли…
– Танцевать удобнее?
– Хотя бы! Мы будем танцевать независимо от того, разрешает это Генка или нет.
На сцене появился Юра.
– Я признателен Яше Полонскому за то, что послужил ему прообразом, дал пищу его богатой фантазии, его блестящей музе, горжусь этим. Но еще больше благодарен Генке: он поставил все точки над «i». Чего он хочет? Стандарта! Всех подогнать под один тип: одинаково одевайтесь, одинаково развлекайтесь, одинаково думайте! А я, например, не хочу. Хочу быть самим собой. И буду носить бант. Привет!
– Мы не хотим стандарта, – возразил Миша, – но нельзя думать только о себе – о своей внешности, карьере, благополучии. Не в том дело, что ты носишь бант, а в том, что бант заменил тебе все.
– Он забантовался! – крикнул Яша.
Руку поднял Саша Панкратов.
– Я хочу сказать насчет хулиганов. Некоторые размахивают финками.
– Это ты про меня, что ли? – ухмыльнулся Витька Буров.
– Да, про тебя. Ты выражаешься. Слова нецензурные говоришь.
«Молодец, смелый парнишка», – подумал Миша о Саше Панкратове.
– А ты слышал? Слышал, как я ругался? – спросил Витька.
– Слышал, – решительно ответил Саша.
– Как? Повтори!
– Сам знаешь как. Я тебе потом повторю.
– И я слышал… И я! – закричали ребята в зале.
– А вы не слушайте! – огрызнулся Витька.
Зина Круглова сказала:
– Мало того, что Буров хулиганит сам, он вовлекает в хулиганство малолетних.
– Судить показательным судом! – сурово объявил Генка.
– А право имеешь? – с вызовом спросил Витька.
– Имеем. Школа отвечает за наш дом.
– Ой, испугался, – ухмыльнулся Витька, довольный тем, что оказался в центре внимания. – Когда судить то будете?
– Сообщим, не забудем, – пообещал Миша, – не беспокойся, как нибудь справимся с тобой. Запомни на всякий случай. Итак, предложения?!
– Повести решительную борьбу с мещанством, пошлостью и обывательщиной, – предложил Генка.
– Общо. Давай конкретнее! – возразил Миша.
– Запретить галстуки, банты, ажурные чулки, духи.
– А одеколон? – спросил Яша.
– Тоже.
– Одеколон не роскошь, а гигиена, – выкрикнул кто то из зала.
– Этот лозунг выдумали частники парикмахеры, – отпарировал Генка.
– Кто за предложение Генки? – спросил Миша.
Руку поднял один Генка.
– Какие еще предложения?
– Запретить танцульки! – объявил Генка.
– У меня другое предложение, – сказала Зина Круглова. – Танцы разрешить, кроме фокстрота и чарльстона.
– Это почему?
– В фокстроте прижимаются.
– А ты не прижимайся.
– Это буржуазный танец, – настаивала Зина, – и никто не умеет его по настоящему танцевать, получается одно кривляние и вихляние.
Тот же молодой, звонкий девичий голос из зала выкрикнул:
– А барыню сударыню можно?
– А трепака?
– Лично я предпочитаю лезгинку, – сказал Миша, – кабардинскую и наурскую, но в перерывах между ними иногда задумываюсь: для чего я живу и работаю?
9
Диспут только возвысил Витьку Бурова в собственном мнении: он стал на нем центральной фигурой. Он и шел в клуб в расчете, что о нем заговорят, а если нет, то он выкинет такое, чтобы заговорили.
В своей обычной расслабленной позе Витька сидел во дворе, на пустом деревянном ящике позади первого корпуса, в узком проходе между стеной дома и забором. Рядом на асфальте сидели Шныра, Фургон и Белка. У угла, на стреме, стоял Паштет. Было утро, не самое раннее, часов десять. Воскресенье.
Паштет махнул рукой – все в порядке.
Витька лениво привстал, потянулся, даже зевнул, поднял Белку, она встала ему на плечи и проскользнула в форточку.
Витька опустился на ящик, принял прежнюю позу, Шныра и Фургон не сделали ни одного движения, Паштет был на посту. Все совершилось молниеносно, никто не заметил – задний тупик двора, по нему не ходят, задняя стена дома – ни дверей, ни подъездов, впереди – глухая кирпичная стена.
Белка очутилась в пустом фойе кинотеатра «Арбатский Арс».
На стенах висели афиши, рекламы, фотографии из кинофильмов.
