Валентин Валентинович уже ожидал его, Юра передал ключи.
– Когда у вас обед?
– С двенадцати до часу.
– Без четверти час я верну ключи.
– Только не опоздайте, а то двери закроют.
– Не беспокойся! Может быть, приду раньше.
– Это было бы очень хорошо.
– Пока!
– Пока!
В дверях стоял Саша Панкратов. Идиот!
– Ты чего здесь торчишь?!
– Запереть дверь.
– Я могу это сделать сам.
Юра вошел в школу.
Саша запер дверь.
Предстояли два часа томительного ожидания. Надо делать физику, но Юра пошел в исторический, там занималась Люда: не выйдет ли она к своей клетке, вдруг потребуется портфель…
Люда конспектировала, из кабинета не выходила.
Звонок возвестил большую перемену. Выкрикивая «Распределение! Распределение!», все высыпали в коридор, понеслись вниз по лестнице, яростно застучали кулаками в закрытые двери столовой: «Распределение – открывай!..»
Яша Полонский прокричал:
Девочки прелестницы,
Не ломайте лестницы!
Мальчики соколики,
Берегите столики!
Двери открылись. Расталкивая друг друга, ребята ворвались в столовую, уселись за длинные, покрытые клеенкой столы. Во главе стола – кастрюля с супом, по краям – алюминиевые миски и ложки, в середине – блюдо с ломтями черного хлеба, его тут же расхватали, каждый стремился получить горбушку…
Юра вышел из класса за Людой.
Люда вынула из клетки портфель, сунула в него тетрадки, положила обратно. Слава богу! Теперь возьмет его только после обеда…
Единственным украшением столовой был плакат: «Хорошо прожеванная пища идет впрок». Внизу карандашом было приписано: «Что такое прок?»
Ребята стучали ложками по столу:
– Распределение – распределяй!
Яша Полонский взобрался на скамейку:
Перестаньте шуметь!
Бросьте разговаривать!
Пищу надо переваривать.
Тише – эти, ша – и те!
Вы жевать мешаете!
Дежурные в халатах разливали суп по мискам. Кит большим кухонным ножом разрезал на противне блинчатый пирог.
– Что это такое? – Юра брезгливо ткнул вилкой пирог.
– Блинчатый пирог.
– Где же мясо?
– Он с кашей.
Юра отодвинул миску.
– Дрянь, завернутая в гадость!
– Ты, наверно, лебеду пополам с соломой не лопал? – спросил Генка.
– Извини, не ел ни соломы, ни сена.
– Недобитый контрик! – бросил ему вслед Генка.
Ребята стучали ложками по столу:
– Добавки! Добавки!
Миша окликнул Шныру и Фургона:
– Панфилов! Зимин!
Они подошли.
– Ведь вы знали, что финка не моя, а Витькина. Почему молчали?
И на этот раз Шныра и Фургон молчали. Что они могли сказать?
– Непонятно, в какие игры вы с ним играете? – сказал Генка. – Он вдвое старше вас. Пируете вместе. На какие деньги? Воруете?
– А ты видел? – осмелел Шныра.
– Трусоеды вы несчастные, – сказал Миша, – еще раз продадите, мы с вами такое сделаем – пух полетит. А теперь катитесь!
Шныра и Фургон поспешили это сделать.
– Зря ты их так отпустил, – сказал Генка.
– В угол поставить?
– Гнать из школы к чертовой матери!
– Всех поисключаем, один Генка останется, – усмехнулся Миша.
[2]
– Давайте пока ничего не решать, я попробую с ними поговорить, – сказал Миша.
– Ты уже пытался говорить с Витькой. Что получилось? – возразил Генка.
– Попробую еще раз.
16
Разговор с Витькой действительно не получился. Но то, что увидел тогда Миша, внесло в его представление существенную поправку: Витька защищал мать от пьяного отца.
После учкома, вечером, Миша отправился к Белке.
По узкой лестнице с выщербленными цементными ступенями спустился в подвал, открыл дверь с ободранной обшивкой из грязной мешковины и очутился в темном коридоре со скользкими стенами, пропитанном гнилыми запахами сырой штукатурки, нищего жилья, вонючего тряпья, подгоревшего подсолнечного масла.
Комната тоже была сырой, полутемной, с голыми стенами, низким, сводчатым потолком, придававшим ей вид кельи.
Под потолком тускло серел маленький прямоугольник окна, выходящий в яму, прикрытую со двора металлической решеткой.