У стены возвышалась буфетная стойка под круглым стеклом. Белка отодвинула дверцу. Скрип не смутил ее: кинотеатр заперт снаружи. Проверено.
Она сняла с прилавка пять бутылок лимонада, пирожные, конфеты, бутерброды, сложила в мешок, вернулась к окну, поскребла о стекло.
Витька снова так же неторопливо поднялся, протянул руку, взял мешок, помог Белке вылезти из окна. Белка схватила мешок и скрылась с ним в подъезде черного хода.
Ребята обогнули корпус, очутились на переднем дворе, где играли детишки, и подошли к пожарной лестнице.
Узкая металлическая лестница начиналась от второго этажа и, прикрепленная к стене металлическими прутьями, достигла крыши восьмиэтажного корпуса. У крыши прутья были оторваны, верх лестницы раскачивался.
Витька уселся на нижней ступени лестницы.
– Куда забрался, места тебе другого нет? – недовольно заметила дворничиха.
– Сидеть нельзя?
– Нельзя, слазь!
Витька потянул носом воздух:
– Мне кислород нужен, кислороду не хватает. – Он поднялся еще на две ступеньки, снова потянул носом. – Хороший кислород, первый сорт.
– Доиграешься, Витька!
Дворничиха ушла со своей метлой. Витька ухмыльнулся: цель достигнута, все видели, что он на лестнице и, следовательно, к буфету отношения иметь не может. Ему было нужно алиби, слово, которого он не знал, но представление о нем имел.
Шныра, Паштет и Фургон, задрав головы, смотрели, как Витька поднимается по лестнице.
Достигнув четвертого этажа, Витька свесился и заглянул в открытое окно. Перед зеркалом сидела Ольга Дмитриевна в халате и с полотенцем на голове.
Ухмыляясь, Витька смотрел на нее.
Она оглянулась, вскрикнула в испуге.
Витька скорчил страшную рожу.
Ольга Дмитриевна вскочила с пуфика, закрыла окно, задернула занавеску.
Довольный своей проделкой, Витька посмотрел вниз, желая увидеть, какой эффект она произвела, как вдруг заметил проходящего по двору Шаринца.
– Где Белка? – спросил Шаринец Шныру.
– Не знаю.
Витька спустился вниз, спрыгнул с лестницы.
– Тебе чего?
– А тебе чего?
– Ну и мотай отсюда!
– Ты, Витька, один, а я не один.
– Плевал я на твоих, ты моих не трогай.
– Дождешься! – пригрозил Шаринец и пошел со двора.
Витька снова взобрался по лестнице. Рискованно балансируя на пруте, дотянулся до окна, взял стоящую между рамами банку, запустил в нее палец, набрал варенья и отправил в рот.
Мальчики криками и смехом выразили свой восторг.
В следующем окне, этажом выше, Витька увидел целующуюся парочку.
– Сосед, что делаешь?
Парочка оглянулась, девушка выскочила из комнаты.
В окне следующего этажа усатый дяденька сосредоточенно уминал за столом большой шматок сала.
– Дай кусочек!
Усатый перестал жевать и озадаченно уставился на Витьку.
Забавляясь таким образом, Витька достиг вершины лестницы. Край ее не прикасался к крыше – оба прута были сломаны.
Предстояла самая опасная часть операции.
Сильно и размашисто раскачиваясь, Витька приближал верх лестницы к крыше и, когда она достигла ее, схватился рукой за желоб, подтянулся, перекинулся на крышу, продолжая удерживать лестницу сначала ногами, потом руками.
Улегшись на крыше, крикнул вниз:
– Давай!
Ловко и быстро, как обезьяна, взобрался Шныра.
За ним, умирая от страха, начал подъем Фургон.
Добравшись до середины, остановился, посмотрел вниз.
– На меня смотри! – крикнул Витька.
Фургон снова начал неловко подниматься. Витька протянул ему руку и перетянул на крышу. После того как уверенно взобрался Паштет, Витька отпустил лестницу.
Ребятишки с завистью следили за их подъемом. Витькино тщеславие было удовлетворено, и он крикнул вниз:
– Привет!
Через слуховое окно он спустился на чердак, перелез через балки и стропила, откинул задвижку на двери. На площадке черного хода сидела Белка с мешком.
– Час сижу!
Он впустил ее на чердак, задвинул задвижку.
Вся компания сидела на крыше.
Витька вынул из мешка бутылки с лимонадом, пирожные, бутерброды, конфеты, отложил в сторону две закупоренные банки с монпансье:
– Это в Крым.