На постели, застланной тряпьем, сидела тетка или бабушка Белки – нищая старуха, побирушка. За квадратным, грубым, голым столом на табурете – Белка.
Табурет был единственным. Миша стал, прислонившись к косяку двери.
Белка исподлобья посмотрела на него и отвернулась.
Старуха, бормоча, перебирала тряпье на кровати.
– Слушай, Белка! – сказал Миша. – Как твое настоящее имя?
– Белка! – вызывающе ответила девочка.
Миша повернулся к старухе:
– Как ее зовут?
– Кто знает, – пробормотала та, перебирая тряпье, – приблудная девчонка. Подобрала на вокзале, в голод еще, вот и живет. Как крестили, не знаю. Во дворе Белкой кличут.
– Почему в школу не ходишь? – спросил Миша.
– Не хочу и не хожу.
– А если в колонию отправят?
– Убегу.
– Брали ее, – сказала старуха, – убежала, откуда хошь убежит, верткая.
Стол был пуст, никаких следов еды, даже посуды не было: ни стакана, ни кастрюли, ни чайника.
– На что живете?
– А что люди добрые дадут, на то и живем. И Белка вон кормит, не обижает, спасибо!
– А ты где достаешь? – спросил Миша у Белки.
– Где надо, там и достаю.
– Можно попасться.
Болтая ногами, Белка запела:
Что вы советы мне даете, словно маленькой,
Ведь для меня давно решен уже вопрос.
Оставьте, папенька, ведь мы решили с маменькой,
Что моим мужем будет с Балтики матрос.
Ах, сколько жизни он вложил в свою походочку,
Все говорили, что он славный морячок.
Когда он шел, его качало, словно лодочку,
И этим самым он закидывал крючок.
Была весна, цвела сирень, и пели пташечки…
Она оборвала песню:
– Ты зачем пришел?
– В гости.
– Погулять со мной хочешь? Деньги у тебя есть?
– Денег у меня нет.
– А на кино у тебя хватит?
– На кино, пожалуй, хватит.
– Тоже кавалер нашелся!
– Чем не кавалер?
– Легавый – вот ты кто!
– Так уж легавый?
– Легавый! – повторила Белка, не меняя позы – сидела спиной к Мише, подперев рукой подбородок.
– Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму.
– Мне и в тюрьме хорошо – там кормят.
– В колонии тоже кормят, а ты убежала. А из тюрьмы не убежишь: четыре стены, решетка.
– А за что в тюрьму, что я сделала?
– Сама знаешь.
– Знаю, а не скажу.
– А я тебе скажу: буфет в кино обворовала.
Белка ничего не ответила.
– Ты думала, никто не знает. А я знаю.
– Ну и знай!
– Посадят в тюрьму, и тебе будет плохо, и бабка твоя с голоду помрет. Тебе сколько лет?
– Нисколько.
– Четырнадцать лет записано, – сказала старуха.
– Записано… – усмехнулась Белка. – Где это?
– В домоуправлении, а как же.
– Хочешь, на фабрику устрою? – предложил Миша.
– Чего, чего? – насмешливо переспросила Белка.
– На фабрику устрою, на работу. Получишь специальность, зарплату, оденешься. Плохо разве?
– Все лучше, чем с жульем то возиться, – сказала старуха. – Ты послушай, что человек говорит.
Белка молчала.
– Платок бы купила, ботинки, – продолжала старуха. – Зимой босиком не побежишь. Сахару бы поела.
Белка опять затянула тонким голоском:
Была весна, цвела сирень, и пели пташечки.
Братишка с Балтики сумел кой что залить.
Ему понравилась красивая Наташенька,
Такой кусочек не хотел он пропустить…
– Я поговорю на фабрике, – сказал Миша.
– Сам работай, если тебе надо! – ответила Белка.
17
Опять был фабричный день. После смены Миша пошёл к Зимину.