Он снова через слуховое окно спустился на чердак и спрятал банки в чуланчике, замаскированном досками и фанерой. На полу лежали тюфяк и рваное одеяло, на досках, заменявших стены, висели открытки с видами Крыма.
Витька вернулся на крышу, открыл лимонад, разложил пирожные и конфеты:
– Шамайте! В Крым поедем – в вагоне ресторане будем обедать.
– Что за вагон ресторан?
– Вагон, а в нем столики, ресторан. Поезд идет, колеса постукивают, а ты рубаешь, официант подает, что закажешь, а закажешь, что захочешь, – расписывал Витька предстоящую поездку в Крым. – Пообедаешь – и к себе, по тамбурам, из вагона в вагон, все на ходу. Пришел в свой вагон, заваливайся спать, у каждого своя полка – плацкарт называется. Спать не хочешь – смотри в окно. Главное – деньги сделать.
– А как деньги сделаем? – спросил Фургон.
– Тебе кто позволил такие вопросы задавать?
Испуганный Фургон молчал.
– Кто, спрашиваю, позволил? Или кто подучил? Подослал? Кто? Мишка Поляков? Сашка Фасон? Говори! А то сброшу с крыши. Арцы – и в воду концы!
– Он просто так спросил, – вступился Шныра.
– Заткнись! Если кто насчет Крыма натреплется, голову оторву.
– А чего трепаться? – возразил Шныра. – Думаешь, не знают? Знают.
– Откуда? Кто сказал?
– Да брось ты! Сам сколько раз говорил: Крым… Крым…
– А хорошо в Крыму? – спросила Белка, предупреждая ссору.
Ее наивную дипломатию поддержал Паштет.
– Спрашивает! Все в Крым едут. Было бы плохо, не ездили. Там море кругом.
– Всесоюзная здравница называется, – добавил Шныра.
Витька лег на спину, мечтательно заговорил:
– Самое лучшее место – Крым. Море само собой, тепло круглый год, хочешь – купайся, хочешь – загорай. Фрукты нипочем: груши дюшес, виноград «дамские пальчики», абрикосы – копейка фунт. В Ливадию поедем, там дворец, царь Николай жил. Ялта. Главное, ксиву надежную иметь, а то снимут с поезда как безнадзорных.
– Какую ксиву? – спросил Фургон.
– Вот дурачок, – засмеялся Паштет, – ксива – документ, значит.
– Ксива будет такая, – сказал Витька, – экскурсия, вы ученики, я за старшего. Печать поставим – и порядок.
– А где печать возьмем? – опять спросил наивный Фургон.
Витька приподнялся, пристально посмотрел на Фургона.
Шныра опять защитил приятеля:
– Он просто так спросил… Не видишь разве, дурачок еще, ничего не понимает.
Витька погрозил Фургону пальцем:
– Много знать хочешь, треплешься. Не суйся, за тебя все сделают.
Он замолчал, прислушался: дергали чердачную дверь. Витька сделал знак сидеть тихо, спустился на чердак, прокрался к двери, прислушался.
За дверью разговаривали. Витька узнал голоса Миши и Генки:
– …Кто то запер дверь. Управдом, что ли…
– …Замка нет, изнутри заперта…
– …Пойдем со двора.
Было слышно, как они спускаются по лестнице.
Витька вернулся на крышу, лег на спину:
– Мишка с Генкой… Убрались…
10
Миша и Генка вернулись во двор и подошли к пожарной лестнице.
Миша надел на шею моток проволоки, прикрепил к поясу связки роликов и стал взбираться по лестнице. За ним, с двумя шестами, последовал Генка.
Их подъем был прерван появлением в окне женщины с растрепанными волосами и банкой в руке.
– Хулиганы! Ворюги! – кричала женщина, поворачиваясь во все стороны и показывая банку жильцам. – Полбанки варенья сожрали!
Миша недоуменно смотрел на нее:
– Не трогали мы вашего варенья.
Мужчина в подтяжках, в другом окне, укоризненно качал головой:
– Стыдно, Миша, а еще комсомолец. И ты, Генка! Вот уж не ожидал.
– Не видели мы никакого варенья! – закричал Генка.
– Хулиганы! Бездельники! – бушевала женщина.
– Какое варенье? – осведомился Миша.
– Еще спрашивает! Клубничное.
– Извините, мы не едим клубничного варенья.
Мальчики поднялись выше.