Года два назад Миша был у Люды на дне рождения. Мама Люды держалась с ребятами как товарищ, пела смешные куплеты, пародии, затеяла шарады, потом она и Николай Львович играли с ними в слова: из одного слова составлять другие, новые слова – не меньше чем из четырех букв. Затем Ольга Дмитриевна ушла на кухню, нажарила там гору блинчиков, очень вкусных, ребята всю эту гору умяли моментально. Потом Ольга Дмитриевна и Николай Львович ушли в кино. Ольга Дмитриевна сказала, что они уходят, чтобы не мешать, и звала ребят приходить, сказала, что это ее личная просьба – она обожает играть в слова, а Люда с ней не играет, важничает, потому что всегда ее обыгрывает. Она много смеялась, и ребята смеялись, и Николай Львович. У Николая Львовича было тогда совсем другое лицо, Миша даже не узнал его, когда встретил на фабрике. Два года назад, на дне рождения, это было лицо легкое, доброе, даже молодое и даже красивое, хотя с этим понятием – красота – Миша здорово путался, вообще, считал эту проблему преувеличенной, тем более что единое мнение тут невозможно: даже насчет Аполлона и особенно Венеры еще можно здорово поспорить. В школе, например, все считали Люду Зимину очень хорошенькой, самой хорошенькой. Миша недоумевал. Ее мать, на которую, кстати, Люда была очень похожа, действительно была красивой, прежде всего потому, что была веселой. Люда веселой никогда не была. Наоборот, она была какой то замороженной: наверно, думала, что это ей больше идет.
Таким же несколько надменным и недоступным держался на фабрике и Николай Львович.
Как и Люда в школе, так и Николай Львович на фабрике был одинок, старомодный в своем хорошо выутюженном костюме, чужой в новом мире, буржуазный спец, терпимый потому, что нет своих спецов. На собраниях его часто ругали. Всех ругали – много неполадок на фабрике, – но Зимина ругали сдержанно, не как своего, а как чужого. Он выходил на трибуну и отвечал чересчур спокойно, обстоятельно.
Мише было трудно обращаться к нему – чем то чужой человек. И все таки обратиться нужно. Нужно устроить на фабрику Белку и Шныру, иначе пропадут ребята.
…Зимин поднял голову и посмотрел на вошедшего в кабинет Мишу.
– Николай Львович! – Миша подошел к столу. – Нельзя ли принять на фабрику одну девочку и одного мальчика? Ей четырнадцать лет, а мальчику, наверно, пятнадцать.
– Садитесь!
Миша сел на стул возле стола.
– В школе они не учатся, пусть хоть работают.
– Я не занимаюсь наймом и увольнением, – ответил Зимин, – это решает директор. Обратитесь к нему… Насколько мне известно, бронь подростков заполнена.
– Безнадзорные ребята…
– Да, да, понимаю, – проговорил Николай Львович, собирая бумаги в папки и раскладывая их по ящикам стола, – но бронь есть бронь, выйти за ее пределы мы не можем. И потом – мальчик? На фабрике работают женщины, и бронь подростков – девочки.
– Ну, хотя бы девочку, – настаивал Миша. – Она сирота, убежала из колонии.
– А с фабрики не убежит?
Вопрос был задан рассеянно, из вежливости, для поддержания разговора, чтобы что нибудь сказать. Николай Львович был озабочен своими бумагами, сложил их наконец в стол, запер ящики на замок и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Рабочий день тоже, между прочим, окончен.
– Пропадет девчонка, жалко, – сказал Миша. – Рядом Смоленский рынок, Проточный переулок, ворье, жулики…
Николай Львович снял с вешалки плащ, взял в руки кепи.
– Вам следует поговорить с директором, хотя боюсь, он ничего не сумеет сделать до нового набора. Набор, повторяю, будет в сентябре. Я со своей стороны поддержу вашу просьбу. Вы надеетесь, что это ей поможет?
Он открыл дверь кабинета, приглашая Мишу выйти, и вышел вслед за ним.
Итак, он согласился помочь и, следовательно, помог. Но, черт возьми, в какой форме?! И что толку от его обещания?! «Я поддержу вашу просьбу, но директор все равно ничего не сумеет сделать до нового набора». Ироническое: «А с фабрики не убежит?» – и тут же равнодушно вежливое: «Вы надеетесь, что это поможет?» Странная постановка вопроса! Да, Миша надеется, что поможет, не надеялся – не пришел бы, не просил бы! А вы, значит, нет, не надеетесь; тогда зачем обещаете помочь? Вам безразлично. Вот именно, скорее всего, безразлично…
С неожиданной жесткостью, которая иногда находила на него и о которой он потом жалел, Миша сказал:
– Эта девочка в плохой компании. Между прочим, в этой плохой компании и ваш Андрей.
Они стояли в коридоре. Рядом грохотал сновальный цех, виднелись станки, бесконечные нити тянулись с больших катушек на малые, работницы внимательно следили за ними; когда нить обрывалась, работница останавливала станок, быстро связывала нить мелким узлом, почти невидимым.