– Мытарства первых радиолюбителей, – сказал Миша. – Такие, как ты, прокладывают дорогу в будущее.
– Сознание этого только и поддерживает во мне бодрость духа, – ответил Генка, подтягивая шесты.
На восьмом этаже из окна выглянул русоволосый рабфаковец, подмигнул:
– Радиозайцы?
– Мы зарегистрированные.
– Будете крышу ломать? Крыша то надо мной.
– Даже не дотронемся, – успокоил его Генка. Миша проделал то же, что и Витька: раскачал верх лестницы, перебрался на крышу, удержал лестницу. Генка передал ему шесты и тоже перебрался на крышу.
Они не удивились, увидев на крыше Витькину компанию: они сами в свое время лазили сюда погреться на солнышке. Но компания была враждебной. И этот пир… Откуда такие яства? Ворованное, в этом не могло быть сомнений.
Миша не хотел затевать разговор здесь, на крыше. Не место.
Но Генка, как всегда, не смог удержаться:
– Богато живете!
– Живем! А что?! – ответил Витька, спокойно отхлебывая ситро из горлышка бутылки. – Завидно?
– Наверно, – пробормотал Генка, прикрепляя шест к дымовой трубе.
Когда Миша натягивал антенну, лежавший на его пути Витька не пошевелился. Миша перешагнул через него. Витька ухмыльнулся.
Убедившись, что спуск висит хорошо, между окон, Миша и Генка через слуховое окно спустились на чердак, пролезли через балки и подошли к чердачной двери.
– Устроили ночлежный дом, – сказал Генка и оторвал задвижку. – Сам ворует, – продолжал он, спускаясь с Мишей по лестнице, – и маленьких приучает. Вот тебе и диспут! Плевал он на наш диспут. Его надо изолировать.
Очутившись во дворе, они натянули свисающий с крыши провод.
Из окна выглянул Славка.
– Приходи, сейчас слушать будем, – сказал Генка.
– Ладно!
В это время из подъезда вышел Валентин Валентинович Навроцкий, на этот раз не в светлом, а в темно синем бостоновом костюме.
– Здравствуйте, Миша!
– Гутен таг! – ответил Миша.
Навроцкий сделал вид, будто не заметил насмешки.
– Радио устраиваете?
– Пробуем, – ответил Генка.
Миша пристально и изучающе рассматривал Навроцкого.
Навроцкий ответил ему таким же взглядом.
Так некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Потом Навроцкий сказал:
– Радиостанция Коминтерна скоро начнет свои передачи. Так, во всяком случае, пишут в газетах.
Миша молчал.
– Кстати, – продолжал Навроцкий, – на крыше вы не встретились со своим недругом?
– С каким недругом?
– С этим, как его, Альфонсом Доде, так, кажется, его зовут.
– Его зовут Виктор Буров, – хмуро ответил Миша.
– Возможно. Как раз перед вами он со своим акционерным обществом взобрался на крышу.
– Чердак – его постоянное местожительство, там и ночует, – сказал Генка.
– Я поражен, – сказал Навроцкий. – Он так легко отделался. Размахивал финкой, а его подержали час в милиции и отпустили.
– Он никого не зарезал, – возразил Миша.
– Но была попытка.
Навроцкий был прав, но Миша не хотел с ним соглашаться.
– Я думаю, была только попытка похвастаться своим ножом.
Навроцкий засмеялся:
– Он хвастун, оказывается, вот почему его называют Альфонсом Доде… Но, знаете, сегодня он хвастается ножом, завтра пустит его в ход. Мы в обществе «Друг детей» часто сталкиваемся с подобными ситуациями – один негодяй портит десяток детей: они тоже заводят ножи.
– Этого мы ему не позволим, – сказал Генка, – как нибудь справимся. Не с такими справлялись.
– Между прочим, – сказал Навроцкий, – у одного моего приятеля есть итальянский детекторный приемник. Свой вы, наверно, сами собрали?
– Сами, – подтвердил Генка.
– Ну вот, а то фабричный, настоящий, их производят в Италии. Если хотите, я попрошу на время, вы послушаете, может быть, скопируете что либо.
– Спасибо, мы попробуем свой, – ответил Миша.
– Желаю успеха, – сказал Навроцкий.
11
Тот же комод, покрытый белой салфеткой с кружевной оборкой, квадратное зеркало с зеленым лепестком в углу, моток ниток, проткнутый длинной иглой, старинные фотографии в овальных рамках с тиснеными золотом фамилиями фотографов. Мало что изменилось в этой комнате. Только вместо широкой кровати с горой подушек стояли две узкие койки: одна, огороженная занавеской, для тетки, другая для Генки. На маленьком столике в углу – детекторный приемник, пачки тонкого шнура в белой обмотке, шурупы, гайки, винты, отвертка.
Генка присоединил антенну к приемнику, надел на голову наушники и, осторожно тыкая острием иглы в камешек, пытался поймать какую нибудь станцию. Из наушников доносились шипение, хрип, свист. Генка положил наушники в стакан. Сквозь хрип и свист донесся далекий глухой голос: «Из Парижа передают: правительство Пенлеве Бриана Кайо поставило в палате депутатов вопрос о доверии…»
– Ну что? – торжествующе спросил Генка.
– Блеск!
– Красота!
Однако опять хрипение, свист, треск и шум…
– Ничего, – сказал Генка, – будет работать не хуже итальянского.
– А ты его видел, итальянский? – спросил Славка.
– Рассказывал тут один тип, Валентин Валентинович, предлагал даже. Зря ты, Мишка, отказался. Была бы хоть польза от нэпмана.
– Он не нэпман, а агент по снабжению.
– Один черт! Посмотри на костюм, галстук, лакированные ботинки.
– Ты примитивный социолог, – сказал Миша, – для тебя одежда – главный признак классовой принадлежности.
– Больше того! – подхватил Генка. – Признак его психологии. Человек, возводящий в культ лакированные ботинки, пуст, как барабан.
– Культом могут стать и стоптанные сапоги.
– Просто у меня нет других.
– Возможно, Валентин Валентинович не так уж плох, – заметил Славка.
– Тогда с Витькой другой бы побоялся ввязаться, а он вышел и сказал правду.
– Это так, – согласился Миша, – и все же… Гладкий, сладкий, обходительный…
– Коммерсант, он и должен быть обходительным.
– Зимин приказал задержать его вагон, а Красавцев отправил. Потом я их видел вместе в ресторане. В чем суть махинации?
– Дает Красавцеву в лапу, а тот ему побыстрее отпускает товар, – объяснил Славка.
– Спокойно ты об этом говоришь…
– А что?! Стенать, рыдать, посыпать голову пеплом? Только слепой не видит, что делается. Хапают, рвут, тащат, дают взятки, берут взятки. Мелкота все сваливает на четыре «у»: усушка, утруска, угар, утечка; крупняки становятся миллионерами на четырех «без»: бесхозяйственность, безответственность, безграмотность, безразличие. Какое мне дело до Навроцкого, до Красавцева, когда их тысячи.
– Рано ты складываешь оружие.
– Просто я вижу немного больше. Другая, знаешь ли, площадка.
– Эстрада для оркестра.
– Ты хочешь меня оскорбить?
– Просто я хочу сказать, что ресторан не такая уж высокая площадка для обозрения жизни.
– Тебе остается добавить, что я гнилой интеллигент.
– Не надо говорить за меня, – возразил Миша. – Я могу сам за себя сказать…
– Пожалуйста, говори!
– Могу. Не следует собственные невзгоды превращать в барометр, в мерило жизни всего человечества. Тебе сейчас плохо, да, плохо, трудно. Но это не значит, что наступил мировой потоп. Он еще не наступил. Ты видишь нэпманов, аферистов, взяточников, но жизнь – это не только ресторан «Эрмитаж», жизнь значительно больше, чем ресторан «Эрмитаж». И если кучка паразитов, именно кучка, обворовывает государство, крадет и расхищает народное добро, вряд ли можно быть безразличным.
Этот разговор должен был рано или поздно произойти, он просто откладывается. Все же Генка примирительно сказал:
– Я думаю, вы оба неправы. Безусловно, ты, Славка, субъективен. Нэп – это временно, и нельзя так обобщать. С другой стороны, ломать голову над их делишками тоже не следует. Нам в их коммерции не разобраться, да и есть кому разбираться помимо нас. У нас свои задачи и свои обязанности, мы уклоняемся от них, прямо говорю. Юра и Люда шатаются по ресторанам – разве им место в советской школе? А мы молчим, мы в стороне. Витька Буров разлагает учащихся нашей школы, малолетних, заметьте, – мы опять в стороне, опять молчим.
– Им интересно с Витькой, – сказал Славка, – он их заворожил Крымом.
– Ах, так? У него, у Витьки, значит, романтика, а у нас скучная проза. Это ты хочешь сказать?
– Именно это, – подтвердил Славка.