– Андрей?! – Он кивнул в сторону цеха, показывая, что шум мешает разговаривать.
По узкой металлической лестнице с железными перилами они спустились во двор.
– Андрей? Малыш? В компании? Может быть, он играет в компанию?
– Я сказал вам об этом потому, что считаю это достаточно серьезным.
– И что за компания? Расскажите, Миша.
– У нас во дворе… Андрей, еще два мальчика, девочка Белка, о которой я вас просил, главарь – Витька Буров, тоже живет в нашем доме.
– Жена говорит, что Витька издевался над Андреем, бил его, чуть не зарезал, если бы вы не вмешались тогда.
– Он его, конечно, не собирался зарезать. Он главарь, чинит расправу над подчиненными. Ничему хорошему он Андрея не научит, а Андрей бегает за ним, как собачка.
Они шли к проходной, их обгоняли работницы, окончившие смену.
– Я целый день на работе, Андреем занимается мать, – сказал Николай Львович, – но, я, конечно, приму меры… Так странно – Андрей в воровской компании. Спасибо, что вы предупредили меня, я вам очень признателен… Какой скрытный, дурачок, дома – ни звука… Но раз уж речь зашла о моей семье, то у меня к вам еще вопрос: что произошло у Люды в школе?
– У Люды в школе?.. Как будто ничего, во всяком случае я ничего не знаю.
– Что то произошло. После вашей живой газеты она пришла домой сама не своя. Плакала.
– Странно, – пробормотал Миша, – а там громче всех смеялась.
– Это делает ей честь, – сказал Николай Львович. – Дома она не смеялась, да и сейчас не смеется. Я прекрасно понимаю: и справедливую критику трудно воспринимать спокойно, а несправедливую? Да к тому же публичную, со сцены, и, по видимому, достаточно окарикатуренную… В вашей школе нет предубеждения против детей из интеллигентных семей?
– Нет, мы никого не разделяем по социальному признаку. В той же живой газете прохватили и детей рабочих – Генку Петрова, например, того же Витьку Бурова. Люда зря обиделась. Там про нее спели очень невинные куплеты. Я не помню текста, что то в стиле оперетты.
– Значит, моя дочь не поклонница этого жанра. Благодарю вас. Не хотелось бы, чтобы Люда узнала о нашем разговоре, она будет недовольна моим вмешательством.
– Я ей ничего не скажу, – пообещал Миша. Вспышка гнева прошла, ему почему то стало жалко Зимина.
– Спасибо, благодарю. О той девочке, вашей подопечной, я переговорю с директором.
Зимин поклонился Мише, направился в проходную, но его окликнули:
– Николай Львович!
К проходной спешил Красавцев, протянул Зимину папку:
– Документы по браку, Николай Львович, вы просили.
– Документы? Сейчас? – удивился Зимин. – Ведь я иду домой.
– Только только закончили, – объяснил Красавцев. – Подбирали документы, как вы дали указание. Несу – вижу, вы идете. Обратно нести? У меня в отделе сотрудники уже разошлись.
Николай Львович положил папку в портфель:
– Хорошо, завтра воскресенье, я их посмотрю дома.
Зимину явно не хотелось брать документы. Красавцев не хотел возвращаться с ними в отдел. Зимин взял документы очень недовольный. Миша подумал, что мог бы и не брать. А взял. Типичный мягкотелый интеллигент.
18
Дома Николая Львовича ждали билеты в Художественный театр на «Дни Турбиных». К билетам прилагался элегантный Валентин Валентинович в полосатом костюме и лаковых штиблетах, эдакий князь Данила, не хватает бутоньерки в петлице.
Верные решению, принятому ими после возвращения Люды из ресторана, Зимины, как передовые родители, разрешили этот визит. Сегодня все отправлялись в театр, а с завтрашнего дня Ольга Дмитриевна начнет осторожно шутить над этим франтом и развенчивать его в глазах Люды. Все это не слишком нравилось Николаю Львовичу, но он согласился с женой, что из всех худших вариантов – это лучший. И дай бог, этот визит последний…
Из под полуприкрытых век он разглядывал Навроцкого: не слишком вяжется с привычным типом работника снабжения – интеллигентен, корректен, держится с достоинством.
– Популярны сейчас «Лес» у Мейерхольда, «Принцесса Турандот» у Вахтангова, «Жирофле Жирофля» у Таирова, – говорил Валентин Валентинович, – но самый значительный – «Дни Турбиных» в Художественном. Я думаю, спектакль вам понравится.