– Ну, знаешь… Защищать Витьку… – развел руками Генка.
– А что такого? В сущности, он не злой парень.
– Он бездельник! – сказал Миша.
– Не забывай, что у него дома, – напомнил Славка.
– Ах да, отец алкоголик, это – оправдание?
– Не оправдание, а объяснение.
– Витька Буров достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за себя самому, а не прятаться за отца алкоголика, и не сидеть на шее у матери, и…
Генка перебил Мишу:
– Тише, тише! Слышите? Говорит Нижний Новгород…
12
Как только Миша и Генка спустились с крыши, Витька подошел к антенне:
– Что за фигура?
– Антенна для детекторного приемника, – объяснил Фургон.
Витька понятия не имел, что такое детекторный приемник, но показывать свою неосведомленность не хотел, а потому спросил пренебрежительно:
– Ты откуда знаешь?
– Ребята в школе делают. Наушники надевают и слушают радио.
– Ни черта они не услышат!
Так он выразил свое презрение к авторам этой затеи.
Но сама затея обеспокоила: они вторглись в его владения. Крыша – его резиденция; чуланчик – его спальня; чердак – хранилище всего, что собирают они на Крым.
Первым побуждением было сорвать проволоку, сломать дурацкие палки, торчащие над дымовыми трубами и уродующие крышу.
Он этого не сделал. Миша и Генка заявятся снова, поставят палки, натянут проволоку; они не отступятся, Витька их хорошо знает, и если здесь, на крыше, начнутся драки, то он вовсе ее потеряет.
Эти рассуждения свидетельствовали о наличии у Витьки здравого смысла. Однако вид задвижки, сорванной с чердачной двери, привел его в бешенство, он чуть было не вернулся на крышу и не сломал их чертово сооружение. Но уличная, чисто арбатская выдержка победила и на этот раз. Слишком важен для него чердак, чтобы принимать решение, продиктованное желанием отомстить. Чердак – его дом. Родительский дом Витька не любил, не любил отца алкоголика, надоели попреки: когда будешь работать? Когда будешь зарабатывать?.. А что он?! Стоял на бирже труда, очередь на бронь подростков большая, в ФЗУ не послали, в пекарню загнали, к черту на рога, на Разгуляй, являйся к пяти утра. Ночевать ему в пекарне, что ли? Пекарня тесная, душная, грязная – вкалывай! Бросил, вернулся на биржу, а ему: «Не хочешь работать!»
Съездит в Крым, погуляет, а потом устроится на работу, только на такую, чтобы по душе. Завод, фабрика, каждый день одни и те же морды – ни за что! Хотела мать определить к сапожнику – спину гнуть, подметки подбивать. Сапожник – последний человек; в кино и то орут на механика: «Сапожник!», когда части путает или вверх ногами показывает. Вот лифты – это подходяще. Приходил мастер, лазил на чердак, в машинное отделение, Витька увязался за ним. Мастер сказал: летом будут лифты налаживать. Раньше электроэнергии не было, из за этого не пускали, а теперь энергия есть, а мастеров не хватает. Лифты старые, изношенные, поломанные, все растащено, ремонтировать надо, дело тонкое, сложное, а мастеров на всю Москву – раз, два и обчелся.
Витька лазил с ним по чердакам, показывал тросы, блоки, знал, где что лежит, мастер его одобрил, сказал: возьму в помощники, научу, будешь за лифтами смотреть. Налаживать лифты – это да, это устраивало. В доме шесть подъездов – шесть лифтов. Пустит лифт – будут люди подниматься, не пустит – попрут пехом на восьмой этаж. Это придаст ему значительности. Витьке хотелось быть значительным именно здесь, у себя дома. Придут к нему: товарищ Буров, почините, пожалуйста, лифт, не работает, не поднимается, или не спускается, или застрял какой чудик между этажами – потеха! Захочет – починит, не захочет – нет, не починит. И не надо тащиться на завод, толкаться в трамвае. Не только сам себе – всему дому хозяин. Ключи от чердака в кармане, на чердаке – аппаратная будка, никто не имеет права войти, всех с крыши погонит, покажет им палки с проводами, антенны ихние и радио! Сиди себе дома; если что надо, сами за тобой прибегут. После Крыма лифты были второй мечтой Витьки.
Он прохаживался по Арбату, совершал привычный рейс по улице, интересами которой жил, где знал каждый булыжник мостовой, выбоину на тротуаре. Но ничего нового на улице не было, и Витька пошел поесть чего нибудь.